коммуналки
Квартира первая
Это была огромная коммуналка с единой, навсегда пропахшей керосином и щами кухней, с многочисленными разномастными жильцами, с которыми маленький человечек от рождения привыкал здороваться и считаться. Дом был трёхэтажный, деревянный — с приподнятым на низенький полуподвальный этаж вторым этажом и с мезонином-третьим. Вот второй и третий этажи и образовывали эту коммуналку. А в подвале (по ощущению) — тоже кто-то жил, но мне то было неведомо. Естественно, квартира была без ванной, с одним туалетом на всех. При кухне ещё была 4-метровая кладовка, в которой после войны жила слепая старушка МарьЕгорна, у которой всегда можно было занять по-быстрому спички, соль, луковицу. А когда возвращали и говорили спасибо, она всегда проговаривала присловье: «Спасибо — не очень красиво, на чаёк пожалуйте!». То ли просила копеечки на чай, то ли приглашала почаёвничать вместе. По праздникам ей все несли пироги, а чем и как она жила по будням, — я и сейчас не могу представить. Только помню вечно пыхтящий её чайник на примусе в кухне, который она сама уносила к себе, а потом могла позвать, например, меня и, прихлёбывая кипяток вприкуску с сахаром, угостить кем-то принесённой конфетой. Добрейшей души была бабуля.
Я её немножко боюсь, МарьЕгорну. Но если зовут — нельзя же не пойти, просто так — нипочему. А конфетку — бабушке принесу. Странные они, конфеты у МарьЕгорны, — вроде она их не жевала, а они всё равно мятые-премятые. А иногда она по моему лицу проведёт рукой — страшно, а оттолкнуть нельзя. Я же понимаю: она не видит ничего, а руки ей расскажут… Только всё равно боязно. А вдруг она случайно нажмёт мне на глаза или в рот попадёт… Скорей, по коридору — а там и наша дверь, за ней мама или бабушка. А ещё лучше — Дуда (мамин брат Андрей). Мы с ним большие друзья. Может быть, пойдём на бульвар рассматривать листья? Нет, сегодня зима, листьев нет. Значит, мама повезёт меня на санках к тёте Кате, своей подруге. Они будут говорить, говорить, а я посмотрю что-нибудь. Там ничего, не очень скучно. А ехать на санках под скрип маминых башмаков — вот это здорово! И снежинки будут лететь, лететь под качающимися фонарями. Ехать не далеко — на Садовую. Прямо по переулку, ещё по одному, потом поворот — и вдоль широкой дороги. А потом в окошко стукнуть — и входить. Отряхнуться, посмеяться, пока они меня развернут из бабушкиного пухового (говорят — это гуся пух!) платка, вынут из шубки, вытряхнут из валенок. А обратно поедем — можно и поспать немножко. Ехать далеко-далеко, темно-темно вокруг, только мелькают тени, машины проезжают шёпотом по снегу, мама идёт-всё идёт-никак не придёт. А у дома оказывается, меня уже давно папа везёт, он нас встречал. Спать.
Тётя Катя, крупная, с басовитым мужским голосом, с неудержимо вьющимися волосами, прозванная за них «Катька-Пушкин», — единственная из маминых одноклассников, с кем я была знакома. Позже, когда они вдруг обрели опять свой класс и стали регулярно встречаться, мы были уже подростками и не очень рвались на их встречи. А у нас эти встречи никогда не проходили по причине малости и густозаселённости маминой жилплощади. Зато я знала всех маминых однокурсников по институту, встречи с которыми были заведены ежегодными и продолжались до конца (тех, кто туда мог прийти). Туда брались мужья, жёны и дети, особенно связанные хоть как-то с музыкой. Например, папа был связан с музыкой мамой и своей двоюродной сестрой Люсей, на дне рождения которой они с мамой и познакомились. Ну, а со мной и так всё понятно — меня, конечно, учили этой самой музыке. И я играла там с чьим-то сыном (тоже, конечно, учащимся музыкалки) шахматные партии, длинные и упорные, чтобы не проиграть и не ударить в грязь лицом. Каждый родитель болел за своё чадо, да ещё на глазах у кучи менее заинтересованных болельщиков. Почти как петушиные бои.
Душой и загадкой наших двух комнат в доме № 3 по улице Ермоловой (бывший и теперь опять — Большой Каретный переулок) была печка, горячая, сверкающая в полированном когда-то боку большого чёрного рояля, стоявшего прямо против топки. Рояль там стоял так, как — потом мне говорила мама — никогда нельзя ставить рояли (а если некуда больше?): между горячей печкой и холодными окнами, между входной дверью и теми же окнами — на вечном сквозняке. Вот под тёплым боком этой печки меня и купали в ванночке до пяти с половиной лет. Здесь же и крестили. Дед крестил, когда приехал, наконец, на меня, свою первую внучку, посмотреть, — месяца 2 или 3 мне было. У Деда был приход в далёком городе Сарапуле на Каме, он мог приехать только в отпуск.
Жило нас в этих комнатах чаще четверо — нас трое и Дуда (навсегда оставшееся имя, придуманное мной маминому младшему брату), иногда шестеро (с бабушкой и дедушкой), а когда родились мои брат и сестра (двойняшки), так и до девяти человек доходило. К тому времени у меня появилась любимая няня Тася, которая жила здесь же, с нами. Как мы умещались — не помню, не моё это было дело. Но временами под роялем кто-то спал, не всегда удавалось там поиграть.
Вечером мы с Дудой часто ходим на Цветной смотреть и собирать листья. Там их много разных, а он их все знает. Красивые. Он говорит, потом сделаем гербарий. Жалко их наклеивать… А зимой — просто гулять. Спустимся с нашего этажа по лестнице (главное — не упасть, вдруг и правда, как бабушка говорит, — костей не соберём). Внизу всё ледянее и ледянее… До перил не достаю по росту, а в шубке — вообще руки не поднимаются. Цепляюсь за взрослых или просто за стенки. А за дверью — солнце, белый-белый двор в сугробах, а за ним — строй серых сараев с дровами. У каждого свой, а наш, кажется, самый кривой. И дорожки к дверям в снегу прочищены. Я люблю по ним бегать! И пусть потом кто-нибудь в форточку обязательно высунется и заругает: не разваливай сугробы, не засыпай тропинки! А как не разваливать, если вон уже из соседнего, пятого, дома кто-то снежком бросил?!
А когда болею — можно хоть целый день стоять на коленках на табуретке перед окном и смотреть. Только не сидеть на полу — дует! А перед нашим окном напротив строят новый дом. Красавец! Кирпичный, красный, этажей пять или шесть. Интересно, как строят. А уехали на лето на дачу — вернулись, а дом стоит. И новые жильцы уже с вещами переезжают. И окна по вечерам светятся. Может, оттуда тоже кто-нибудь к нам заглядывает? Но мы с ними не играем: они же через улицу живут — туда нельзя, там машины.
А ещё, когда я болею, я играю в шахматы, сама. Или рассматриваю коврик у кровати. На нём есть неправильные фигуры, а в шахматах кони — разные, у них выражения разные, даже если они одного цвета.
Наш отъезд во вторую квартиру почему-то совпал с уходом от нас Таси. Тася от нас уходит! К какому-то дяденьке, который будет ей мужем. А как же мы? И вещи уже увезла, но завтра придёт. И я побегу к ней, а она — ко мне. Тася!!! А мы переезжаем! В новую квартиру! После лета, а летом — на дачу. Ты поедешь с нами, как всегда?.. И на дачу — нет?..
Тася — это была первая настоящая любовь с её мечтами и разочарованиями.
Квартира вторая
Наконец, на папином заводе и до нас дошла очередь, и нам пятерым дали одну комнату (20 кв.м) в коммуналке. Но что это была за коммуналка!. В послесталинском 9-этажном кирпичном доме с высокими потолками, с ванной и туалетом, куда можно было пускать детей, с балконом на общей кухне, где была всего одна 4-конфорочная (газовая!) плита. И соседей было — всего две семьи в двух комнатах. Сейчас подумаешь — ужас какой, а тогда…
У меня теперь целых три подруги! И нас вместе выпускают гулять в нашем огромном (как страна!) дворе. Во дворе вдоль дома асфальт, и, когда он сухой, мы прыгаем — через веревочку, в «ляги», в классики. Наступила зима — горка, санки. Появился ещё друг Вовка. Он уже школьник. Как весело нестись на санках в брызгах снега из-под Вовкиных ног! Через весь наш длинный двор дома с 11-ю подъездами. Я с радостью выпадаю из санок с визгом и хохотом на каждом крутом развороте. И так бы и ехала с Вовкой, таким сильным и надёжным, на зависть остальным девчонкам.
Приехали с дачи. Вовка во дворе! «Вовка!!!» А он стоит с ватагой мальчишек, только покосился на меня, но не сдвинулся с места. А потом, в подъезде, когда никто не видел, сунул мне в руку конфетку и фантик красивый. И всё?! И санок больше не будет?..
Соседи наши были замечательные: тётя Лида с взрослой дочерью, которую я так и не научилась узнавать и называть, поскольку она довольно скоро вышла замуж и почти не появлялась на нашей сцене, и тётя Катя с братьями Мишей и Колей. Коля (Колюня) учился в вечерней школе, он был младшим, любимцем всей их семьи. А семья была большая — шестеро братьев и сестёр откуда-то из-под Каширы — деревенские, умелые, весёлые, очень внимательные и культурные от природы. Особенно тётя Катя (старшая сестра) и дядя Миша, недавно вернувшийся из армии и учившийся в техникуме. У старшего брата, дяди Вани, был сын, мой ровесник Сашка, которого иногда приводили в гости к тётке, которая тут же со смехом окрестила нас «женихом и невестой», чем несколько подорвала невинность нашей искренней симпатии друг к другу. Однако это не мешало всем нам (с участием подрастающих моих брата и сестры) играть и возиться в общем коридоре нашей (теперь-то я понимаю!) небольшой квартирки. Наиболее активное движение происходило мимо средней тётьЛидиной двери. И хоть бы что-нибудь когда-нибудь она сказала! Но криков хватало всем. И стуков клюшек и шайб — играли-то мы не только в прятки и салочки, но частенько и в хоккей!
Сама же тётя Лида знаменита была тем, что иногда мама недосчитывалась котлетки или сырничка в только что изжаренной горке, оставленной нам на обед или ужин на кухонном столе. Холодильников тогда ни у кого не было, все хранили свою еду в общем высоком холодном шкафчике (в кухонной стене, которая выходила на улицу), каждая семья — на своей полке. Мама подозревала, что и супчик тётя Лида иногда отливала себе из нашей кастрюльки, но это определить точно было труднее. Штучные изделия мама считала, чтобы потом было ясно, как делить между нашими прожорливыми ртами. При этом, в случае крайней надобности, кого-то из нас, а то и двоих, можно было иногда оставить с тётей Лидой, или просто попросить её последить за нами без родителей. Особого «слежения» мы не замечали, но маме так было спокойнее.
На память о тёте Кате у меня осталось очень много тепла (своих детей и мужа у неё так и не было до конца) и улыбок, а ещё — классический рецепт и умение печь кулебяку с капустой из настоящего (тут же поставленного) дрожжевого теста.
Один звонок — кто-то пришёл к тёте Кате. Ой, дядя Миша ключ забыл! И вдруг я взлетаю под потолок на его сильных руках, как маленькая, даже неудобно! (Но здорово!) Вон Серёжку пусть подбрасывает. Дядя Миша чем-то похож на Дуду, но другой.
Мама с папой купили пианино — рояль-то с нами не поехал. А маме надо заниматься, да и меня пора отдавать в музыкальную школу. Будут экзамены! Мамины подруги по работе, некоторых я уже знаю, будут слушать и решать — брать меня или нет. По этому случаю у меня появилось нарядное новое платье — жёлтое в цветной горошек. Ну, то, что спрашивали на экзамене, мне показалось неправдоподобно лёгким, а потом я сидела в последнем ряду большого зала, на сцене которого только что стояла, и ела вкусную калорийку, пока мама освободится и мы опять поедем на метро. Здорово! А за окном — высокая такая стена — мама сказала, что это Бутырка…
Платьице это ещё долго жило на рыжем мишке Гришке, который сидел у нас на шкафу все годы до переезда на нашу третью квартиру. Подаренный мне-годовалой кем-то из старшей родни, он сначала был пугалом для меня (я его не полюбила, потому что он был больше меня, лохматый и рычал), а потом — как-то не удавалось с ним играть.
Пианино было выдающимся, дореволюционным, — на нём были подсвечники. Теперь-то понятно, что только оно и подходило нам по деньгам. Однако прослужило оно у нас всё моё детство — до окончания музыкалки. Но это была уже совершенно другая история в нашей отдельной квартире.
Квартира третья
Не думала в юности, что примерно лет через двадцать я, уже будучи взрослой, опять окажусь в коммуналке. Собственно, просто не задумывалась об этом, как свойственно юности — с массой её упоительных развлечений-увлечений: друзьями, поездками, концертами-театрами, любовями-дружбами. Дом, родители — это было так незыблемо и надёжно, что и не о чем говорить.
С годами от нашего первого дома не осталось и следа: его снесли до основания, а на его месте образовали сначала площадку для детских и подростковых игр, где зимой заливали каток, а заборчик был надстроен довольно высокой сеткой, чтобы вечный мяч не вылетал на мостовую. На улице, даже на нашей маленькой, становилось всё более оживлённо, по мостовой на санках уже не возили детей и не ходили строем милиционеры. А впоследствии (и посейчас) построили здесь здание милицейского ведомства — типа районного отдела милиции. Так что не греет душу приход туда, разве что дом напротив — всё тот же, из красного кирпича, строившийся в моём детстве.
Но душе моей весь московский центр — по-прежнему дом. Там осталась почти родная квартира, где к этому времени жила только мамина тётя (бабушкина сестра), а когда-то их жило трое — бабушка с сестрой и братом. Это было года за полтора-два до революции, когда они приехали в Москву из пригорода и поступили учиться в реальное училище — на бухгалтеров. Ах, какой красивый почерк был выработан у всех троих — чёткий, с завитушками! Вот и думай — почерк определяется характером или почерк формирует характер… Не может же быть, чтобы у всех троих был одинаковый характер. Маминого дядю я в живых не застала, а у бабушки и её сестры характеры были разные, хотя любили они друг друга очень нежно. Они вообще все (шестеро детей) любили друг друга так, как только бывало в семьях, рано потерявших мать, и всю жизнь помогали друг другу. К сожалению, все дети были больны или на грани туберкулёза, и трое со временем умерли от этой болезни.
Поселились мои родственники в доходном доме, незадолго перед первой мировой построенном, в самом недорогом его внутреннем корпусе, в одной из самых дешёвых квартир на верхнем (пятом) этаже. Лифта в этом корпусе не было, а высота потолков была 3,5 метра, так что такое жильё способствовало физическому совершенствованию жителей. Не было в этом корпусе и ковровых дорожек на лестницах, пристёгнутых к латунным кольцам, вделанным в ступени. Зато, как и в каждом подъезде, была изумительная винтовая «чёрная» лестница для подъёма вручную крупной мебели, например, рояля (был таковой у одной из соседок.). Двери на эту лестницу выходили из кухонь. Впоследствии в этой-то шахте чёрного хода был поставлен лифт, он и теперь там.
Итак, после эвакуации в коммуналке в центре Москвы, занятой в войну другими людьми, удалось прописаться только в 4-метровой комнатке при кухне, где с трудом умещались столик и какой-то сундучок с вещами, на котором и спала тётя Клава. Было узенькое окошко, смотрящее на крыши соседних домов, однажды осознанное мною в его незадачливой сиротливости в непогоду. Хорошо, бабушке уже не нужно было это жильё: она с мужем и двумя детьми жила в той, моей первой коммуналке. Брат же их был вынужден ночевать в общей ванной (в этом доме были ванные комнаты!). Собственно, в самой ванне он и спал, в результате чего вскоре его не стало из-за активизировавшегося туберкулёза. Его жена, совсем без образования, с двумя мальчишками, ещё учащимися в школе, втроём жили где-то в другом месте, в крохотной комнатке какого-то барака. Оставшаяся совсем одна тётя Клава часто брала к себе своего старшего племянника — подкормить, чтобы матери его было полегче, и, уже студентом, он оставался у неё ночевать после позднего сидения в университетской библиотеке. Представить себе, где на этих 4 метрах удавалось поместить ещё одного человека, невозможно было даже в те годы, а уж теперь нам — и подавно. Личная жизнь у тёти Клавы оборвалась ещё до войны — с арестом мужа (тоже простого бухгалтера) и его смертью в лагере под Кемью. Дальше — все мы были её семьёй. Она заменяла нам рано ушедшую бабушку. Лет через 20 после войны ей дали комнатку 13 метров в очередной коммуналке в том же подъезде на третьем этаже. Какое же это было для неё счастье!
Вот в эту комнату я и переехала после её смерти, к искреннему изумлению моей младшей сестры. Сменить жизнь с родителями в чистой семейной квартире на полную тараканов (а может быть, и клопов!) коммуналку с какими-то чужими людьми! В те годы был довольно распространён «родственный» обмен, когда (для сохранения права на жилплощадь) прописывали (часто формально) пожилого родственника к себе, а уже взрослого ребёнка — на площадь этого родственника. Иногда обмен сразу был неформальным, но в нашем случае тётя Клава, при всей нашей взаимной любви и привычке, не соглашалась терять свою независимость.
С клопами мне удалось довольно быстро покончить, а вот тараканов (сколько же их было!), к сожалению, вывести не удалось. Но из своей комнаты я их отвадила, поддерживая температуру в ней на несколько градусов ниже, чем в остальной части квартиры. Так что жизнь на новом месте постепенно налаживалась, и мечта моей молодости — пожить в старом московском центре — стала реальностью. И я в полной мере ощутила описанное мамой удовольствие пройти после концерта пешком от консерватории до дома по вечерним московским переулкам. Весной — сирень и соловьи, зимой — сугробы и метели, осенью — карнавал разноцветной листвы, весной — запах черёмухи и сирени. Только проходя пешком по городу, начинаешь ощущать его своим.
Как и везде в коммуналках, основным местом действия и здесь была кухня — довольно просторное помещение почти кубической формы. А наверху, на высоте примерно трёх метров были натянуты верёвки для сушки белья, на которые это самое бельё развешивалось специальной палкой, стоявшей в углу. Это были примерно верхние кулисы на сцене театра.
У каждой семьи — свой столик (иногда и табуреточка) и свои определённые конфорки на газовой плите (плит было даже две). Вообще пространство было поделено довольно строго, но, при необходимости, по договорённости, конечно, можно было попользоваться соседским. На стене в большой прихожей висел старый чёрный телефонный аппарат с диском, на котором не только цифры были в кружочках для пальца, но ещё и буквы на внутреннем кругу. Ведь номера телефонов в Москве довольно долго начинались с буквы (от А до К, буква Ё игнорировалась). Но в те годы, когда мне досталось покрутить этот телефон, уже перешли на цифры и даже к семизначным номерам. А разговоры велись без всякого уединения, на коротком поводке — прямо возле этого замечательного чуда техники. Вспомните фильм «Покровские ворота»! Там же на стеночке, если что, — и номерок или имя записать. Бумажки, старательно пришпиленные кем-нибудь из жильцов, как-то быстро заканчивались.
Удивительно, что и в этой квартире в знаменитом Трёхпрудном переулке (место, где стоял раньше дом семьи Цветаевых, в те годы было мной уже осознано) я ничего плохого не могу сказать про своих новых соседей. Достоинство, чистоплотность и доброжелательность тёти Клавы приготовили для меня почву уважения, которую я всеми силами старалась поддерживать. Тешу себя надеждой, что и перечисленные черты характера в какой-то мере передались мне по наследству.
В те годы как раз появилось слово «лимитчики» — почти аналог нынешних гастербайтеров, только это были наши же российские люди из глубинки, приехавшие в Москву на заработки. После скольких-то лет работы они могли получить постоянную прописку в Москве и жилплощадь. Вот семья таких лимитчиков, въехавшая на место много лет здесь прожившего семейства старого и вполне уважаемого врача-невропатолога, и была моими соседями в этой квартире. Молодые рабочие Таня и Саша с девочкой лет трёх и в ожидании следующей. К тому времени в этом доме, в комнатках «для прислуги» при кухнях установили ванные, в которых были окна, узкие как бойницы. Поскольку моя комнатка как раз соседствовала с нашей ванной, моя жизнь была почти постоянно в звуковом обрамлении льющейся воды.
А другая соседка — это была удивительно сохранившаяся экзальтированная одинокая дама, явно пережившая своё время, носившая немыслимые старинные шляпки и причёски, не менее старые экзотические халаты, в которых чувствовался дух довоенной (и почти дореволюционной) Москвы. Её-то комната, вся занавешенная какими-то бархатными гардинами с кистями и заставленная старинной мебелью, и была основным рассадником клопиной нечисти. Ирина Анатольевна была человеком, совершенно безобидным и абсолютно не приспособленным к современной жизни, попадавшим в разные смешные и не очень ситуации. Как оказалось, она была ровесницей моей мамы, но это никак не укладывалось в моей голове — настолько она была «не от мира сего».
Пожить в этой квартире мне удалось всего года два-три, после чего началось выселение москвичей из центра (не из ветхого жилья) в рамках программы расселения коммуналок и обеспечения всех отдельными квартирами. Поскольку легче всего выселить было нас — одиноких женщин, вскоре в этой 4-комнатной квартире с потолками за 3 метра в центре Москвы осталось семейство лимитчиков. Девочки наших молодых соседей уже учились в школе, папа от них ушёл, а мама вышла ещё раз замуж и ждала третьего ребёнка — на этот раз мальчика. Возможно, они и сейчас там живут. Так обновлялась Москва.
Пережить выселение куда-то на задворки Москвы из такого привычного за целую жизнь московского центра Ирина Анатольевна смогла лишь на год или два, очень скоро её не стало.
А дальнейшая история нашего семейства уже не связана с таким удивительным миром тесного проживания с совершенно чужими людьми.
Сюжет для воспоминаний
Ну нет. Что за странная тётка?! Больше не хочу никаких вопросов. Доклады закончились. … Какой же шум на этом фуршете!
— Что? В Коктебеле? Я много раз там была.
…
— Когда? Так это ж больше 50 лет назад! Ну… разве упомнишь. Наверно, была, да, меня возили родители.
…
— С двумя бабушками? Да, кажется, был такой год.
….
— Вы знаете имя моей бабушки? Но как Вы могли запомнить и почему? Ну да, начало шестидесятых… А потом приехала мама…
И тут память, так ловко сдвинутая этой странной женщиной, покатилась клубочком, разматываясь и увлекая меня за собой — в то далёкое детство, которое давно забылось в череде поездок, морских купаний и прогулок. С мамой!!! А потом в череде моих собственных поездок — практик, экспедиций — по всем краям и весям нашей страны. В детство, так надёжно укрытое моей собственной полувековой историей.
Коктебель… В первых числах июня настоянный ещё не на горечи полыни, а на ароматах белой акации и зацветающего тамариска, где на каждой пыльной обочине мелко алеют цветочки лугового мака, а в степи, на холмах — тёмно-кровавыми пятнами им вторят лохматые дикие пиончики. Вода в море ещё холодная, купаются только самые отчаянные. Зато по кромке воды, как почти круглый год, движется цепочка вглядывающихся в набегающие мягкие волны, самозабвенно ищущих, выглядывающих камешки-осколки сердоликов. Эта публика не брезгует и галькой с дырочкой (на шею — амулет на память), дымчатым, обкатанным в море, зеленовато-фиолетовым стеклом (якобы от очень древних бутылок!), и даже мелкими крабиками, которых вместе с камнями и водорослями выносит под ноги волна.
Коктебель… Это волшебное слово, повторяемое мамой на все лады зимой в Москве. Рассматривание фотографий предыдущих поездок — мир свободных счастливцев в каких-то умопомрачительных шляпах, перемазанных, как черти, знаменитым целебным килом. Это край трёх невысоких горных вершин, так таинственно отгораживающих бухту от окрестностей, с профилем над морем — то ли Пушкина, то ли ещё кого-то из знаменитых, но ещё так редко произносимых в те годы.
Коктебель начала 1960-х… — типичный южный татарский посёлочек, где совсем незадолго до этого появился водопровод вместо водовозов с бочками, место, ставшее знаменитым только благодаря тому, что когда-то, на рубеже революций, приглянулось известному поэту. Коктебель с его уникальными воздушными течениями, уносящими над бухтой неизменные планеры и дельта-планы, пилотируемые волшебными небожителями, которых в посёлке и не увидишь (разве что в магазине). Даже море не очень влечёт их, влюблённых в другую стихию. Но иногда на улочке вдруг встретишь загорелые до черноты, с выгоревшими до полной белизны волосами, неожиданно тепло одетые, грязные и какие-то оборванные персонажи, прижимающие к себе, несущие и волокущие то, что ещё можно оживить и снова отправить в полёт.
Ну что я могу сделать — если у меня голова так устроена: я запоминаю имена, фамилии, адреса и телефоны повстречавшихся мне людей, своих и чужих квартир, своих и не своих работ. Особенно, если они напишутся, услышатся или произнесутся позже хотя бы раз. И это с детства, с тех пор, как научилась писать и читать, с тех пор, как интуитивно поняла (не формулируя), что это коды людей, которые меня окружают.
Из маминого блокнота. 1962 год.
Едем уже третий день подряд. Устал не только отец, ведущий машину, но и пассажиры — бабушка, я и трое детей. Мы не рискнули вписываться в двое суток дороги: от ограниченности пространства дети становятся просто сумасшедшими. Довольно продолжительные дневные стоянки всё-таки приводят их в чувство. Это возможность побегать среди травы и кузнечиков, выпить парного молока, просто съесть огурец без одуряющего мелькания пейзажей за окном и шума разгорячённого двигателя.
В степи можно нарвать немножко маленьких алых маков, и потом первые полчаса дальнейшего пути их тискать, пока они не поникнут окончательно, замученные детскими ручонками. А можно попытаться увидеть суслика, но для этого надо некоторое время не двигаться и не визжать. А уж кружащихся в небе коршунов увидеть совсем несложно. И когда один из них падает камнем вниз, все дети загадывают — лишь бы не за тем смешным сусликом, который только что выглядывал столбиком из высокой травки. Иногда после остановок дети даже засыпают.
На третий день жара уже чувствуется, сине-фиолетовые поля люпинов сменяются ковылями, а утихомирить нашу ораву становится всё труднее. Впереди на асфальтовой дороге появляются миражи в виде луж и озёр, раскинувшиеся вокруг соляные пространства нестерпимо сверкают на солнце. Это на некоторое время занимает ребят, а мы, взрослые, начинаем уже хитро переглядываться. Знаем, что скоро нас ждёт спасение. И вот, ещё через пару часов, уже попетляв среди гор и предгорий, когда дети уже почти сморились, а кое-кого и укачало немножко, мы подъезжаем к заветному повороту… Не знаю, кто из нас больше ждёт этого мгновения. «На горизонте — море!» — говорит папа. Вернее, он не говорит это, а выдыхает. И, как бы тихо он это ни сказаал, все трое уже у окошек, толкаются, чтобы увидеть то море, которого они так ждали с момента, когда в Москве было решено ехать в этом году. Больше дети не балуются, не дерутся и не спорят. Отец и сам боится что-то упустить на дороге, потому что глаза соблазняются тем ровно срезанным сверху, в сумерках уже сиреневатым кусочком среди холмов, который с каждым поворотом всё ширится, синеет, становится живым своими волнами и бурунчиками. Скоро приедем, и моря хватит на всех.
В том же дворе, где мы, жило ещё множество отдыхающих. Но двух бабушек с внучкой моего возраста (!) я не могла не заметить. В первое же утро мы увидели их на террасе в плетёных креслах возле стола, уставленного тарелками с ранними летними овощами, с черешней, клубникой, и услышали, как они уговаривают Верочку съесть хоть что-то. Вера же держалась стойко, хотя на вид была — тростиночка с какой-то бледной до синевы кожей: они тоже только приехали и загорать ещё не ходили (ведь это вредно — сразу после Москвы!). Дамы были очень солидные, и жили они в основном, хозяйском доме. А мы в домике попроще, но всё же не в сараюшке, где, по случаю наезда отдыхающих, всё лето ютились сами хозяева.
Мы с Верочкой действительно оказались ровесницами, поэтому состоялось официальное знакомство — не только детей, но и взрослых. Не запомнить имя одной из её бабушек я бы не смогла никогда — Олимпиада (кажется, Яковлевна). Это было моё первое в жизни столкновение с таким именем, хотя слово это в применении к спорту я уже знала. Итак, мы с Верой подружились, как это бывает с детьми-одногодками на отдыхе. Оказалось, что и у них время отдыха (два месяца) должно поделиться на две части: через месяц приедет Верина мама, а у нас уедет бабушка и вернётся папа, который привёз нас и уехал обратно в Москву работать. Детей тогда старались вывозить на юг надолго.
Так сложилось, что в первую половину «срока» мы с Верой общались довольно много, хотя и не были «не разлей вода». Жизнь наших семейств была размеренной (с точностью до беспокойства, которое всегда несёт себе и окружающим семья с тремя детьми), — между домом и пляжем, с небольшими прогулками по посёлку. Всё изменилось со сменой взрослых. Начались прогулки в горы и в дальние бухты: Карадаг тогда был открыт и сверху (по дороге и горным тропкам), и снизу (по пляжу, бухтам и камням на берегу). Верина мама оказалась очень активной (она была не то биологом, не то геологом), и они с Верой уходили надолго. Мы — тоже, поскольку теперь с нами был папа. В июле в горах нами даже были найдены корявые деревья миндаля, с которых мы собирали орехи, на некоторых деревьях (целиком) плоды были горькими. Меня немного удивляло тогда, что мы ни разу не сходили куда-то все вместе, с Верой и её мамой, но, как я понимаю сейчас, Вериной маме хотелось отдохнуть, а наше семейство трудно было назвать тихим и спокойным. Лишь иногда мы сталкивались на пляже ближе к вечеру — на линии прилива, собирая камушки. Вот тут-то в один из последних дней Веру и тяпнул за палец краб. Ноготь был сорван, палец забинтован, купание осложнилось.
Верочка уезжала на день раньше нас. И моей маме пришло в голову, что мы с девочкой можем встретиться в Москве и даже писать друг другу письма. У нас в семье писание писем было привычным делом: дедушка жил не в Москве, и все с ним переписывались. Сейчас мне вспоминается, что это предложение не вызвало особого энтузиазма у Веры и её родственников. Но адресами мы обменялись, а также были названы фамилии. Так я и запомнила — Вера Жуланова. И адрес я забыть не смогла, т. к. они жили на Кропоткинской в соседнем доме с моей музыкальной школой. И по сей день, проходя мимо по нынешней (и когда-то прошлой) Пречистенке, я вспоминаю, что куда-то сюда я в детстве послала пару писем, надеясь на ответ. Но… ответа не получила и писать перестала.
Ну, какова эта ничтожная вероятность такой встречи через полвека?! И кто создаёт волшебную красоту случайных совпадений во всеобщем жизненном беспорядке?!