— Все. Пе-ре-доз. Грузите, — усталым голосом произнес лейтенант Лосев.
Ваньке повезло в жизни дважды. Во-первых, он родился. Его мать Зинка, узнав, что беременна, хотела избавиться от него всеми мыслимыми и немыслимыми, бесчеловечными способами. Во-вторых, Ванька, зачатый отцом-наркоманом и матерью-алкоголичкой, получился относительно здоровым.
— Зинаида! Мальчик у тебя! – воскликнула акушерка, поднося измученной Зинке только что родившегося малыша.
— На кой он мне? — буркнула слабым голосом мамашка.
— Не дури, Зинка! Это плоть твоя. Приложи к груди дите.
— Да, пошли вы все! – бросила в лицо акушерке Зинка.
Ванька рос, как бурьян, никто его не поливал и не удобрял. Да и некому было. Зинка напивалась в одиночку вдребезги, до бесчувствия. Отец вечно искал деньги на дозу. Найдя, испытывал эйфорию и неуемную энергию. Это, пожалуй, были самые счастливые минуты жизни и у Ваньки. Отец мог даже накормить мальца, поговорить «за жизнь», по-отечески потрепать за густую шевелюру и дружески похлопать по плечу.
Самым страшным для Ваньки было утро. Малыш просыпался и вдыхал в себя пары алкоголя, смешанные с запахом блевотины и дешевых сигарет. Так пахло брюхо гнилой рыбы. Несмотря на это, по утрам всегда смертельно хотелось есть. Ванька осторожно пробирался мимо распластанных на голом матрасе спящих тел матери и отца. На цыпочках проходил на кухню и собирал со стола прокисшие вчерашние объедки. Потом собирал грязную посуду со стола: тарелочка к тарелочке, стаканчик к стаканчику, как учила покойная баба Тося.
Спустя некоторое время просыпалась полупьяная мать с желанием выпить. Помятая и растрепанная, охая и тяжело вздыхая, она заходила на кухню. Заглядывала, прищурив глаз, в пустые бутылки. Опрокидывала горлышки в свой рот, пытаясь собрать «живительные» капли.
— Мама, я посуду убрал, — ожидая похвалы, говорил Ванька.
— Помошничек ты мой! – полупьяная мать целовала слюнявым перегаром в щеку, сдавливая его лицо до боли.
— Мама, я очень кушать хочу, — малыш с мольбой и надеждой смотрел на мать. Так смотрят собаки на своих хозяев в ожидании сахарной косточки.
— Нету жрачки! – нервно отрезала Зинка.
Голод не унимался. Он, как настойчивый дятел, долбил мозг. Мозг сдавливал Ванькин желудок так, что у того темнело в глазах. Боль сгибала мальчика пополам.
— Мама, мамочка, пожалуйста! Дай мне что-нибудь поесть, — глаза Ваньки наполнялись слезами, которые крупными каплями сползали по щекам.
— Заткнись, сволочь! Отца разбудишь, сука! – шипела мать, закрывая рот сына своей ладонью.
Ванька очень боялся отца, особенно, по утрам. Утро отца начиналось с озноба. Он надевал на себя куртку, потом укутывался в одеяло, но это не помогало. Все его тело «ходило ходуном». Он корчился от боли и страшно стонал. Иногда у отца открывалась рвота. В моменты ломки мать держала Ваньку за шкирку, как котенка, и заставляла смотреть на весь этот ужас:
— Смотри, сволочь, смотри! Вот твоя жрачка! И пока он не сдохнет, не будет тебе жрачки, сука! Вот твои детские, вот моя зарплата! Зря ты, сволочь, родился, зряяя!
Ванька плакал и трясся от страха.
-Что ты воешь, паскуда? Жрать хочешь? Так иди и заработай, сволочь! – мать, схватив за плечи, трясла шестилетнего малыша, как грушу.
Ванька хватал потрепанную куртку, из которой давно вырос, натягивал нелепую шапку на глаза и выбегал из квартиры. Он шел к переходу метро или на рынок. Когда жива еще была баба Тося, они иногда подрабатывали там: просили милостыню, подвозили товар, убирали мусор.
Ванька рано стал излишне взрослым, лет в пять. Теперь, когда бабы Тоси не стало, он еще больше закалился и приспособился к жизни, как все ненужное. Он вставал в переходе метро, брал в руки шапку и просил спешащих людей: «Тетенька, дяденька, пожалуйста, дайте мне немного хлебушка. Я очень кушать хочу!» Толпа людей двигалась нескончаемым потоком. У кого-то был принцип — не замечать нищету. Кто-то подавал и чувствовал себя хозяином жизни. Иные очищали совесть: вроде, бросил рубль – ты добр и щедр. Остальные жалели — отламывали кусок хлеба, подавали еду.
Почти у самого входа в переход играл скрипач – красивый цыган Артур. На вид ему было лет пятьдесят. Его седеющие курчавые волосы были забраны в хвост. Одет он был в широкую рубаху, грязный кожаный жилет и потертые джинсы. Он удобно пристраивал скрипку на плечо, нежно прижимался к ней подбородком, закрывал глаза и касался смычком струн. Звуки взлетали и рассыпались множеством маленьких бриллиантов. Ванька чувствовал эти звуки кожей, из сердца вырывался стон, а в душе лопались натянутые струны одна за другой.
По выходным в переход приходила толстая добродушная армянка Аревик. Она пекла вкуснейшие пирожки, беляши, булочки, хачапури и продавала проголодавшимся обывателям. Ванька, поначалу, боялся её. Она была огромная, как дом, и у неё росли усы -черные, как у его отца. Аревик плыла, как большой корабль, рассекая поток людской толпы, словно волны, и зазывала густым протяжным басом: « Пирожкиии с кааапустой, с кааартошкой, беляшиии с мясом, хааачапури, нааастоящие аааармянские!»
Однажды, заработав немного мелочи, Ванька осмелился подойти к Аревик. Из её клетчатой сумки на колесиках слышался запах свежей выпечки, который «ударял» в нос. Ваньку затошнило, перед глазами замелькали разноцветные мушки, в ушах зазвенело. Ему вдруг смертельно захотелось спать. Потом будто кто-то выключил свет и звук, и Ванька погрузился в небытиё. Очнулся он от крепких хлопков по щекам. Это Аревик приводила пацана в чувства:
— Живой?
Ванька сидел на грязном оплеванном полу и с удивлением смотрел на армянку, словно не узнавал:
— Тетя, где я?
— В раю, сынок, — разразилась громоподобным смехом Аревик, помогая ему подняться. – Голодный?
Ванька растерянно кивнул.
— Держи, — она протянула беляш.
— Я сейчас заплачУ, — Ванька засуетился, доставая мелочь из кармана.
— Держи. Заплатит он. Тебя звать как?
— Ваня, — жадно откусывая беляш, сказал мальчик.
— Не торопись, подавишься. Ты чей, Ваня?
— Раньше был бабы Тоси, а теперь не знаю.
— А живешь где, с кем, сколько лет тебе?
— Я тут рядом живу, на Московской, мне восемь лет. Живу с родителями.
— Пьют родители твои?
Ванька уныло опустил голову так, что ясно просматривались все позвонки его тонкой шеи:
— Мамка пьет, а папка — ширяется.
— Вай, что творится. Тааакой хороший мальчик, а они что делают, что делают, — Аревик качала головой, доставая пирожок с капустой. – На вот, поешь еще.
Ванька ел, а армянка, притянув малыша к себе, теплой большой ладонью гладила его по лохматой русой голове. В глазах её стояли слезы. Не в силах больше удержаться, они срывались и капали на Ванькину голову. Аревик достала из куртки платок и громко высморкалась. Мальчик, как преданный щенок, прижимался к её груди. Аревик была такая теплая, как беляш, и пахла счастьем. Ванька вдыхал этот запах, и он частями внедрялся в него, разливаясь по телу радостью.
Ванька вприпрыжку бежал домой и размышлял. Жизнь-то не такая уж и плохая, хорошая жизнь. Даже, если небо не голубое, а застиранное и серое. Даже, когда зима скулит сердитым морозом, а на тебе летние прохудившиеся кроссовки и тонкая изношенная куртка. Это люди бывают плохие и хорошие, злые и добрые, жадные и щедрые. Вот, например, Аревик. С виду некрасивая и толстая. А в душе добрая и теплая, как баба Тося. Или цыган Артур – красивый и грустный. Может, просто, холодно у него там, внутри? А мамка с папкой? Ванька не решил, какие они, мамка с папкой. Не успел решить.
Открыв дверь квартиры, он оцепенел. В коридоре на полу лицом вниз в какой-то неестественной позе лежала мать. Руки её были распластаны в стороны, левая нога подогнута, в спине торчал нож, вернее, только его рукоятка. Под телом растекалась вязкая алая жижа.
— Сынок! Пришел, — отец вышел из комнаты. Его руки и рубашка были в крови. – Сдохла мамка твоя… Сволочью опять тебя называла.
Ванька вздрогнул и посмотрел на отца ошалелым от ужаса взглядом. Потом вдруг резко дернул дверь на себя и выбежал прочь из квартиры. Он бежал подальше от этой жизни, бежал не разбирая дороги. Машины недовольно сигналили ему вслед, водители высовывали свои гневные лица, надрывая глотку забористым матом. А он слышал только стук своего сердца в висках и треск рухнувшей жизни.
— Эй, пацан! Закоченел совсем. На вот выпей, — Артур налил в стакан бодяжной водки.
Ванька красными от мороза руками взял стакан, вдохнул в себя запах содержимого и поморщился.
— Пей, пей, а то заболеешь. Лечить тебя никто не будет. Ты, Ванька, запомни: ты теперь бомж. И если ты подохнешь никто о тебе и не вспомнит…Разве только я да толстуха Аревик, — сказал Артур и затянулся «косячком», прищурив глаза.
— Тебе скока лет, дрыщ? – спросил долговязый худосочный подросток в сильно изношенной, местами разодранной телогрейке по кличке Жужа. У него не было нескольких передних зубов и оттого, произнося слова, он словно жужжал, как шмель.
— Десять будет, — ответил Ванька.
— Десять? Ну и чё ты, как целка, ломаешься? Пей, пора уже, — зашелся Жужа идиотским смехом, поглядывая на Артура. Цыган не обратил на подростка никакого внимания. Он уже был окутан наркотическим туманом.
Ванька поднес стакан к губам и залпом опрокинул в себя. Во рту появился неприятный горький вкус, внутри все обожгло. Из вытаращенных глаз Ваньки прыснули слезы. Казалось, что воздух кончился, и нечем стало дышать. Он стал ловить воздух ртом, как умирающая рыба. Через несколько минут пожар внутри сменился приятным теплом, которое плавно разливалось по телу. Жизнь снова обретала яркие краски и становилась подвижной. Будущее уже не казалось таким сумрачным и безнадежным. Даже после бодяжной водки жить было хорошо.
Когда Ваньке исполнилось тринадцать, Жужа открыл для него наркотическое небо – всегда ясное, бездонное, свободное, где не было ни одной грани, никакой реальности. Там Ванька улетал в нирвану и распадался на множество микрочастиц, каждая из которых пребывала в бесконечном счастье.
В полных семнадцать Ванька все рассчитает, взорвет вены «крокодилом» и останется там, в наркотическом небе. Он разбежится по тучам и доберется до рая.
А потом упрется всем телом в горе и:
— Я иду к тебе, мамочка. Встречай свою сволочь…