Суббота, четырнадцатое

Я назначил похороны на субботу четырнадцатое — вбил подушечкой указательного пальца одно единственное слово в планировщик дешёвого смартфона. Предварительно протёр об рукав пожирневшее от моей щеки и треснутое от моей неловкости стекло экрана. Прогноз на Gismeteo ничего хорошего не пообещал: мелкий дождь с раннего утра и до вечерних сумерек. Можно перенести церемонию на тринадцатое, но зачем нужны лишние дурные предзнаменования, связанные с неприятной комбинацией цифр, пусть даже я и не слишком суеверен. Воскресенье прекрасно — оно подарит городу южный ветер, лёгкие облака и плюс двадцать два в тени, но прибавят ли комфортная погода и лишний день ожидания решимости моим действиям? Сомневаюсь. Постоянное тягостное присутствие той, с которой нужно раз и навсегда расстаться, стало для меня убийственным. Сегодняшний вечер я посвящу сборам, а завтра снова буду ходить неуверенный в себе и спастически-тревожный, перебирая плохо слушающимися пальцами каждый лист, которого касалось Её дыхание. Мне нужно чуть-чуть заранее смириться с утратой, пить частями отвратительное горькое лекарство расставания, чтобы наблюдать не кровоточащую культю, а болезненные и тягостные рубцы. Вот для этого и нужно уничтожить всяческое упоминание о Ней.

С местом захоронения я определился три дня назад, а лёгкая солдатская сапёрная лопата в брезентовом чехле валяется в пузатом багажнике зеленоватого «Рено» давно — с минувшей зимы. Парковка напротив здания нового вокзала бесплатная, заполняется только перед прибытием поездов, а большую часть времени похожа на стариковский рот с двумя-тремя сиротливо торчащими зубами. После того как здесь всё перестроили, напрямую к кладбищу мне не пройти. Раньше можно было через протекающий от дождей подземный переход добраться до платформы, короткой лесенкой спуститься с неё на тропинку и — сорок шагов направо. Теперь же на входе — рентген и рамка детектора, а ленивый, но цепкий взгляд охраны, читает душевное смятение лучше хвалёных камер с искусственным интеллектом. «Что у Вас в сумке? На какой Вы поезд? Пройдёмте…» Но даже если и удалось миновать секьюрити — нет уже знакомой лесенки с платформы, высокий перрон обтекается с обеих сторон змеистыми путями.

Я через вокзал не пойду, переправлюсь через рельсы по рукотворному возвышению рядом с могучими мостами, двупало пережимающими горловину дороги, по которой несутся машины из центра в Соцгород и обратно. Переберусь и сверну налево в узкую полосу кустарника.

Тот необычный маленький погост мне знаком давно. Когда-то я искал, как максимально сократить расстояние от платформы до моего рабочего офиса, и нашёл этот проход. Приходилось осторожно ступать по неровной тропе, заросшей мусорным американским клёном с обеих сторон. Зато я выгадывал триста метров и не меньше пяти драгоценных минут. Справа — жужжащие проводами, едко пахнущие креозотом, шумно вздыхающие в ожидании приближающегося состава железные пути, слева — высокий бетонный забор. Молоточек времени мозаично раскрошил материал ограждения в нескольких самых тонких местах, образовав небольшие квадратные — благодаря сдерживающей арматуре — оконца. Ничего через те дыры не видно, прячется за зарослями кустарника неизвестная жизнь, урчит двигателями грузовиков, бренчит звонким металлом, раздражённо в который раз вызывает в операторскую мастера Косичкина. Ну, а с моей стороны — на двести или триста метров в длину раскинулось безмолвное собачье кладбище.

Судя по надписям на заборе, хоронят здесь не только псов, но и усыплённых престарелых котов с выпирающими от артроза бобышками суставов, и случайно придавленных волнистых попугайчиков, и невозможно воняющих только им одним присущим мускусом белых домашних крыс с отвратительными голыми хвостами, и живущих от силы пару-тройку лет глупых хомяков с толстыми задиками, и ненамного более живучих, но столь же тупых морских свинок. Но пересчитать все эпитафии грызунам хватит пальцев рук. Отсюда делаю вывод, что наиболее вероятный удел призванной на небеса когда-то бойко грызущей или клюющей мелочи — оказаться не здесь, а в мусорном баке. Младшим при этом объявляется, что питомец заскучал и ушёл (улетел) к своей мамочке, на прощанье оставив шоколадку, чтобы Анечка не плакала. Сообразительная девочка наверняка поинтересовалась бы, где хранил хомяк эту липкую сладость раньше, но рот уже занят тающей плиткой, и вопрос застревает в чудесном шоколадном месиве. К городским котам, при всей к ним пушистой фото-любви, отношение после кончины усталое и без слёз, а вот Альмам, Шарикам и Рексам уготована сердечная хозяйская скорбь, им предстоит упокоиться вечным сном в одном из подобных моему описанию мест. Домочадцы хлюпают носами, провожая прячущего глаза отца с завёрнутой в одеяло тушкой, а в выходной всей семьёй придут попрощаться, вывалят из пластикового пакета лучшую суповую косточку (и куда их теперь девать?), приладят сверху бугорка найденный при уборке под диваном покусанный мячик.

Если не увековечить четвероногого масляной краской на заборе, собачья могилка становится безымянной быстро и уже через год — ровно столько терпит надпись фломастером — напомнит о себе лишь заросшими, обложенными кирпичами кочками. Встречаются взгляду и металлические загородки, из которых уже никогда не сбежишь, и полусгнившие пирамидки из досок, прощальные детские рисунки на фанерках. От плохо испаряющихся искренних слёз здесь даже в середине лета всегда немного хлюпает под ногами.

Возможно, решение странное, но есть уверенность, что Ей тут самое место — привокзальное, нечеловеческое, оскорбительное и в то же время скорбное. Знаю, что никогда не приду сюда снова, не стану выискивать глазами табличку, как не появляются уже по прошествии месяца хозяйки Умок и Барбосов. Все материальные свидетельства я сожгу здесь же.

Четырнадцатое — это суббота, мне ничто не помешает исполнить от начала до конца скорбную церемонию. Без ритуала нельзя, иначе Она сможет однажды ожить, пробиться весенним цветком и тогда начнётся всё заново: боль непонимания, ощущение своей никчёмности, редкие минуты надежды — и вновь холод студенистой безысходности. Время, думается, я выбрал самое подходящее. Не так давно мне стали заметны следы увядания на её лице, хищная болезненность в лихорадочном взгляде. Я тревожно сплю по ночам и подозреваю, что, умирая, Она предпочла бы забрать меня с собой. Но не успеет — я нанесу удар первым.

Сначала Она была моей стыдной тайной. Потом я осторожно познакомил с ней самых близких. Наверное, не стоило. Теперь будут расспрашивать: «Ну и как там Твоя? Давно не слышим…» — «Не понимаю, о чём вы… — отвечу, болезненно подтянув провисший от тяжести последних лет дерматин щёк к сузившимся на мгновенье, ушедшим внутрь глазам, — Что-то путаете…» Одни проводят меня взглядом, начинённым дробью лёгкого презрения: «Ну вот, а пафосу сколько было…», другие с радостной готовностью кивнут: «Всё правильно сделал. Давно бы так». И те и эти вызовут в душе лишь вспышку вялой мизантропии.

С самого начала был честен лишь один Димыч. Ему положено — он доктор, а к тому же школьный друг. Врачи в оценках всегда циничны и просты: «Ты плохо закончишь, парень, учти». От неудобной правды сжималось в животе осклизло и тошненько, билось зажатым окуньком: «Думаю, до такого не дойдёт». — «Давно у тебя с Ней?» — «Если честно, со школы заглядывался». — «Запущенный случай. Берегись! Однажды оставит Она тебя с голым задом и отправится других невротиков искать. А тебе после такого потрясения будет путь один — на помойку». — «Зачем ты так?!. Она мне тоже многое даёт…иногда… Ну пусть немного, пусть обещаниями… Короче, бывают минуты, когда я счастлив!» — «Брось! Она на тебя и внимания-то особо не обращает, как я погляжу. Ей нужен другой: уверенный, со связями, сильный, удачливый. Нет, ты не подумай… с мозгами у тебя всё в порядке. Но ты не на ту поставил…» — «Давай, брат, лучше сменим тему. Я тебя услышал».

***

Привычный творог с горстью изюма. Всей готовки — помыть сухофрукты, кинуть несколько ложек липкого белого месива, выдавить жирного червяка из синего с белым сметанного пакетика. Батон не отрезал, а отламывал прямо в упаковке, чтобы меньше крошить на стол. Чай сладкий и очень горячий. Пока стынет, я пробежался по написанному взглядом и выправил пунктуацию. Это симптом. Однажды она заставила меня подтянуть правописание до честной «четвёрки с плюсом», на большее я оказался не способен. Двоеточия, запятые забудутся со временем сами, остальные напоминания о Ней я уничтожу своими руками. Теперь надо наконец-то сбросить покров таинственности и назвать имя той, которую я придам в субботу земле. Произнесённое с лёгкой иронией, многократно повторенное, оно сделает её более уязвимой, как становится неуклюжим любое многократно повторенное слово. Возьми хоть самое повседневное — «костюм», например. Произнеси его невзначай, но с достоинством — и вот уже родился образ стройного полубога из глянцевого журнала: элегантный пошив, дорогие часы чуть видны из-под обшлага, блеск новейшего смартфона в руке, над воротником — шарм тщательно культивируемой трёхдневной небритости. А теперь повтори десять раз подряд. Заметил? Легкая засаленность на локтях, складки от сидения на диване, небрежная ниточка, свисающая от простенькой пуговицы, небритость. Ещё повторил, и слово «костюм» наполнилось многочисленными отвязными Костянами, косточками в карманах, скосами и откосами, сзади хлюпает неопрятное «стюм». Становится понятно, почему авторы мучительно ищут синонимы, боясь повторений в абзаце. Именно так взбиваются в пенную повседневную пошлость все наши «любимые», «милые», «единственные», если повторять их по нескольку раз в телефон, посыпать ими все завтраки и ужины.

Первый раз я произнесу её имя горько и отчаянно: «МЕЧТА». Но после многократных «МЕЧта, МЕчта, мечта» Она потеряет всяческую загадочную духовность и станет похожей на пусть высокую, но довольно неуклюжую мачту, потрёпанную ветрами, треснутую вдоль, чуточку кривую, поеденную древесным жучком. Хочешь — подойди ближе, потрогай и убедись, что никакой радости в её обладании нет, есть только постоянная необходимость содержать, восстанавливать, чтобы однажды она не рухнула и не придавила собой.

Я мог бы до последней строки сохранять видимость интриги — моей мечте это было бы только на руку. Почувствовав слабину и запах литературщины, она снова узурпирует власть надо мной, чтобы не позволить моим не привыкшим к кровавому труду рукам сомкнуться на её гибкой очаровательной шее.

Много фантазии не нужно, чтобы представить, как между горкой камушков и дощечкой «Тобик» с одной стороны и потемневшей фанерной пирамидкой — «мы тебя любим, Бимка!» — с другой появится маленький свежий холмик земли. Даже не холмик — рыхлая кочка, в которую воткнут крупный в три сантиметра толщиной сувенирный карандаш из Ясной Поляны — «от Толстого», выполненный в виде деревянного обрубка, аккуратно затёсанного с одного бока и заточенного до грифеля-сердцевины. На обратной стороне маленького белого прямоугольника визитки, врученной навязчивым менеджером в автомагазине, я крупно выведу «МЕЧТА» и прикреплю к карандашу обычной канцелярской кнопкой. Без весомых «с такого-то по такое», без «я буду помнить», и уж тем более без хлюпающего «прости меня за всё».

Любопытствующий прохожий примет странную надпись за кличку, сентиментально вздохнёт, представляя себе некое вислоухое длинношёрстое и зубастое существо, трагически попавшее под колёса, и плачущую по нему рыжую девочку или очкастого мальчика. Нет, дорогой мой путник, «МЕЧТА» — это моя мечта. Очень хотелось бы добавить «всего лишь», но это было бы несправедливо по отношению к Ней.

Итак, сегодня я занят тем, что роюсь в разномастных папках, которые в мемуарах высокопарно называются архивами, а моя жена вульгарно именовала мусором. Её всегда веселила серьёзность, с которой я сохраняю квитанции на ремонт, письма, результаты УЗИ, билеты на концерты. Здесь покоится даже тридцати-с-лишнем-летней давности школьная грамота за успехи в изучении литературы. Мелкотравчатое тщеславие давно прошедших лет. Вопрос: нужно ли и этот лист отнести к самым первым вещественным доказательствам? Недолго посомневавшись, сую глянцевую награду в приготовленный для сжигания синий шелестящий пакетик вместе со школьным стишком, давно не вызывающим ничего, кроме кривой снисходительной улыбки. Листаю тетрадь со сценарием студенческого «капустного» спектакля и ещё одного — нереализованного. Врут, что листы от времени желтеют. Словно вчера писалось. Можно даже встретить несколько неплохих шуток, позднее придуманных кем-то ещё и растиражированных по стране для подтверждения мысли, что все идеи носятся в воздухе.

Стихи к праздникам: размашистые строки на обрывках листов, на перфокартах. Протёртые на сгибах, а когда-то с волнением доставаемые из узких карманов джинсов или из сердечной «запазухи» вельветового пиджака. Следующая папка: распечатанные на механической машинке слова к песням, скопилось штук тридцать. Здесь же и первый рассказ. Бросились в глаза ошибки орфографии, рука потянулась исправить. Нет-нет! Я не стану этого делать, иначе это будет означать моё немедленное и безоговорочное поражением перед ней.

В полиэтиленовом файлике, на треть разошедшемся по одному краю, плотно прижались друг к другу странички повести. Венчает стопку заявка на публикацию в толстый журнал, с небольшим, но убийственным минусом ответа в круглых скобках. «Подскажите, что с ней не так? Стиль? Грамотность? Композиция? Что можно исправить?» — «Да нет, всё как бы нормально, но у автора без имени мы берём только то, что должно сокрушить нашего читателя, перевернуть, заставить говорить и даже кричать. У нас, Вы должны это понимать, очень серьёзный журнал».

***

Сам ли я все эти годы выбирал себе работу, или работа выбирала меня, но однажды она стала оставлять меня на дни, недели, а порой и на целые месяцы, а я радостно пользовался лакунами и бежал к мечте, словно ненасытный любовник. Недавно приносящая хоть какой-то доход работа окончательно уступила меня своей наглой сопернице и ушла к другим. Следом хлопнула дверью жена. Её горечь трудно не простить: можно жить ради высокой цели и терпеть трудности ради мечты, но только если далёкий огонёк с каждым днём становится ближе, если не топчешься на месте из года в год, если видишь, что преодолел четверть пути, треть пути, половину… А приблизился ли хотя бы немного я? Не уверен. Говорят, многие неудачники, не осознавая сами того, останавливаются в шаге от цели. А кто посчитал, сколько их замерло в шаге от пропасти?

Я верну и жену, и работу. Единственный способ выжить — навсегда избавиться от Неё. Я похороню свою мечту у бетонного забора между Тобиком и Бимкой. Несколькими взмахами лопаты выкопаю небольшую ямку и сожгу в ней все свои тексты. Если кто и обратит внимание на дымок в кустах, то решит, что бомжи греются около чадящих костерков, и будут недалеки от правды. Раньше, спеша к электричке, я частенько встречал здесь одного. Обычный клошар, каких тысячи: по-цыгански косматая голова, борода повторяющая спутанность окружающих кустов, грязноватая шкура не имеющей цвета куртки, широкие короткие штаны, растоптанные прощайки, из которых торчат голые щиколотки. Из смеси грязи и запаха выглядывали понимающие, мудрые глаза и смотрели прямо в лицо без наглости, без вызова, лишь печально обещая: «Однажды и ты придёшь к нам, родной. Это не страшно и происходит совершенно незаметно. И умирать тоже не страшно. Маленький незначительный эпизод жизни. Температура каждый день понижается на полградуса, и декабрьским утром кто-то с равнодушием обнаруживает, что ты окоченел». Я относил его молчаливую речь к своим фантазиям и отворачивался, делая вид, что это не ко мне, а у меня молодость и, пусть не любимая, но работа, семья, дом строится, есть мечта.

Дождь мне не помешает. Сиротливо присяду на шаткий деревянный ящик из-под турецких персиков. Доставая из сумки лист за листом, стану сминать их в рыхлые бумажные снежки и бросать в огонь. Если случайно зачитаюсь, и костёр потухнет, снова поднесу страничку к фитилю и щёлкну безымянной жёлтой пластиковой зажигалкой. Попрощаюсь отдельно с каждым из своих героев, никого не забыв. Попрощаюсь и попрошу прощения, остро ощущая родственность этих слов. Когда вспыхнет последний листок, в горстку углей и горячего пепла одним движением отправлю зеркальце компьютерного диска.

Это будет потом, ну, а сегодня я переношу всё когда-либо сочинённое в папку «Потуги творчества» на «Рабочем столе» — все варианты и черновики. Туда же складываю списки конкурсов, издательств и литературных агентств, фамилии, телефоны, адреса. Горько усмехнулся, вспомнив излюбленные седативные мантры, тиражируемые в интернете о том, как «замыленный взгляд главного редактора несправедливо проскальзывает мимо многих достойных вещей». А есть ещё вызывающее радостное урчание в каждом графомане: «Разве Акунин или Роулинг не побывали в десятках редакторских корзин, прежде чем?..» Отвратительное стандартное, ходульное и неживое оправдание, дружище! Даже обмануть себя талантливо ты не способен!

Похоронная папка пополняется. Я добавил в неё многочисленный мусор статей на тему «Как написать шедевр» от людей известных и ничем особо не прославившихся, шпаргалки по вводным словам, двоеточиям и тире… Обязательно почищу почту, иначе малодушие заставит её однажды восстановить! Ну вот зачем ты сейчас её снова проверил? Зачем? Думаешь увидеть неожиданное и лестное предложение от «Росмэна»? От всемогущей Елены Костюкович? От Спилберга? Отравленный мозг хитрит, пытается обмануть, заставить забыть на время о надёжной узкой лазейке, чтобы мечта снова имела шансы вцепиться в его мягкие и податливые ткани проклюнувшимися коготками. Она не заставит себя ждать, вылезет из ещё свежей могилы, прорастёт неистребимым огородным одуванчиком, заставит всё перечитать и снова слепо ринуться за ней.

Убеждаю себя внутренним командирским голосом, что как только перепишу весь свой хлам на DVD, тут же сотру папку с компьютера и недрогнувшей рукой почищу корзину.

— Без возможности восстановления? — Да. — Вы уверены? — Да.

Она ещё не осознала степени моего отчаянного коварства, и до появления моей неспортивной сутулой фигуры на собачьем кладбище всё будет казаться будничной инвентаризацией. Ничего не потеряно, всё отсортировано и бережно сохранено на оптимистично поблёскивающей поверхности диска. И только когда он холодной серебристой льдинкой нырнёт в огонь, вот тогда Она и вскрикнет — коротко и предсмертно, и я в ответ истошно завоплю одиноким раненым зверем. И будет поздно. Одного жаркого объятия пламени вполне достаточно, чтобы произвести окончательное «делит».

За минуту до этого неплохо бы произойти чему-нибудь чудесному. Я сочинил за последние годы немало историй, и во всех… Сейчас я повернусь…

Нет?! Ну же!

Медленно встаю и плетусь к машине, не поднимая на прохожих помутневших стекляшек глаз.

Вы тоже ждали, что всё завершится как-то иначе? И я — до последней секунды.

Воскресение прекрасно. Оно подарит городу южный ветер.