Итак, передо мной стоит простая задача. До восьми часов вечера раздобыть сто долларов.
Сама задача действительно проста. В ней всё предельно ясно.
Сложность заключается в её решении.
Сейчас полдвенадцатого. В моём распоряжении восемь часов тридцать минут.
Мысленно я роюсь во всех своих карманах, хотя понимаю, что найти в них хоть копейку абсолютно немыслимо. Ибо в памяти ещё свежо воспоминание о том, как я рыскал вчера по всей квартире в поисках пяти копеек, которых не хватало на пачку сигарет и которые я так и не нашёл и обещал толстой, краснощёкой продавщице сегодня занести.
Выходит, необходимо найти сто баксов и ещё пять копеек.
Я закуриваю.
Двадцать девять минут, решил я, потрачу на раздумья.
Покуривая, я внимательным образом и с грустью оглядываю свою комнату. Продать в ней, к сожалению, нечего. Хотя в ней есть много чего: стул, стол, продавленный диван, торшер с искривлённым позвоночником, улыбающееся лицо Гагарина в пластмассовой рамке, моё задумчивое худое лицо в овальном зеркале на стене, большая пепельница в виде морской ракушки, на краю которой разлеглась голая девица, и такие же голые, как девица, книжные полки. Но ни за один из этих предметов никто не даст больше, чем я должен краснощёкой продавщице.
Есть, правда, телевизор. Но он не продаётся. По двум причинам. Во-первых, ему – старому, чёрно-белому, двухканальному – такая же грош цена. А во-вторых, для меня он бесценен. Единственная радость в жизни. Придёшь ближе к ночи домой, включишь его, а свет – наоборот и сидишь перед ним в голубом сиянии, смотришь. Уютно. И не так одиноко кажется, как оно на самом-то деле есть. Пусть даже фигню какую-то показывают. Ничего. Можно и переключить. Один раз. А если и там фигня, то можно и вовсе выключить. И завалиться спать. Всё лучше, чем прийти и сразу спать от тоски, потому что тихо, как в гробу, и нечего ни смотреть, ни включить, ни выключить. Нет, телевизор не продам. Ни за какие богатства в мире. Ну разве только баксов за сто. Плюс пять копеек. Уж очень мне эти деньги нужны. Однако где ж такого дурака, готового совершить подобную покупку, сыщешь? Таких дураков вообще быть не может! Потому как если человек дурак, то вряд ли у него и деньги имеются, и наоборот, если деньги есть, то не такой уж он дурак.
Ладно, хватит думать о дураках и деньгах, в общем! Пора, брат, думать о конкретной сумме и конкретных людях! А именно: какой дурак даст мне взаймы сто долларов? (Хрен с ним, с пятаком, его вообще можно у любого встречного попросить!)
Для начала я составил длинный список, состоящий из имён всех моих друзей, родственников и просто знакомых и даже малознакомых мне людей. Получилось ровно сто человек. Вот уж действительно, не имей сто рублей, а имей сто друзей. Потому как если б каждый из них отстегнул бы всего лишь по одному доллару, то…
Но, к сожалению, список уменьшился почти вдвое после того, как я вычеркнул тех, кому я уже должен. Потом я вычеркнул тех, кто и сам вечно в деньгах нуждается, – ещё минус человек двадцать. И наконец вычеркнул имена тех, с кем был в ссоре всерьёз и надолго. Итого из ста имён осталось шесть.
Моя бывшая жена Катя. Моя старшая сестра Анжела. Её отец и мой отчим Вячеслав Болиславович. Одноклассник Костя Воронцов. Наша учительница по русскому языку и литературе Анжела Николаевна. И соседка Люда.
Звонить я никому из них не стану. Просить деньги взаймы по телефону гораздо легче. Это так. Но столь же легко в подобной просьбе по телефону и отказать. Я знаю это по себе.
Пусть мне придётся нелегко, но и им будет тяжелей отказать.
Айда, Леонид! Пора!
Вдавливаю окурок в ракушку.
Ишь, богиня, разлеглась. Вся в пепле, точно в пене морской.
Плащ беру на всякий случай. Вчера по телику дождь обещали. Где он ударит точно – скрыли. Выразились туманно: местами дождь. А ведь я сегодня буду в разных местах города. Значит, встреча неизбежна…
Всё-таки я оптимист.
Людмила живёт одна. Давно. Настолько давно, что уже перестала верить. Но не настолько, чтоб перестать надеяться.
На вид ей лет тридцать. Это значит, что на самом деле около сорока.
Звонок стихнуть не успел, а дверь входная передо мной уже нараспашку. Вроде как она ждала, что к ней заявятся. Наверное, потому под халатом у неё ничегошеньки, только тело, налитое соком…
Она, открыв дверь настежь, не даёт опомниться ни мне, ни себе словами:
— Какая неожиданность.
Я слышу свой вдруг охрипший голос:
— Не ждала?
Что я говорю?
Но недолго я удивляюсь произнесённому вопросу, потому что начинаю удивляться своим последующим действиям: я вхожу и притягиваю к себе это изголодавшееся по мужским рукам тело. А оно, такое большое, оказывается таким лёгким. Я кружу его в вальсе страсти. Раз, два, три… На себя, вверх, и вперёд – по коридору, потом направо и на диван… Её белые руки спускаются от пуговицы к пуговице… Плащ был брошен ещё в прихожей… Я выскальзываю из рубашки и брюк… Змеиной кожей одежда сброшена вниз… Помогаю её белым рукам освободиться из тесных объятий рукавов халата… Ещё мгновение – и мы уже одно целое.
После этого я не могу спросить её о том, зачем пришёл. Я ухожу ни с чем. Ухожу, пообещав вернуть себя вечером.
Всякая тварь после соития печальна. Я же, тварь, печален вдвойне. Ведь приходил я не за печалью. Осталось семь с половиной часов. И пять человек…
Что же произошло?
Ведь я люблю другую…
У меня давно не было женщины. И очень давно не было той, которую люблю…
Я надеялся, она будет сегодня…
Всё-таки я оптимист.
У Воронцова ангина. Шарф на шее. Боль в глазах.
— Как лечишься? – спрашиваю.
Он кивает в сторону кухни. Там гремит посудой мама. Она недовольна моим приходом.
Больному нужен покой. А мне деньги.
Пусть каждый получит то, чего хочет.
Дал бы он мне денег — я бы сразу оставил его в покое.
— Слышишь, Костя… Мне нужны деньги…
Костя улыбается и кивает в сторону кухни.
— А у неё есть? – спрашиваю.
В ответ он лишь пожимает плечами.
Я прохожу на кухню.
— Как поживаете, тётя Марина?
— Живу потихоньку. А ты? Работаешь где-то?
— Да нет. Временно.
— Лентяй ты, Лёня. И мама твоя всегда так говорила. И в школе тоже, помню… Умный, говорили, способный мальчик, но ленив.
Не, думаю, не даст она. Ни копейки.
— Я в Россию на заработки собрался. Я, собственно, в связи с этим и пришёл. Хотел у вас позычить… Билет, оформление документов…
Тётя Марина опускается на стул, еле втиснувшись между кухонным столом и холодильником.
— Зачем так далеко? Работы везде хватает.
— Там огромные деньги платят. Север, — говорю.
Видимо, я нечаянно задеваю её материнские чувства.
— Господь с тобой, сынок. Пропадёшь там, никто не поможет. Вот! – указывает рукой в стену, за которой Костина комната. – Тоже северянин! Поехал с отцом на рыбалку! Тому – ничего, а этот слёг! Оно тебе надо. Уж лучше дома сиди!
— Так ведь гроши нужны…
— Здоровье дороже! – сказала, как отрезала.
Не даст, думаю.
Она хотела было подняться, но то ли застряла, то ли передумала на полдороге.
— А сколько, — говорит, — тебе нужно?
— Вообще-то долларов сто… — вижу испуг на её лице и спешу добавить, — но половину я уже нашёл.
Тётя Марина энергично замотала головой.
— У нас сейчас в доме совсем ни копейки. Эти всё пропили. А у меня пенсия через неделю только.
Зачем же ты, думаю, интересовалась, сколько мне нужно.
Должно быть, она о том же подумала.
— Я, — говорит, — решила, тебе гривен десять… Так я бы у соседа спросила.
Не дала. Времени потраченного жаль.
По дороге к выходу заглядываю к Костику: «Выздоравливай, рыбак!»
Он виновато улыбается в ответ. Гад какой! Явно знал заранее. А ещё говорят, деньги дружбе не помеха.
Наговаривают на деньги. Они, дескать, и человека портят. И могут разрушить самую крепкую дружбу, самую сильную любовь…
Чушь! И крепкую дружбу, и сильную любовь разрушат скорее не деньги, а их отсутствие. Оно же скорее испортит и человека.
Дождя нет. А хорошо бы. Душно что-то.
Права тётя Марина. Я лентяй. Работать я не желаю.
Физический труд меня убивает. А умственным трудом я заниматься не могу. Образования не имею соответственного. Учиться надо было. Ленился.
После армии я женился. Жил на иждивении жены. Она была продавщицей в мясном отделе. А я тренькал на гитаре, сочинял песни и строил планы создания группы. Потом я встретил Олю. Я ушёл к ней без гитары, так как думал, что я гордый, а гитара была куплена на деньги жены.
Оля тоже нигде не работала, но мы ни в чём не нуждались благодаря её богатым родителям и Олиному таланту притягивать к себе деньги просто ниоткуда. Её состоятельные приятели давали ей в долг и запрещали даже упоминать об отдаче. Я стал ревновать. Нас приглашали в гости, в рестораны, на пикники… Я не шёл, оставался дома один и отдавался приступам ревности.
Долго так тянуться не могло. Мы расстались, продолжая друг друга любить.
Официально мы до сих пор состоим в браке.
Много странностей в жизни.
Странно, например, что порой мы хотим одного, а делаем нечто совсем другое. Может, мы не знаем на самом деле, чего хотим, лишь думаем, что знаем.
Айда, Леонид! Гляди, как набухли тёмно-серые тучи! Сейчас как раз разродятся ливнем! Это, видать, одно из тех мест.
Лишь вбежав в подъезд дома, где проживала Анжела Николаевна, я вдруг вспомнил, что она умерла. Мне сообщил об этом Костя, когда я был пьян и не хотел верить, поэтому я скоро забыл.
Нет, точно, её больше нет.
И снова стало жаль зря потраченного времени.
Сколько сейчас? Без двадцати два. До назначенного часа уйма времени.
Пережду, пока сей поток не иссякнет, и рвану дальше.
Надо же, забыл, что она умерла. Включил её, уже давно мёртвую, в список, настолько был в ней уверен. Она бы дала, будь она жива. Пусть не всю сумму, половину, треть, четверть… Сколько б могла…
Она же, помню, меня спросила год-полтора назад, встретив случайно на улице: на что ты, мол, живёшь, не работая. Обычно я отвечаю так: «Да разве это жизнь?» А перед ней остроумничать не стал, ответил честно:
— Да так, ни на что.
— Как это? – удивилась она.
— Не знаю, — сказал я, пожав плечами.
Косой от ветра ливень понемногу утихает.
Воротник плаща не желает стоять; высокий и мягкий, он упрямо загибается вниз. Ладно, буду рукой придерживать.
Не люблю я дождь, слякоть…
В дождь хорошо спать или заниматься любовью.
Парадокс – дождь не люблю, но он у меня почти в каждой второй песне присутствует. В песнях я не сплю во время дождя, любовью не занимаюсь, обычно мокну под ним до последней нитки… И плаща на мне нет.
Племянника зовут Лёня. В мою честь. Ему десять лет. Вопросы задаёт самые неожиданные. Недавно спросил меня, серьёзно глядя в глаза:
— Ты когда умрёшь?
Я растерянно улыбнулся:
— Точно сказать не могу.
— Ты подумай, — настаивал он.
— Ну, лет двадцать ещё поживу. Хотелось бы.
Лёня кивнул и заявил:
— А я умру в сто лет.
— Мне бы твою уверенность, — говорю. – И твой оптимизм.
Прихожу как раз к обеду.
Пригласят – не откажусь. Сестрёнка готовить умеет.
Приглашает. Не отказываюсь.
Жую. Поглядываю на Анжелу. На Лёню. Он похож на своего отца. Большая голова, высокий лоб, нос мясистый… Анжелка красавица. Худая, правда. Но мужу её это нравится. А даже если б и не нравилось – тут уже ничего не поделаешь, порода такая, непоправимая. В том смысле, что не поправиться ей, что ни делай. И я такой.
— Что нового? – интересуется Анжела.
— Всё по-старому, — отвечаю.
Сейчас она, улыбнувшись, спросит: «Не женился ещё? В третий раз?»
Улыбается.
— Не женился ещё?
— В третий раз, — говорю. – Нет пока.
Малой доедает.
— Иди в комнату, — просит Анжела. – Мы с дядей покурим.
Лёня облизывает напоследок тарелку, осуждающе смотрит на мою не облизанную и уходит, бросив на прощание:
— Курить – здоровью вредить.
— Не умничай! – весело кричит ему вдогонку мама.
Мы закуриваем.
— Ты по делу?
— Да вот, — начинаю лгать, от всей души надеясь, что не краснея, — на права хочу сдать.
— Это дело, — соглашается она, и я чувствую, что она мне не верит.
— Не хватает, — продолжаю я, — сто баксов.
— Хорошо, — говорит она, — завтра Рома вернётся из рейса, я у него возьму.
— Завтра?
— Завтра. Вечером.
Ну что ты ей скажешь, кроме слов благодарности. А главное, теперь обязательно придётся сдавать на права. Я её долго обманывать не смогу. Потому что она совмещает в своём лице и сестру, и друга, и мать. Кого-то одного я бы мог обманывать, но всех троих сразу…
А отчим мне даже дверь, собака, не открыл. Так через дверь мы с ним и общались.
— Чего тебе надо?
— А может, мне ничего не надо. Может, я тебя навестить пришёл.
— Спасибо, обойдусь.
Он меня боится. Я после смерти матери убить его грозился. По младости лет я считал его виновным. С ним она пить начала. Но ведь не насильно ж он её пить заставлял. А потом он лечиться лёг, а она умерла.
— Как здоровье?
— Жив пока, как видишь.
— Да не вижу я, — говорю. – Слышу только. Может, откроешь?
— Не, не открою. Здоровее буду.
— Да я не сержусь на тебя больше.
— Зачем тогда пришёл?
— Поговорить.
— Говори.
— М-да… Как дела?
— Ничего.
— Ничего хорошего или ничего плохого?
— Совсем ничего… Всё? Поговорил?
— Я… Это… У тебя… Мне деньги нужны.
— А кому они не нужны? Мне тоже нужны.
— Понятно. Ладно, всего хорошего… папа.
— Счастливо, сынок.
Всё-таки он меня кормил, поил, одевал, воспитывал. Не бил никогда. Надо будет заглянуть к нему пару раз. С бутылкой.
Вика, молодец, прямо на пороге меня допросила: (Вики не было в списке)
— Случилось что?
— Да так…
— Может, деньги нужны?
— Нужны.
— Сколько?
— Сто долларов.
— Когда?
— До восьми часов.
— А отдашь когда?
— Когда будут.
— Значит, никогда. Ладно, я дам. Проходи.
Я разуваюсь, прохожу. По ковру пушистому на другой ковёр, ещё пушистей.
— Кушать будешь? Хотя, что ж я спрашиваю! Иди, мой руки.
Даже в ванной маленький круглый коврик.
Потом я ем, а она суетится вокруг – подкладывает, подливает, подрезает…
Потом мы возвращаемся в комнату, и я, ожидая сопротивления, лезу к ней… Но она не сопротивляется, и мне приходится идти до конца.
А за окном, кстати, дождь.
Потом она вспоминает, что скоро придёт муж.
В прихожей, целуясь, Вика суёт мне в карман плаща стодолларовую купюру и почти выталкивает за порог.
Чувствую я себя скверно. Хотя, казалось бы, чем я, собственно, недоволен. Накормили, обогрели да ещё и денег дали.
Плюй, Лёня, на гордость. Да и нет её у тебя, ты только хотел бы, чтоб она у тебя была.
Ты, Леонид, не имеешь права на гордость. Ты тунеядец и лентяй.
Ровно в восемь она пришла.
Какая же она всё-таки красивая у меня.
Я смотрю на жену и вижу себя, совсем крошечного, в её карих глазах.
— Здравствуй, любимая.
— Здравствуй, — обнажает она ровный ряд белоснежных зубов. – Извини, я тороплюсь. Я на секундочку.
— Да-да, я понимаю… — и протягиваю ей сложенную вчетверо купюру. Она берёт её и прячет в сумочку.
И мы стоим, не зная, как проститься.
— А зачем тебе, — спрашиваю, — сто долларов?
— Да вот… На права хочу сдать. – Приятно, что при этом её с ямочками щёки розовеют. – Понимаешь?
— Ещё бы.
— Ну я пойду?
— Иди, конечно… Стой!
— Что?
— Прости, у тебя нет пяти копеек?
— Нет, — отвечает она, снова широко улыбнувшись. – Мелочи нет.
И она уходит. Может, опять на полгода. А может, и дольше.
Я включаю телевизор. Хочу закурить… Сминаю в кулаке пустую пачку из-под сигарет, бросаю её на пол.
Обидно. Даже спасибо не сказала. (Я, между прочим, тоже не сказал спасибо Вике. Принял всё как должное.) Хоть бы посидела пять минут для приличия, побеседовали… Покурили… Сигареты-то кончились! И кофе у меня нет, и чая… Сахара тоже давно уже не было. Может, правильно, что она ушла так сразу.
Я вздрагиваю от хрипловатой трели. О Боже! Сегодня тоже всё началось с телефонного звонка. Беру трубку, осторожно подношу её к уху.
— Алло.
— Привет, это я. Представляешь, только что Лёня спросил, что такое хэ.
— Что за хэ? А, хэ! Ну и что ты сказала?
— Сказала, что это плохое название мужской писи.
— Правильно.
— Правда?
— Правда.
— Ну ладно, побегу… Его скоро спать укладывать.
— Спокойной ночи.
— До завтра.
На завтра, кроме визита к сестре, у меня никаких других планов нет.
Что-то мне начинает надоедать моя столь высоко ценимая когда-то свобода.
Неужели у неё кто-то есть?.. А то нет! Она ведь, наверное, устала. И ждать ей тоже надоело.
Я усмехаюсь…