***
Икринки во враждебном океане,
летящие по ветру семена,
пронзённое бессмертием сознанье,
в который раз воскресшая весна,
следы идей, блуждающих в эфире,
тот образ, что всегда неуловим,
и лёгкие прикосновенья к лире –
меня волнуют бытием своим.
* * *
Рождаются стихи в ночной тиши,
из полусна выпрыгивают строчки.
Вставай, бери бумагу и пиши –
от первой буквы до последней точки.
В ночи прекрасны юные стихи –
в них все слова сверкают, как каменья,
и образы стремительны, легки,
и нет в их непреложности сомненья.
Но что же это? – утром блеск потух
и мишура обманная слетела.
Роль Музы вновь сыграл лукавый дух,
и чувство не смогло облечься в тело.
Ты смотришь, как стихи стучатся в мир,
они как фея в облике сиротки.
Так альпинист взирает на Памир,
так ювелир глядит на самородки.
МОЯ ЗВЕЗДА
Седьмого месяца числа седьмого
в закатный час я в муках родилась,
и мне была дарована основа,
и где-то высоко звезда зажглась.
И вот который год переплетаю
я нить основы с линией судьбы
и жизни бесконечность коротаю,
как зимний вечер в сумерках избы.
Узор мой не закончен и покуда
на вид небрежен он и некрасив.
Звезда моя не упадет, как чудо,
но, может быть, прочертит свой курсив.
ОСВЕНЦИМ
От прогресса века – смрад.
До человека – ад.
Ток бесперебойный – в печь.
Мигом, скот убойный, лечь!
Длился бесконечно миг
и застыл навечно крик.
Сделали из тверди ров.
К милосердной смерти – зов.
Жизни – лишь проклятья вслед.
Все ее понятья – бред.
Брошена младенцем в ночь,
я твоя, Освенцим, дочь.
РЕКА КАВКАЗА
Река танцует, и поет,
и крутит валуны,
и никогда не устаёт
бежать на зов весны.
В объятья Терека спешит,
не выметая сор,
и страстный зов ее души
летит к вершинам гор.
Ей дал в приданое ледник
её отец Эльбрус,
и тот, кто к ней в пути приник, –
её запомнит вкус.
***
«Я мыслю, следовательно, существую»
Декарт
Я есть, я мыслю – значит, я
сейчас частица бытия,
сейчас, пока дыханье в теле
и дух одеждами пленён…
Но кто же я на самом деле,
и где же я в конце времён,
в конце исчерпанной Вселенной
найду иное бытиё,
в какой сосуд, сосуд нетленный
войдёт сознание моё?..
Иль за пределами Творенья
я стану вспышкой озаренья?
У ПЯТИ УГЛОВ
В стенах пятиугольной колыбели
я четверть века провела, как день.
Воспоминанья стаей налетели,
когда я вновь пришла под эту сень –
в гнездо доисторических названий,
к потомкам разночинных бесенят,
где всё потрясено до оснований
и стёкла зачарованно звенят,
и где, как динозавры с шуткой пьяной,
когда на них шальной находит стих,
Кузнечный с Колокольной и Стремянной,
как встарь, соображают на троих.
И так они уж два столетья кряду
выходят на Владимирский, дивясь,
и мат по их немытому наряду
базарную выписывает вязь…
А тут, в саду вблизи Звенигородской,
как раз напротив старого кино,
ко мне посыльным участи сиротской
явился май, растаявший давно,
и высветилось тайное наследство,
как негатив проявленного зла:
вот здесь в толпе моё исчезло детство,
когда убита школьница была.
За жизнь её не дали б и копейку,
и лопнули софизмы всех систем,
когда она присела на скамейку,
проигранную в карты перед тем…
Брела я по щербатым тротуарам
и погружалась в странный полусон,
и каждый встречный был знакомцем старым,
но проходил как посторонний он.
И все дома мне окнами мигали,
как будто заключали мы пари,
а тени у парадных настигали
и прятались опять за фонари.
Воспоминанья стаей налетели,
когда я вновь пришла под эту сень.
В стенах пятиугольной колыбели
я четверть века провела, как день.
НЕОЖИДАННЫЙ ПАРИЖ
«Ты только больше не болей!
Что хочешь ты на юбилей?»
Моя сестра меня спросила.
(Хочу попасть на край Земли
и чтоб меня там не нашли! –
Чуть было я не огласила).
Сказала я: «Хочу в Париж!» —
так как обычно говоришь
банальнейшую эту шутку.
Ведь знаю правила игры…
Но слышу я слова сестры:
«Ты дай подумать мне минутку…
В Париж? Ну что же, поезжай
и собери там урожай
всех впечатлений самых ярких».
И вскоре я, как в страшном сне,
пересекла рубеж – и мне
предстал Париж видений жарких.
Не узнавала я Монмартр:
то был какой-то Конго-арт. –
Я не ждала подобной встречи.
и что богема Монпарнас
давно уж предпочла, у нас
об этом не было и речи.
Да, это был немалый шок
и поучительный урок:
каков наш век, такие лица.
В Париж хотела в юбилей?
Так ни о чем и не жалей!
Иль нужно тут же застрелиться.
Париж увидев – умереть.
В огне любви своей сгореть,
поджечь собой Мулен Монмартра —
всё, что осталось с тех времен,
когда рождался импресьон,
стихи Рембо и пьесы Сартра.
О неожиданный Париж,
ты словно в пламени горишь,
в холодном пламени печали.
И всё равно прекрасен ты,
как завершение мечты,
её конец в её начале.
***
Увы, не Болдинская осень,
а лишь в Тюрингии весна.
Но сколько раньше было вёсен,
когда казалось, что от сна
должна вот-вот я пробудиться
и что-то главное спасти,
в жилую комнату традиций
багаж свой собственный внести…
И вот теперь, в глуши немецкой,
в чужой и чуждой мне стране,
пришли надежда с верой детской
и вдохновение ко мне.
ШВЕЙЦЕР
Габонский доктор и мыслитель,
миссионер, и органист,
и Высшей воли исполнитель,
чей путь и прям был, и тернист,
он образ Божий, ecce Homo,
осуществившийся вполне.
Усталый путник, вновь он дома,
но свет далекий виден мне.
***
О время, что проглочено
коварной суетою!
Иду я по обочине
с котомкою пустою.
Но мысль моя отточена
несбывшейся мечтою,
вопрос, как червоточина:
кто я и что я стою?
Пусть истина в молчании,
но слышу я звучание
Божественного Слова:
ответ, где нет отчаянья
и нет в нем окончания –
лишь новая основа.
МЕМОРИАЛ НАД РЕЙНОМ «МААЛОТ»
Грете Ионкис
Над Рейном, у подножия Собора,
где римской был колонии форпост,
как мирный знак космического спора,
здесь прямо в вечность переброшен мост.
Постойте тут, не проходите мимо!
Ведь каждый миг поставлен на учёт.
И клоун должен снять остатки грима –
за смех и слёзы здесь предъявлен счет.
Хотя бы на мгновенье тут замрите –
ведь в мир содомский возвратился Лот.
Звучат здесь на торжественном иврите
Духовные Ступени – Маалот.
Звучат высокой нотой Восхожденья
библейские псалмы Небесных Сил.
Всевышний дал им новое рожденье –
и архитектор зримо воплотил.
Прочерчен выразительно и просто
периметром над пламенем свечей
весь путь от райских кущ до Холокоста –
лишь волны и дорога до печей.
А в печь ступени выше, выше, выше.
Душа взошла – и ринулась в полет.
И барабанщик маленький на крыше
опять тревогу палочками бьет.
***
Спасибо, Господи, Тебе,
за всё, что есть в моей судьбе,
и за исход летальный;
за страшный наш двадцатый век,
который вынес человек, —
и новый, виртуальный.
За всё Тебя благодарю,
любовь свою Тебе дарю –
ответный дар бесценный.
Дойдет же эхо этих слов
до сердцевины, до основ,
до всех концов Вселенной!
ГАМЕЛЬН
Красив старинный Гамельн, как картинка,
фахверковыми яркими домами
и тайной своей мрачной знаменит.
В день роковой, в большой церковный праздник,
покинули все дети этот город –
их музыка сманила, как магнит.
И семь столетий помнят горожане,
как люди обманули Крысолова
и как он им жестоко отомстил.
Разыгрывают красочное действо
из года в год – чтоб лучше шла торговля
иль потому что плакать нет уж сил.
В соседнем Гильдесхайме символ – роза,
она нанесена на мостовую,
дойти до цели можно по цветам.
А в Гамельне иной избрали символ –
шагают прямо по крысиным спинам,
и это кажется нормальным там.
ВЫСОКИЕ СЛОВА
В судьбе – последняя глава
и в поднебесье – счастья птица,
но вновь душа моя стремится
найти высокие слова,
очистить смысл от шелухи
и до отпущенного срока —
пройти от устья до истока,
увидеть все свои грехи.
На гребне моды пошлый бред,
гримасы самовыраженья,
кошмар онлайн и отраженья
реальности, которой нет.
Но есть высокие слова,
и в них надежды обретенье,
культуры новое прочтенье –
и только в них душа жива.
***
Когда погружаюсь в стихию стиха,
как будто проносятся мимо века.
Слова бормочу я, мир новый творя,
свободный от смерти и календаря.
В стихии, где действует магия слов,
я вновь собираю чудесный улов.
Из хаоса космос рождается вдруг,
вбирая в себя и восторг, и испуг.
Как будто я в космосе этом одна –
словами пьяна я, стихами больна.
Над бездной парю и стихи бормочу. –
Словами насытившись, снова молчу.