СТАЛЕГОРЕЦ
Памяти глубокого, талантливого и незаурядного
Человека, которого Вам трудно было оценить
лицом к лицу. Однако со временем, масштаб его
личности рос, образ светлел, и Вам становилось
больно от того, что Вы так поздно осознали это –
почти полвека спустя.
Виктор Финкель
Большому писателю и умнице Виктору Петровичу Астафьеву принадлежат удивительные слова: «Вот хитрованы-большевики и прививали свою веру, как холеру, нам с детского возраста и, отлучив от высшей веры, приблизили нас к низшей, вредной, растлевающей морали, заразили безверьем два или три поколения…».
В центральной части СССР, на Украине, в Белоруссии коммунисты преуспели. А вот в Сибири… В Сибири, великой, разноликой, разномастной, не просматриваемой, «система» эта, несмотря на все тоталитарные методы и ухищрения, хотя и существовала, (строили–то её большие мастера застеночных дел и почти академики по отделению «Тащить и не пущать»), но работала из рук вон плохо, а то и вовсе не работала, и давала массовые сбои! Не вышло у советской власти окончательно доламать Божеское у сибиряков, привыкших к свободе и внутренней независимости еще в царские времена. Это наблюдалось по всей Сибири, но в Сталегорске это было видно и невооруженным глазом. Идеологическая неудача и незадача коммунистов в Сибири привела к тому, что среди сибиряков, и, особенно, в Сталегорске, осталось огромное количество ЧЕСТНЫХ людей. Они могли быть на высоких постах, и с партбилетами, они были патриотами и всё прочее, но это были ЧЕСТНЫЕ люди и они не готовы были выполнять ПРЕСТУПНЫЕ приказы и распоряжения власти. Сюда добавились по-сибирски крепкие характеры, которые помогали сохранить эту ЧИСТОТУ и ЧЕСТНОСТЬ и охранить её от внешнего идеологического и властного давления. А сейчас, при Хрущеве и Брежневе, когда людей уже не стреляли, они могли, не особенно стесняясь, и высказать своё мнение. Так, один из мягких и симпатичных людей говорил, например, прямо и открыто: «Плохо поступила советская власть с кулаками. Несправедливо!»
В будущее заглядывать нам не дано. Но сейчас с высоты двадцать первого века я могу посмотреть в середину прошлого. Зимнее морозное утро Сталегорска. С улицы имени, уж и не помню, какого Октября на улицу Кирова влево сворачивает, одетый, как все, человек среднего роста. Как все – это означает, что после военных и первых послевоенных лет, когда ватник, полушубок, стеганка, валенки, бурки были, едва ли не униформой, главный зимний «наряд» пятидесятых — это длинное теплое пальто, обязательно, с меховым дешевым воротником (котик, под котика, заяц, кролик). Даже юмор тех давних лет был соответственным — в магазине один покупатель просит: «мне доху, а второй – а мне – до пят». На голове ушанка. При тридцатиградусном морозе либо воротник поднят, либо уши опущены. Если человек приезжий, без одних-двух кальсон не обходился, если коренной сибиряк — мог и без исподнего. Этот был явно сибиряк – и уши шапки не опущены и воротник пальто – не поднят. Идет ходко, и потертый портфель в правой покачивается в такт шагам. Минует, расположенный на углу небольшой кинотеатр, который они с женой всегда называли придворным, и в который они ходили только на самый последний сеанс в 10-11 часов вечера, когда все дела были сделаны, а дети уложены спать.
Дорога идет, вначале, по улице Кирова, а потом по местности, которую сегодня назвали бы пересеченной, километра с два. Через всегда недостроенный проспект, мимо пустого рынка, ряда современных домов машиностроительного завода. В последнем из них располагалось важное для нашего героя учреждение – детская молочная кухня. В неё он, отец троих ребятишек, в прежние, пока детишки не подросли, годы хаживал ежедневно. Своего молока у сталегорских женщин, живших почти без витаминов (продукты только из скудных магазинов, да и то мороженные-перемороженные), зачастую, не хватало, и приходилось малышей докармливать…
А уж за кухней, рукой подать, через мостик над зловонной речушкой, трамвайную насыпь с остановкой, и он у цели – Сталегорский металлургический институт о четырех этажах, серых задымленных, призаводских. Призоводских – не метафора. Институт действительно располагался прямо у забора металлургического комбината. А уж если говорить точнее, то место это в давние времена было выгорожено из металлургического завода, вместе со старым и давно заброшенным мартеновским цехом. Но самое удивительное в совсем не романтическом названии улицы, на которой он находился – Рудокопровая. Полез в Интернет. «ПРОХОДЧЕСКИЙ КОПЁР — промышленное здание, входящее в состав временного шахтного подъёмного комплекса и предназначенное для выдачи породы, спуска-подъёма оборудования, материалов, рабочих при строительстве ствола.» Посмотрел дальше, а там: «Проходческие копры …предназначены для проходки стволов диаметром от 5 до 9 м, глубиной от 400 до 1600 м при использовании бадей вместимостью от 2 до 9,5 м3». Впрочем, удивительного тут ничего не было. Институт располагался почти на окраине города, а за ним начинались районы шахт и рудников. И копров там этих было не счесть. Это уж много лет спустя улицу эту переименовали в улицу имени известного металлурга.
А герой наш, между тем, поднялся на второй этаж, открыл дверь с надписью «РЕКТОР ИНСТИТУТА», прошел через небольшую приемную с секретарем и оказался в своем кабинете. Здесь он быстро, но не суетливо, снял галоши, кстати, для сталегорской грязи тех лет обувь очень даже удобную, да и зимой греют, снял пальто и шапку и повесил их на вешалку. Теперь, когда он оказался в аккуратном, а может быть, и новом сером костюме, его можно было отчетливо рассмотреть.
Ладный, крепкий человек среднего роста, не могучий, а именно крепкий. На голове его топорщился высокий бобрик из черных, без примеси седины, почти смоляных волос. И теперь, глядя на него, вы понимали, почему родители назвали его Ёжиком, Ежом. Ежом Романовичем. Нет-нет, не Ежи. Ежи – это польское имя и означает русский вариант Георгия. Оказывается, издревле на Руси существовало мирское не церковное имя Ёжик. И до введения на Руси христианства наречение ребенка именем животного или растения было очень распространенной традицией. Древнерусский человек, живший по законам природы, сам представлял себя частью природы. Поэтому, давая младенцу такое имя, как Ёж, Калина, Волк, родителя хотели, чтобы природа воспринимала ребенка как своего… Тем более, что ёж символизировал мудрость. А по болгарским поверьям, ёж – вообще самый мудрый из животных, так как дольше всех живет на свете. Он, якобы, знает все, что было раньше и о чем люди давно забыли. Знает он также особую омолаживающую траву, поэтому никогда не стареет.
(http://www.ufolog.ru/names/order/%D0%95%D0%B6%D0%BA%D0%BE%D0%B2).
Но вернемся к облику Ежа Романовича. Под высоким и широким лбом, светились очень живые и ясные глаза. Те самые, о которых говорят – улыбающиеся, смеющиеся. Казалось бы, еще мгновенье и Ёж Романович широко и приветливо улыбнется или засмеётся. Ан нет, как бы не так… Не тут-то было. Ведь глаза — это ключ к улыбке, но не дверь к ней. А дверь – это губы, рот, а они-то были сжаты, крепко сжаты и опирались на волевой и почти всегда напряженный подбородок. В этом красивом и значительном мужском лице одновременно сосуществовали две ипостаси: живая, понимающая, вполне земная и человечная, и… железная воля. Одним словом, это был чувственно богатый человек, но чувства эти были у него на замке! На крепком замке! И контролировались, к тому же, незаурядным умом. Недаром, помимо всего прочего, он был одним из известных городских шахматистов.
Через пять минут после прибытия, начинался прием сотрудников. Попасть к нему было совсем не трудно. И выслушивал посетителя он внимательно и сочувственно. Но дальше выяснялась одна важная деталь: все, что вы говорили, Еж Романович умножал на интересы института и, что принципиально важно, на собственную честность и свое собственное, зачастую, совсем не стандартное, самобытное видение вопроса. Поскольку от двух последних ингредиентов он отказываться не собирался ни при каких обстоятельствах, беседы эти были совсем не простыми. В частности, никаких предложений, содержавших чтобы то ни было, даже отдаленно напоминавшее современное сочетание «на халяву»! «Обаяшкой» он определенно не был. Он был, как говорят спортсмены, неудобным партнером в спарринге. Что-то похожее на длиннорукого левшу-боксера против обычного «правши». Или самбиста, которого никак нельзя бросить через плечо или спину, потому что у него так устроены руки и суставы, что он обязательно упрется вам локтем в спину, да так, что из-за острой боли вы забываете о броске. Эта сибирская честность и «упертость» Ежа были хорошо известны, и к каждой беседе с ним нужно было готовиться и ставить себя на его место. И считать, что важно, а что вредно для института. Зачастую, от такой позиции Ежа все были, в конечном итоге, в выигрыше, но любая беседа брала много сил и, выходя из кабинета, иные про себя бурчали: «Ёж противотанковый».
Иногда он «загибал». Так, будучи человеком, принципиально честным, он, как огня, боялся всяких махинаций и требовал, что бы все прибывающее в институт оборудование сначала доставлялось на склад, регистрировалось там, а уж потом – на кафедры. Когда дело касалось мелочевки, он был, конечно, прав. Но когда надо было дважды перетаскивать лабораторный, но с полтонны весом прокатный стан или электронный микроскоп, и все это без подъемных кранов или тельфера, вручную (лифта – то ведь в институте в те годы не было), техническому персоналу, да и сотрудникам института было не смешно. Нерушимо стоял он на своем и с принципиальным вопросом о развитии института. Еж считал, что лучше быть одним из трех в Союзе металлургических институтов, чем одним из доброй сотни политехнических, похожих друг на друга как две капли воды. Помните, как шутил Ильф? – особенно, первый. И сдвинуть с места его было невозможно. Но именно эти его качества: честность, железная воля и смелость, да-да, смелость, привели к тому, что он оказался лучшим из всех бывших до него ректоров и именно он построил институт в его нынешнем виде.
О смелости его надо говорить особо. Ведь Ёж был фронтовиком. Да не просто фронтовиком – он провоевал с 1939 –го (Монголия, Халкин-Гол) до самого 1945-го (Под Москвой, Минско-Можайское шоссе, Гжатск, Курская дуга, Украина, Киев, Львов, Польша, форсировал Сан и Вислу, Дрезден, на Эльбе соединился с войсками союзников, Чехословакия, Австрия, Венгрия, Румыния). Один этот перечень чего стоит! И вот, при таком-то боевом опыте гвардии сержант Ёж никогда не говорил о войне. Почему, не знаю, может и потому же, почему упомянутый раньше честнейший В.П.Астафьев, провоевавший всю войну рядовым солдатом и знавший страшную изнанку войны, написал одному речивому генералу-графоману: «мы действительно были с вами на разных войнах…». Только один раз слышали, как Ёж в воскресный день, видимо расслабившись, коротко рассказал стоявшим стайкой у подъезда институтского дома соседям — преподавателям: «Идем цепочкой по самой кромке прифронтовой дороги. Каждый голову наклонил, дождь, слякоть, устали, как собаки, за каждым шагом следишь, чтоб не заступить за кромку в грязищу, по колено. Вдруг страшный удар по спине. Едва не свалился… Обернулся, а там Жуков с огромной сучковатой палкой. Глаза яростные, руку занес, чтобы еще раз вмазать… Эмке его проехать мешаем… Нас, как ветром сдуло с асфальта в грязь… Не то, пожалуй, и пристрелить мог… Да и охрана его вокруг…». Не любил он Жукова, определенно, не любил! Времена были брежневские, и был в это время Жуков в глухой опале. Но то, что мог великий маршал послать свои, плоть от плоти, пешие дивизии на минные немецкие поля, для разминирования своими телами и жизнями, к тому времени знала вся страна и весь мир. Сам Жуков говорил об этом Эйзенхауэру, и в прессе это было.
Кстати, Ёж очень тепло относился к сослуживцам-фронтовикам. И бывал рад, когда кому–то из них, потерявшему годы, а то и здоровье на войне, удавалось защитить диссертацию. Более того, он начинал хорошо относиться и к научному руководителю этого фронтовика: «Молодец, вытащил Иван Ивановича». При всей своей жесткости и упертой честности, забавно было видеть, как он реагировал на аналогичные качества сотрудников – фронтовиков. Так на кафедре термообработки был аналог Ежа — абсолютная честность. Этот резал правду-матку, несмотря ни на что и ни на кого. На любом собрании. В открытую. Ёж, глядя на своего негибкого и не политкорректного двойника, искренне кипятился: «Кто имеет медный щит, тот имеет медный лоб!». Но хорошего отношения к нему не менял. К слову, никто не слышал, чтобы Ёж матерился.
Кабинет, в котором сейчас принимал посетителей Ёж, знавал разных ректоров. И совсем не многие из них заслужили добрую память. Пожалуй, наиболее значимым для истории института оказался человек, который мы условно и уважительно назовем Лев. Это был сильный и рослый москвич. Властный, решительный, но каждый раз, когда это был можно и нужно, – человечный. Проработав четыре года, он не построил новых зданий института, как это, впоследствии, сделал Ёж, но он подтолкнул институт к науке, и всю свою последующую жизнь, а он достиг заметных высот в системе образования в столице, мощно поддерживал сибиряков во всех их начинаниях. В русском языка издревле существовало слово «покровитель». Лев на протяжении многих десятилетий и был им для сталегорского металлургического института. Иногда он приезжал в Сталегорск, и тогда обязательно состоялся прием всех нуждающихся в его столичной помощи. Независимо от вашей должности и звания, вас выслушивали, его секретарь все записывала, и вам помогали – решительно, быстро и эффективно! Если же нужно было, например, защищаться в Москве, то институт ходатайствовал перед ним, и он никогда не отказывал. На протяжении всей его жизни это был надежный друг! Кстати, этот удивительный человек оставил по себе великолепный памятник в Москве. Безо всяких проектов и решений он, собственной инициативой и с помощью металлургических заводов всей страны, построил в центре столицы чудесное здание Московского института стали.
Полным антиподом Льву оказался его преемник. Он оставил по себе далеко не лучшую славу. Называть его не хочется, но привести фрагменты животного, с подобными повадками, можно: «среднего роста хищные с короткими пятипалыми лапами… имеют развитую на уровне трехлетнего ребенка моторику рук… питаются грызунами, мелкими птицами и птичьими яйцами… куриц – несушек давит и укладывает «рядками». Во время охоты… переламывает жертве позвонки шеи, сворачивает язычок в трубочку и пьет кровь из еще живой жертвы… может охотиться и на оленей». Обстановка в институте под его «руководством» имела специфическую тенденцию – каждый следующий день был хуже предыдущего. К примеру – самый крупный ученый института и Сибири к ректору был не вхож. Это при всем том, что сам ректор никогда не был не только крупным, но и вообще никаким ученым. Список его работ не превышал полтора десятков. Заведующего кафедрой, взявшего его на работу и выдвинувшего в ректоры, отблагодарил по полной программе — попытался выгнать не только со всех постов, но и из института. При распределении жилья отказался дать квартиру доценту только потому, что тот был евреем. И председатель месткома, прямой и честный сибиряк, защищая этого человека, орал прилюдно ректору в лицо все, что он о нем думал, в связи с этой ситуацией, и называл вещи своими собственными именами. Обстановка в институте стала настолько нетерпимой и неприемлемой для всего коллектива, на всех его уровнях, что выгоняли временщика всем миром – парткомом, месткомом, собраниями коллектива. Даже власть придержащие отказались его поддерживать. Смыло его не только из института, но и из города. Как и не было никогда! Он оказался никому не нужен. Его не взял на работу ни один вуз его собственного министерства. Ни один!
Когда через год-другой после него к рулю института стал Ёж, тогда молодой кандидат наук, все полагали, что это будет добросовестный и честный ректор. Так оно и случилось. Однако для многих было неожиданностью, то, что он оказался больше, чем ректор. Дело в том, что должность ректора — необычайно ёмкая и хлопотливая и, обычно, от ректора не требуют, чтобы он в полную силу занимался и наукой. Но Ежу — быть ректором, — было мало. В спорте есть такое понятие – играющий тренер. Ёж оказался именно таким «игроком». Он и не подумал бросить научную работу. И отбарабанив в полную силу свой ректорский рабочий день, Ёж отправлялся на свою кафедру на первом этаже этого же здания. Позднее, когда Ёж построил второе здание на улице Кирова и где теперь находился ректорат, он после своего урочного дня садился в машину и ехал в старый корпус на свою кафедру, которую возглавлял, ни мало, ни много, – 30 лет. Большим трудягой был Ёж, большим. И уровня в своей электро-металлургической области достиг достойного и был известен не только в стране, но и за рубежом.
Характера был сильного. Когда он стал ректором, ученый совет избрал его профессором. Совет, без всякого подхалимажа, полагал, что так ему будет легче строить институт. Ёж не особенно-то был рад этому, немного поупирался, но потом принял. И все свои годы в ректорате он проработал кандидатом технических наук, профессором. Но, как оказалось впоследствии, внутренне с этим решением никогда не соглашался. У него был высокий научный класс, (одних кандидатов наук он подготовил два десятка) и он был убежден, что должен стать доктором. И после ухода с ректорского кресла, засел за диссертацию – писать ему было что – одних публикаций — более трех сотен! И на восьмом десятке, в 72 года, в Москве Ёж стал доктором наук. Представь себе читатель, какого масштаба был этот человек, чтобы в таком возрасте стоять перед советом, половина членов которого была младше его, да и сделала меньше его, и не воевала, кстати! Это был поступок! Тем более, для всех знавших его – ведь защитил он за два года до смерти! Ёж всегда был личностью! И остался ею до самой своей кончины!
Это мы забежали вперед, потому что до кончины было еще далеко. И сегодня Ёж идет в первый построенный им корпус. С другого конца земного шара (в двенадцати временных поясов от Сталегорска) я вижу, как он опять выходит из своей улицы, уж и не помню, какого по счету Октября, проходит мимо «придворного» кинотеатра и поворачивает, теперь уже направо, на улицу Кирова.
Еще через двести метров справа небольшое двухэтажное здание детской больницы, где главврач Вера Моисеевна спасала детей со всего Сталегорска от воспаления легких. От этой хвори страдали в Сталегорске все, но дети – особенно. Вы притаскиваете со слезами вашего годовалого малыша ночью, в сумасшедший мороз, задыхающегося и с температурой за сорок. И Вера Моисеевна, которая, казалось, не уходила из больницы ни днем, ни ночью, лечила его, по-сибирски. Сначала антибиотики, кормление, а потом, потом, не поверите. Кроватку вытаскивали в комнату без окон, на морозище… И так на протяжении нескольких дней… И только уж потом – в отделение. Царство ей Небесное – тысячи, в прямом смысле этого слова, ребятишек выходила, тысячи Невинных Душ спасла!
Ёж миновал книжный магазин слева. Во времена перестройки там было много книг, возрожденных из небытия пострелянных писателей, и на обратном пути из института он частенько туда захаживал, если магазин бывал еще открыт… Потом Ёж проходил мимо продуктовых магазинов, универмага со ступеньками, пересекал главную улицу Сталегорска. А дальше, за новым зданием драматического театра и двух элитных горкомовских коттеджей, простирался пустырь, на котором и стоял его первенец – огромный учебный корпус металлургического. Пройдут годы, и Ёж застроит это пространство, где появятся еще несколько корпусов и он вырвется в лидеры министерства. Даже в энциклопедии, в том числе и в большую советскую, попадет, где так и значится – комплекс на Б…- К…- С…
Теперь кабинет ректора находился здесь, в новом корпусе. И поднявшись на второй этаж, и раздевшись, Ёж садился за свой старый стол, перевезённый и корпуса на Рудокопровой, тот самый, что знавал многих его предшественников, и продумывал план на день. Он почти не изменился, только чуть-чуть поседел. Впрочем, если присмотреться, изменения всё же были – на пальце появилось массивное обручальное кольцо. В сталинские и хрущовские времена это было запрещено. Сейчас, при Брежневе, — молчаливо разрешалось. И Ёж был первым человеком в институте, который «окольцевался». Впрочем, это была не его инициатива – потребовала жена. Надо сказать, что Ёж относился к однолюбам, любовниц никогда не заводил, а семью имел хорошую. Добротную. Жена, его ровесница, преподавала в техникуме, и пользовалась большим уважением студентов за доступные лекции и крепкий, волевой, но справедливый характер. За глаза они называли её, не иначе, чем «электробаба» и любили. Именно она и была мотором семьи. Трое детишек росли в строгости и управлялись ею требовательно и спокойно. Сам Ёж, хотя детей и любил, и мощно влиял на них своим авторитетом, из-за своей занятости, как будто бы, прямо ими не занимался. Отчего говорили, что он «перешагивал» через них, когда те были малышами. Да чего не наговорят люди-то? Не верю я в это! Ведь на родительских собраниях в школе своего младшего сына Ёж бывал. Это я не только сейчас из 21 века вижу, как он пересекает наискосок чудесную свою, закрытую для автомобилей, улицу-скверик, имени какого-то Октября, по обе стороны которой, прямо напротив, стояли дом преподавателей и начальная школа. Что там из 21-го века, — дети наши учились в одном классе и на родительских собраниях мы с ним сиживали, а уж если поточнее, ютились, едва втискиваясь, за крохотными партами наших первоклашек.
Суровый был Ёж, суровый, а потому и непросматриваемый. А ведь мог и совет дельный дать и участие принять. Была в нем теплота…была-а-а! Отцом он был куда опытнее меня. Сын мой — декабрьский и Ёж не советовал мне отдавать его в школу в этом году: «Пусть пойдет в следующем. А то будет самый младший и достанется ему». Не послушал я его тогда. А зря! Прав был Ёж! Как в воду глядел! Колотили сынишку моего после занятий всем классом — портфелями. И за что? – мягкий, добрый был, хорошо относился к девочкам! Одно счастье у него было – чудесная классная учительница. Сама мать то — ли четверых, то ли пятерых, была она одарена огромной и совершенно неподдельной добротой от Б-га. Она и защищала его, смягчая детскую жестокость, непримиримость, а иногда, и озлобленность своих учеников. К слову, сынок Ежа в экзекуциях участия не принимал. Вспомнил я всё это и… Одним словом, растрогал ты меня сегодня. Полвека спустя… Растрогал… Ах, Ёж ты мой, Свет Романович, что же ты тепло-то своё прятал? Боялся показаться слабым? Так ведь такая слабость посильнее любой силы будет, да при том и большу’ю, твоим, Ёж, шахматным языком, фору ей даст!
Да, о чем это мы говорили?…О детях… Так вот, как бы то ни было, дети Ежа были славными, приличными, домашними и хорошо учились. Вот поступает дочка в институт отца. На приемных экзаменах никакой слабины. Ёж ни словом, ни пол словом к экзаменаторам не обращается. Девочка отвечает, как говорят, всё отскакивает от зубов на каждом экзамене! И потом учится на одни пятерки. Так ведь и сам Ёж был всегда круглым отличником и в школе, и в институте. Интересная деталь. У Ежа была служебная машина с шофером. Но никто, никогда не видел, чтобы Ёж воспользовался ею, то-ли по будням для своей семьи, то-ли по воскресеньям. Семья имела ВОЛГУ, стоявшую в гараже во дворе дома, и зачастую, по воскресеньям именно на ней Ёж выезжал с семьей на природу.
Ёж был строгим, что не страшно, но и жестким, что хуже, ректором. В сочетании с самобытностью и собственной точкой зрения, практически, по любому вопросу, он мог, скажем, допустить и очевидную корявость – грубую из грубых ошибок. Что называется, ни в какие ворота. Например, в совете института идет защита добротной кандидатской диссертации, «распечатанной», как говорят, в 25 статьях в академических журналах, но… по смежному, с чисто металлургическим, направлению. И вдруг «выкатывается» множество черных шаров. Провал! Шок и для диссертанта, и для руководителя. Металлургическое большинство совета явно провалило работу, не приняв её за свою. Проходит пару лет. Руководитель этой работы защищает докторскую, в Москве. И Ёж в открытую, по существу, признав свою вину, заявляет: «Что же, если признали в Москве, не признаем мы?». И резко меняет обстановку в Совете, после чего идут защиты, одной за другой, с десятка работ учеников, теперь уже признанного институтом ученого. В том числе и ранее незаслуженно проваленного соискателя. Ёж мог предвзято по каким-то одному ему известным соображениям относиться к кому-то. Но, вот этот кто-то защищает докторскую, и происходит чудо: Ёж, не стесняясь никого, переступает через себя, и поддерживает ученого по всем позициям – заведование кафедрой, профессорское звание, квартира. Причем, все эти шаги он делает сам – сам предлагает кафедру, сам организует избрание, сам позвонит и предложит квартиру! Этот государственный подход – ученый нужен институту, — был характерен для Ежа всю его жизнь и сыграл решающую роль в кадровой политике металлургического.
Взяточников любых мастей не терпел, и в институте тех лет их или не было, или, если и заводились, молниеносно вылетали. Помню лишь три случая. Математик, доцент любил, чтобы по окончании цикла лекций студенты, сообща, на потоке делали ему подарки в складчину. Вылетел пробкой, не дожидаясь переизбрания. Появился математик-алкаш. Уж и не знаю как, только пил за студенческий кошт, а тройки не поставил. Спектакль состоял из двух частей. В первой – студенты стали в круг и долго били его. После чего он жаловался, что у
него поврежден какой-то мускул в голове. Через день состоялся второй акт — это дошло до ректората и его катапультировали. Однажды прошел слух, что в Междуреченск, где был филиал института, и принимались вступительные экзамены, приехали кавказцы. В институте был объявлен аврал, и в Междуреченск выехала для приема экзаменов группа проверенных преподавателей.
Ёж Романович, Ёж, противотанковый Ёж! А знает ли уважаемый читатель, кто изобрел противотанковый ёж? Его придумал в Великую Отечественную генерал-майор технических войск Михаил Львович Гориккер, еврей по национальности (http://army.armor.kiev.ua/engenear/ezg.shtml). Так’ вот мы и приходим к принципиально важному для любого руководителя на одной шестой тех лет вопросу: А как он относился к евреям? Этот вопрос являлся лакмусовой бумажкой, реперной точкой любого руководителя тех лет. Так вот’: Ёж – цельный человек высокого человеческого и научного класса, с огромным внутренним достоинством, с честностью, которая была органической частью его характера Сибиряка и Сталегорца, в грязные игры не играл. Он, конечно, знал все открытые и закрытые, подковерные, положения и инструкции, которыми регулировался государственный партийный антисемитизм тех лет, но он их не соблюдал! На кафедре его спокойно работали евреи. Самым уважаемым преподавателем в его студенческие годы, да и позднее, была Шарлота Моисеевна Володарская с теоретической механики. Никто из евреев – преподавателей института давление со стороны его, в связи с национальностью, не чувствовал. Однажды, профессор-еврей выступил на методический конференции с докладом о современной научной фантастике на лекциях по физике, и ни разу не использовал слово «коммунизм». Ёж, попросил его зайти к себе домой, (они жили в одном подъезде), и спокойно сказал: «Вы знаете обстановку. Будьте аккуратнее!». Он не хотел терять профессоров-евреев и делал все возможное, чтобы они оставались в Сибири и Сталегорске, и работали в его институте.
Мудро написал Есенин:
Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.
(Письмо к женщине)
Хорошо и верно! Только вот беда-то какая. Отходишь подальше, шаг, еще шаг, напряженно вглядываешься в далекое, затуманенное временем прошлое, вслушиваешься в его отзвуки, шумы, шепоты и всхлипы, а там, вдруг, обрыв и Finita la comedia! Да ведь внезапно-то как, хоть и гаданно, но, все равно, нежданно. Так и уходим, едва разглядев и поняв, а то и вовсе не понятые и не понявшие…
Царство Тебе Небесное, Ёж! Ёж Романович! Царство Тебе Небесное!