Холмы начинались прямо за границей города и расходились под бледным небом до горизонта. Некоторые верили (и верят до сих пор), что эти природные сооружения хранят немало секретов; к примеру, будто бы под одним из таких Холмов похоронен Лаврентий Берия, основатель секретного городка, укрытого от мира двойным рядом колючей проволоки и все теми же бесконечными Холмами. Но это чепуха (то есть насчет могилы Берии чепуха). Или не чепуха, а миф — как угодно. Потому что всем хорошо известно: Берию, когда настал его час, расстреляли; так что получил он никак не тихий сон под Холмами, а пулю — что и требовалось доказать.
Шестьдесят лет назад секретный город был основан Берией. Нарком долго и придирчиво выбирал место, подходящее для строительства; это место должно было отвечать сразу нескольким требованиям. Первое: отдаленность; буквально — чем дальше от центров, тем лучше. Условие было соблюдено, и город построили на границе степи, переходящей в склоны Уральских гор; от ближайшего населенного пункта (как сказал бы герой Гоголя) — хоть три года скачи — ни до какого государства не доскачешь.
Второе условие — природная изолированность. Долина, либо болото, либо Холмы — вот как в нашем случае.
Так что вышел не город, а крепость: далекий, недоступный и в стратегически выигрышном месте. Молодец, товарищ Берия!
Жители, которых привезли из научных центров, огляделись и природой остались довольны. Красиво — не то, что там у них: копоть да чад. Колючая проволока тоже поначалу понравилась: никакой злодей с той стороны не проникнет, да и знакомая картина: проволока; что ж… Хотя, как уже говорилось, по ту сторону стояли одни только Холмы, напоминающие спины ушедших в землю драконов; так что злодей извне — тоже, можно сказать, миф, вроде могилы Берии…
Шестьдесят лет пролетели над городом, как шестьдесят веков. Не такой уж большой в историческом контексте срок оказался сродни целой эпохе (так оно и было отчасти: менялась эпоха, а над Холмами и среди Холмов ничего особенно не менялось; днем стояла слабая дымка, и лежали неподвижные облака, а ночью горели созвездия, которым, уж точно, шестьдесят лет нипочем). Город за колючей проволокой тоже, возможно, жил по каким-то космическим часам. Он почти не менялся, разве что немного дряхлел. Дети и внуки первых поселенцев оказались людьми добросовестными и продолжали дело своих отцов; работали на секретном предприятии (которое, как и город, все же тронуло время. Оно начало ржаветь и стареть, а главное — почти совсем перестало производить свою секретную продукцию. Эта продукция сделалась никому не нужна; или, может, у заказчиков кончились деньги… Или что-нибудь еще!). Так или иначе, могучие корпуса потеряли свой благородный облик; они потемнели и теперь больше походили на фигуры марсиан, описанных Уэллсом: угрюмые, безжалостные и равнодушные к людям.
Громадные корпуса стояли на окраине города; как вы уже, наверное, догадались, сразу за ними начинались Холмы.
В маленьком городе, окруженном колючей проволокой и разбегающимися, как волны, Холмами, жили довольно смирные обыватели и несколько чудаков — всякий чудак, как водится, на свой лад. Скорее всего, эти чудаки появились в результате изолированности и общего провинциального уклада; особенного дела — нет, зато, сколько хочешь свободного времени. Чудаков было несколько: один поэт, довольно бестолковый юноша, пишущий каким-то мертвым языком о небесных сферах; другой твердо стоял на позиции обитаемости миров и уверял, что он ученик Циолковского; и что ему открылось кое-что, чего Циолковский н е д о г л я д е л.
— Чего же? — пытали космиста. Но тот помалкивал, не торопился открывать карты…
Имелся среди этой забавной публики один краевед — безобидный, но напористый человек. Краеведением он почти совсем не занимался, зато беспрестанно собирал какие-то подписи; уверял, что оберегает н а с л е д и е. Был в числе оригиналов и городской предприниматель — сорокалетний увалень с чудовищным животом и наивным взглядом маленьких глаз…
Художник Володя Литвак (что немного обидно) тоже ходил в чудаках. Он был угрюм, неприветлив, заносчив и одинок. Но главное, это был талантливый человек, создавший немало чудесных рукотворных работ; он вылепил несметное число глиняных фигурок, которые могли бы составить целый зоопарк диковинок: словно вынырнувшие из первобытных мифов, на тебя смотрели древние рыбы, свирепые буйволы, а то и вовсе неизвестной природы существа — с рогами, клыками, суровым блеском драгоценных глаз…
Литвак родился неподалеку (по здешним меркам) от городка: в деревне, отстоявшей километров на триста от секретного объекта. Его родители, однако, попали во «второй поток» поселенцев: прибыли в город в качестве специалистов со средним образованием и остаток жизни проработали за колючей проволокой. Ну а сын так и застрял тут; но не из-за лени или инерции; Литвак, как это ни удивительно, оказался жертвой Холмов. Странная красота безбрежного серо-зеленого моря сделалась ловушкой для художника. Будучи по природе своего таланта прикладником, Литвак все же изрисовал несметное количество листов бумаги чередой Холмов. Под его пером Холмы напоминали неизвестные иероглифы; какие-то таинственные знаки. Наброски, один за другим, летели в мусорное ведро, но не освобождали художника от мучительной зависимости.
Точно известно: Литвак уходил за границу города и углублялся в Холмы так далеко, как никто из его сограждан. Его высокая прямая фигура в серой штормовке и пятнистых, заправленных в ботинки, брюках скрывалась из глаз за первой чередой Холмов. Но тот, кто знал Володю Литвака, не сомневался: его привал не за ближними Холмами; он будет шагать и шагать до сумерек, пока мгла не начнет медленно и неохотно съедать окрестности; пока бледно-зеленые волны не растворятся в океане опускающейся ночи. И только тогда Литвак сделает остановку: снимет с плеч небольшой рюкзак, достанет все необходимое: спальный мешок, спички, сухое горючее, хлеб и банку тушенки — и займется устройством ночлега.
Примечателен факт, что художник не боялся заблудиться в бесконечном, ускользающем пространстве. И дело было не в том, что Володя, человек деревенский, рыбак и немного охотник, легко ориентировался в любой не городской местности; его беспорядочные блуждания среди Холмов скорее походили на выверенный путь бедуина в пустыне; отмеченный ему одному понятными вехами караванный путь.
Что художник искал среди Холмов? За какими впечатлениями шел? К каким невидимым источникам припадал? Если бы кому-то пришло в голову задать Литваку подобный вопрос, он, вероятно, пожал бы плечами да молча отошел прочь. Разговаривал Володя Литвак неохотно, зато с удовольствием пел громким голосом, затерявшись — прохладной ночью — среди Холмов…
Кажется, единственный раз он решился кое-что объяснить; но, учитывая, что был в ту пору еще довольно молод и беспечен, — это объяснение можно отмести. Знакомая девушка (она нравилась Литваку, так что он однажды даже успешно штурмовал ее балкон на втором этаже; залез с первого раза по отвесной стене, как человек-паук. Ободрал в кровь руки и потом целую неделю радовался саднящей боли, которая ненадолго потеснила сердечную боль); так вот, девушка получила довольно неожиданное объяснение. Володя Литвак рассказал собеседнице, что ходит в Холмы не просто так.
— Почему же? — спросила девица, бесстрашно заглядывая в глаза художника — как дрессировщик, который кладет в пасть льву свою голову.
— Потому что Холмы движутся, — объяснил влюбленный Литвак (а не будь он влюблен — это следует понять с абсолютной точностью — никакого объяснения бы не последовало).
Услышав про движущиеся Холмы, девушка растерялась. Потом, немного поразмыслив, взяла Литвака за руку и вторично заглянула художнику в глаза. Засмеялась и объявила:
— Движутся! Не может быть. Это тебе кажется от усталости. Галлюцинация на нервной почве.
Тут в разговоре наступила пауза.
Помолчав, художник спросил:
— На какой почве?
— На нервной почве. Не обижайся, но подумай сам: как могут двигаться Холмы? Это что — лошади? Или мотоциклы? Тебе приснился сон.
— Ладно, — буркнул Литвак. Как уже понятно, он не был мастером дискуссии. Тем более — с девицей, которая ему очень нравилась, но, к сожалению, плохо соображала. Как они все тут, за забором. Их Холмы скоро растопчут, а они — ни ухом ни рылом…
«Странно, однако, что она сказала про лошадей, — думал Литвак вечером, глядя в темное окно своей однокомнатной квартиры на улице Победы. — Видела ли она лошадей? Вряд ли. Но вот сказала: лошади…». «А что, — усмехаясь, говорил себе художник. — Может, и лошади… Но — гигантские, из земли, травы, мха, пыли, тумана… Мы их не видим, только ощущаем гул… Двигатели земли!».
Холмы выстраивали мысли Литвака; придавали им некоторую художественную завершенность, и вот Володя придумывал новые образы (или, лучше сказать, подслушивал их у природы, как и надлежит настоящему художнику).
Образование у Литвака было небольшое — был он выпускник Художественного училища по специальности мастер по металлу. Любил холодное оружие — да что ж оружие? Дважды к нему приходили из милиции (а хватило бы и одного раза, был Литвак человеком смирным — по отношению к властям); провели беседу, объяснили, что по закону он не имеет права хранить дома ни лук со стрелами, ни кинжал, ни короткий (сделанный по образцу римского) меч. Тем более — не имеет права эти предметы демонстрировать…
Конечно, Литвак свое оружие в землю зарывать не стал — не те, слава богу, времена. Но и выставляться тоже прекратил; обиделся, да и был по-крестьянски осторожен; мало ли… Занялся керамикой, однако оружие продолжал любить беззаветно; за красоту, за благородство материала, за конкретность, за выраженное мужское начало.
Нашел в городской библиотеке «Степную трилогию» Льва Гумилева; прочитал и дважды перечитал. Ах, что за книга! Хотя и запутался в именах китайских владык и царствующих степняков — услышал, ощутил: из страниц исходил запах прелой травы, но главное — они звучали! Неумолкаемый гул свистящих стрел — точно слышанное им однажды, много лет назад за Северным Уральским хребтом горловое пение одного дядьки — то ли шамана — то ли так — талантливого бездельника… Стрела, понял Литвак, пела так же: неумолимо, одной нотой… о короткой жизни… о бесконечной смерти…
Девица, с которой Литвак пошел на откровенность, скоро исчезла из жизни художника. Произошло это незаметно и, как ни странно, почти совсем безболезненно. Завела с Володей разговор об «интересных людях».
Литвак вздрогнул.
— Кто такие?
— Наши, горожане, — охотно объяснила девушка. — Один краевед… Все ищет что-то — вроде тебя! Но только он копает документы…
— Где копает? — спросил наивный Литвак.
— В библиотеке. Только там недостаточно материала.
— Что же тут интересного? — удивился художник. — Если материала недостаточно?
Девица немного подумала.
— У человека должны быть интересы, — заявила наконец — без особой, впрочем, уверенности. — Интересы, увлечения… Нельзя жить, замкнувшись в узких провинциальных заботах.
— Неужели? — ядовито вставил Литвак. Чувство, похожее на сдержанную ярость, вспыхнуло в душе.
— Тебе надо бы записаться к ним в клуб. При библиотеке, — заметила девушка и зевнула. Там и поэты есть… И даже известный предприниматель! Такой представительный мужчина…
— Это у которого брюхо как лохань?
Девушка нахмурилась.
— Ты бы не злословил, а лучше зашел, послушал. Этот предприниматель затеял — если тебе интересно — перекопать ближайшие Холмы…
Володя Литвак перевел дух; старался загнать глупую ярость в глубь… И точно: зачем тратиться по пустякам?
Спросил довольно спокойно, даже равнодушно:
— Копать зачем? Клад, что ли, хочет найти?
Девица сморщила лицо, потом сказала:
— Не клад. А а р т е ф а к т ы.
— Артефакты, — уныло повторил художник. — А потом, шагая по узкой улице, обсаженной старыми тополями, все повторял: артефакты, артефакты!
Дойдя до дома, окончательно излечился; уже отпирая дверь, понял: с любовью покончено. Артефакты оказали магическое действие; как серебряная пуля. Раз — и нету! Володя Литвак усмехнулся; что ж, нет и нет… Стало быть — не судьба!
Отныне между ним и Холмами ничего не стояло.
В октябре над Холмами висит влажная дымка. Слабый ветер приносит ее с заросшего, заболоченного озера, что по ту сторону закрытого города. За умирающим озером тоже разбегаются Холмы.
Дымка, как низкое облако, ползет над Холмами; точно двойник этого земного маленького озера; другая, более совершенная, небесная версия…
Глядя из своего спального мешка на эту дымку, Литвак, охрипший от пения, не шевелился; время буйных песен закончилось, теперь он лежал смирно и слушал звуки обступившей его ночи, подчинялся медленному и неумолимому круговороту. Вращалась земля, поворачивалось небо, полное звезд; двигались Холмы. Шаньюй Моде знал секрет свистящей стрелы. Эта стрела, понимал человек с желтым неподвижным лицом, выучит его воинов. Надо лишь добиться, чтобы ее свистящий звук стал единственным законом. Моя стрела — ваши стрелы; а кто не исполнит — лишится головы. На охоте Моде пустил стрелу в аргамака. Свистящая стрела указала путь; тем, кто не пустил свою стрелу следом, велел отсечь головы. Далее Моде пустил стрелу в красавицу жену. Глупцам, что не натянули тетиву, пожалели беззащитную женщину, срубил головы самолично, не поменяв выражения желтого лица. Когда же Моде в третий раз натянул тетиву и пустил стрелу в родного отца, не нашлось ни одного, кто ослушался бы; старый Шаньюй Тумань оказался покрыт острыми стрелами, как еж. Свистящие стрелы Моде несли смерть, и власть, и победу. 24 хуннских рода соединились в державу, происходило это (если историк не ошибся и это т о ч н о происходило) за много тысяч километров от той части степи, что завершалась отрогами Уральских гор и была, по прихоти природы, уставлена невысокими Холмами. Отчего же, в таком случае, воздух полнился сдержанным гулом? Они загородили свой город колючей проволокой, думал художник, засыпая, но не предусмотрели… не предвидели… как вездесущи… как неумолимы свистящие стрелы… Восточной стороне не доверяйся, там великаны хищные живут… Созвездия гасли в глазах засыпающего человека, но не останавливали свой ход; небо вращалось, повинуясь ночи, воздух гудел и звенел, и двигались Холмы, выступая из мглы, вторгаясь в сон.