Дедушка мой Булатов
Память ценнее клада, если добро в судьбе…
Дедушка мой Булатов, вспомнилось о тебе.
Вглядываюсь в начало: кто-то скромней едва ль –
Долго в шкафу молчала страшной войны медаль.
Это и мой осколок – жизнью неизлечим.
…Сельский директор школы слову детей учил.
Светлой души, нестрогий – с лёгкостью я пойму
Тех, кто с других уроков тайно сбегал к нему.
Письма писал – от Бога, всяк ему бил челом:
Было не так уж много грамотных на село.
Добрая слава греет щедрого на Руси:
Что отдавал на время, то забывал спросить.
Ну же, баян, играй-ка вальсы амурских волн!
Старая балалайка, вспомни байкальский чёлн!
Дедушка мой Булатов, в камне – овал простой…
Правнук уже в солдатах, правнучка – под фатой…
И тебя не услышит Бетховен
Завещаю тебе череду прибывающих дней
На пороге апреля – ты только не сбейся со счёта.
Заверни, дорогой, мне в салфетку небес повлажней
Эту жёлтую розу, парящую так бледнощёко.
Непомерное утро, сводящее горло, свежо,
А оброненный след – моего одиночества слепок.
Отвернётся окно, заприметив, как талый снежок
На груди у земли сиротливо замрёт напоследок.
Опрокинута чаша, и с неба отчаянно льёт,
Обездолен лимон, а оставленный обезлюбовен.
Что же делать, когда пустота постучит и прильнёт,
И заплачет она, и тебя не услышит Бетховен?
И некто во фраке грачёв
Покуда сосулек отряд
редел, не считая утрат
на пике азарта, –
с нижайшим поклоном зима
сдавала свои терема
в княжение марта.
И дом, обнажающий лоб,
и пышную шапку сугроб
бросающий наземь, –
оставя ненужную спесь,
слагали победную песнь
весеннему князю.
И пели, звенели, лились,
стремительно мимо неслись
хрустальные гроты.
И некто во фраке грачёв
ловил в звукоряде ручьёв
хвостатые ноты.
Хмельной же от музыки князь,
на лавку в саду преклонясь,
восторженно-пылко
на дамский смотрел сапожок,
в последний упрямый снежок
вонзающий шпильку.
Дирижёр
Андресу Мустонену
Кристоферу Мулдсу
В шестом ряду второе место –
Счастливый вытянув билет,
Обожествляю спинку кресла,
Каких на свете больше нет.
Он вышел в чёрном. И взмывала
Смычковых стая голубей.
О дирижёр, ты сердце зала
Навылет музыкой пробей!
Толкай, раскачивай качели,
До неба головокружи
На той струне виолончели,
Которую не заглушить.
Когда рояль играет жизнью,
А скрипку обнимает альт,
В одном движенье тонкой кисти –
Такая боль, такая даль,
Такие колоколят бездны
На люциферовой трубе,
Что отрекаться бесполезно
От безрассудного в тебе.
И ты, в неудержимой страсти,
Все дни и ночи напролёт
Отдашь за чуткое запястье,
За тонкой палочки полёт.
Сохранить как черновик
Черновики, черновики
я отпускаю из руки…
Летите, милые, в тот круг,
туда летите,
где абрис тонок и упруг
у Нефертити.
Я – невеличка, мир – большой,
в нём сильный слабому чужой.
В нём обходительны друзья –
они обходят,
и снисходительны князья
к чужой свободе.
И я двухсотую печаль
таю у левого плеча,
но в женской нежности метельной,
тонкорукой
я всё же многого сильнее
в этом круге.
Там ты со мной на выдох-вдох,
и вечный Бах звучит как Бог…
Суламифь
Стерегущее время колье – от богов! –
Околдует изяществом шейных оков.
Но блаженна из принятых нами неволь
Та, где молодость и красота – для него.
Головою прильнула к горячей руке,
Замерла на счастливом своём островке.
Но очнулась тотчас, поднимая лицо:
«Господин, где мой дар – золотое кольцо,
С письменами, которые мастер чертил?
Что «ничто не проходит», мне снова прочти!»
«Я прочту тебе, милая, тысячу раз –
Наизусть. Но невесел мой будет рассказ:
Некто в чёрном однажды взошёл на крыльцо,
Обещая бессмертных стихов – за кольцо.
Ты прости, но себя бесконечно кляня,
Я не выдержал – это сильнее меня.
Я растратил казну, заложил фаэтон,
Но всё нового золота требует он.
Так бесславен обмен и бессловен итог…» –
И под пальцами русый дрожал завиток…
…Но блаженна из выбранных нами неволь
Та одна, дорогая, где всё для него.
И рассыпав огни на атласном белье,
Соскользнуло с груди золотое колье.
Раздвоилась звезда, покачнулось окно,
И бессмертное слово упало у ног.
Все автобусы – братья
Все автобусы – братья:
неразрывные узы дорог.
Зыбче зыбкого ради
я опять оставляю порог.
И с киванием мудрым
под сурдинку усталых рессор
с октябрём рыжекудрым
мой автобус ведёт разговор.
Вот, казалось бы, довод,
что поблизости, может быть, ждут,
только, как заколдован,
повторяется старый маршрут.
Под прикрытием неба,
и под локоть ведут дерева,
фонари будто слепы,
расстилается в ноги трава.
Мой ненастный, цветастый,
обучён волхованью ресниц,
обещает всё царство
милый нищий, и всё-таки принц.
Ибо горы и долы –
самый подлинный вид из окна,
ибо всё-таки долог
путь до счастья во все времена.
Влажной ночью зажжённый,
этот красно-зелёный восторг,
словно флаг, отражённый
в зазеркалье умытых дорог.
Бег серебряных капель
не удержишь на чёрном стекле.
Я уже умолкаю,
по знакомой ступая земле.
Я была любима
Я была любима.
И нечаянна.
Так в пустыне дождь врачует истово
Деревце поникнувшее, чахлое,
Что тому уже нельзя не выстоять.
Я была любима.
Так иззябнувший
Тянет руки к радостному пламени.
Отогревшись и родившись заново,
Он уйдёт в назначенное плаванье.
Я была любима.
Мати – дитятком.
На чужбину выброшенным – родина.
Вольность луга – алыми гвоздиками.
Берег детства – керженскими водами.
Я была…
Отчаянна и жертвенна.
Купина твоя неопалимая.
Я была любима так божественно,
Что любя тебя уйду любимою.
Вылилось фонтановое лето
По кленово-огненному следу
Путь в невозвратимое готов.
Вылилось фонтановое лето
В бронзовые чашечки цветов.
Туфли отошли, не в моде платья…
Задрожат напрасные уста –
Ровно разжимаются объятья,
Будто отпускает высота.
И не пошатнётся мирозданье,
И ничто свой не нарушит ход.
Башенку над пасмурной Казанью
Покидает птица-вертолёт.
Обсерватория
Хочешь увидеть Бога, соедини
Жемчуг зрачка со створками телескопа.
Глиняным пятилучьем себя распни –
Только тогда кручина высоколоба.
Кажется, это небо не удержать –
Рушатся мне на плечи его своды.
Не приближайте свет – тяжело дышать
Сдавленным горлом жалкой моей свободы.
Только бы пережить метеорный дождь,
Кажется, это зевсы сюда проникли.
Ярость непобедима, так для чего ж
Лиру укрыли волосы Вероники?
В тёмных садах межзвёздного вещества
Стынут ночами горькие оговорки.
Собраны до последнего все слова,
Яблоки, звёзды, – пусто… Задвиньте створки.
Горошина
Обычная горошина,
Племянница кусту,
Я кем-то в землю вброшена,
И вот – себе расту.
Но чья душа мне дадена,
Судьба вздыхать о ком,
Цепляясь за оградину
Зелёным стебельком?
Какому дню назначена
Средь заросли густой,
Обожествляя ржавчину
До вязи золотой?
Живу, дай бог, не овощем
На крохотном клочке,
А всё моё сокровище
В зажатом кулачке.
Господь надкусит бережно
Стручковое ребро:
– Ну, здравствуй, королевишна,
Хранящая добро!
Храни и дальше, матица,
На много-много лет,
Пока по кругу катятся
Горошины планет.
Молодецкий
В Жигулёвских горах атаманят ветра,
А лесную тропу сторожит мошкара.
Но ведут на вершину чабрец и полынь –
И в глаза не вмещается волжская синь.
О пристанище-вольница буйным богам!
Дай примерить твой шлем, Молодецкий курган!
Эту гордую реку ты выгнул дугой,
Эти камни под Стенькиной были ногой.
Эти русские волны, послушно дружны,
По-персидски расшили накидку княжны…
Там, где Волге в подмогу, впадает Уса,
Поднимают утёсы свои паруса.
Города и деревни поют вдалеке
О великой реке, о Самарской Луке.
Только Девья гора не поднимет лица –
Уронила чело на плечо Молодца.
И впечатаешь в память гряду за грядой,
И Лепёшку запьёшь родниковой водой.
И, не вытерев капель с горячей губы,
Обернёшься на зов Жигулёвской Трубы.