Ирину Алексеевну Снегирёву школьники прозвали просто и банально – «Снегирь». Светочка Есина, главная болтушка шестого «Б», когда зашёл разговор о прозвищах, краснея от стыда, выложила это на ухо своей классной руководительнице. Ирина что-то в этом роде и предполагала, поэтому даже и не обиделась. Это не «Тухлая Селёдка» какая-нибудь, как у тощей математички Эльзы Самуиловны, обожающей платья и кофточки с люрексом, и не «Вирус», непонятно за что доставшееся вполне положительному и округлому историку и «по совместительству» завучу по учебной работе Роману Юрьевичу, замещающему последние две недели взбалмошную их директрису Викторию Викторовну Гончарову.
Та, кстати, всей школой звалась «Вивигон». Произносится нараспев и немного жеманно – «по-французски». Такая вот бархатная женщина с певучим тембром их директриса. Роскошная во всех отношениях. Начиная от большого серебристого «Ауди», из которого она выходит по утрам, и дальше – через кабинет с мебелью, достойной местного музея – к разнообразию украшений на безусловно изящной шее и в мочках маленьких ушей, сверкающих самыми настоящими камушками. Кому ещё из преподавателей и когда позволено было вдруг уехать в феврале на целых три недели в изнывающую от предвкушения удовольствий, пульсирующую в ритме меренге Доминикану? Хорошо быть женой городского главы, пусть и достаточно небольшого «уездного» городка. Очередной раз возвращаясь из какой-нибудь бананово-пальмовой державы, она вихрем врывается в школу, как партизаны Ковпака в растерянный немецкий штаб, энергично начиная строить всех и вся: от задумчиво оттирающего испачканный мелом рукав Романа Юрьевича до пролетающего мимо на вечном мальчишеском подзаводе первоклашки, забывшего на бегу прокричать дежурное «здрасьте».
Техничка тётя Дуся, та вообще кланяться начинает со страху, когда её увидит, и крестится-крестится. Для неё глава администрации – почти бог, и жена его из того же пантеона.
Виктории Викторовны всегда очень много. Много канареечного цвета костюмов, много колоратурного голоса, много остренького чуть вздёрнутого носа, сующегося в каждую мелочь. Даже её недешёвые подарки на дни рождения и в Женский день не вызывают ничего, кроме общего осуждения в учительских сплетнях. Впрочем, Ирина Алексеевна с удовольствием пользуется жидким мылом на основе оливкового мыла, подаренным на Рождество. Недавно Вивигон добавила дров в костёр этих пересудов и стала приходить в роскошном гламурном пепельном паричке, который окончательно придал ей вид провинциальной светской львицы. – «Или стареющей провинциальной шлюхи» – добавляла в этом месте Элеонора Михайловна, но об этой учительнице русского чуть позже. К августу, когда Ирина Алексеевна впервые появилась в школе, паричок уже обосновался на голове директрисы, и о её жидких каштановых волосах можно было судить только по фотографии на стенде. В сентябре фотографию заменили на новую.
Периодически по длинным коридорам пробегал торопливый слух, что Вивигон вот-вот расстанется со школой. Ну что ей в самом деле тут время-то зря терять? Зарплата, хоть и директорская, но не бог весть какая: у неё на косметику, наверное, больше средств уходит; учитель она тоже явно не по призванию – географии, кстати. Приезжает из очередного вояжа – начинает заполнять уроки рассказами о номерах «сьют» и видах из окна, о парусных яхтах с тиковой и палисандровой отделкой, о лангустах и креветках. «Я, – твердит, – хочу привнести в уроки не книжную, а живую географию. Только ради этого я как проклятая мотаюсь по всему миру.» Другие преподаватели тяжело вздыхают, соглашаясь с невыносимостью такой ноши, и шепчут на ухо друг другу: «Вот бы и нас с тобой кто-нибудь так проклял.» Даже шутки пошли, типа: «А у Вас, дорогая Ирина Алексеевна, новое украшение. Уж не проклял ли кто удачненько?»
Только что закончился десятидневный карантин, уже сроднившийся с этим временем года. Эпидемия гриппа снова подгадала аккурат ко дню святого Валентина. Сердечки и открытки нашли своих адресатов накануне, и тогда же получены задания на десять дней вперёд: «В дни Святого Карантина изучить параграфы…» Отличные получились каникулы: Вероника в своей Доминикане, ребятишки – по домам, уткнулись в жидкокристаллические мониторы самых разных размеров, а учителям спокойно можно заполнить все требуемые формы, составить многочисленные календарно-тематические, поурочные, воспитательные планы, заполнить пробелы в классных журналах и личных карточках.
После трёх собирались около столика Эльзы Самуиловны. На деревянном стуле, пережившим не менее пяти покрасок и два ремонта бурлил чайник со сломанной автоматикой, в учебные дни вещь непозволительная. За сушками и конфетами бегал физкультурник Эдик – греческий бог двадцати трёх лет – вчерашний выпускник физкультурного факультета, обожаемый всеми старшеклассницами одновременно. Домой тоже можно уходить пораньше. До конца сидит только Роман Юрьевич. Он рассеянно отвечает на прощальные фразы и, отложив дела, углубляется в потёртый малахитовый томик Геродота. У него особое отношение к греку из Галикарнаса. Роман Юрьевич не говорит, но наверняка обдумывает какой-нибудь научный труд, который должен будет его прославить. Их обоих.
Ирина Алексеевна появилась в школе в сентябре. Три года после университета она звалась сотрудниками Иринкой и трудилась в одном из стеклянных офисов довольно крупной региональной телефонной компании, менеджером нижнего звена. Мечтала бросить эту работу с самого первого дня и ровно до того момента, когда год назад компанию стало сильно лихорадить от первых ударов наметившегося кризиса. Сотрудников, что называется, разогнали, а офис превратился в маленький продуктовый магазинчик. Складывалось очень уж грустная триада: ни мужа – ни работы – ни жилья. Потрёпанной собачонкой вернулась в родной уездный город, где её словно дожидалась вакансия учительницы физики с четвёртого по восьмой класс. А чтобы жизнь не казалась скучной, наградили её и собственным цыплячьим выводком – шестым «Б».
«Шестибэшники», как она их называла, радостно повисли на своей молодой и симпатичной руководительнице, заняв всё пространство вокруг неё. Перестало хватать времени даже на слёзы жалости к себе. Проверила контрольные, подготовилась к урокам, постирала блузку, перебросилась с матерью несколькими фразами, и всё – вечер закончился.
Коллеги приняли Ирину вполне благосклонно, а учительница русского Элеонора Михайловна взяла настоящее шефство над ней с самого первого дня. Назначала ей линию поведения, успокаивала, если что-то шло не так и очень подробно «вводила в курс». Под «введением в курс» она понимала политинформацию: с кем можно откровенно говорить в их небольшом учительском коллективе, а при ком стоит только о погоде, иначе немедленно донесут директрисе. Но как-то так подразумевалось, что заложить может каждый, и лучше всё-таки откровенничать только с ней. Элеонора Михайловна была женщиной средних лет, худой и энергичной. Жёсткие тёмные волосы, сухая кожа. Она всегда носила в школе один и тот же синий костюм, менялись только блузки и колготки. Одним острым взглядом могла на бегу остановить любого расшалившегося школяра. Ирина не произносила этого вслух, но ей казалось, что Элеонора Михайловна гораздо лучше подходит на роль директора школы, чем гламурная Вивигон. Ещё одним неоспоримым достоинством учительницы литературы было лёгкое использование цитат из классиков в учительских спорах. Цитаты периодически повторялись, но воздействие на оппонента оказывали стопроцентное. Только Роман Юрьевич мог ответить ей цитатой более глубокой и древней, но он, как правило, редко этим пользовался в обычных разговорах. Прозвищ у Элеоноры Михайловны не было. А может и были, но Ирина о них не слышала.
***
Растаяли в короткой оттепели дни Святого Карантина, словно и не было. Февральский ветер за окном размахивал туманным снежным занавесом и тоненько выл в вентиляции. Ирина Алексеевна с великим трудом усмирила разбушевавшихся «шестибэшников» и сообщила, что сегодня она у них ведёт не физику, а литературу. Физику, впрочем, тоже – третьим уроком.
Вчера вечером позвонила Элеонора и душевно попросила посидеть вместо неё на занятии. Она провожает двоюродную сестру в Испанию, та живёт рядом с Толедо – красивейшее место – и выбралась к родным всего на неделю. Провожает, разумеется, не до Испании, а только на самолёт. У Вивигон она бы конечно не стала отпрашиваться, но раз «нашей примадонны» пока нет, то можно позволить себе небольшое лирическое отступление. Юрьевич уже в курсе. С неё испанский магнитик.
– Элеонора Михайловна, а что я им могу из русского объяснить? – стушевалась Ирина.
– Ничего и не нужно объяснять, Ирочка. Просто объяви тему сочинения, и всё. Дальше можешь читать чего-нибудь или готовиться. Главное ведь, чтобы не шумели слишком.
– А тема, Элеонора Михайловна?
– А тема… пусть будет… ну, скажем… «Как я испугался».
– …? Это о чём?
– Именно о том. Каждый же периодически чего-то пугается в жизни. Ну, змеи, там, какой-нибудь… да мало ли. Шестой «Б» – это же твои как раз?
– Да, Элеонора Михайловна. Хорошо, договорились.
Только положила трубку, и тут же возникла мысль, что лучше бы дать им написать о чём-то более светлом, и даже захотелось перезвонить Элеоноре, предложить тему про прогулки, походы. Подумав, решила, что Элеонора Михайловна лучше разбирается. Пятнадцать лет стажа, всё-таки. Ирине и самой будет полезно немного больше узнать про своих галчат, если, конечно, напишут откровенно.
– Открываем тетради.Записываем тему сочинения, – объявила Ирина Алексеевна. – Все готовы?
– Да–а–а!
– «Как я испугался», – вывела она на доске и продублировала голосом, – Точка.
Несколько секунд прилежно записывали.
– А о чём писать? – нарушил недолгую тишину Павлик со второй парты.
– Вы должны рассказать, что вы увидели страшного, что вы почувствовали, и что случилось потом.
– А чего мы испугались?– снова подал голос Павлик, удивлённо глядя на учительницу.
– Пожалуйста, не забывайте поднимать руку, когда хотите задать вопрос. – напомнила Ирина Алексеевна, – У каждого что-то своё было. Кто-то, например, змеи испугался, а это, скажем, и не змея вовсе была. Это я только для примера, вы о себе пишите.
Ирина постучала указкой, чтобы сбить нарастающую волну шушуканья – Тише! Тише! – методично стала прохаживаться между рядами столов. Коля Мезенцев с растерянным видом дует в пустой стержень авторучки – дала ему запасную, Рустаму поправила готовый свалиться со стула пиджачок, тихонечко попросила Борю убрать в стол портфель, а заодно вместе со стулом сдвинутся влево, чтобы не свисал локоть его соседа Игорька, Светочке Есиной поправила распустившийся бант.
– Ирина Алексеевна, – затряс энергично ладошкой Павлик, – а как правильно «преступность» или «приступность»?
– Преступность, – машинально ответила Ирина.
– Тогда «непреступность» тоже будет правильно? – снова подал голос неугомонный мальчуган.
– В каком предложении? – подошла она к нему, начиная чуть-чуть сомневаться в своих собственных знаниях. Учителю физики тоже стыдно было бы проявить свою языковую безграмотность.
У Павлика весь стол завален: листочки, блокнот, детали «LEGO», веер фломастеров. В тетрадке кроме названия сочинения больше ничего.
– Я просто узнать хотел, – сообщил он, почёсывая кончиком ручки свою кудрявую головушку.
– Думайте сами, – строго произнесла Ирина Алексеевна, – неужели вам Элеонора Михайловна всё подсказывает?
– Не подсказывает, – грустно сообщила сидящая рядом с Павликом Лерочка Бахмина, поднимая печальные синие глаза.
– Пишите, не отвлекайтесь. До звонка осталось… – Ирина взглянула на часы, – осталось тридцать две минуты.
О господи, Сизов опять тянет козявку из носа и запускает в рот. Это просто невозможно! Надо родителям как-нибудь тактично объяснить.
***
Павлик хотел было написать, как он испугался космического монстра на Альфа–Центавре. Испугался, но выхватил одним движением бластер, и монстр кусочком льда растаял в луче, стал размером с муравья. А он, Павлик, взял пинцет и положил монстра в пластиковую коробочку из–под круглых жетонов. Нет, Элеонора Михайловна не оценит такую замечательную историю больше, чем на «трояк». Павлик вздохнул и фантазия потянула его в осенний лес. Там, среди пожухлой листвы, обязательно могла встретиться та самая гадюка, которая раскрыла огромную пасть и явно оторвала бы ему полноги, если бы он не швырнул в неё вовремя мухомором. Распробовав, она всё выплюнула, но он уже бежал со всех ног, а она гналась за ним до самой электрички. Где, кстати, нашлась и потерявшаяся в лесу бабушка.
**
Танечка Зотова – девочка очень практичная. Она ни минуты не стала размышлять над темой сочинения. Раз уж прозвучало, что про змею – это наверняка, то и будет писать про змею. Главное успеть проверить ошибки в конце. Хвостик русой косички зажала между носом и губой, и почерком, ровностью которого гордился бы даже китайский каллиграф, стала выводить предложение за предложением про то, как ярко светило солнце, как плыли облака на голубом небе, и змея блестела на лужайке перед их домом, притворяясь ремнём от маминой зелёной лакированной сумки. Танечка хотела поднять этот ремень, но тот вырвался из рук и зашипел по-змеиному. Пришлось испугаться и позвать старшего брата.
***
Санёк Ярыгин успел нарисовать на столе волосатый кукиш с татуировкой, и прикрыл его тетрадью. Чтобы он не написал – всё равно ему светит «пара» или максимум тройбан. Вчера он испугался отца. Отец Сани не просто пил, он «бухал по-чёрному». Напившись, матерно орал, да так, что слышно было в самой дальней квартире их барачного дома. Потом падал мешком на продавленный диван и мычал невразумительно, покуда совсем не засыпал. Тогда начинала причитать мать, умоляя бога, чтобы тот шею её ненаглядному переломил на стройке, или чтоб муж в ёмкости с мазутом захлебнулся.
Ещё хуже, если водки отцу не хватило. Тогда он тряс мать, как грушу, чтобы та достала денег или нашла у кого-нибудь из соседей. Ему бы никто не открыл. Вчера схватил кухонный нож, вытащил Саньку из-под одеяла и приставил лезвие к самому его горлу. Дескать, не дашь, Райка, денег – полосну сейчас твоего выкидыша. Мать завыла, полезла под кровать, дрожащими руками протянула завёрнутую в бывшую Санину фланелевую рубаху бутылку. Отец ещё некоторое время угрожал, но постепенно успокоился, зато Санька от страха успел пустить струю в трусы. Тёплая пахучая жидкость текла по коленке и на простынь. Потом получил от матери затрещину за то, что «всё зассал». Лежал и мечтал, что стибрит где-нибудь нож, не простой, а с наборной цветной рукояткой, какие в тюрьме из напильников вытачивают, и когда отец будет храпеть, сам перережет ему горло, как барану.
Санёк не будет этого рассказывать. У него всего четыре предложения про змею. Если ошибок наберётся не очень много – «тройбан» обеспечен.
***
Коля Мезенцев змею видел . Это была не просто змея, а самый настоящий удав, а точнее боа-констриктор. Удава звали Яшей и жил он у друзей Колиного отца – у Соломоновых. Пётр Борисович частенько ездил по тропическим странам, но удава приобрёл здесь, по объявлению. Яша был ленив, и когда его доставали из большого стеклянного куба, почти не двигался. Коля трогал пальцем его сухую спину, змей был не такой уж и страшный. Только один раз, когда удав поднял похожую на зубило голову и впился в него маленькими жёсткими глазками, неотрывно следя за каждым движением, действительно стало жутковато. Коля, разумеется немного приврал в сочинении. Яша его вовсе не обвивал, и не сжимал он Колину шею, и не колол Пётр Борисович змеюку шилом, чтобы тот отпустил мальчика, но сочинение удалось.
А вообще Коля больше всего боялся компанию Шнура из восьмого «Б» класса. Они встречали его уже несколько дней, издевались, плевали в карманы смесью соплей и слюны, отбирали деньги и обещали, что снимут с него штаны, если он ещё раз пойдёт по их улице. Тоскливый страх заставляет его каждый раз озираться около решетчатых ворот за школой. Но только разве об этом напишешь?
***
Лерочка Бахмина не только отличница, не только первая красавица в классе – белокурая синеглазая Мальвина – она ещё и в музыкальную школу успевает, а в театре, где работает Лерочкина мама, для неё тоже одно время была маленькая детская роль – ангелочка. Она надевала лёгкое белое платьице до самого пола, проволочные крылья с ненастоящими перьями и во втором акте кружилась в танце под музыку Моцарта с картонной греческой арфой в руках вокруг взявшихся за руки мамы и актёра Бородина. Светят белым прожектора, падают блёстки, похожие на снег.
Дядя Гена Бородин – актёр и помощник главного режиссёра. Он иногда приходит к ним с бутылкой вина и обязательным «киндер–сюрпризом». Тогда Лерочку отправляют делать уроки на кухню, а они с мамой репетируют, закрывшись в маминой комнате. Однажды Бородин пришёл, когда мамы ещё не было. Он смеялся и шутил, усадил Лерочку на колени и стал губами ловить её уши. Было смешно и щекотно. А потом стало страшно. Потому что руки Бородина держали её хоть и не больно, но очень крепко, и увильнуть от «козы рогатой» его пальцев, которые метили в незащищённые места было абсолютно невозможно. Леночка окаменела, чувствуя как его горячие пальцы ощупывают её, словно куклу или пенную губку. В комнате телевизор надрывался мультяшными воплями, а хриплый голос Бородина твердил ей в самое ухо словно заклинание: «Тише, тише, Лерочка, тише, тише, тише». Она и так сидела онемевшая, не в силах что-либо произнести. Одна лишь мысль металась в пустом сосуде её беззащитного существа: «Где же мама? Почему она так долго не идёт?» Но мама оказывается уже вошла, не слышимая за воплями телевизионных монстров.
– Геннадий!? – прозвучало ударом хлыста из дверного проёма, и Бородин отпрянул от Лерочки, едва не уронив её на пол. Леру отправили на кухню, но у мамы и дяди Гены в тот день репетиция не задалась. Он ушёл через пять минут и больше у них не появлялся, а Лерочка с тех пор ни разу не танцевала на сцене в платье с крылышками.
В сочинении она написала, что ей приснилась огромная чешуйчатая змея, которая обвивала её и стягивала плотными кольцами, совсем не давая двигаться. Ей было очень страшно, а змея глядела на неё мутными безумными глазами. Тут она хотела добавить «как у дяди Гены Бородина в тот день», но не стала, потому что всё равно никто бы не понял.
***
Боря Варшавский в большом затруднении. Его отец, Дмитрий Юрьевич Варшавский, майор ракетных войск, чуть более года назад привёз семью в этот город, теперь он работает в местном военном комиссариате. Майор похож на офицера с плаката перед военкоматом – такой же подтянутый, бодрый и волевой. А затруднение связано с тем, что отец день за днём пытается воспитать в сыне настоящего мужчину: заставляет подтягиваться на турнике, запрещает сладости, поучает смотреть страхам в лицо, и уж если испугался – никогда не показывать этого. Боря, однако, совсем не в папу. Он мальчик чувствительный, а к тому же ещё и очень полный. Ему и самому стыдно, когда он осознаёт, что не соответствует папиным требованиям, и тогда с горя лезет в вазочку с печеньем и шоколадом, убранной в стол «с глаз долой». Если папа прочитает сочинение, навеянное Бориными страхами, останется только одно – провалиться сквозь землю.
Вот и пишет мальчуган, как он с папой ездил на полигон. А там вдруг пулемётчики перепутали направление стрельбы, и трассирующие очереди стали проноситься над самой Бориной головой, всё ниже и ниже. Пришлось залечь в траву. Не из страха, разумеется, а для осторожности. И вдруг к самому лицу подползает большая серая гадюка, метра в полтора. Но Боря и тут не испугался, а только подумал, что любой другой из их класса на его месте вскочил бы и получил несколько пуль в спину. Он отпихнул змею автоматом и дождался, когда закончится стрельба.
***
Ирина Алексеевна сидела в лаборантской за столом, на котором штабелями были уложены большие чёрные амперметры и вольтметры годов эдак шестидесятых прошлого века, улыбалась, перебирая сочинения своих «шестибэшников». Комната эта служила складом для демонстрационного оборудования и приборов для физических опытов. Два ряда металлических стеллажей по центру, столы вдоль стен. Колбы, лампы, магниты, пружины, маятники, модель солнечной системы, никогда не выдающая приличную искру электрофорная машина, стопка практически не используемых киноплёнок и ржавеющие киноаппараты, умоляющие, чтобы их наконец-то отправили на свалку. Тут же рядом — современный компактный проектор в комплекте с ноутбуком, стопки компьютерных дисков с обучающими программами по физике. Всё аккуратно протёрто шустрыми руками лаборантки Алины, выкраивающей на это время между долгими зависаниями над смартфоном.
Какие они всё-таки смешные – эта мелкота. У Ирины даже шевельнулись нежные материнские чувства к своим несмышлёнышам, когда она дошла до последнего сочинения и убедилась, что все без исключения 23 её гвардейца написали про встречу со змеёй. И что она далась им, эта змея?! А о чём бы сама она, Ирина Александровна, поведала в подобном сочинении? Если собрать все страхи, которые накопились за её недлинную жизнь, получится приличная гора. Вспомнился мучительный ужас, когда однажды ночью не вернулся из дальней поездки отец. Про это она до сих пор не может говорить. Или когда маме делали операцию – Ирина на третьем курсе уже была. Безотчётная трясучка на экзаменах, особенно на вступительном по математике. Вначале казалось, что не способна решить ни одного даже самого простого задания. Фобии ночных подъездов и пустых вечерних трамваев, страх находиться рядом с оскотинившимися от выпитого однокурсниками. Мандраж первых дней на работе. Страх остаться одной в этой жизни. Вот это и есть самый страшный страх…
Ирина мельком взглянула на экран телефона. Время уже семь, надо собираться домой. Отключила режим «в самолёте», и тут же посыпались сообщения о непринятых вызовах. От мамы, от однокурсницы Резеды, два звонка от Романа Юрьевича, самые свежие — пять минут назад. Что понадобилось завучу? Он наверняка ещё в учительской со своим Геродотом в руках. Перезванивать смысла нет, всё равно туда идти – относить тетради на стол Элеоноры Михайловны и одеваться.
Темнота лестницы, слегка нарушаемая светом уличного фонаря и табличками пожарной эвакуации. Коридор тёмный, пустой, гулкий, но абсолютно не страшный. Он и не может быть страшным, ведь в каждой его пылинке собран дневной смех сотен счастливых голосов, беготня на переменках, рассыпавшиеся веера тетрадей, пирожки с повидлом из буфета, перламутровые вставки на электрогитарах школьного ансамбля, звук отскока баскетбольного мяча и греческий профиль Эдика. Бумажный самолётик на полу. Плохо прикрытое окно – надо задвинуть тяжёлую раму. Стоп-линией на пути узкая полоска света из-под дверей учительской.
***
Ирина аккуратно уложила стопку разноцветных тетрадок на край стола Элеоноры Михайловны, определила классный журнал шестого «Б» на полку, подлила воды в горшок с убогим декабристом, выкинувшим два болезненных цветочка, заглянула в завтрашнее расписание. Осталось одеться и узнать, зачем она в это время понадобилась историку.
Роман Юрьевич сидел перед компьютером и, судя по тому, что он даже не обернулся, был очень занят. Обычно прямая спина его выглядела обмякшим сдувшимся шариком, едва держащимся на нетвёрдых локтях. Сдулось и лицо. Всегда оптимистичные щёки висели безжизненными мешочками. Обычно аккуратно причёсанные редкие волосы торчат, словно сбиты венчиком для гоголь-моголя.
– Вы меня искали, Роман Юрьевич? – осторожно поинтересовалась Ирина Алексеевна, остановившись около шкафчика с одеждой, – Я уходить собралась. Что-нибудь случилось?
– Ирочка… – завуч никогда не называл своих коллег по именам. Это Элеонора могла покровительственно фыркнуть: «Ну брось ты, Ирка» или «Эльза, я тебя умоляю!»
Роман Юрьевич повернул к ней беспросветно-серое лицо, Ирина могла поклясться, что она даже заметила дорожки слёз на обвисших щеках:
– Ирочка, Вика от нас ушла.
– Кто ушёл? – не поняла Ирина. Сама тут же со скрипом сопоставила, что если он её саму только что назвал по имени, то и Вика – наверняка Виктория Викторовна. Значит, случилось то, о чём так упорно «твердили большевики» и директриса, наконец, решилась оставить свою работу и всецело предаться шопингу, путешествиям, благотворительности и всему прочему, чем обычно кичатся хорошо упакованные дамы. Можно только поздравить. Странно только, что Роман Юрьевич на это так реагирует. Как влюблённый подросток, тоскующий по уезжающей из летнего лагеря на неделю раньше срока даме сердца.
– Её не стало, – прошелестел безвольными губами историк, и Ирину Алексеевну обожгло смыслом фразы. Это про компьютер у нас только могут сказать: «Умер» или про средневекового учёного. Если такая беда с близкими, то непременно: «ушёл», «простился с нами», «не стало», «его больше с нами нет».
Через минуту они шмыгали носами оба: по очереди и в унисон.
Да, он уже обзвонил «всех девочек», и Эдику тоже сообщил, и Тарасову. Надо собраться, как-то по-человечески помянуть. Похороны завтра. Валерий Федорович (муж) не хотел торжественных, чтоб весь город… Да, он сам позвонил.
Никакая это была не Доминикана. Виктория Викторовна – Вивигон наша – ездила на лечение в Германию. Не первый раз уже за последние два года. Возлагали большие надежды на эту повторную операцию, но она её не перенесла. Точнее, сначала казалось, что всё прошло успешно, но буквально за неделю угасла.
Роман Юрьевич и раньше знал об этих операциях, и о диагнозе тоже знал. Парик Виктория Викторовна надела отнюдь не для фасона, а чтобы не демонстрировать свою вмиг облысевшую от интенсивной терапии голову. Ей вообще в последнее время давалось всё предельно тяжело, а труднее всего – не показывать другим своей боли. Но она влюблена была в свою школу, и не мыслила себя вне её.
Вернулась с середины пути к дому Эльза Самуиловна. Скрипнула дверь, впуская Эдика. Трудовик Тарасов, успел принять свои вечерние 200 граммов, и от того вздыхал громче и тяжелее остальных. Элеонора Михайловна рассказывала, что Тарасов даёт в первый день на своих уроках каждому мальчику цилиндрическую заготовку сантиметра в полтора диаметром плюс напильник. Школьник, у которого сначала горят глаза от вида многочисленных новеньких сверлильных, токарных, фрезерных станочков, затем в течение всей учёбы уныло елозит эти напильником по зажатой в тиски заготовке, пытаясь выточить отвёртку. Тарасов резонно заявлял в ответ на все замечания, что зато у его учеников все пальцы на руках целы и глаза, чего бы точно не было, пользуйся они всеми этими крутящимися механизмами. Он тут же приводил пример Третьей школы, и у пытающихся ему оппонировать исчезали все аргументы: там два года назад семиклассник потерял по две фаланге сразу на трёх пальцах правой руки благодаря фрезе.
Пару раз за урок трудовик исчезал «на пять минут», и возвращался с маслянистым блеском в глазах и добродушно выставлял своим подопечным пятёрки и четвёрки. Если же что-то не позволяло ему исчезнуть — орал на пацанов, обзывая безрукими бездельниками, которые простую вещь по три года делают, и гневно объяснял, что в деталях не дырки, а отверстия, а дырка – она у ученика сзади. Управы на трудовика было немного. Во-первых, не было очереди желающих занять его место, во-вторых он числился ветераном какой-то секретной военной кампании в Африке, и даже приходил иногда с медалью на лацкане засаленного пиджака. Наконец, он числился инвалидом; о причинах инвалидности никогда не сообщалось. Тарасов, больше похожий на писателя Горького, но имевший кличку «Чапай», был вполне доволен жизнью, расхаживал на переменах размеренно по первому этажу и подкручивал кверху пышные усы.
Но сейчас усы Тарасова безвольно висели и, несомненно, были мокры. Трудовик мял ладонь об ладонь и повторял, заглядывая по очереди в глаза каждому присутствующему: «Да как же это, понимаш-шь… Да как же это?»
Лариса Егоровна, не доехавшая одну остановку до театра, размазывала тушь по лицу. И без того не слишком многословная Роза Хасановна застыла, словно часовой перед мавзолеем. С каждым новым вошедшим разговор повторялся, через несколько скупых фраз замирал, и все отводили друг от друга глаза. Добавлялись какие-то подробности, мелочи, ставшие такими важными сейчас.
– Всё-таки надо идти. – тяжело поднялся из-за стола Роман Юрьевич, нарушив остекленевшую тишину, – Надо поддержать его… В конце концов, это ведь я их когда-то познакомил – Валеру и Вику. Представляю, каково ему сейчас.
Он подошёл к расписанию и почти буднично объявил:
– Похороны в час дня. Уроков отменять не будем. Надо постараться не травмировать детей. Венок от школы я закажу. Лариса Егоровна, Вы мне тогда помогите завтра, а пятые А и Б объединим на алгебре. Справитесь Эльза Самуиловна?
***
Вышли на заснеженные ступеньки почти в девять, прощались короткими кивками. Ночной сторож постоял на крыльце, проводил всех взглядом, клацнул засовом и, шаркая по крашенному полу обрезанными валенками, отправился в гардероб к припрятанной в тумбочке электроплитке. Пора греть ужин, а эти едва угомонились. Чего это они сегодня?
Пряча лицо в пушистый воротничок и ёжась от наглости наскакивающего ветра, Ирина Алексеевна побрела к остановке. Вихри наметали барханы снега ближе к заборам и стенам, и по краю тротуара можно было идти не проваливаясь. Погодный неуют накладывался на усталость и неуют душевный, оттого немного знобило. Заскочила в словно дожидавшийся её автобус, стряхнула с себя снежные хлопья и плюхнулась на затёртое до ткани дерматиновое сиденье. Улетела ли Элеонорина сестра в такую погоду?
Элеонора словно ждала её мысленного вопроса. Безыскусная мелодийка пропиликала в сумочке, и Ирина вытянула из белого чехольчика телефон.
– Алло, Элеонора Михайловна, Я слушаю Вас.
– Ну что, Ирин, мои Родригесы уже в Барселоне, ждут вылета в Толедо. У тебя-то всё в порядке, справилась с первым в жизни уроком русского?
– Элеонора Михайловна, Виктории Викторовны не стало.
– Да знаю я, звонил мне этот несчастный рыцарь, воздыхатель на полставки. Нам-то что с тобой плакать? Нам радоваться надо, Ирка. Это Рома пусть сопли по галстуку развешивает. Она же его первая любовь, ты не слыхала разве? Вот и ходит бобылём, аспирантуру из-за неё когда-то оставил. Это когда она с первым своим разбежалась, а к нынешнему ещё не приткнулась.
Поток злых и беспощадных формулировок сбивал с толку, хотелось немедленно оправдаться и за Романа Юрьевича и за директрису. Нашлось только жалобное:
– Это всегда ужасно, тем более в сорок лет, и всё-таки работали вместе.
– Ну да, баночка косметики на день рожденья, коробка конфет на Новый год – благодетельница наша окочурилась. Я тебе так скажу: бог молитвы мои услышал. Меня уже тошнило от неё.
Ирина ошарашено молчала, а Элеонора Михайловна словно завелась:
– У меня, Ириш, в Управлении Образования столько знакомств, что если бы не её Валерий Фёдорович, она б у меня не только в директрисах, она в учителях бы недели не продержалась. Ничего! Теперь всё по-другому будет. Держись за меня, я всех их бульдозером смету. С тебя подготовка коллектива, этот преподобный Юрьевич сейчас тоже начнёт претензии на престол предъявлять. Побежал, небось, к своему Валере сразу. Он ничего не говорил?
Ирина слушала последнюю фразу уже издалека, она нажала «отбой» и сдвинула вправо кнопочку режима «в самолёте». Как-то в один момент для неё перестал существовать этот человек, а другой, умерший, стал вдруг более живым и понятным.
Ирина Алексеевна чуть не пропустила свою остановку, выскочила через уже закрывающуюся дверь, больно ударилась плечом. Снег становился редким и всё более колючим, крупинки стучали по лицу и, особенно болезненно, по неплотно сомкнутым ресницам. В свете фонаря снежинки летали как маленькие быстрые злобные змеи. Ветер раздувал капюшоны снега, похожие на крупные буквы в тетрадке Светочки Есиной: «Я увидела её в кустах малины. Это была самая настоящая кобра! Хорошо, что я узнала её в лицо, а то бы она меня съела».