Бывает так, что текст, написанный автором, приобретает такую автономию, что может быть прочитан как угодно, кем угодно, где угодно и когда угодно. Смешение хронотопов, открытость дискурса и, как следствие, — некий произвол читателя. Обо всём этом убедительно свидетельствует постмодернизм, хотя мало кто из читателей в мире и, тем более в Украине, на самом деле понимает, что это. Бывает и по-другому. Текст оказывается настолько тесно связанным с личностью автора, что раскрывается исключительно в контексте его жизненного мира. Начинается диалог модерна и постмодерна, основанный на обоюдоострых интерпретациях: автор интерпретирует мир, мир интерпретирует автора, читатель интерпретирует и автора, и его мир. Речь идет о самой речи, рефлексия касается глубин рефлексии, происходит общение всех со всеми, в центре которого находится поэт — весёлый мудрец, пытающийся преодолеть коллективное непонимание. В целом этот процесс называется длинным словом «герменевтика». Осип Мандельштам писал, что поэт — немыслим без диалога, без поиска провиденциального Ты. Об этом же чуть позже говорил Михаил Бахтин. Автор книги «Герменевтика» Олег Фёдоров-Никоф продолжает классику приёмов русской литературы и литературной критики в новом постмодерном контексте.
Олег Никоф — воплощение наивной улыбчивой мудрости клоуна, скрывающего глубокого скептика, — пожалуй, единственный из известных мне сегодня в Украине русскоязычных поэтов, кто обладает абсолютным чутьем собеседника в качестве врача-диагноста. Помимо глубокого философского подтекста, заставляющего слова в его стихотворениях обрастать бесконечными смысловыми отложениями, в них присутствует какая-то особая земная теплота, или, по словам В. Беньямина, «аура», возвращающая вещам теплоту и одухотворяющая быт живым голосом бытия. Коленопреклоненная пирамида, серебряные сабли трещин на зеркалах, израненная письмом бумага, кровавая капелька божьей коровки на кончике пальца — в общем, весь наш материальный мир, персонифицированный, одухотворенный, конкретный, обретший голосовые свойства текста, вибрирующий смыслами и бессмысленностью.
Пожалуй, Никоф как автор — странен. Странен своей абсолютной инаковостью по отношению к обществу героев и торговцев, поскольку сочетает в себе свойства тех и других. В его лирике органичным образом переплетается возвышенность аскета-одиночки с земным юмором гуляки и жизнелюба. Многогранен той полифонией, с которой мы, информационные варвары «нового средневековья», встретившие двадцать первый век делением мира на «своих» и «чужих», воспринимаем (точнее, отталкиваем) дивергентов. Кто такой дивергент в системе мифов американского кино? Помните человека, сочетающего в себе черты всех противоположных фракций общества, синтезирующего альтернативные качества, быстро переключающего кода и выбирающего неожиданные креативные решения при попадании в трудные ситуации? В эстетике Михаила Бахтина, которого снова хочется процитировать в связи с творчеством Олега Никофа, подобное состояние называется «вне-находимость» — единственное подлинное и возможное для поэта состояние. Поэт имеет множество граней, но всякий раз обращаясь к людям, он уподобляется замысловатой геометрической фигуре, вынужденной заземляться только одной из них, от чего все остальные для человека, смотрящего на него в фас или в профиль, оказываются не видны.
Поэзия — это трагедия незаметности объемного. На каком бы языке она ни была написана, как бы глубоко ни была истолкована, герменевтика поэтического текста не осуществляется до конца, она — иностранка — среди обычного мира.:
Я показал потом
Свои листы
Израненные кириллицей
Незнакомому иностранцу
Искренне он восхитился
Красивым узором
Пирамида падает на колени одной гранью перед пустыней и ее временными посетителями, одновременно всеми другими гранями и верхушкой устремляясь в вечность к небу:
Тысячи лет
Он не позволял себе
Откровений
С неразумными лилипутами
Им оставляя самим
Догадаться
Что пирамида
Упавшая на колени
Одной из своих граней
Всегда устремляет
Вершину свою
В бесконечность
В то же время, несмотря на всю свою вне-мирность, поэзия Олега Никоф — очень простая, понятная, «своя», даже свойская, слетевшая с кончика языка у плиты или на пикнике, в окопе или в больничной постели, вобравшая в себя шум колес на трассе, скрип приоткрываемой двери, возню кошек в прихожей, запах гари от перестоявшего чайника и потрескивание поломанного динамика… Речь идет обо всём многообразии чувств и образов, объединенных ностальгической нитью связи между прошлым и будущим.
Благодаря ощутимому влиянию Востока Никоф не только достигает в верлибрах четкой лаконичности и «стройной, строгой» (пользуясь цитатой из арсенала Марины Цветаевой) структуры, но и обретает способность не уходить в чистую метафизику. Он видит сакральное во всяком профанном, целое в любом малом, закономерное в случайном, общее — в частном и единое — во всем. Его верлибры нельзя назвать ни однозначным модерном, ни однозначным постмодерном. Стихийная ассоциативность и музыкальная пластика формы здесь не мельтешат в знаковом потоке, не подменяют означающим означаемое, не уводят от объективного грунта текста и не разрушают его нарратив, скрывающий глубокий духовный смысл. Я бы определила этот стиль, как «магический реализм», или «сюрреализм» (в современном понимании — «гиперреализм»). Он напоминает мне живопись Дали, психоаналитическую беседу доброжелательного невозмутимого доктора Фрейда с тревожащимся пациентом и порой даже — жесткую откровенность фильмографии Линча, где за видимым пасторальным благополучием цветущей обывательской жизни камера, погружаясь всё ниже, выявляет отрезанное ухо Ван Гога в зелёной траве.
Безусловно, Никоф — хороший постмодернист. Его логика — релятивна: как писатель он обладает достаточно стереоскопическим зрением, чтобы осознать тот факт, что любая правда — истинна только в своем контексте, а для другого — не очевидна, что правд — великое множество и все они относительны, что попытка превратить свою частную правду в общее положение приводит к войнам и непониманию. Подобно Будде, говорящему каждому из своих собеседников, что он прав, потому что «все есть и всё не есть, не есть и не не есть», Никоф как герменевт использует в своей эстетической игре несколько правил из восточной мистики: поиск контрправила на всякое правило, выворачивание значений слов наизнанку и умение видеть привычное непривычным, ощущение взаимной заменяемости и текучести мира, способность постичь последний как Вселенную «тысячи вещей». Именно поэтому в его верлибрах модерная ясность дополняется притчевыми приёмами дзеновского коана на постсовременной реальной основе:
Когда
У меня был третий глаз
Я не замечал
Миллионов кирпичей
Лежащих один на другом
В причудливых формах
Этой
Цивилизации
Подобно царю Гильгамешу, не нашедшему цветок бессмертия, он любит жизнь, любит людей, населяющих ее, прощает им их одномерность, падая снова и снова на одну из граней своей множественности (то есть упрощая-уплощая себя) ради любви к миру. Уловив эту любовь, можно закрыть книгу и пойти дальше.
Можно даже забыть о ней полностью. Но форточка экрана или окошко книжной страницы будут, как он сам о себе говорит, светиться его улыбкой, которая чем-то похожа на улыбку Чеширского кота: кота уже нет, возможно, он даже и не кот вовсе, а так, пауза между словами, но без неё нет ни Алисы, ни путешествия, ни диалога.