Шпиономания, главы из ненаписанной повести. Глава 15. Продолжение

Начало:

Шпиономания. Десять глав ненаписанной книги

Шпиономания, глава 11

“Шпиономания”, глава 12

“Шпиономания”, глава 13

“Шпиономания”, глава 14

После экзаменов на «аттестат зрелости» письменные материалы, то есть сочинения по литературе и работы по математике соискателей медалей отсылались для проверки в Министерство просвещения Молдавии — такой был порядок. И вот там Лёве Пронину, у которого уже была одна «четвёрка» по молдавскому языку, снизили балл за сочинение. Это лишило его награды.
Лёва приехал откуда-то издалека и появился у нас, когда мы перешли в седьмой класс. По всем предметам он успевал отлично. Только молдавский плохо ему давался. Мы учили этот язык уже три года, а для него он был совсем новым и чужим. Наверстать упущенное Лев так и не смог…
— Разве справедливо, что Пронина лишили серебряной медали, а мне достанется золотая? — спросил я у нашего доброго школьного директора Михаила Петровича Чернобривченко, когда узнал о чиновничьем решении. — И неожиданно для себя, как о твёрдо решённом, добавил: — Откажусь от своей!
Директор нахмурил обожжённое лицо. Бывший комбат, он был вытащен экипажем из горящего танка.
— К сожалению, с нами не советуются. С Министерством не поспоришь…
— Почему?..
В кабинете находился и завуч, тоже фронтовик, прошедший всю войну политработник, Зиновий Маркович Каменир.
— Вот что, Зиновий, — вдруг решился директор, — поезжай с этим смельчаком в столицу. Авось, что-нибудь да выйдет…
На следующий день мы вдвоём с завучем отправились в Кишинёв. Заместитель министра Никитин, выслушав мои доводы в пользу Пронина, затребовал Лёвино сочинение, просмотрел его при нас и восстановил урезанный балл.
— Молодец, что вступился за товарища. Сам-то куда думаешь поступать?
— В Московский университет, на отделение журналистики филфака.
— Лучше бы в наш, Кишинёвский.
— В нём не готовят журналистов.
— Мы тоже ему советуем не уезжать далеко: сын погибшего, без отца вырос, — наконец разомкнул уста Зиновий Маркович.
— В белокаменную рвёшься?.. Ладно, попробуем тебе помочь, — заключил сердечный замминистра и приказал выдать мне бесплатную туристскую путёвку для путешествия в Москву и пятьсот рублей наличными.
В назначенный срок я присоединился к группе учительских детей, — экскурсия-то устраивалась для них.
Едва прибыли в Москву и разместились в Сокольниках на турбазе, не утерпел — помчался на Моховую.
Строгая классика бело-жёлтых университетских корпусов настраивала на высокий лад: вот она, будущая альма матер!..
Налюбовавшись творением швейцарского архитектора Доменико Жилярди, который возродил университет из пепла после пожара 1812 года, я уставился в большой щит, прикреплённый к ограде сквера перед филфаком. На щите было объявление о наборе на все факультеты.
Скосил глаза. Рядом стоял юноша, мой ровесник.
— Поступать в МГУ собрался? Раньше в Москве бывал? — Он сразу угадал во мне приезжего.
— Да, на отделение журналистики. В Москве был пару раз, но проездом… Так получилось, что ничего и не видел, кроме Красной площади и мавзолея Ленина. А ты тоже сюда решил поступать? На какой факультет?
— Я — на физтех. У меня золотая медаль, только на физтех и с медалью надо сдавать письменные экзамены по физике и математике. И ещё через собеседование проходить.
— И у меня золотая. А собеседование — по русскому и литературе и иностранному языку.
— Ну, давай знакомиться!
Мы назвали свои имена, пожали друг другу руки. И тогда Петя предложил:
— Если ты свободен, пойдём, прогуляемся. Покажу тебе Москву.
Бродили часов пять. Я устал, проголодался. И на турбазе ждали. Руководительница группы, наверно, уже волновалась: где пропадает подопечный.
А Петя, всю дорогу рассказывавший о достопримечательностях столицы, оседлал нового конька:
— Послушай, Паша, может, тебе тоже поступить на физтех? Вместе бы учились — как бы хорошо было!
— Нет, я своих решений так быстро не меняю.
У одного из внушительных зданий на улице Кропоткинской он сказал:
— Не заглянуть ли нам в нашу берлогу?.. Это здесь, на втором этаже. Передохнёшь. Отужинаем. И поедешь в Сокольники.
— В Сокольниках уже заждались. Да и как твои родители?.. А ужин, уверен, на турбазе мне оставили.
— Предки будут только рады моему новому другу. У тебя есть телефон турбазы? Мы туда можем от нас позвонить.
„Что-то слишком быстро ты попал в друзья“, — явилась липкая недоверчивая мысль. Но почему-то прогнал её и вместе с Петей шагнул в квартиру, где на дверях была медная надраенная до блеска табличка:
ЗАРУБИН В.М.
ЗАРУБИНА Е.Ю.
В прихожей нас встретила милая женщина, ничуть не удивлённая тем, что сын привёл в дом чужого человека.
— Мама, Павел из Молдавии, он тоже поступает в МГУ, на журналистику, — представил меня Петя.
— Меня зовут Елизавета Юльевна, — приветливо кивнув, сказала женщина. — Где ж это вы столько бродили? Устали, небось, оба?..
— Я показывал Паше Москву, — объяснил Пётр.
— А теперь покажи гостю, где ванная и другие удобства. Умойтесь — и в столовую. Будем чай пить.
Мы сидели за большим накрытым белоснежной скатертью столом, когда из смежной комнаты появился профессорского вида человек. Он подошёл ко мне, с улыбкой протянул
руку. Я встал.
— Будем знакомиться, юноша. Я — Василий Михайлович. А тебя как звать-величать?
— Павел.
Он всмотрелся в меня сквозь очки с толстыми линзами.
— Не видел тебя прежде. Новый товарищ сына? — Потом уселся в торце стола и за весь вечер едва ли проронил несколько слов.
Чаепитие оживлялось беседой между Елизаветой Юльевной и мной. Петя так наговорился, когда мы с ним бродили по московским улицам, что теперь, как и отец, больше молчал.
А внимательной хозяйке было интересно всё: кто мои родители, где мы жили до войны, где находились во время оккупации Тирасполя, где живём сейчас, есть ли у нашей семьи родственники в Бессарабии, знаю ли я молдавский (он же румынский) и другие местные языки, владею ли иностранными, и если да, то какими.
Вопросы были ненавязчивы, а ответы на них правдивы, потому что скрывать было нечего.
Настала пора прощаться. Елизавета Юльевна вырвала листок из блокнота и сказала:
— Павлуша, тут наш телефон и адрес. Очень за тебя болею. Обязательно звони. Меня волнует твоё будущее.

Не думал, что это знакомство с Зарубиными, возникшее в силу случайных, но всё же связанных меж собой обстоятельств, продлится долгие годы…

Утром я был у дверей филфака. Секретарь приёмной комиссии — молодящаяся красавица с венком из пергидролевой косы на голове взяла мои документы, придирчиво вглядываясь в каждую буковку.
— А это что такое? — спросила она, тыча пальцем в бланк горкома ЛКСМ Тирасполя.
— Комсомольская характеристика.
— Не по форме… При чём тут горком и подпись первого секретаря?
— Я — член городского комитета комсомола.
— За бумажки прячетесь?.. — Её следовательский взгляд резанул. — Собеседование по иностранному языку сегодня, по специальности — завтра.

Преподавательница немецкого дала прочитать и перевести довольно сложный текст, погоняла по грамматике и отпустила.

«Специальную» подготовку ревизовала представительная комиссия. Возглавлял её доцент Ухалов. Он и задал первый вопрос:
— Скажите, вы не финн по национальности?
— Нет.
— А кто?
— Еврей.
— Если не ошибаюсь, вы из Молдавии? Там есть университет. Почему поступаете в МГУ?..
— В Кишинёве нет отделения журналистики.
— В общежитии нуждаетесь? У нас мест нет.
— Частной квартиры я не осилю: отец погиб, у матери — ещё двое.
— Поговорим о вещах профессиональных, — нарушил наш с Ухаловым диалог один из членов комиссии. — Каким размером написано первое вступление в поэму Маяковского «Во весь голос»?
— Маяковский придерживался тонического стихосложения.
— А вы всё-таки попробуйте: разделите на стопы первую строфу. Возьмите мел, на доске изобразите.
Воспроизвёл первые четыре строки, оговорив, что не помню разбивки лесенкой, проставил ударения, отчеркнул слоги, пытаясь определить размер. Не получилось.
— Довольно, — сказал задавший вопрос.
— Вы свободны, — добавил Ухалов.

О результате узнал на другой день.
— Вам отказано в приёме за отсутствием общежития, — безразличным тоном сообщила молодящаяся красавица.

«Не нашлось для меня даже захудалой койки?.. Где ж справедливость?..» — думал я, потерянно слоняясь по коридорам филфака, пока не заметил дверь, на которой было написано: «Партбюро».
«Господи, это-то мне и нужно, здесь моё спасение!»
Секретарём партбюро оказался один из членов приёмной комиссии. Правда, во время собеседования он вопросов не задавал. Зато теперь был даже по-своему участлив.
— Скажите, у вас и отец, и мать — евреи?
— Да, евреи.
— Жаль.
— Почему жаль?
— Будь один родитель из молдаван, мы могли бы принять вас в счёт лимита вашей республики. А так — нет мест. В будущем году сдадут здание на Ленинских горах. Попытайтесь снова.

Получил обратно документы. К ним были приколоты две записки:
«Немецкий язык знает хорошо». И росчерк преподавательницы.
«Знания в русском языке неуверенные. Приём на отделение журналистики нежелателен». Тут чья-то неразборчивая закорючка.

Зарубиным я позвонил из автомата с Киевского вокзала. Трубку сняла Елизавета Юльевна:
— Павлуша, это ты? Что у тебя, как прошло собеседование?
— Мой поезд отходит через полчаса. Меня не приняли… Позже подробно обо всём напишу. Спасибо за участие. А как у Пети?
— Петя сдал оба экзамена, у него девять баллов. Осталось собеседование. Но очень уж большой конкурс. Счастливого пути! Только не унывай…

Я написал Елизавете Юльевне, как только стал студентом филфака Кишинёвского университета и обзавёлся местом в общежитии. О предшествовавших этому печальных, а порой и трагикомических событиях, изложенных мной в доступной читателям повести «Горечь померанца», решил ей не сообщать. Но Елизавета Юльевна, видимо, умела читать между строк и в ответном письме принялась меня утешать, что учиться можно не только в Москве, советовала нажимать на иностранные языки, которые её всю жизнь выручали, и даже сейчас дают, так сказать, худо-бедно заработать на кусок хлеба.
Наша переписка была и интересной, и активной. И очень помогала в тот первый студенческий год. К сожалению, она пропала вместе с частью моего архива во время настигшего Кишинёв сильного землетрясения. Вот почему, рассказывая о ней, я опираюсь только на свою память.

Весной 1952-го из Алма-Аты приехал мой двоюродный брат Лёня Кацевман. Узнав, что, отказывая мне в приёме, на отделении журналистики Московского госуниверситета использовали бюрократический оборот — «за отсутствием общежития», кузен воскликнул:
— Теперь им не отвертеться! Будет у тебя жильё в Москве! Я уговорю тётю Розу.
И, действительно, на обратном пути из Молдавии в Алма-Ату Леонид выполнил обещание. Через весьма непродолжительное время его тётя с материнской стороны, то есть никакая мне не родня, прислала приглашение жить у неё на Большой Полянке совершенно бесплатно до конца учёбы в университете.
«Не теряй времени, сынок, — наставляла меня тётя Роза, — как сдашь сессию, сразу же прямиком сюда. Кто раньше начнёт хлопоты о переводе, того и возьмут».

Два семестра хватал на экзаменах сплошные «пятёрки», лишь последний, по языку
старославянскому, сдал на «четыре». Получил летнюю стипендию и двинул в Москву.
Остановился, естественно, у тёти Розы. Будь я ей настоящим племянником, и тогда лучшей встречи придумать было бы невозможно.
Зато на отделении журналистики моему появлению не обрадовались:
— Опять вы?.. — удивлённо всплеснула руками знакомая русокосая красавица. — С чем пожаловали?
— Вот моя академическая справка. В прошлом году секретарь партбюро отделения журналистики сказал, что я смогу перевестись к вам, когда вступит в строй здание на Ленинских горах.
— Но оно пока ещё в строй не вступило. Кроме того, министр высшего образования СССР издал приказ, который запрещает переводы студентов из других университетов в МГУ.

Отыскал приёмную проректора по гуманитарным факультетам профессора Вовченко. Зачем? Может, там чего-то добьюсь…
— Какой у Вас вопрос, молодой человек? — вежливо спросила пожилая секретарша.
— Хочу узнать… о переводе.
— Здесь утверждённый проректором список. Гляньте, есть ли в нём Вы… — И любезно протянула лист бумаги с фамилиями счастливчиков.
„Либо про приказ врут, либо для кого-то он не помеха. Хватит жить иллюзиями. Надо навсегда оставить эту затею“, — решил я и тут же вспомнил, что утром обещал Елизавете Юльевне сразу ей позвонить, как только прояснится ситуация в университете.
— Ты сделал всё, что мог, — сказала Зарубина, выслушав мой короткий телефонный отчёт. — Скорей приезжай! Ждём с нетерпением!
Ненадолго заглянул на Большую Полянку, рассказал тёте Розе о своих неудачах в университете, взял гостинцы, привезённые для Зарубиных, и поехал к ним.

Ни Пети, ни Василия Михайловича я на Кропоткинской не застал. Первый был на практике, второй — на даче.
С Елизаветой Юльевной меня ждала её племянница, студентка из Черновцов Анита. Знакомя нас, хозяйка лукаво улыбнулась и спросила:
— Павлуша, не удивляешься, что она — экс нострис?..
Ну и новость! Не задумывался раньше о национальности Зарубиной. У неё, мне казалось, южнорусский или, может быть, итальянский тип лица. Но выражение «экс нострис» — из наших в этом случае означало только то, что обе они — еврейки. В облике племянницы, хотя та и была слегка похожа на тётю, явственно проступали семитские черты.
Неужели сочувствие и забота, что вот уже год ощущались мной со стороны Елизаветы Юльевны, вызван хвалённой еврейской солидарностью? Не хотелось в это верить.
Ход моих мыслей прервала хозяйка квартиры:
— Ты, конечно, помнишь, где у нас ванная комната. Мой руки — и иди в гостиную. Сейчас будем обедать.
За столом никто не осуждал моего настырного желания добиваться правды в МГУ даже тогда, когда было ясно: бесполезное это занятие. В умных глазах собеседниц как бы читалось: «Мы понимаем, ты должен был пройти этот путь…»
После обеда я стал благодарить за всё и прощаться.
— Павлуша, показал бы ты Аните Москву, — предложила Елизавета Юльевна. — Поведи девочку тем же маршрутом, по которому вы шли с Петей в прошлом году.
— С радостью!

— А знаешь ли ты, кто на самом деле Зарубины? — спросила Анита, как только мы вышли на улицу.
— ?..
— Они очень долго работали заграницей, добывая для нашей страны очень важную информацию. Тётя Лиза — подполковник, а дядя Вася — генерал-майор. Правда, сейчас они уже в отставке. Говорю тебе это под большим секретом.

Больше я никогда не видал Аниты. И секрета не нарушил.
А недавно мне стало известно, как сложилась её судьба.
Она вышла замуж за Георгия Эдельштейна. Георгий, смолоду уверовав во Христа, только в сорок семь лет был рукоположен в сан священника и теперь служит в селе Карабаново Костромской области.
Но старший их сын Юлий остался верен религии пращуров. Он эмигрировал в Израиль, был избран в парламент — Кнессет и даже стал его спикером.

Так получилось, что после второй моей неудачи в МГУ наша с Елизаветой Юльевной переписка тихо сошла на нет. И всё же связь с Зарубиными не прерывалась. Каким бы ветром меня ни занесло в Москву, всегда старался им позвонить.
Я оканчивал университет, когда группу нашей самодеятельности командировали в обе столицы с концертами. Мне тоже довелось в них выступать.
В Москве не преминул позвонить Зарубиным. Сразу же узнав мой голос в телефонной трубке, Елизавета Юльевна обрадовалась, как девчонка:
— Это замечательно, что ты объявился именно сегодня! У нас нынче торжественный обед. Сбор к семнадцати часам. Познакомишься со всеми членами нашей большой семьи.
— Спасибо, но воспользуюсь приглашением в следующий раз. Не знаю правил этикета, и потому…
— Глупости! Ты просто гляди, как действуют ножами-вилками остальные.

Я участвовал в обеде. Был представлен Зое Васильевне — дочке Зарубина от первого брака и другим родственникам.
Всё шло замечательно. Лишь однажды почувствовал себя неловко.
— Павлуша, — среди общей беседы обратилась ко мне Елизавета Юльевна, — ты ведь не знаешь английского языка?.. Извини, мы сейчас ненадолго перейдём на английский: нам нужно обсудить один чисто семейный вопрос.
И все заговорили по-английски.

Я уже работал в Караганде и отправлялся в отпуск к маме поездом, — тогда мало кто летал, — пересадка была в Москве. Если закомпостировать билет, можно задержаться здесь на денёк-другой и дольше, сделать необходимые покупки. И повидаться с Петей, конечно…
То был 1957 год — год знаменитого Московского Всемирного фестиваля молодёжи и студентов. Фестивальные приключения описывать не буду — не о них здесь речь.
Позвонил на Кропоткинскую. Услышал любезный ответ:
— Зарубины здесь больше не живут. А вы кто им будете?
— Я товарищ Петра Зарубина.
— Вот его телефон давать велено. Запишите.

Застал Петю поздно вечером. Оказывается, он живёт теперь отдельно от родителей на Стромынке, недалеко от метро Сокольники, где была наша турбаза.
— Прямо сейчас и приезжай. Я по тебе соскучился! — настаивал Петя. — Заночуешь у меня.
Мы тогда под водочку проговорили полночи. У него жена Люба и сынок Миша. Сейчас
они на даче. Родители разменяли квартиру на Кропоткинской, чтоб было жильё молодым.
А работает он после физтеха в одной интересной фирме… Там и Любе нашлось место до декрета.
Спросил о родителях. Они жили теперь на Большой Дорогомиловской.
— Это рядом с Киевским вокзалом, — пояснил Петя. — Ты легко их найдёшь. — Достань свою записную книжку — продиктую номер телефона. Обязательно их навести. Они будут тебе рады.
Каюсь, измотавшись беготнёй по фестивальным мероприятиям, я ограничился лишь телефонным звонком…

Следующий мой приезд в Москву состоялся только в марте 61-го. За истекшее после фестиваля время я навсегда распрощался с Карагандой и вернулся в Кишинёв, не по своей воле оставил беспокойную работу в молодёжной газете и осел на тихой должности редактора в книжном издательстве. В белокаменную на тренировочный сбор в качестве её руководителя привёз команду Молдавии по водному поло. Мы жили в Лужниках и там же в бассейне дважды в день до изнеможения готовились к всесоюзному первенству по своему виду спорта, которое весной предстояло в Киеве.

Позвонил Петру. Ответила его жена Люба. Оказывается, Петя почти год в Антарктиде.
Его ждут в конце апреля.

Телефонный разговор с Елизаветой Юльевной получился каким-то скомканным. Она то ли куда-то торопилась, то ли была в плохом расположении духа. Не стала спрашивать о моих делах и домой к себе не позвала.
Терялся в догадках — в чём причина? Уж не призналась ли Анита, что проболталась — выдала мне семейную тайну?.. А, может, дошло, что и до меня дотянулись щупальца ведомства, в котором они с мужем отслужили много десятилетий?..

Еще одну попытку связаться с Петей я предпринял, обосновавшись в Москве в конце 63-го. На Стромынке оказались новые жильцы. Телефона Петра Зарубина они не знали. Пришлось звонить родителям.
Елизавета Юльевна говорила со мной почти так же сухо, как в предыдущий раз. Коротко рассказал, что теперь женат, Тамара — москвичка, почти год мы жили на два дома: в Кишинёве и в Москве. А в ноябре я окончательно переехал в Москву.
В конце разговора обратился к Елизавете Юльевне с просьбой:
— Будьте добры, запишите номер: 2295014. И передайте его Пете.

Пётр позвонил только в 2006 году… Почему? Тут необходимо короткое объяснение.
Как он вспомнил при новой нашей встрече, Елизавета Юльевна ему о моей просьбе не рассказала, и связь между нами была потеряна, казалось, навсегда.

Но так случилось, что в конце восьмидесятых, состоя в творческой группе программы «ХХ век» на киностудии М.Горького, я получил задание написать сценарий для фильма о
знаменитых политических убийствах этого кровавого столетия.
Как раз в то время в США были опубликованы на английском языке воспоминания Павла Судоплатова, известного специалиста по «мокрым делам». В молодости он взорвал главу ОУН (Организации украинских националистов) Евгена Коновальца, преподнеся тому бомбу под видом коробки конфет в роттердамском кафе.
Позже Судоплатов вместе с Наумом Эйтингоном руководил мексиканской операцией по уничтожению Льва Троцкого.
Был он причастен и к гибели в Минске Соломона Михоэлса.
Все акции матёрый чекист выполнял по личному приказу Сталина.
Худрук нашей программы Виктор Лисакович знал одного разведчика, состоящего в резерве КГБ, — имя называть здесь не буду, — который брался представить меня сыну Судоплатова Анатолию. Мне же следовало договориться о получении русского оригинала воспоминаний чекиста и возможной их экранизации.
Сначала состоялась конфиденциальная беседа с посредником. Среди прочих задал ему такой вопрос:
— Кого из здравствующих разведчиков разрешат снимать, если идея экранизировать рукопись станет реальной?
Мой визави набросал список, примерно, из полутора десятка персон. Среди них оказались две пусть не хорошо, но давно знакомые: Зоя Васильевна Зарубина и Юрий Антонович Колесников.
Когда речь зашла об Анатолии Павловиче Судоплатове, профессоре-экономисте из МГУ, посредник твёрдо сказал:
— Я ему доложу. Он Вам позвонит. Ваши телефоны — и студийный, и домашний лично передам.

Судоплатов-сын не стал держать паузу — соединился со мной утром на следующий день. Приглашение на просмотр в Центральный Дом кино с супругой в тот же вечер охотно принял.
— Жду у окошка администратора, — говорил я, контролируя каждое слово, нисколько не сомневаясь, что нас прослушивают. — Там для Вас будет заказан пропуск на два лица. Начало в семь, но если можете, приезжайте минут за сорок. У киношников хороший бар…
— Постараюсь, — обещал Анатолий Павлович.
Узнал его до того, как он назвал свою фамилию администратору. По портфелю… Мы улыбнулись друг другу. Судоплатов получил пропуск и уверенно шагнул ко мне.
— Добрый вечер, Павел Семёнович!
Вечер и вправду получился добрый. Сперва посидели в баре — выпили коньячку за знакомство. Профессор и его супруга оказались приятными собеседниками.
С фильмом тоже повезло. А когда в просмотровом зале погас свет, Анатолий Павлович достал из портфеля увесистую рукопись и положил её мою сумку.
Дом кино мы покинули в хорошем расположении духа и, повернув с Васильевской на шумную улицу Горького, принялись обсуждать будущее сотрудничество, забыв о, может быть, излишней осторожности, проявленной накануне. Меня больше всего интересовало состояние здоровья автора книги, и потому я спросил:
— Павел Анатольевич уже в весьма солидном возрасте. Готов ли он говорить перед кинокамерой? Пятнадцать лет в одиночной… в одиночке Владимирской тюрьмы — это…
Невесёлый мог получиться каламбур. Погрустнев, Анатолий Павлович ответил:
— Незачем скрывать, мне пришлось участвовать в работе над рукописью в качестве почти что соавтора. Но сейчас отец в хорошей физической форме. Вот прочитаете текст и… После приобретения студией прав на экранизацию я сведу Вас с ним.
— А какова цена этих прав?
— Пятьдесят тысяч долларов.

На неделю с карандашом в руке погрузился в рукопись. Не буду сейчас давать ей оценки. Она уже издана на русском языке. Получилось две книги, прочитав их, каждый определит своё мнение. Называются книги интригующе: «Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля», «Спецоперации. Лубянка и Кремль.1930 — 1950 годы».

Тогда я порекомендовал руководству программы «ХХ век» вступить с Судоплатовым П.А. в деловые отношения. По материалам рукописи, мне казалось, можно сделать несколько захватывающе острых полнометражных фильмов. К сожалению, нужной суммы в валюте у студии в ту пору не оказалось.

Работа с манускриптом не была зряшной, хотя бы потому, что она приоткрыла для меня какую-то часть заграничной работы моих Елизаветы Юльевны и Василия Михайловича Зарубиных.
Вот как заместитель начальника внешней разведки НКВД СССР Павел Судоплатов описывал один знаменательный эпизод:
«Сталин принял Зарубина 12 октября 1941 года накануне его отъезда в Вашингтон. Тогда немцы находились под Москвой. Сталин сказал Зарубину, что его главная задача в будущем году заключается в нашем будущем политическом воздействии на США через агентуру влияния».
Вдумайтесь в дату. До трагической столичной паники остаётся три дня…
Сообщается также: выехал с женой Лизой под фамилией Зубилины, чтобы возглавить шпионскую резидентуру в Америке, находясь на посту второго секретаря посольства СССР в Вашингтоне.

С тех пор много воды утекло. Я занимался другой работой. Но продолжал следить за публикациями о наших разведчиках.
Гласность позволила печатать то, что раньше было под строжайшим запретом.
Открываю утром «Московские новости». Там большая статья о расстреле в Катыни польских офицеров. Названы фамилии организаторов. И среди них — Зарубин В.М. Не верю! Однако в газете Егора Яковлева обычно пишут правду. Может быть, однофамилец? А совпадение инициалов?.. Очень меня огорчила та статья.

1992 год. До выхода на пенсию оставалось всего ничего. И, точно гром среди ясного неба, по мне ударила таинственная хворь — кластерная головная боль.
Весной и осенью подлечивался в клинике. И дальше трудился. Так было до 97-го года, когда мою клинику сделали платной.
Теперь пенсии не хватало на поддержку здоровья. Без здоровья же подработка невозможна. А на одну пенсию не проживёшь. Круг замкнулся. Пришлось в апреле уехать к сестре в Германию.

В новом веке обзавёлся компьютером. На уровне «чайника», но научился добывать из него информацию. Несколько ударов двумя пальцами по клавишам клавиатуры — и перед тобой сведения, которые прежде можно было получить, только рыская по архивам, переворошив кучу книг. Так я обнаружил биографии Василия Михайловича и Елизаветы Юльевны Зарубиных. С грустью узнал, что их уже нет в живых.
Василий Михайлович умер в 72-м, не оправившись от инсульта, перенесённого в конце 60-х.
Елизавета Юльевна пережила мужа на пятнадцать лет и трагически погибла 14 мая 1987 года на Большой Дорогомиловской улице недалеко от своего дома под колёсами автобуса.
Её личное дело, как утверждается в Интернете, до сих пор скрыто под грифом «совершенно секретно».

Вероятно, только Пётр Зарубин мог ответить на вопросы, которые возникали при чтении жизнеописаний Василия Михайловича и Елизаветы Юльевны.
А что с ним, моим ровесником и, смею сказать, давним другом? Топчет ли доныне землю? И как его найти?
Старый друг — лучше новых двух… Да, старых-то я почти всех потерял, а новых так и не завёл…

В 2006-м, приехав в Москву, разбирал свой архив и обнаружил тот самый листок со списком разведчиков, что когда-то набросал чекист из резерва КГБ.
Верно, память не подвела: вот она, Зоя Васильевна Зарубина. И рядом — её телефон. Не померла ли? А если нет, то ей сейчас далеко за восемьдесят…
Тревожить старую женщину решился не сразу, потому как не был уверен, что она вспомнит меня. Ведь мы виделись лишь однажды на семейном обеде у Зарубиных полвека назад.
Вспомнила. И не только продиктовала нужные контакты, не забыла сообщить:
— Вторую жену Петра зовут Светлана Вадимовна. Не застанете брата, она всё в точности передаст.

Когда я назвался, на другом конце провода удивленно переспросили:
— Сиркес?.. Павел?..
— Да.
— Жаль, что мужа сейчас нет! Как он будет рад! Ведь который год Вас ищет. Запишу Ваш номер. Петя скоро вернётся — и сразу Вам позвонит. Вы будете у себя, никуда не собираетесь уходить?..
И правда, ждать его звонка пришлось недолго.
Я предложил встретиться у Дома кино, сказав, что в тамошнем ресторане всегда можно найти свободный двухместный столик.
Петя рассмеялся:
— Место встречи изменить нельзя… Понимаю. Но там твои кинематографисты не дадут нам спокойно поговорить. В центре много ресторанов — хороших и разных.

…Пытался разглядеть в старике, который сжимал мою руку, молодого Петю, каким он был сорок девять лет назад. По его реакции было видно, что он занят тем же.
— Да, поработало над нами время, — сказал Петя. — Пойдём. Тут рядом, на Второй Брестской я проходил мимо одного трактира в русском стиле. Там и посидим.

Мы провели в том тихом хлебосольном заведении часа четыре. Мне из-за того, что мои лекарства не совместимы с алкоголем, ничего горячительного пить нельзя. Я хлебал квас, а Петя пригубил водки. И потому больше он рассказывал о себе.
Всю жизнь занимался лазерами. Защитил только кандидатскую диссертацию, но достиг профессорского звания, поскольку преподавал в высшем учебном заведении. Лауреат Госпремии СССР. Долгие годы являлся членом главной коллегии Министерства оборонной промышленности России. И даже сейчас продолжает в качестве советника сотрудничать с астрофизиками.
А ещё, пока позволяло здоровье, Пётр почти каждый отпуск посвящал горам и как альпинист совершил ряд восхождений на разные горные вершины.
Я был внимательным слушателем в тот вечер, а сам говорил мало. Потому, даря при расставании Пете свою «Трубу Исхода», сказал:
— Здесь, как на духу, всё, что было со мной…
В ответ Петя извлёк из сумки сочинение Эрвина Ставинского «Зарубины. Семейная резидентура», выпущенное издательством «ОЛМА-ПРЕСС» в серии «Досье». Подумав с минуту, он сделал на ней такую надпись:
«Дорогому Павлу на добрую память от Зарубиных,
с которыми тебя свела судьба 55 лет назад,
от живого свидетеля и чуть-чуть участника событий,
довольно правдиво изложенных в этой книге.
П.В.Зарубин, 26.04.2006»

Связь восстановилась, но вторая наша встреча произошла только через два года. Теперь Пётр настоятельно попросил меня приехать к нему домой.
— Хочу, чтобы ты познакомился со Светланой. — В его голосе мне послышалась явно приглушаемая потаённая печаль.

Автобус от метро «Рижская» завёз куда-то вбок от проспекта Мира, в незнакомый и на редкость тихий уголок столицы. Петя ждал на близкой от дома остановке. Сам же дом был высокий и добротный, сталинской постройки, как их называют москвичи.
Лифт поднял нас куда-то наверх. Хозяин не стал открывать дверь своим ключом, а несколько раз нажал на кнопку звонка, заметив при этом:
— Если жена дома, всегда звоню так, чтоб её порадовать…
Светлана уже ждала в прихожей, когда мы ступили через порог.
— Меня взволновала Ваша «Труба Исхода», — сказала она.
— Это Вам — от польщённого автора, — ответил я и передал ей коробку шоколадных трюфелей, привезённых из Мюнхена.
— Danke schön! — поблагодарила Светлана совсем без акцента. Потом добавила:
— Мальчики, вы посидите вдвоём, пока закончу готовку. Вам есть о чём поговорить. — И ушла на кухню — лёгкая и складная не по годам.
Действительно, у меня возникло сомнение: не придумал ли Э.Ставинский в своём беллетризованном «досье» на Василия и Елизавету Зарубиных некоторые эпизоды для пущей остроты и занимательности. Хотелось обсудить это с Петей.
Тут в комнату впорхнула девочка лет десяти. За ней появилась привлекательная молодая женщина.
— Привет гостю и отцу! — сказала она.
— Это Мишель, а это Лиза… — Движением головы Петя указал сначала — на внучку, затем — на дочь.
Смотрел на Лизу, пытаясь разглядеть в ней хоть что-то, переданное генами от Елизаветы Юльевны. Нет, ничего общего — другой тип. Правда, я знал бабушку, когда ей было пятьдесят. Внучке же не больше тридцати. Первая походила на итальянку, а вторая — вылитая немка.
Смутившись под моим взглядом и, словно угадав, о чём я думаю, Лиза спросила:
— Павел Семёнович, Вы хорошо помните Елизавету Юльевну? Внешне мы, конечно, разные… А не важнее ли сходство характеров?..
Она говорила, Мишель делала матери какие-то знаки.
Забеспокоился и Петя:
— Вы что, собрались куда-то?..
— Да, у нас визит к врачу. Записались с месяц назад. Извините, мы сейчас убегаем. Но скоро снова увидимся, — пообещала Елизавета, названная так в честь бабушки, чей твёрдый характер она унаследовала.
Как рассказали за столом, гордясь дочерью, её родители, Лиза подтвердила это, оказавшись одна в Германии, с маленьким ребёнком на руках, после неудачного раннего брака с немцем Матиасом Клиппелем. Но учёбы не бросила, преодолела все невзгоды и приобрела редкую профессию остеопата.
Петя вспомнил, что он сам жил то в Германии, то в пансионе в Швейцарии, до пяти лет считал себя немцем и умел говорить только по-немецки.
Светлана вздохнула:
— А я и вправду — наполовину немка, вернее, австрийка. До недавнего времени, когда добилась реабилитации отца, приходилось это скрывать. Папа мой был простой рабочий Иоганн Бейта Гюбнер. Приехал с Дуная на Волгу строить Сталинградский тракторный завод в конце двадцатых. В тридцать седьмом его расстреляли, якобы за шпионаж… Смутный образ родного отца вытеснил из моей памяти отчим, который растил меня до начала войны, прикрыл нас с мамой своей чистой фамилией. Но и он погиб в сорок пятом в бою при освобождении Польши. Зато мне ничто не мешало выучиться, получить любимую специальность и даже заведовать библиотекой в секретном НИИ, где мы с Петей вместе работали. Планида…
О многом в тот день было говорено. Всего не изложишь.

Автобус долго не приходил. Мы стояли с Петром на остановке и молчали.
И вдруг он простенал:
— Она не знает, что ей остался всего год…
Я, агностик, только и мог сказать:
— Сколько кому осталось — одному Богу известно…

В январе 2009-го после инсульта умерла Зоя — единокровная сестра Петра. Она дожила почти до восьмидесяти девяти. Была переводчицей на конференциях союзников по антигитлеровской коалиции в Тегеране, Ялте и Потсдаме, переводила для советских  атомщиков  секретные материалы  Манхэттенского проекта, которые удалось добыть в США через свою агентуру старшим Зарубиным, участвовала в Нюрнбергском процессе. После службы в разведке Зоя Васильевна Зарубина стала профессором Института иностранных языков имени Мориса Тореза.

В апреле резко обострилась болезнь Светланы. Петру пришлось оставить все дела. Теперь он занимался только уходом за женой. До самой её кончины 31 июля.

Мы снова увиделись с Петей в 2010-м. Смерти сестры и жены сильно отразились на нём. Я, как умел, утешал друга. Он готовился к переезду в однокомнатную квартиру в том же районе. Её приобрели для него Лиза и Сергей. Да, жизнь берёт своё. У дочери образовалась новая семья. Появился второй ребёнок — сыночек Лёва. Петя, по его словам, пожелал отделиться, дабы не мешать молодёжи устраиваться, как ей хочется.

Казалось, и теперь не время говорить о родителях Пети. Но он сам перевёл нашу беседу на эту тему, ни с того, ни с сего показав мне копию дипломной работы, которую в 1924 году защитила выпускница филологического факультета Венского университета Эстер Розенцвейг. Работа была написана по-немецки. Тема — крестьянский вопрос в России конца XIX века. Петя, будучи в Вене, отыскал её в университетской библиотеке в 2007 году.
Вот тогда я и решился спросить:
— Петя, как ты считаешь, почему твоя мама — дочь состоятельного румынского еврея Йоиля Розенцвейга красавица Эстер, получив прекрасное образование в буржуазной Европе, стала в молодости выполнять опасные и порой нарушающие местные законы задания засланных советских агентов?
Мой друг после недолгого раздумья ответил:
— Мало ли кому в молодые годы кружили головы марксистские идеи… А ещё хотелось эмансипации, как ей, наверно, казалось тогда, от провинциализма и национальной узости еврейства. Потому она из Эстер превратилась в Елизавету. Может быть, темперамент сказывался и некая доля авантюризма. Судя по её поступкам, мама умела расчётливо рисковать.
— Не могла она убить человека! Эпизод в гостинице со стрельбой из браунинга сшит белыми нитками, как в плохом триллере. Кстати, кто стоит за псевдонимом Эрвин Ставинский? Тут водит пером не писатель, а отставник спецслужб. Но среди них редко попадаются Соммерсеты Моэмы и Грэмы Грины…
— Угадал. Книгу «Зарубины. Семейная резидентура» сочинил один из бывших сотрудников внешней разведки Евгений Полищук. Подожди немного. Я сейчас готовлю автобиографический очерк. Факты о деятельности родителей, которые в нём приводятся, опираются только на ныне доступные документы. Ты его обязательно получишь.

Он своё слово сдержал. Вручая мне этот очерк, изданный малым тиражом в твёрдом переплёте и названный «ПЁТР ВАСИЛЬЕВИЧ ЗАРУБИН», Петя сделал на титульном листе следующая надпись:
«Дорогому Павлу от автора в день моего 80-летия — отчёт о моём путешествии по жизни. П.З. 24.10.2012».
Тогда мы и отметили вместе оба наших невесёлых юбилея, наступивших у меня
30 сентября, а у него — 20 октября.

Передо мной глава об отце Петра, в которой сын выверил всё до точки. Вот её конспект, иногда сопровождаемый моими короткими комментариями.

Василий, старший из тринадцати детей тормозного кондуктора товарных поездов станции Москва-Курская Михаила Терентьевича Зарубина, родился в феврале 1894 года.
Успешно закончив в четырнадцать лет железнодорожное училище, он, чтобы помочь семье, начал работать на оптовой суконной фирме.
Сам глава этой семьи был выслан из Москвы во время бурных событий 1905 года. Состоял ли Михаил Зарубин в РСДРП установить не удалось, а к сочувствующим явно принадлежал.
В начале первой мировой Василия Зарубина призвали в солдаты. За антивоенную агитацию среди нижних чинов в 1915-м он попал в дисциплинарный батальон, был отправлен на передовую и получил в боях несколько ран.
Участвовал в февральской революции. После её победы направлялся в школу подпрапорщиков Западного фронта, однако из-за болезни остался в части. Избирался членом ротного и полкового солдатских комитетов.
В 1918-м вступил в партию большевиков и опять был мобилизован в только что созданную Красную Армию.
Спустя год Василий Зарубин уже помощник начальника штаба бригады, затем — начальник команды Первой Московской рабочей дивизии. Тяжёлое ранение позвоночника почти на двенадцать месяцев уложило его в лазарет.
По выздоровлении осенью в 1920-м он назначается инструктором-контролёром в войска внутренней охраны.
12 января следующего, 1921 года, Василий начинает служить не где-нибудь, но в московском подразделении транспортной Всероссийской Чрезвычайной Комиссии — ВЧК.
С названного числа и до последнего вздоха жизнь Василия Михайловича Зарубина теперь будет связана с этой, как бы она потом ни называлась, организацией.
Кому ж доверять новой власти, как не таким, как он?.. Яблоко от яблони… Батька против царя бунтовал.., Сын смолоду к большевикам прибился!.. Они пораженцы, они за превращение войны империалистической в войну гражданскую. То есть — грабь награбленное. Всё лучше, чем гнить в окопах. Ну, а коли победили, следует оберегать своё рабоче-крестьянское государство от врагов — внешних и внутренних. И особую натуру нужно, видимо, было иметь, чтобы податься именно в охранители режима, который сколачивали в России верные и стойкие ленинцы.
В 1919-м, несмотря на ранение, Василий Зарубин успел жениться на москвичке Ольге Васильевой. И, как положено, от этого брака в свой черёд родилась его единственная дочь Зоя.
В уже помянутом 1921 году судьба бросает Василия Зарубина на Дальний Восток. Он становится сначала работником особого отдела Приморской армии в городе Арсеньеве, затем начальником экономического отделения Владивостокской ЧК.
Его быстрый рост легко объясним: он смекалистее многих — знать, не зряшными были пять годов в Московском железнодорожном училище, да и после читал книжки, усердно занимался самообразованием.
КВЖД (Китайско-Восточная железная дорога) и сам город Харбин, откуда она управлялась, естественно, входили в зону активных действий Владивостокской ЧК. Именно потому в Харбин и был откомандирован Василий Зарубин. Туда же он перевёз молодую жену и малолетнюю дочь.
Что представлял собой в ту пору Харбин? Русская часть городского населения состояла в основном из инженерно-технической интеллигенции и обслуживающего персонала, приехавшего в этот далёкий край ещё при царе. Во всём сохранялся старый, дореволюционный уклад. Здесь, в Харбине, Василий Зарубин и встретил женщину, о которой никто, кроме Петра, никогда не упоминал в его жизнеописаниях. Звали эту красавицу Анна (Анфиса?) Крынина.
Как утверждает Петя, крах первой семьи Василия Зарубина и уход Ольги к Науму Эйтингону был вызван тем, что Василий влюбился в Анну. Она принадлежала к так называемому «высшему» харбинскому обществу. Её отец Яков Крынин по одной версии был городским головой Харбина, по другой — ведал в администрации медицинскими и учебными учреждениями.
Эта страсть могла стоить Зарубину карьеры, но почему-то пронесло…Так или иначе, в 1925-28 годах Василий и Анна жили вместе в гражданском браке.
Анна Крынина, считает Пётр, оставалась с Василием Михайловичем и тогда, когда его отправили на новую работу в Финляндию. Там Зарубин числился военным атташе советского посольства, а на деле был разведчиком иностранного отдела ВЧК. Сын при этом ссылается на женский снимок, опубликованный в книге «Тайные информаторы Кремля», под которым ошибочно тиснуто: Елизавета Зарубина. В личном же деле Василия Михайловича под этой фотографией его почерком сделана иная надпись: А.Зарубина.
Оно и понятно: Василий Михайлович и Елизавета Юльевна познакомились только в 1929 году.
Родители при нём никогда не упоминали о втором отцовском браке, пишет далее Петя. Ему удалось установить, что у отца из-за Анны возникли серьёзные служебные неприятности, хотя он и расстался с ней после Финляндии.
Бывшая гражданская жена очень тосковала по своим близким и хотела возвратиться в Харбин. Разрешения на отъезд ей не дали. Крыгина предприняла попытку перейти через границу незаконно, была задержана и осуждена на пять лет ИТЛ (исправительно-трудового лагеря).
В 1936 году Крынину А.Я., как утверждается в справке, составленной в разведке уже в конце ХХ века, якобы досрочно освободили по ходатайству Зарубина В.М. перед наркомом внутренних дел Ягодой Г.Г.
Дальнейшая судьба этой женщины остаётся до сих пор неизвестной.

У Петра хранится свидетельство о браке, выданное Елизавете Юльевне и Василию Михайловичу Зарубиным в одном из ЗАКСов Москвы 2 апреля 1938 года. А в метрике сына написано, что он родился в Париже 20 октября 1932 года. Это вовсе не означает, будто он байстрюк, то бишь незаконнорождённый.
Года за три до рождения Пети его мать и отец начали жить по легенде, которую придумали для них в ИНО — внешней разведке. Елизавета Горская (она же — Розенцвейг) и Василий Зарубин превратились в чету выходцев из Чехословакии — Марианну и Ярослава Кочек. Паспортами их снабдили подлинными.
И ещё начальник ИНО Меер Трилиссер надеялся, что фиктивный брак — «брак для прикрытия» со временем превратится в настоящий. Соединяя этих двух нелегалов, шеф учитывал не только характер каждого, но и их прошлое.

Лиза тоже дважды побывала замужем до встречи с Василием. Первым супругом её с 1923-го был бывший лейтенант австро-венгерской армии, участник венгерской революции 1919 года Юлий Гутшнекер. Она вышла за него, еще служа переводчицей полпредства и торгпредства СССР в Австрии. Тогда же молодая женщина вступила в Австрийскую компартию под псевдонимом Анна Дейч и принимала активное участие в партийной деятельности «по линии Коминтерна».
В 1924 году резидент ОГПУ в Вене замечает её как коминтерновскую активистку, умело действующую в подполье, и привлекает к сотрудничеству с советской разведкой.
Брак с Гутшнекером оказался непродолжительным. Он распался в 1925 году.

В 1925-27 гг. Елизавета состояла в негласном штате венской резидентуры в качестве переводчицы и связистки. Ей удалось установить контакты с источниками, откуда шла важная информация.

В феврале 1928 года Елизавета Розенцвейг прибыла в столицу СССР — Москву, где получила советское гражданство и была зачислена в штат ИНО ОГПУ под новой фамилией Горская.
Родители, братья и сёстры Эстер Розенцвейг оставались подданными Румынии. Сменив имя и фамилию, она, вероятно, думала, что обезопасит таким образом родных от подозрений тайной королевской полиции — сигуранцы.

И вот наступает момент в жизни Розенцвейг-Горской-Зарубиной, который навсегда предопределил её судьбу.
Она была прикомандирована ИНО к известному левому эсеру — разведчику, знатоку восточных языков Якову Блюмкину и вместе с ним готовилась отправиться в Турцию. Тот под видом бежавшего из России букиниста открыл в Стамбуле лавку, которая вела торговлю старинными еврейскими манускриптами в виде свитков Торы и Талмуда и ценными древними книгами.
Лиза никого не знала в Москве. Яков окружил подопечную вниманием и заботой. Опытный сердцеед довольно скоро добился ответного чувства. Они стали жить вместе и на пароходе, отчалившем в Константинополь, зарегистрировались как супруги.
Там же, в Турции, на Змеином острове обитали тогда высланный Сталиным из СССР Лев Троцкий и его родные.
Одни авторы указывают: связаться с Троцким Блюмкину поручило начальство. Задача была — войти в доверие к изгнаннику и выведать планы того на будущее. Другие твердят: Яков проявил здесь собственную инициативу.
Во время встреч на турецком острове, а их было две, Блюмкин повёл совсем свою игру. Чтобы вызвать расположение Троцкого, он вначале выделил ему крупную сумму от продажи букинистических раритетов. А потом, точно возвращаясь в былые времена, когда они заодно служили революции, обратился к старшему товарищу за советом:
— Лев Давидович, мы с Вами вместе работали не один год… Как Вы считаете, не пора мне с женой скрыться заграницей?..
Троцкий ответил:
— Я категорически говорю: нет. Ваш опыт и знания ещё пригодятся оппозиции.
По возвращении в Москву Блюмкин доложил, что Троцкий бедствует, безуспешно ищет страну для переселения с острова, что было правдой. Факт передачи денег и щепетильные подробности разговоров он, конечно, скрыл.
Однако, ИНО был не лыком шит. Вот цитата из рапорта Е. Горской руководству ОГПУ
в лице Я.Агранова: «…Блюмкин рассказал мне под большим секретом, что, будучи в Константинополе, он связался с Троцким, два раза виделся с ним, взял у него два письма в Москву…»

Петя пишет в своих воспоминаниях:
«Вскоре она доложила заместителю начальника ИНО Матвею Горбу о ставших ей известными обстоятельствах. После этого в ИНО и развернулась история с „делом Блюмкина“, окончившаяся, как известно, его арестом и расстрелом. Важная деталь — решение Политбюро ВКП(б) „по делу Блюмкина“ содержит пункт, предписывающий:
„поручить ОГПУ установить точно характер поведения Горской…“ В справке, подписанной начальником ИНО А.А.Слуцким в 1928 году, сказано: „Зарубина была женой осуждённого троцкиста Блюмкина. В 1928 году Блюмкин рассказал ей о своей связи с Троцким и подготовке побега за границу. Об этом Горская доложила Трилиссеру и приняла участие в аресте Блюмкина…“
Никаких явных последствий для мамы не было. Однако, руководство ИНО ОГПУ очень быстро отправило её в датскую резидентуру ИНО (с глаз долой…), где она и стала работать под руководством отца».

Да, как будто „явных последствий… не было“. Но, думаю, в глазах чекистов история с Блюмкиным не могла не наложить на репутацию Елизаветы Горской чёткого отпечатка: предала, выгораживая и спасая себя.
А она сама? Как жила дальше, не мучилась ли угрызениями совести, не снился ли ей по ночам казнённый, кого любила, с кем делила супружеское ложе?..

Одновременно на Лубянке ценят таких — с червоточиной. Они покладистее, с ними легче договориться, склонить на любую мерзость.

Василий Зарубин знал, конечно, о прошлом молодой женщины, которую руководство назначило ему в жены. Да ведь и он был не без греха…

Когда их представляли друг другу, объясняли задание, его свербила мысль — умна или лишь хитра и изворотлива? А во время беседы, прямо глянув в притухшие глаза Лизы, кажется, понял: она очень одинока и нуждается в опоре и защите, и тому, в кого поверит, теперь будет преданна до конца.
И он в ней не ошибся.

Первым заграницу, в Данию с подлинным американским паспортом на фамилию финна Картунена, добытым через Коминтерн, выехал Зарубин. Сам Картунен оставался в Москве и домой возвращаться не собирался.
В Датском королевстве подставной Картунен организовал на паях с датчанином Нильсеном коммерческую фирму. Затем туда приехала «словачка» Марианна — Лиза Горская.
Дела шли хорошо. Коммерческие и конспиративные. Отношения меж потенциальными супругами перешли в фазу влюблённости.

Центр уж было решил переместить семью Картуненов во Францию, представляющую для разведки больший интерес, чем Дания, но истинный владелец паспорта финн Картунен после окончания НЭПа соскучился по второй родине и потребовал вернуть свой документ.
Тогда Зарубину и Горской приказали временно поселиться во франкофонной части Швейцарии. Василию — изучать с помощью Елизаветы язык, обоим — быт и характер тамошних жителей.
Затем из Центра поступила команда посетить Словакию — мнимую родину Ярослава и Марианны Кочек. Теперь жить и работать во Франции предстояло с чехословацкими паспортами.

Как и предписывало им руководство, во Францию они въезжали по одиночке: сначала он, потом — она.
Летом 1930 года на юге, в Антибе, пересечение французской границы для туристов было свободным.
Там купили недорогой подержанный чёрный «фиат» и, иногда, нарочно меняя из предосторожности маршрут, хотя это и удлиняло его, двинулись в парижский пригород Сен-Клу, где и стали искать жильё.
Скромная квартира нашлась быстро.
Теперь нужно было придумать респектабельное прикрытие — занятие, обязательно в столице, объясняющее, на какие средства живёт семья Кочек. При этом желательно, чтоб занятие это оставляло достаточно времени для оперативной и разведывательной работы.

Ставинский описывает ключевой момент в истории парижской семейной резидентуры Зарубиных. Ему приходится доверять. Ведь он, надо полагать, знакомился с их личными делами — на то и досье.

Однажды, сидя в ресторане, Зарубин узнал в одном вошедших в зал мужчин давнего, ещё харбинского знакомого Станислава Тишинского. Пан Тишинский был из польских беженцев.
Зарубину было известно, что Фёдор Карин, который руководил внешней разведкой в Харбине, завербовал поляка и дал ему псевдоним Сапожник. Что Сапожник давно покинул Дальний Восток и находится сейчас в Париже, Василию давеча сообщил здешний нелегальный резидент ОНО Дуглас — Сергей Шпигельглас.
Василий навестил Дугласа в его собственной лавке, где тот торговал дарами моря. Последний и устроил их первый ресторанный контакт.
Тишинский тоже заметил вставшего из-за стола Зарубина и бросился к нему:
— Василий Михайлович! Какими судьбами?!
— Вы обознались! Я — Ярослав Кочек, чешский коммерсант, — громко возразил Зарубин и, понизив до шёпота голос, добавил: — Через час в кафе „Дом“ на Монпарнасе. Всё!..

В кафе Тишинский рассказал Зарубину, что он принял решение вернуться на родину в надежде получить деньги по репарациям с немцев за разрушенную варшавскую фабрику, но те пока ничего не заплатили… В Польше у него есть и другая недвижимость. А сейчас вот гостит у младшего брата в Париже. У Владислава здесь небольшое рекламное агентство. Правда, брат — коммерсант неважный. Потому не раз предлагал перебраться сюда, взять на себя руководство, расширить дело. Оно перспективное. Только средств необходимых нет…
Тут уж они обо всём договорились. Станислав не задавал лишних вопросов. Сошлись на том, что Тишинский должен считаться главным владельцем фирмы. Это придаст ей солидность. Брат Владислав станет младшим компаньоном. Кочек внесёт в капитал свою солидную долю и войдёт третьим. Чтобы добиться согласия брата, — «щепетильные подробности» от того решили скрыть, — Тишинский попросил дать ему семь дней.

Через неделю Зарубин отправил в центр такое письмо:
«Москва. Тов. Алексею. Совершенно секретно.
Сообщаю, что мной взят на связь агент Сапожник (смотрите дела по Харбину) с целью создания с его помощью прикрытия для моей работы в Париже.
Сапожник провёл переговоры со своим младшим братом, владельцем небольшой фирмы, специализирующейся на рекламе. Брат согласился и даже был рад принять в своё дело Сапожника и меня, его давнего хорошего знакомого, на условиях, предложенных нами.
Через посредство адвокатской конторы между нами был заключён договор, согласно которому мы вступаем компаньонами в фирму третьего и вносим наличный капитал. Каждый из нас троих пользуется в предприятии равными правами и между нами поровну делятся прибыли и убытки.
После этого договор был зарегистрирован в торгово-промышленном департаменте Сены и (Л)Уазы, где мы оплатили пошлину и получили патент — свидетельство на право заниматься своим производством.
Установочные данные на брата Сапожника направляю в приложении. Привет.
Бетти».

Решение центра отправить Василия и Лизу во Францию под видом подданных Чехословакии, несмотря на подлинные паспорта, не выглядит безупречным. И он, и она не знали ни одного из двух языков этой страны. По «легенде», Марианна и Ярослав выросли в дореволюционной России. Их отцы работали в Петербурге на пивоваренном заводе Калинкина, производящем и чешское пиво. Трудно поверить, что родители дома говорили с детьми только по-русски и не научили их словацкой речи. Во французской секюрити не ротозеи служат. Найти в Париже настоящего словака — для них не было проблемой. А если б устроили с его помощью экзамен?.. Вот какие тревожные мысли доставляли беспокойство Василию.

Разведчик в чужой стране, не имеющий прикрытия, позволяет себе рисковать лишь в пиковой, чрезвычайной ситуации. Как бы ни был он предусмотрителен, любой его шаг может быть и полезным, и обернуться против.

Центр ставил перед Василием и Елизаветой Зарубиными и такую задачу: работать с русской эмиграцией, отыскивать в ней тех, кто сочувствует советской России.
Внедряться в эту среду надо было неспешно, находя в ней людей, страдающих на чужбине, с годами меняющих неприятие большевистского режима на его оправдание. Подобных следовало тщательно изучать и исподволь привлекать к содействию.

Ещё в пансионе «Хризантема» в Антибе у Кочеков возникли приязненные отношения с отдыхающей там же Майей Нежинской и её родителями. Семья владельца небольшой фабрики по огранке алмазов Михаила Семёновича Нежинского явно не испытывала материальных лишений. Эти русские люди не тяготились эмиграцией. Со стороны они гляделись как средние французские буржуа.

Едва устроившись в Сен-Клу, Кочеки с готовностью приняли приглашение Нежинских провести конец недели в их загородном доме. Радушие хозяев было неподдельным. Меж ними и гостями почти сразу возникла та атмосфера взаимного доверия, когда хочется обо всём говорить откровенно и без утайки.
Михаил Семёнович вспоминал давние молодые годы, участие в революции пятого года и краткую отсидку в тюрьме. Он не стал скрывать, что вовсе не разочаровался в социализме как экономической доктрине и очень близко к сердцу принимает успехи и протори Советской России, сочувствует ей.
После обеда, оставшись вдвоём, мужчины выяснили: оба приверженцы умеренных левых взглядов. Нежинский, не принимал идей Троцкого, стоял скорее на позициях ортодоксального марксизма. Защищая Советский Союз от предвзятой критики, старик заметил, что лучше, конечно, было бы не ограничиваться словами, а помогать делом…
Кочек признался: и он считает Россию своей родиной — второй после Словакии. И вскользь упомянул, что его русские друзья ищут спокойное место, где можно было бы иногда устраивать встречи и делиться мыслями о будущем любимой страны.
Михаил Семёнович предложил для собраний свою дачу. Но парижскую квартиру, добавил он, наверно, даже удобнее использовать во время отлучек семьи загород или в Антиб — любимый курорт .
Так Кочеки завербовали первого агента, который получил простой, легко угадываемый псевдоним Ювелир.

Деятельность нелегальных резидентов Василия и Елизаветы Зарубиных во Франции не выглядит чрезмерно разнообразной. Потому именно в сию относительно спокойную пору Лиза, забеременев, решилась родить в Париже Петрушу, своё единственное общее с Василием чадо. Ребёнка предоставили сначала заботам няни, позднее — швейцарского и германского пансионов.

Центр требовал от разведчиков также искать контакты с источниками, связанными с Германией.
Случайность вывела Кочеков на Артура Сарьяна — журналиста, известного Лизе ещё по Вене.
Его приятель, тоже журналист Рихтер, недавно перебрался в Париж из Берлина. Либералу Рихтеру были противны фашисты, насаждавшие на его родине «новый порядок».
У Рихтера была любовница — стенографистка германского генерального консульства в Париже. Девушка не отличалась строгим нравом и одновременно крутила роман с секретарём консульства Гельмутом Кнохеном.
Используя слабости каждого из этой цепочки, Кочеки получили доступ к важным немецким планам, делам и тайнам.

Осенью 1933 года командировка во Францию благополучно закончилась. Уезжали из Москвы фиктивные Кочеки, а возвратилась настоящая семья нелегалов Зарубиных. Выслушав отчет Василия Михайловича, новый начальник ИНО Артузов по-доброму оценил их успехи заграницей, вручил ему знак «Почетный работник ВЧК» и приказал, не теряя времени, выехать вместе с женой в Лондон для усиления английской резидентуры.
Зарубин заикнулся о положенном за четыре года отпуске. И слушать не пожелали. Не до отдыха теперь.
Отпуск снова пришлось отложить. Короткий срок на сборы — вот и передышка. Работать в туманном Альбионе будет легче, чем во Франции: и Елизавета, и Василий владеют английским языком.

Пока Зарубины дожидались в тихой Швейцарии норвежских паспортов для надёжного въезда в Англию, последовал другой приказ — ехать в Германию. Евреи-нелегалы после прихода Гитлера к власти из-за его антисемитской политики спешно покидают эту страну. Резидентуру в ней предстояло строить почти заново.
Василий Михайлович пытался переубедить начальство: немецкого он совсем не знает, да и жена — еврейка. Сойдет за итальянку, возразили ему, а по-немецки говорит, будто он ей родной. Нет им замены.

В канун 1934-го Зарубины прибыли в Берлин. Без Петеньки. Сына на первое время решили с собой не брать. Ребёнку шёл третий год, и его определили в приличный швейцарский детский пансион.
Для Ярослава Кочека и его супруги Марианны в ОНО придумали новую легенду. Сам глава семьи будет представлять в Германии американскую кинокомпанию «Парамаунт Пикчерс». Супруга, что естественно, неразлучна с мужем.
Норвежские паспорта тут явно были слабым звеном. Вот если бы достать американские!.. А где их взять?

Еще находясь в Лугано, главном городе итальянской Швейцарии, и коротая дни до приезда жены, коммерсант Кочек зашёл в бюро путешествий, чтобы узнать, занимаются ли они иностранными визами. Вежливый служащий сказал, что обычно занимаются. Но за визой в Турцию, к примеру, надо ехать в Цюрих или Берн. Турки требуют личной явки подателей документов.
Посетитель направился к выходу. И тогда молодой служащий бюро заметил, что он видел Кочека на теннисном корте. Затем добавил: померяться силами с таким мастером для него было бы большой честью.
Договорились сыграть пару сетов этим же вечером.
Нарочно поддавшись Максу (имя соперника), Ярослав пригласил того в ресторан.
Расслабившись, довольный победитель предложил свои услуги на тот случай, если у сеньора Кочека возникнет необходимость в американской визе. У него добрые отношения с вице-консулом США в Женеве Ковачом. Кстати, он тоже страстный теннисист. Правда ли, или ему кажется: славянские фамилии Кочек и Ковач в чём-то схожи?..

Жена с сыном, наконец, прибыли. Проведя с ними несколько дней, Кочек обратился к Максу с просьбой срочно сделать для всей семьи американские визы.
Тот сразу позвонил Ковачу и попросил помочь другу — прекрасному теннисисту.
Ковач согласился и назавтра назначил встречу в Женеве.
Знакомство состоялось на площадке для игры в теннис, а продолжилось в ресторане. Визы оформили без промедления.
После Кочек связывался с американцем уже напрямую. Несколько раз они сходились как партнёры по теннису. И, конечно, выпивали. Платил всегда Ярослав.

Как-то в лёгком подпитии Кочек заговорил о своём бизнесе. Нечего жаловаться: дела хороши. Тревожит будущее Чехословакии. Гитлер объявил, что отнимет Судетскую область, населённую немцами. У него паспорт этой страны. Мир нестабилен сейчас. В Германии нацисты смотрели на него, не тая презрения. Еле ноги унёс… К гражданам США относятся совсем по-другому!.. Ему не жаль любых денег, чтобы стать одним из них. Может быть, мистер Ковач отыщет способ осуществить это желание?..
Вице-консул обещал подумать.

…Больше года назад в Женеве на улице нашли умершего от инфаркта человека без документов. В морге он был зарегистрирован как неизвестное лицо. Потом среди вещей, оставшихся в одном из отелей, обнаружили паспорт американца Дэвида Хэмфри. Когда обратились в консульство США, выяснилось, что паспорт принадлежал покойному. О его судьбе никто в Швейцарии не справлялся. Найти родственников в Штатах до сих пор тоже не удалось.
Почему бы не воспользоваться случаем?.. Взять напрокат лодку для прогулки по Женевскому озеру, сесть в неё с паспортом Хэмфри в кармане (фото следует заменить) и при неудачном движении выпасть за борт. Лучше — на глазах у служащего лодочной станции. Пусть будет свидетель.
Намокший паспорт надо поменять: фамилия и имя в нём не читаются, снимок совсем мутный.
Кочек обратится с таким паспортом в американское консульство и через три дня получит новенький на своё имя.
Этот план Ковач предложил словаку.
Всё было разыграно, точно по нотам: Ярослав Кочек стал гражданином Соединенных Штатов Америки.
Марианне же для обретения американского паспорта достаточно было обвенчаться с Ярославом в церкви.

Не была ли эта криминальная авантюра слишком рискованной?.. Сколько она стоила не столь уж важно.
И опять Зарубины рисковали. Среди натурализовавшихся в Штатах эмигрантов из Чехословакии Ярослав Кочек не числился. Появись он там, ему грозила бы опасность разоблачения.
Вовсе не исключено и другое. Услужливый алчный вице-консул Ковач работает на ФБР, прикрываясь дипломатическим статусом. Тогда поддельный паспорт, выданный Кочеку, позволял постоянно за ним следить.

Агент ОГПУ Морроуз (он же — Морозов), сотрудник «Парамаунт Пикчерс», перевёл в Берлин полученные от Москвы доллары на организацию там бюро для распространения фильмов кинокомпании, а Ярославу Кочеку выправил документ, что тот назначен шефом этого бюро. Так Кочек с женой и сыном легализовался в столице Третьего Рейха.

В Берлине Центр поручил Зарубиным прежде всего восстановить связи с агентами, завербованными советской разведкой до прихода Гитлера к власти. После установления нацистского режима в Германии некоторые из них, страшась его карательной системы, старались навсегда порвать с Москвой.
Другие, более стойкие, что помогали СССР не за деньги, а по убеждению, отошли от активной деятельности в ожидании лучших времён.
Несмотря на все меры предосторожности, при расконсервации помощников первого типа случались проколы. Так было с агентом Альфредом Мейснером — псевдоним Рауппе. Прежде он служил в полиции. Теперь стал членом НСДАП, вступил в СС и работал в министерстве авиации — вотчине самого Геринга.
Наш человек, вышедший на Рауппе по наводке бывшего полицейского, как скоро выяснилось, попал в разработку гестапо.
Связника пришлось спасать, срочно выводя его в нейтральную Швейцарию.
Наиболее ценным помощником, который без колебаний возобновил сотрудничество с
русскими, оказался Вилли Леман — агент А/201, вошедший в анналы внешней разведки СССР под последним своим псевдонимом Брайтенбах. Офицер центрального аппарата гестапо, он многие годы бескорыстно добывал уникальные секреты.
Герой книги и фильма «Семнадцать мгновений весны» — советский разведчик Максим Максимович Исаев поставлен в положение Лемана, и потому многие считают его прототипом Исаева. А, по-моему, Исаев — собирательный образ, отразивший черты ряда бойцов невидимого фронта.
Леман сообщил Центру, когда начнётся реализация плана «Барбаросса», назвал почти точно дату — 21 или 22 июня 1941 года.
Сталин проигнорировал сигнал, посчитал его провокацией, как и другие, приходившие от разных источников. Самый известный — Рихард Зорге. Вождь предпочел объявить начавшуюся 22 июня войну неожиданной и вероломной.

Но пока на календаре только тридцать шестой год. Зарубины получают из Центра приказ отправиться в США для выполнения неких оперативных заданий, продления американских паспортов (тут был определённый риск, однако, закон того требовал) и утряски проблем с «Парамаунт Пикчерс».
Похоже, дела у берлинского филиала шли не очень хорошо. Зарабатывать нужные деньги не удавалось, и Василий Михайлович не раз слал напоминания Москве о высылке недостающих сумм.

Они отплыли на трансатлантическом «Бремене» из французского Гавра, прибыв туда на поезде.
Германское судно было выбрано не случайно: если немецкие власти хотят, то пусть следят за путешествием американцев — им это было на руку. Но уж на самом борту наши, как замечает автор досье Ставинский, старались не попадать в объектив судового фотографа. Когда тот снимал в ресторане парохода, они усаживались так, чтобы их запечатлели со спины.

Паспортный контроль в Нью-Йорке, а Зарубины готовились к нему, как к серьёзному испытанию, прошёл благополучно. Рассматривались заполненные перед приходом в порт анкеты. Если всё было правильно, пограничники вопросов почти не задавали.
Едва ли схожий с американским выговором английский прибывших в США советских разведчиков подозрений не вызвал. Однако это испытание заставило их потом, во время пребывания в Штатах, взять у опытного педагога несколько уроков для придания своему инглишу американского колорита.

Среди нью-йоркских конфидентов Зарубина одним из важнейших был старый коминтерновец Эрл Браудер. Встречу с ним сам Центр санкционировал.
Известно, что Москва финансировала организацию заокеанских коммунистов с момента её основания. А Браудер с 1930 года занимал пост генсека американской компартии.

Сестра Эрла — Маргарет работала в берлинском филиале «Парамаунт Пикчерс». И благодаря рекомендации жены Браудера, эта секретная резидентура приобрёл ценную помощницу в лице Люси Буккер — оперативный псевдоним Клеменс.

Закончив основные дела на Восточном побережье, Зарубины двинулись через всю страну на запад, в Голливуд. Там в долгих беседах с уже помянутым Морроузом было достигнуто соглашение, что меры по прикрытию в Берлине конспиративной деятельности дочерней фирмы «Парамаут Пикчерс» будут продолжены.

Благополучное возвращение в германскую столицу омрачило одно обстоятельство. На время своего отсутствия связь с агентом Винтерфельдом Зарубины передали болгарину Круму, который вновь объявился в Берлине, когда улеглись страсти после суда над Димитровым. Поведение Крума вызвало недовольство нелегала. Ценные его материалы почти перестали поступать.
Пришлось вмешаться Лизе. Чуткая женщина, она сумела отладить контакт. Впредь ей довелось очень часто общаться с этим незаменимым источником, передававшим чрезвычайно ценную информацию.

В начале февраля 1937 года Зарубины получили из Центра телеграмму, в которой им предписывалось оставить Берлин и через Францию вернуться в Москву.

Они внимательно следили за происходящим на Лубянке. 26 сентября 1936-го был неожиданно смещён нарком внутренних дел Генрих Ягода. Приемник — Николай Ежов принялся безжалостно увольнять и уничтожать старые кадры.
Василий всегда знал: приказ есть приказ, его выполняют неукоснительно.
Другой веский аргумент — дома заложниками оставались члены большой Васиной семьи.
Лизины родные обретались в королевской Румынии, но и до них добраться особой сложности не составляло…

Василий и Елизавета служили заграницей уже много лет. Они привыкли к нормам и стандартам западной цивилизации, несомненным её удобствам. Средств, присылаемых Центром, и дивидендов от собственной деятельности хватало не только на оплату нелегальной работы. Положение Кочеков-Зарубиных, к примеру, в германской столице обязывало их вести образ жизни преуспевающих американских бизнесменов. В Москве, где карточки на продовольствие, как и всюду в стране, отменили только в 35-м году, у них и своего угла не было…
Да, работа за кордоном была сопряжёна с риском разоблачения. В мирное время это грозило арестом, тюрьмой и чаще всего обменом на провалившегося в Советском Союзе иностранного шпиона.
Отзыв домой по приказу нового наркома НКВД для многих наших разведчиков оказывался роковым: их ждал расстрельный подвал.

В Париже, куда Зарубины перебрались из Берлина, они узнали, что невозвращенцами себя объявили такие их коллеги, как Игнатий Порецкий (он же — Натан Рейсс), Александр Орлов, Вальтер Кривицкий, Максим Штейнберг и Александр Бармин.
И раньше бывали перебежчики-единицы. Уходили от большевистского режима втихомолку и в одиночку. Эти же не вместе, хотя почти разом, часто через прессу излагая своё несогласие с политикой Сталина.
А он, точно предвидя поведение «отщепенцев» ещё 15 мая 1935 года создал Особую комиссию по безопасности для ликвидации врагов народа, которую сам и возглавил.
И пощады таким не было.

В неудачной попытке захватить Александра Бармина пришлось поучаствовать и Василию в парке Сен-Клу под Парижем.
Хотя Зарубин был старшим группы из трёх её непосредственных участников, ответственность легла на руководителя операции Сергея Шпигельгласа. Перед Центром за провал пришлось очень скоро головой ответить ему. А ведь за ним числились столь громкие «подвиги», как организация убийства перебежчика Георгия Агабекова, названного выше Рейса, вожака украинских националистов Евгена Коновальца, сына Троцкого Льва Седова, деятеля IY Интернационала Рудольфа Клемента и других. Ещё он был руководителем похищения главы РОВС — Руccкого Общевойскового Союза генерала Миллера (тело не найдено) и вывода из Франции в Испанию генерала Скоблина, который был в нём замешан.

Перед возвращением в Советский Союз Лиза съездила в Швейцарию, забрала Петю из пансиона.
Они прибыли в Москву в марте 37-го, забронировав из Парижа для себя номер в гостинице «Националь», где обычно останавливались иностранцы, — двое американцев с пятилетним сыном. Окна номера выходили на Манеж.

Вскоре раздался телефонный звонок. Мистера Кочека на приличном английском оповестили, что ему надлежит срочно прибыть в известное место. Пропуск готов.

Встреча Василия Зарубина с наркомом Ежовым состоялась через полчаса.
Разговор вышел не из приятных. Ежов твердил, что добытый Зарубиным меморандум Гитлера, в котором излагался немецкий план нападения на СССР, — это фальшивка, сфабрикованная англичанами.
Зарубин возразил, уверенный в надёжности источника, откуда был получен документ. И замолчал. «На что потрачены годы нелегальной работы?» — только и думал он.

На другой день его снова вызвал к себе Ежов:
— Сегодня будете сопровождать меня в ЦК партии!
Чёрный «паккард» быстро довёз их до Старой площади.
Пункты охраны. Длинные коридоры. Приёмная с невозмутимым Поскрёбышевым.
— Прошу товарищей Ежова и Зарубина.
Как проходила эта беседа, отразившаяся на дальнейшей судьбе Зарубиных, известно, со слов одного из её участников, а именно Василия Михайловича.
Сталин спросил:
— Вы, товарищ Зарубин, присылали в Центр меморандум Гитлера генеральному штабу немецкой армии?
— Да, товарищ Сталин, направлял.
— Откуда вам стало известно о наличии такого меморандума?
— Узнал из своих надёжных источников.
— Не допускаете ли вы, что это провокация, специально подстроенная для нас?
— Такое предположение совершенно исключается, товарищ Сталин!
— Вы уверены в этом?
— Да, товарищ Сталин, уверен.
— Нельзя ли допустить другое — вся эта история, связанная с меморандумом Гитлера, организована англичанами и стараниями их разведки попала к нам?
— Нет, товарищ Сталин, такой вариант тоже исключается.
— Почему вы говорите так уверенно, товарищ Зарубин?
— Товарищ Сталин, люди, доставившие этот меморандум, испытаны не раз и не два. Свою преданность нам они подтвердили конкретными делами многократно. В нашей разведке есть неписаный закон: важные сведения проверяются путём сравнения добытого разными источниками.
— Это хорошо, что вы так работаете. Нужно постоянно проверять людей. И своих, и чужих.
Тут Сталин обратился к Ежову, который тотчас стал записывать за вождём.
— Нам надо иметь широко разветвлённую разведку. Наша разведка плоха, слаба. Она засорена шпионами. Внутри чекистской разведки нашлась группа оборотней, работавших
на Германию, на Японию, на Польшу. Разведка — такая область, где мы впервые за двадцать лет потерпели жесточайшее поражение.
Раскурив трубку, Сталин снова заговорил с Василием:
— Вы понимаете, товарищ Зарубин, рассуждая логично, кажется совсем невероятным, что Гитлер рискнёт ввязаться в войну с Советским Союзом, не разрешив противоречий с англичанами. С другой стороны, ваша твёрдая уверенность заставляет думать, что такой
меморандум существует на самом деле. Совсем уж особый вопрос — с какой целью этот меморандум составлен…Гитлер, готовя меморандум, мог преследовать разные цели. По этой причине нам нужно действовать по русской пословице: «Семь раз отмерь, один раз отрежь…» Мы должны следить за всеми происками фашистов, быть в курсе их планов, в особенности против нас. А вам желаю выполнять успешно задания, не дать ни немецкой,
ни английской, ни какой-либо другой разведке обмануть себя.
— Постараюсь, товарищ Сталин.
— Желаю успеха. — Сталин протянул руку.
Василий шагнул к выходу, когда вслед ему прозвучало:
— Товарищ Зарубин!
Он мигом повернулся на оклик.
— Слушаю, товарищ Сталин.
— Мне сообщили, что ваша жена вам активно помогает в работе. Это верно?
— Так точно, товарищ Сталин, помогает.
— Берегите её, — произнёс Сталин.
Слова эти прозвучали не как добрый совет, а как предостережение.

«Неужели в цепкой сталинской памяти до сих пор сидит история с Блюмкиным?.. А ведь столько лет прошло!..» — думал Василий Михайлович, дожидаясь в приёмной Ежова.
Он не ошибся. Когда они с наркомом уселись в «паккард», тот сходу пересказал ему только что услышанную от Сталина версию разоблачения Лизой троцкистского заговора.

Отныне Ежов особо благоволил Зарубиным, лично внеся Василия в первый же список представленных к наградам, и он получил орден Боевого Красного Знамени. А семье на троих была выделена четырёхкомнатная квартира в доме НКВД на Кропоткинской.

22 августа 1938 года первым замом Николая Ежова стал прежде возглавлявший Компартию Грузии Лаврентий Берия. Работа в карательных органах ему не была в новинку: Берия много лет руководил чекистами в Закавказье. Руководил жестоко, уничтожая местную интеллигенцию. На нём гибель великих поэтов Тициана Табидзе и Паоло Яшвили.

Минуло три месяца, и 25 ноября Берию назначают наркомом НКВД СССР.
Масштаб репрессий, когда в стране каждый день, как посчитано, расстреливали по тысяче человек, резко сократился. Период, вошедший в историографию под названием, придуманным английским писателем Робертом Конквестом «Большой террор», будто бы завершился…

Фамилия Берии в сознании многих связана с понятием «обратный поток» — то есть освобождением из тюрем и лагерей уцелевших там, несмотря на невыносимые условия, безвинно осуждённых. Одни исследователи называют цифру в двести с лишним тысяч, другие — даже триста.

Пока суд да дело, у чекистов прибавилось новой работы. Надо было осваивать земли, присоединённые после заключения пакта Молотова — Риббентропа с населением, очень
засорённым вражескими элементами: прибалтийские республики, Западные Украину и Белоруссию, Бессарабию и Буковину.
Эшелоны из телячьих вагонов день и ночь шли на крайний север, в Сибирь, Казахстан и в Среднюю Азию. Хватали офицерьё, владельцев больших домов и предприятий, независимо от размера, священнослужителей всех конфесcий, помещиков и зажиточных крестьян, членов правых партий, сионистов и эсперантистов.
Гулаг опять оказался переполненным.

Одновременно Берия избавлялся от тех, кого считал креатурой Ежова. Для чистки в ИНО была создана комиссия. Руководил этой комиссией назначенный уже Берией начальник разведки Деканозов, которого он знал с двадцатых по совместной службе в ГПУ Азербайджана. Впрочем, к разведке тогда Деканозов отношения не имел, считался хорошим снабженцем.
После проверки комиссией нарком стал по одиночке вызывать к себе всех сотрудниц отдела. Когда наступила очередь Зарубиной, он грубо спросил:
— Ты кто, румынка?
Вопрос обескуражил Лизу.
— Где родилась? — сорвался в крик Берия.
— Под Хотином. Это Буковина.
— А где сейчас родственники?
— Одни — в Румынии, другие — во Франции.
Говорила правду: её слова не расходились с объективкой, которая была перед ним.
— Иди. Будем с тобой разбираться.
Спустя несколько дней Е.Ю. Зарубина получила из отдела кадров ИНО уведомление о том, что она «уволена ввиду невозможности дальнейшего использования».

Отношения Василия Михайловича с новым наркомом развивались так. На совещании сотрудников Иностранного отдела у Берии тот раскрыл папку, протянутую услужливым помощником, и громко выкрикнул:
— Зарубин! — Его взгляд сквозь пенсне скользнул по присутствующим, многим леденя душу.
Василий Михайлович встал и застыл в стойке «смирно». Военная форма гляделась на нём, точно влитая, на груди — орден «Боевое Красное Знамя» и знак «Почётный чекист».
— Расскажи нам всем, как тебя завербовала немецкая разведка. Как предал Родину.
От тишины звенело в ушах.
— Меня, товарищ нарком, никто не вербовал и не мог бы завербовать. Я не предавал своей Родины и всегда честно выполнял все задания руководства.
— Садись! Разберёмся и в твоём деле…

Берии донесли об указании Сталина: «Не трогать этого чекиста». И о совете, который он дал Василию: «Берегите её» — жену. Потому уцелели тогда Зарубины.
Однако Василий Михайлович был из старших уполномоченных понижен до уровня стажёра.

И всё же пребывание в этом качестве длилось недолго. Слишком рьяная чистка создала в наркомате нехватку командного состава. Зарубину среди первых по новому регламенту присвоили звание капитана НКВД, соответствующее армейскому чину подполковника или даже полковника.

Осенью 1939 года уже майор госбезопасности Василий Зарубин с большой группой молодых сотрудников ИНО прибыл в один из лагерей под Козельском. Здесь и ещё в нескольких лагерях — Катыни, Старобельске и других после начала Второй мировой войны советские власти разместили примерно 23 тысячи польских офицеров (вместе с резервистами), чиновников и священников, которые очутились на нашей территории, ища спасения от наступающих фашистов. Группа подбирала среди поляков тех, кто годился в агенты для засылки в Германию. Искала людей, подходящих для вывода в Америку.
Кое-кого удавалось завербовать.

В своих воспоминаниях Пётр пишет:
«Там отец проработал, судя по документам, около 1-2 месяцев. Он, как мне теперь известно, отличился при тушении возникшего зимней ночью пожара в здании… бывшего монастыря в Козельске. Как раз ту ночь я тоже провёл в лагере-монастыре, куда отец зачем-то привёз меня на 1-2 дня. Разумеется, совершенно не представлял себе, куда я попал. О ночном пожаре узнал от отца только утром, проспав всю ночь спокойно в другом здании.
Положительные характеристики отца, его работы в лагере приведены в изданной в 1990 году в Варшаве книге профессора Станислава Свяневича «В тени Катыни» («W cieniu Katynia»). Здесь нет никаких упоминаний о личной причастности отца к принятию катынского решения и расстрелу. Он произошёл в другом месте значительно позже, когда отца в лагере уже не было».
Ccылается Пётр и на факты, приведённые в книге Владимира Абаринова «Катынский лабиринт». Этот автор цитирует кроме профессора Свяневича нескольких завербованных чекистами и потому спасшихся поляков. Так некто Леопольд Ежевский рассказывал, что «в лагерях, в особенности в Козельске и Старобельске, атмосфера была спокойная, даже оптимистическая». Другой профессор — правовед Вацлав Комарницкий, он был потом министром юстиции в правительстве Сикорского, тоже хорошо отзывался об обращении Зарубина с пленными.

Понятно желание сына отвести от отца обвинение в злодействе. Петру, когда он писал воспоминания, видимо, не было известно, что 27-28 февраля 1940 года Василий Михайлович Зарубин по заданию Берии снова прибыл в Козельск, как сказано в приказе, «для подготовки и высылки нарочным 4-5 заполненных учётных и следственных дел».
А в марте начались расстрелы из немецких пистолетов «маузер» и «вальтер», которыми были вооружены чекисты, что помогло потом специально созданной комиссии академика Бурденко свалить всё на карателей СС и СД.

Досконально изучивший досье Зарубиных Эрвин Ставинский приводит такой эпизод в их беллетризованной биографии. Супруги встречаются дома после возвращения Василия
Михайловича из Козельска.
Цитирую в сокращении, сохраняя суть:
« — Я чувствую, что у тебя что-то произошло, Вася, — осторожно начала она. — Ты не хочешь ничего мне рассказать?
— Что ж, уже всё позади. Можно и поговорить о том, что касается нас. Я не собираюсь оправдываться, хотя кто знает, сколько тебе пришлось пережить из-за меня, и сколько ты мне уже простила. Да и, собственно говоря, мне не в чём оправдываться. Нет, молчи!.. Дай мне сказать… Всё, что я мог бы тебе изложить, является государственной тайной, за разглашение которой можно поплатиться головой. Поэтому лучше тебе ничего не знать. Одно могу сказать, чтобы ты знала, — я ни в чём не участвовал, и руки мои чисты…
— Догадываюсь, что там произошло.
— Ты верно догадалась. Конечно, можно оправдать себя тем, что поляки пролили море нашей крови в двадцатом, тысячи людей заморили в концлагерях, а позже сколько людей вырезали бандиты, нападавшие с территории Польши. Ладно, давай не будем больше об этом…»
Далее как резюме:
«Прошло много лет, и Лиза узнала, что тогда, накануне войны с Германией, Берия решил повязать кровью молодых сотрудников Иностранного отдела… чтобы они не вздумали за границей изменить родине. Всех их заставили принять участие в расстрелах польских офицеров под Катынью.
И Зарубин глубоко переживал это, ему было стыдно смотреть в глаза молодым ребятам, поскольку они могли подумать, что и он тоже является участником этого чудовищного преступления».

В том же марте 40-го года когда мог состояться приведённый выше разговор супругов, Елизавету Юльевну вызвал к себе кадровик и без всяких объяснений сообщил, что она восстановлена на работе.

Не прошло месяца, и ей предложили отправиться за рубеж для возобновления связи с законсервированным агентом.
Поездку спланировали по маршруту Хельсинки — Стокгольм — Париж — Лондон.
Совсем недавно закончилась советско-финская война, из-за которой СССР как агрессор был исключён из Лиги Наций.
По парижским Елисейским полям прогуливались нацистские офицеры.
Лондон каждую ночь бомбили люфтваффе Геринга. Путь на берега Темзы оказался очень рискованным: пришлось на ходу менять паспорта и легенды, но благодаря опыту и отваге Зарубиной задание удалось выполнить.

Вернувшись той же дорогой и с теми же рисками домой, Елизавета Юльевна узнала, что после Козельска Василий Михайлович получил новую работу: стал преподавателем ШОН — Школы Особого Назначения, где готовили разведчиков для заграницы.

Однако эта его деятельность продолжалась недолго. События в Греции и на Балканах развивались стремительно: Гитлер форсировал их захват.
У Зарубина были давние связи в Югославии. Руководство приказало ему, используя любые доступные средства, срочно оказаться в Белграде для активизации агентурных сетей в условиях военного времени.
За осуществление этой труднейшей операции Василий Михайлович Зарубин получил пост заместителя начальника Первого управления наркомата, которое и проводило всю оперативную работу.

Казалось, теперь вся семья в сборе, и можно вместе спокойно провести отпуск.
Но как раз в начале июня 1941-го возникла безотложная необходимость отправить Елизавету Зарубину в Германию для восстановления контакта со служащим из Министерства иностранных дел, действовавшим под псевдонимом Винтерфельд, и Августой (свою фамилию она тоже тщательно скрывала) — женой карьерного немецкого дипломата. Первого Лиза долго разрабатывала в 30-е годы в Берлине, вторую — завербовала в Москве. Выходить на связь с нелегальной резидентурой они упорно избегали. Между тем, и Винтерфельд, и Августа, вероятно, имели доступ к сведениям, которые могли подтвердить или опровергнуть зловещую информацию, поступающую в Центр от разных источников: не позднее чем в третьей декаде месяца следует ожидать нападения вермахта на Советский Союз.

Зарубина знала, что скромный Винтерфельд, живущий загородом, добирается на работу электричкой. Там, на малолюдной платформе, она и решила его перехватить.
Увидев её, он свернул к киоску, будто вспомнил, что забыл купить газеты, а пока расплачивался, подкативший точно по расписанию поезд уже ушёл.
Надо было спешить: в утренние часы электрички ходили часто. Зарубина уговорила его встретиться вечером на станции Кёпеник.

Винтерфельд не подвёл, хотя с трудом скрывал своё волнение.
— Фрау Кочекова, как вы решились появиться в Берлине в такое время? В ближайшие дни Гитлер нападёт на Россию. Немедленно уезжайте!
— Вы всё сказали?..
— Да. Мне нечего добавить.
— Тогда ваша помощь нужна, как никогда раньше. К следующей встрече, пожалуйста, подготовьте материалы, подтверждающие то, что вы сообщили.

Эта встреча не состоялась из-за начавшейся войны. Сотрудники посольства СССР и других советских учреждений в Германии, а вместе с ними и Елизавета Зарубина, были интернированы и через Турцию вывезены на Родину.
В Москву она попала лишь в июле.

12 октября 1941 года руководитель ОНО Павел Фитин вызвал Зарубина и сообщил, что сегодня их примет товарищ Сталин.
Враг был вблизи Москвы. И вот в такой момент вождь второй раз встретился с Василием Михайловичем. Ему поручалось возглавить в США резидентуру советской разведки под прикрытием должности генерального консула СССР в Нью-Йорке.
Капитан Госбезопасности Елизавета Юльевна Зарубина в эти тревожные дни тоже находилась на службе в столице, рядом с мужем.
А Петя был в эвакуации, в безопасном Новосибирске с тётей Липой — сестрой отца. Надо было собирать семью: командировка в Америку предстояла долгая…

В начале ноября семейство Зубилиных, — новую фамилию присвоили Зарубиным не очень тороватые на выдумку чиновники из Наркоминдела, — заняло купе в поезде Москва — Ташкент.
Из Ташкента до Алма-Аты добрались самолётом. Здесь прожили три дня в доме, расположенном в предгорьях Ала-Тау, пока готовился трёхмоторный пассажирский «юнкерс»,
Этот трудяга-«юнкерс» с остановками для дозаправок в разных китайских городах доставил их в Гонконг.
Отсюда уже обычным рейсовым пассажирским вылетели в столицу Филиппин Манилу.
Дальше предстоял не очень спокойный в осенне-зимний сезон путь через Тихий океан на теплоходе «Президент Кулидж».
Но после 7 декабря, когда японцы атаковали ту часть военно-морского флота США, которая базировалась в гавайской бухте Пёрл-Харбор, к угрозе частых в этих широтах тайфунов прибавилась еще и война в двух стихиях — на воде и в воздухе.
Дабы уберечься от нападения японских кораблей и самолётов, «Президенту Кулиджу» пришлось скорректировать маршрут, двигаясь южнее, чем всегда.
В Сан-Франциско теплоход прибыл в сопровождении эскорта американских эсминцев, охранявших его последние сотни миль, на неделю позже даты, указанной в расписании, а именно в Рождество 1941 года.
Теперь Зубилиным оставалось пересечь на поезде с запада на восток всю Америку.
В начале января 1942-го они прибыли в Нью-Йорк. Новый генеральный консул Советского Союза в США приступил к своим обязанностям.

Рутинные консульские функции Василий Михайлович выполнял постольку, поскольку этого требовало его официальное положение. Главной его заботой была резидентура. И тут Елизавета Юльевна оказывалась неоценимой помощницей.
Ещё в первый их приезд в Штаты она приобрела обширные и многообещающие связи в самых разных слоях американского истэблишмента. Прекрасный английский, умение очаровывать, обаяние и коммуникабельность, помогли ей войти также в довольно замкнутое университетское сообщество. Она тогда близко сошлась с Кэтрин Оппенгеймер, муж которой Роберт считался талантливым физиком-теоретиком.

Знакомство великого Альберта Эйнштейна с Маргаритой Воронцовой-Конёнковой, переросшее в интимные отношения, произошло без посредничества Зарубиной. Маргарита должна была отчитаться перед ней о проделанной в США агентурной работе.

В 1935 году ректорат Принстонского университета, куда Эйнштейн был приглашён после вынужденной эмиграции из нацистской Германии, в знак признания его заслуг перед наукой решил изготовить бюст великого учёного. Заказ был сделан тогда уже известному в Америке скульптору Сергею Конёнкову — русскому Родену.
В назначенный день ваятель с женой прибыл к модели в Принстон. Он почти не говорил ни по-английски, ни по-немецки. Выручала жена, которая великолепно изъяснялась на обоих языках.

Между 56-летним Альбертом и 39-летней Маргаритой (муж был старше её на двадцать один год) сразу же возникло взаимное притяжение. Со временем оно переросло в сильное неподдельное чувство.

Как была завербована Воронцова? Чека запугало молодую образованную знающую языки дворяночку — дочь присяжного поверенного, приехавшую в Москву из Сарапула. Рита, вероятно, была зачислена тайным агентом (псевдоним Лукас) ещё до того, как она стала натурой для шедевра Сергея Конёнкова «Обнаженная», потом обратилась в гражданскую и, наконец, законную жену скульптора.
Когда они с Сергеем Тимофеевичем отправлялись в конце 23-го года в Нью-Йорк для участия в выставке русского и советского искусства никто, может быть, кроме самой супружеской четы и кураторов с Лубянки, не знал, что эта командировка окажется не двухмесячной, а очень длительной.

В июле 39-го физики Юджин Вигнер, Лео Силард и Эдвард Теллер, все эмигранты из Венгрии, убедили Альберта Эйнштейна обратиться к президенту Франклину Делано Рузвельту с письмом, предупреждающем о той опасности, которую представляют исследования цепной урановой реакции и возможность создания сверхмощной бомбы.
Он сообщал также, что в Германии прекращена продажа урана из захваченных чехословацких рудников, а сын замминистра иностранных дел Вайцзеккера прикомандирован к Институту имени кайзера Вильгельма в Берлине, где в настоящее время повторяются американские работы по урану.
Эйнштейн подготовил немецкий текст. Вигнер перевёл его на английский язык.
2 августа письмо было передано банкиру Александру Саксу, который часто виделся с Рузвельтом.
Однако Сакс вручил письмо только в октябре. Уже шла Вторая мировая.
Познакомившись с тревожным письмом Эйнштейна, президент Франклин Д. Рузвельт отдал распоряжение принять меры Национальному бюро стандартов. В результате появился Урановый комитет во главе с Лайманом Бриггсом. А 9 октября 1941 года (до вступления США в войну оставалось два месяца) Рузвельт одобрил ускоренную программу по созданию атомной бомбы.
В мае 42-го председатель Национального комитета оборонных исследований Джеймс Б. Конант предложил доктору Роберту Оппенгеймеру создать в университете Беркли группу, которая занялась бы расчётами в задаче быстрых нейтронов.
В июне того же года подключилась армия — был создан Манхэттенский инженерный округ.
В сентябре бригадного генерала Лесли Гровса назначили руководителем проекта.
За Гровсом оставалось последнее слово, и он, зная, что у Оппенгеймера репутация человека левых взглядов, всё же предпочёл его. Во главе лаборатории секретного оружия оказался именно Роберт Оппенгеймер.

В целях конспирации оставлено было прежнее название — Манхэттенский, но уже проект, однако для лабораторных и производственных корпусов искали потаённое необжитое место в далёкой и труднодоступной местности. Выбрали Лос-Аламос в штате Нью-Мексико.
Начинали дело в 43-м несколько сотен непосредственных исполнителей проекта. В 45-м их было шесть тысяч. А с приданными армейскими частями, занятыми сапёрными, вспомогательными и строительными работами, в двадцать раз больше.

Оппенгеймер вовлёк в Манхэттенский проект лучших физиков Америки. Здесь были известные учёные Джордж Кистяковский, Кеннет Байнбридж, Эдвин Мак-Миллан, Джозеф Ротблат, Виктор Рабай — все Нобелевские лауреаты в настоящем или в будущем.
Не меньше знаменитостей, бежавших от нацистов, представляло Старый свет. Это уже названные инициаторы письма Эйнштейна к президенту Рузвельту, а также Ганс Бете, Джеймс Франк, Джон фон Нейман, Энрико Ферми, Нильс Бор.
Мозговой штурм такой интеллектуальной мощи давал ошеломляющие результаты.
Некоторых разработчиков бомбы одолевали сомнения: а можно ли не поделиться своими достижениями с советскими коллегами, тем более, что США и СССР теперь союзники и должны объединять свои усилия.
Правда, Второй фронт всё никак не открывался…

Когда Гитлер пришёл к власти, молодой коммунист Клаус Фукс успел эмигрировать во Францию, а оттуда перебрался в Англию, где в Бристольском университете успешно защитил докторскую диссертацию по философии — специальность теоретическая физика.
В начале войны Фукс был интернирован как гражданин враждебного государства. Полтора года провёл в лагере.
Оказавшись на свободе, Фукс поступил в лабораторию Рудольфа Пайерлса, тоже беглеца из Германии, который уже успел получить британское гражданство. В этой лаборатории занимались уточнением критической массы урана, необходимой для взрыва, и проблемой разделения его изотопов. Итоги отправлялись в Америку, в адрес Манхэттенского проекта.
Чтобы приблизить их к месту основных работ, Пайперсу и Фуксу предложили перебраться в Нью-Йорк. Оттуда Пайерлс часто совершал поездки в Лос-Аламос. А Фукс с рекомендацией Пайерлса и после обращения Эйнштейна к Оппенгеймеру, по просьбе Маргариты Конёнковой, был оформлен штатным сотрудником.
Зная, что результаты исследований их лаборатории используются для создания ядерной бомбы, Фукс по личной инициативе, не преследуя никаких корыстных целей, ещё в Лондоне связался с нашей разведкой. Он был глубоко убеждён, что от советских союзников нельзя таить секреты нового разрушительного оружия, поскольку владение им какой-то одной страной навсегда создаст в современном мире непоправимое и опасное
неравновесие.

Начало 1943 года. Зубилин назначен вторым секретарём посольства СССР в США. Такой статус служит прикрытием главному резиденту советской разведки на территории Соединённых Штатов. Семья переезжает в Вашингтон.
У Елизаветы Юльевны шпионская сеть из десятков агентов. Один из них — Майкл Голд регулярно получает от Клауса Фукса подробнейшую информацию о Лос-Аламосе. Чертежи, схемы и расчёты конспиративным способом переправляются в Арзамас-16, где под руководством Игоря Курчатова и Юлия Харитона наши учёные разрабатывают «свою бомбу», сверяя её с той, что творят за океаном.

И вдруг летом 44-го Василий Михайлович получает из Центра приказ немедленно вернуться вместе с семьёй в Москву.
Отзывали из-за анонимного доноса Сталину. В нём утверждалось: сам Зарубин продался ФБР, а его жена — японская шпионка.
Как стало известно спустя долгие годы из заокеанских публикаций, тот же аноним ещё в августе 43-го отправил письмо и Эдгару Гуверу — руководителю ФБР, то есть Федерального Бюро Расследований США, в котором назвал Василия Зубилина/Зарубина главным резидентом советской разведки в Штатах и частично выдал американской контрразведке нашу агентурную сеть.

Государственная комиссия, созданная в Москве по факту доноса, разоблачила анонима. Им оказался заместитель Зарубина Миронов (настоящая фамилия Марков). Василию Михайловичу ставили в вину чрезмерную доверчивость. Но ведь Марков перед отправкой в США проходил медицинскую проверку, и психиатр не выявил начинавшейся у него шизофрении.
Обвинения в предательстве и шпионаже, естественно, были опровергнуты.
Пока тянулось рассмотрение клеветы, Зарубины не теряли самообладания, хотя нервов и здоровья это стоило немалых. Утешало сознание того, что атомный паритет, который вот-вот установится между США и Советским Союзом, позволит надолго, если не навсегда, зажить мирной жизнью, без осточертевшей всем проклятой войны.

Продолжение следует