Как только я прописался в Москве, Тамара повела меня по редакциям. Главный редактор издательства «Молодая гвардия» Валентин Осипович Осипов позвонил куда-то, но поручиться не захотел за неизвестного человека. Зато добрый Борис Александрович Балашов в «Советском экране» отыскал освобождающуюся минимум на год ставку в журнале, где он состоял заместителем главного, — в декрет отправлялась беременная помощница ответственного секретаря.
Тотчас мне выписали недельную командировку в тогдашнюю Чечено-Ингушскую автономную республику. Поездка казалась интересной. Читатели помнят, ещё в Караганде я вблизи наблюдал сих неукротимых горцев.
Пока я колесил по Северному Кавказу, тесть стал совсем плох. К моему возвращению он уже впал в беспамятство. Мария Фёдоровна и Тамара делали всё возможное, чтобы облегчить страдания больного, сутками не отходили от его постели. Общались меж собой шёпотом, потому что опытный врач предупредил:
— Человек в таком состоянии всё слышит и сознаёт…
В тот вечер, 24 декабря, я с трудом уговорил их:
— Да отдохните вы обе! Я сменю вас.
При свете тусклого ночника было заметно, как изменился Александр Владимирович. Но дыхание казалось ровным. И ничто не насторожило меня.
А после полуночи вдруг начались конвульсии. Это, я понял, бессмертная его душа пыталась вырваться из бренного тела. Агония?! Никогда раньше не видел, как умирают люди. И бросился будить жену и дочь, забывшихся в коротком сне.
Три статьи, которые я написал после командировки, были засланы в набор. Меня же оформили на ставку младшего редактора секретариата. Ответственный секретарь Герман Кремлёв, говорили, прежде лихо владел пером. Из-за перенесённого инсульта у него возникли проблемы с памятью. Младшему редактору, мне, невольно приходилось многое брать на себя: вести номер, выбивать у отделов запланированные статьи и даже их править. Вот это-то и не нравилось иным чрезмерно самолюбивым сотрудникам, а мне не оставляло времени для творческой работы.
Довольно скоро Кремлёву нашли замену. При новом ответственном секретаре появилась возможность ездить на студии, бывать на съёмках, готовить собственные материалы.
Как-то вызывает меня главный редактор Дмитрий Сергеевич Писаревский, передаёт авторучку с золотым пером в изящном футляре и говорит:
— Паша, позвоните в гостиницу «Пекин» Фридриху Марковичу Эрмлеру. Скажите, вам доверено вручить ему премию за сотрудничество с нами. Постарайтесь понравиться, побеседуйте о фильме, который он сейчас ставит. Подготовьте публикацию.
В молодые годы — чекист, ныне же — народный артист СССР и четырёхкратный лауреат государственных премий Фридрих Маркович Эрмлер принимал корреспондента «Советского экрана» в люксе гостиницы «Пекин», построенной органами для своих нужд и целей, не вставая с постели.
— Извини, дорогуша, что-то я неважно себя сегодня чувствую.
Ручка, вынутая из футляра, произвела впечатление.
— Красивая штуковина!..
— Фридрих Маркович, наш журнал хотел бы…
— И не проси, дорогуша! Пока картина не вышла, нельзя о ней в прессе: поднимут вой за границей — мол, облапошили старика…
—?..
— Не меня, конечно, — Шульгина. Он откажется сниматься.
— Но я просто посмотрю, как вы творите, подышу, так сказать, воздухом фильма. Остальное — потом, после премьеры.
— Это можно. Приходи завтра утром в Кремлевский Дворец съездов.
Стеклянная коробка, в нарушение канонов втиснутая в старинный архитектурный ансамбль, все-таки стоит рядом с Кутафьей башней, и мы к ней привыкли…
Киношники расположились в углу прозрачного фойе, но не начинают, ждут. Накануне во дворце устраивали банкет в честь семидесятилетия Хрущёва. Одно из действующих лиц сегодняшнего эпизода — самый старый большевик, кажется, старше самой партии, профессор Фёдор Николаевич Петров, гулял на торжестве, оттого нынче заспался. Его вот-вот должны привезти. Другой участник — сухой аккуратный старик, чем-то похожий на Бернарда Шоу, уже здесь, терпеливо коротает время в слишком широком для него кресле.
— Василий Витальевич Шульгин, — шепнула мне помощница режиссера.
В. В. Шульгин был председателем военного комитета IV Государственной думы, принимал отречение Николая Второго, потом руководил белым движением. Схваченный советской разведкой в освобожденной Югославии в 1945-м, он двенадцать лет просидел в одиночке. Вероятно, ещё б не скоро выпустили, если бы не догадался написать Никите Сергеевичу Хрущёву. Монархист просил первого секретаря ЦК КПСС принять в соображение, что и он всю свою жизнь посвятил России, её благу, как оно понималось, конечно, людьми его круга. Хрущёв не только освободил Шульгина, пенсию ему назначил, квартирку под Владимиром дал. А для того, чтоб идейный враг въяве убедился в торжестве коммунизма, пригласил на XXII съезд партии.
Петрова само собой избрали делегатом съезда. Оба присутствовали. Вот и придумал расторопный сценарист В. Вайншток (Владимиров) свести их в картине «Перед судом истории», как будто они и вправду сходились в кулуарах, и между двумя ветеранами состоялся разговор, который намечали сегодня снять.
Наконец привезли восьмидесятивосьмилетнего круглого, точно квашня, Петрова. Рядом с подтянутым живым Шульгиным, который, правда, был моложе на четыре года, он казался разбухшим в реке утопленником. Я видел такого на Днестре в детстве, его вынесла на берег полая вода.
Теперь, когда наличествовали оба «артиста», что-то не заладилось у киношников — не пошла камера.
Петров сопел в кресле без подлокотников, валился на бок в руки ассистенток. Те едва его удерживали. Шульгин всё так же безропотно наблюдал со стороны чужую суматоху.
И вот звук хлопушки — началась съёмка. Эрмлер зачитывал фразы, заранее, как я узнал, согласованные с собеседниками, которые должны были произнести их перед объективом.
— Здравствуйте, Василий Витальевич, — сказал режиссер за Петрова. — Мы ведь с вами определенным образом давние знакомые, через вашего отчима. Я слушал его лекции в Киевском императорском университете.
— Здравствуйте, Виталий Васильевич, — сонно повторил Петров. — Мы ведь с вами…
— Стоп! — скомандовал Эрмлер. — Федор Николаевич, дорогой, не Виталий Васильевич, а Василий Витальевич. Начали!..
— Здравствуйте, Викентий Васильевич! — встрепенулся Петров.- Мы ведь…
— Стоп! — крикнул постановщик, наливаясь краской от еле сдерживаемого гнева. — Василий Витальевич!
Дубль следовал за дублем, но партийному старцу никак не удавалось справиться без ошибки с утверждённым текстом.
После реплики Петрова об университете, Шульгин отвечал, примерно так:
— Верно, отчим был профессором.
— А ещё редактором монархического «Киевлянина», — ехидно замечал Петров.
— Мы отстаивали благо России, как его понимали… (Сценарист, видимо, использовал выражение из письма Хрущёву. — П. С.).
— Ну, а мы — коммунисты…
— Есть коммунисты и коммунисты, — возразил Шульгин. — Сталин тоже называл себя коммунистом…
— Сталин никогда не был настоящим коммунистом! Он лишь носил в кармане партийный билет!
— Стоп! Стоп! — опять закричал Эрмлер. — Фёдор Николаевич, милый, умоляю Вас, не несите отсебятины…
— К черту, не могу больше! — И поостыв: — Почему это у него выходит, как по писаному, а у меня нет?.. — виновато удивился Петров.
— Так вы же рэволюционэр, — с тонкой улыбкой ответил Шульгин.
Позже передавали принадлежавшее Шульгину: «Я — за революцию, но без «р». А когда появилась картина, куда снимавшийся при мне эпизод был включен в слегка измененном виде, её пустили, да и то ненадолго, вторым экраном. Крупная личность Шульгина перевешивала, заслоняла и Петрова, и введённого комментировать эпохальные события пустоглазого актера, который изображал Историка — с большой буквы.
Уже тлело душное, в тополином назойливом пуху лето. Я приплёлся домой усталый, измочаленный редакционной суетой. Тамара извинилась перед гостем, вышла за мной в ванную и рассказала, что он появился за несколько минут до меня, а позвонил ещё днём: номер нашего телефона ему дали в Союзе писателей. Успел побывать у Эренбурга, Бондарева, Паустовского, Ахмадулиной. Нам, особенно жене на сносях, было не до визитёров, тем более заграничных. Да как откажешь?..
Я умылся, возвратился в комнату. Познакомились. Он назвался Михайлой (почему-то так!) Михайловым.
Пили чай, беседовали о том, о сём. Узнав, где я работаю, Михайлов спросил:
— Что там приключилось с фильмом «Застава Ильича»?
Я рассказал, что Хрущёв после просмотра осерчал — клевещет-де картина Хуциева на поколение отцов. Особенно возмутил его эпизод, где в трудную минуту сын обращается к призраку отца-солдата со словами:
— Что делать?..
Тот спрашивает:
— Тебе сколько лет?
Сын говорит:
— Двадцать три.
— А мне двадцать один, — говорит отец.
Разъярённый Никита Сергеевич орал, что даже сука бросается спасать своих щенят, когда их топят.
Михайлов поинтересовался, каково моё отношение к этой сцене. Я сказал, что она меня взволновала: ситуация повторяет мою собственную. Мне ведь тоже сейчас больше лет, чем было папе в день его гибели.
Гость вдруг заговорил о каком-то истинном марксизме, о котором мы тогда даже и не слышали, сыпал фамилиями, всё больше французскими.
Курить Михайлов предпочел на балконе, снизойдя до интересного положения хозяйки.
— Вы удивительно хорошо изъясняетесь по-русски, — заметил я, выйдя с ним вместе.
— Родители — эмигранты из России. Отец — кабардинский князь, мать — еврейка.
— То-то я сразу уловил в вас что-то еврейское, — неуклюже сказал я.
— Знаю, что похож, а неудобство этого впервые почувствовал только в Москве… — нахмурился Михайлов.
— Ради Бога, не примите меня за антисемита, — поспешил я загладить свой промах. — Одно, конечно, не исключает другого, но я и сам еврей…
— Вы — еврей?! Ни за что б не догадался!
— Не собираетесь ли писать о поездке? — переменил я тему.
— Путевой очерк. Но главная моя цель — собрать материалы для докторской.
— Она что, связана с Россией?
— Впрямую — «Отсутствие мотивировки как мотивировка в романах Достоевского».
— У нас и у вас многое сейчас понимается по-разному…
— Это я просёк, не волнуйтесь, — твёрдо обещал Михайлов.
И всё-таки он не сдержал слова.
Примерно через год мне позвонил Юрий Родионов из ТАСС, знаток сербского языка, долго работавший в Югославии, пригласил к себе домой.
— Не откладывай — ситуация серьёзная…
Прибегаю к Юре. Он протягивает мне перевод очерка Михайлы Михайлова, который опубликован в загребском журнале «Дело». Очерк называется «Лето московское 64-е». Очерк делится на главки: «Владимир Тендряков», «Илья Эренбург», «Леонид Леонов», «Юрий Бондарёв», «Белла Ахмадулина», «Тамара Жирмунская».
В последней говорилось: «В старинном, ещё царского времени, доме на улице Горького, в квартире, переполненной старинной мебелью, — вероятно, именно так должны были выглядеть обиталища чеховской интеллигенции, — большая светловолосая женщина, которую вы никогда бы не приняли за поэтессу, показывала мне фотографии многих выступлений молодых: Евтушенко, Рождественский, она… и толпы народа».
Главка заканчивалась так: «Вскоре пришёл муж поэтессы, редактор одного фильмового (было использовано именно такое слово, — П.С.) журнала. Благодаря этому обстоятельству я узнал много интересного о положении в советской кинематографии».
Далее шла главка «Фильмы». Ссылаясь на мужа поэтессы, фамилию коего он забыл, Михайло Михайлов рассказал в ней о скандале вокруг фильма «Застава Ильича».
Всего очерка я тогда прочитать не успел — лишь просмотрел страницы, что касались нас, да ещё те, где было про нехватку сигарет в Москве и самодеятельных проституток.
— Подумайте, как защититься, подстелить соломки. Вам не простят откровенного разговора с этим Михайлой. На ковёр вызовут обязательно…
В самом деле, спустя какое-то время Тамару позвали в иностранную комиссию Союза писателей, потребовали объяснений. Она была готова, отвечала готовыми фразами:
— Я ждала ребёнка. Мне было не до визитёров, тем более, заграничных. Да ведь наш телефон ему дали вы.
— Вам следовало нам перезвонить, получить инструкцию.
А пока на дворе — конец сентября. По врачебным расчётам и семейным выкладкам, до рождения нашего первенца оставалось довольно времени, чтоб мне успеть смотаться в сложную тройную командировку. В Кишинёве Александр Файнциммер лудил комедию «Спящий лев». Рядом, в Черновцах, делал как режиссёр свой дебютный фильм «Последний месяц осени» по одноимённой повести замечательного молдавского писателя Иона Друцэ успешный кинооператор Вадим Дербенёв. И опять же не очень далеко отсюда, на военном полигоне под Новой Каховкой, впервые пробовал себя в режиссуре кинооператор Пётр Тодоровский, снимая по сценарию Булата Окуджавы картину «Верность».
С редакционным фотографом мы прилетели в Кишинёв, планируя репортажи со съёмочных площадок. И это нам удалось. А заодно я повидался с мамой. Жили в отеле, в маминой однокомнатной квартире нам было не уместиться.
И вот возвращаемся мы из последней экспедиции — от Тодоровского. Сначала от Новой Каховки до Херсона на попутном рефрижераторе. Здесь повезло: нашли такси до Одессы.
— Слышали новость? Никиту сбросили! — огорошил разбитной шофёр.
— Что?!
— Сам сегодня читал в «Защитнике Родины». Вот этими глазами.
«Защитник Родины» — печатный орган Одесского военного округа. «Армейская затея?» — подумал я.
В гостинице «Молдова» вручают телеграмму: «Поздравляю рождением дочки внучки Мария Федоровна». Про внучку — это для мамы.
Наша Саша появилась на свет за две недели до ожидаемого срока, в тот самый день 16 октября 1964 года, когда, слава богу, бескровно сместили Хрущёва. И началась тягучая эпоха Брежнева.
Отцовские чувства как-то приглушили гражданские. Не скрою, я был разочарован, что не сын: захиреет фамилия, да и жить девчонке труднее…
Купил охапку белых пушистых хризантем — и в Москву.
Взял впервые на руки попискивающий теплый сверток, глянул на доченьку — и пропала горечь.
Новое счастье почти сразу же омрачила потеря работы — декретница возвратилась в редакцию.
Конфузливо улыбаясь, Писаревский предложил мне подписать договор, то есть состоять при журнале внештатно. Это гарантировало официальный статус. Обвинения в тунеядстве исключались, поскольку ещё в Казахстане в 1958 году я был принят в Союз журналистов СССР.
— Печатать будем, — пообещал главный.
Вроде по-людски — приютили, не на улицу выгнали. И детскую коляску подарили.
А той зимой появилась возможность снять комнату в дачном посёлке «Литературной газеты» на платформе Шереметьевская, рядом с международным аэропортом. У Тамары вышла вторая книга, её стихи и статьи часто появлялись и в периодике.
Ехали пригородным с Савёловского вокзала.
Пассажиры электрички,
Почему у вас такие грустные лица?
Не потому ли, что поезда
Начинают ходить в четыре тридцать?..
Долго протаптывали тропинку в свежевыпавшем снегу. Взмывали и опускались над нами лайнеры разных авиакомпаний мира. Вот ведь летают, подобно птицам, поверх всяких границ!..
Я привык к гулу самолётов
На ближнем аэродроме.
Человеческое дыханье за стенкой
не давало заснуть.
Соседи — молодые журналисты Тая и Саша Соколовы состояли в штате «ЛитРоссии», появлялись лишь в конце недели. Мы радушно общались.
В полупустом посёлке, напротив, в таком же, как наш, скромном финском домике, жила чета Лунгиных, сценарист Семён и переводчица Лилиана, чьи сыновья Павел и Евгений впоследствии обретут известность как кинорежиссёры. Эти дачники почему-то раздражали Сашу.
— Умеют люди устраиваться… — как-то неприязненно бросил в их сторону он.
— А мы с тобой?
Возразить было нечего, но Саша принялся глаголать в духе мерзких антисемитских стереотипов.
Тут меня прорвало:
— Не пристало тебе произносить в моём присутствии такие бредни!
— Ты — еврей?..
— Да не во мне дело. Ты ведь не темнота — на журналиста учишься! Почитал бы на досуге историю еврейского народа. Единобожие евреев — в основе всех монотеистических религий, их исповедуют в мире миллиарды людей.
Прошло несколько лет. Саша Соколов вдруг почему-то бросил верную терскую казачку Таю и маленькую дочь Сашеньку. Я услышал о том, включив мою «Спидолу», исправно принимавшую коротковолновые вражеские голоса. Невеста Саши, Иоханна Штайндль, преподавала в МГУ немецкий язык. Девушка полетела в Вену за подвенечным платьем, но на обратном пути ей закрыли визу. Теперь она держит сухую голодовку в каком-то соборе австрийской столицы…
Героическая Иоханна Штайндль, к счастью, не умерла. Она всё-таки сочеталась браком с Александром Всеволодовичем Соколовым, потому что за неё хлопотал перед самим Леонидом Ильичём Брежневым сам федеральный канцлер Австрии Бруно Крайский, между прочим, еврей по национальности.
Как выяснилось из интервью, которые Саша неохотно давал наиболее настойчивым из журналистов, «Школа для дураков» была написана ещё на родине. Рукопись её отнесла в своё посольство всё та же энергичная невеста. По указанному адресу пакет не прибыл. И диппочта не без греха: единственный экземпляр отправили почему-то не в издательство «Ардис» (штат Мичиган, США), а в Каир, столицу Арабской Республики Египет.
Пока пропажу искали, пока доставляли в единственно нужное место, пока владельцы «Ардиса» Карл и Элендея Профферы думали, печатать или не печатать, утекло почти два года. Колебаниям положил конец отзыв Владимира Набокова: «„Школа для дураков“ — обаятельная, трагическая и трогательнейшая книга».
Когда Соколову сообщили об этом, он навсегда оставил Иоханну с малым сыном, тоже Сашей, и улетел в Америку.
В Нью-Йорке у него невзначай появилась ещё дочь — Мария от советской эмигрантки по фамилии Гольдфарб.
Второй небольшой роман «Между собакой и волком» увидел свет только в 1980 году. А третий, столь же короткий — «Палисандрия» в 85-м. Будто был ещё один, безымянный, но он сгорел в Греции вместе с домом, где хранился.
Какое-то время Саша обретался в Израиле.
Теперь он — гражданин Канады, житель её глубокой провинции.
Саше Соколову была с рождения уготована особенная судьба. Он появился на свет в 1943 году в Оттаве, где его отец, майор Всеволод Соколов, с начала войны занимался атомным шпионажем. Предательство перебежчика Гузенко заставило Соколовых бежать из Канады. До Москвы они добрались только в 47-м. Однако и дальнейшая карьера Всеволода Сергеевича Соколова оказалась успешной.
Старший Соколов мечтал, чтобы сын после окончания школы поступил в Военный институт иностранных языков. Но тут Саша взбрыкнул в первый раз — устроился работать санитаром и прозектором в морге.
Много вы знаете подобных случаев?.. Если б хотел стать врачом, тогда понятно. Да ведь не собирался.
А задумал он в свои девятнадцать лет нелегально уйти за кордон, не иначе, как для того, чтоб, добравшись до Страны Кленового Листа, получить её гражданство по праву рождения. Видать, терзала его эта навязчивая идея.
Бдительные краснозвёздные пограничники схватили парня у Гасан-Кули, на рубеже Туркмении и Ирана. Пришлось три месяца провести в тюрьме.
Отец, уже генерал, спас сына, используя самые высокие связи, но ему поставил такое условие:
— Учиться будешь там, где я укажу.
В 62-м Саша поступил в указанный выше институт. Проучился до 65-го. И вдруг для отмазки от военной службы решил симулировать повреждение рассудка… Он так умело это делал, что его не смогли разоблачить даже опытные госпитальные психиатры.
Получив белый билет, младший Соколов подался на факультет журналистики МГУ, где встретил первую свою подругу Таю. Потом они вместе перевелись на заочное отделение и определились в «ЛитРоссию».
Под давлением отца с молодых лет ожесточилось сердце Саши, вот и стал он глух к тому нравственному закону, который внутри нас и который переполнял священным трепетом душу Канта.
… Я дважды публиковался в главном печатном органе советских мастеров слова — «Литературной газете». Для пробы мне предложили написать что-нибудь о писателях, работающих в Молдавии. Жанр того, что у меня получилось, определил отдел — литературный фельетон, Название, правда, оставили моё: «Бумажный кирпич».
На следующий день — телефонный звонок:
— Говорит поэт Осип Яковлевич Колычев.
— Слушаю Вас, Осип Яковлевич.
— Прочитал вчера в «Литературке» ваш фельетон и подумал, а не родственники ли мы…
— Родственники?..
— Да! Понимаете, Колычев — это псевдоним, в память о боярском роде, истреблённом Иваном Грозным. Фамилия же у меня, как у Вас, — Сиркес. Мой отец был известнейшим в Одессе фельетонистом Сириусом. Сотрудничал также в московских журналах «Осколки» и «Будильник» вместе с Чеховым. Вот я и предположил: не гены ли… Вы знаете, как звали Вашего деда?
— Моисей Яковлевич.
— Точно, Ваш дед и мой отец — братья. Заходите как-нибудь в гости. Познакомлю вас с сыновьями. Старший Юрий Колычев — артист в театре Ленинского комсомола, Младший Женя — художник.
Но я так к ним и не собрался. А однажды с Юрием пути наши пересеклись, когда он стал уже народным, а я брал интервью у Евгения Павловича Леонова после спектакля «Поминальная молитва». Симпатичный с виду человек.
Вот и отец Осипа Яковлевича, и он сам безбедно прожили под своими псевдонимами, и его дети так живут. У нас это было. У меня тоже в членском билете Союза журналистов записан псевдоним — П.Семёнов. Только я очень редко, ну, может. два раза не по своей воле им воспользовался. Мне мешал стыд перед папой, хотя из-за ошибки в метрике наши фамилии отличаются одной буквой: он — Сиркис, я — Сиркес.
Вскоре позвонили и из отдела критики:
— Павел, есть интересная книга. И автор видит её рецензентом только вас.
— Даже так! Почему?..
— Говорит, вам случалось его цитировать. Приезжайте — и всё узнаете…
— Вы меня заинтриговали. Еду.
В редакции я получил монографию «Творчество М. А. Шолохова» Л. Г. Якименко, чьи труды мной, действительно, штудировались при подготовке университетской дипломной работы, а потом её в несколько сокращённом виде напечатал журнал «Дон».
Новое задание воодушевило. А когда работаешь с таким чувством, всё удаётся. Статья была принята без правки. Это и была последняя моя публикация в «Литературной газете».
Сразу после её выхода меня пригласил к себе на Университетский проспект Лев Григорьевич Якименко. Выпили по рюмашке за успех нашего общего дела. Ну, и принялся хозяин деликатно расспрашивать гостя кто он да откуда, где служит и прочее. Услышав, что я — новоиспечённый москвич, пописываю в разные издания, нигде в штате не состою, что и жена моя — поэтесса Тамара Жирмунская нигде пока не работает, у нас не так давно родилась доченька, Якименко удивился:
— На какие же средства вы живёте?
— Живём на гонорары.
— Вы член партии? Кандидат? — вдруг спросил он.
— Нет. Не созрел ещё для этого серьёзного шага.
— Это обстоятельство мы как-нибудь обойдём. Попробую вам помочь, Павел.
И буквально на следующее утро я услышал по телефону:
— Замётано, Павел. Берите нужные документы и сегодня же езжайте в «Литгазету» — прямо к заму главного редактора Юрию Ивановичу Суровцеву. Он ждёт в одиннадцать.
Вопрос решён.
Суровцев был краток.
— Конечно, вам бы самое место в отделе критики. Но там всё занято. Потрудитесь пока с Борисом Ефимовичем Галановым в отделе культуры и искусства. Он охотно согласился. Говорит, вы знакомы по «Советскому экрану». Идите в отдел кадров и оформляйтесь.
Я задержался в «Литгазете» до вечера. Под конец того так счастливо начавшегося дня позвонили из кадров и попросили без промедления заглянуть.
— Ошибочка вышла, — объявила, не моргнув глазом, столь любезная утром заведующая. — Как выяснилось, у нас не оказалось штатной единицы, на которую вас зачислили по указанию замглавного. Вот бумага о вашем увольнении. — И чиновница, едва скрывая усмешку, показала приказ о моём увольнении за подписью всё того же Суровцева.
Мне, сражённому происшедшим, стыдно тогда было обращаться к доброму Якименко, выяснять, что же стало причиной оскорбительного фиаско его хлопот. А он не удосужился позвонить.
Об истинной подоплёке сего печального эпизода я узнал лет этак через тридцать от самого Суровцева, который на волне перестройки превратился в страстного активиста движения «Апрель», созданного пишущей братией, и рабочего секретаря обновляющегося писательского союза.
Помню, это было после вечера памяти поэта Давида Самойлова в большом зале ЦДЛ, во время скромного фуршета. Подваливает с бокалом кого-то отдаленно напоминающий очкарик.
— Не держите на меня зла, Павел Сиркес?.. Столько времени прошло…
Тут я врубился: «Ба, так это же Суровцев!». А вслух произнёс:
— Не держу я на вас зла, Юрий Иванович. Если б меня не уволили из «Литгазеты», до сих пор, наверно, гнул бы там спину, а не занимался своим любимым документальным кино. Благодарить за это должен!..
— Нет, вы всё же выслушайте, из-за чего тогда так скверно закончилось наше дело. Прибежал, увидев на стенде тот первый приказ, Никита Болотников. Вам известно это имя?
— Бывший собкорр «Литературки» в Молдавии?
— Вы были знакомы?
— Не имел чести.
— Так вот: Болотников обвинил вас в захвате квартиры, которая принадлежала в Кишинёве «Литературной газете» и в которой он жил.
— Простите, но как я, в ту пору рядовой издательский редактор, мог подобное сделать?
— Я Никите не поверил. Но он помчался к шефу, к Александру Борисовичу Чаковскому — и убедил того, что нельзя брать человека, посягнувшего на достояние «Литгазеты».
— Тут всё — неправда. Квартира и сейчас принадлежит Союзу писателей Молдавии. И хотя пытался Болотников оставить её собой после того, как перестал быть собкорром «Литгазеты», уступив должность местному журналисту и драматургу Георге Маларчуку, оную жилплощадь предоставили Елене Дамян — главному редактору издательства «Картя Молдовеняскэ», где и я работал. Мы с Еленой учились на одном курсе в Кишинёвском университете. Я оказался среди двух или трёх наших сотрудников-мужчин, помогавших слабой женщине при переезде. Кто настучал об этом Болотникову? Думаю, герой моего фельетона «Бумажный кирпич». Болотников всё переврал!
— Так не держите зла? — переспросил Суровцев. — Давайте помянем моего наставника в МГУ Льва Григорьевича Якименко. Замечательный был человек. Как горевал я, что не выполнил тогда его просьбы, — И мы молча пригубили бокалы.
С сердца камень через годы. А тогда я дал себе слово никогда больше не появляться в сером здании на Цветном бульваре, сгоряча позабыв, что там же, на одном из этажей находится также и еженедельник «Литературная Россия», моё сотрудничество с которым началось раньше, чем с «Литературкой». И после моего зарока, будто нарочно, один за другим пошли звонки то из отдела культуры «ЛитРоссии», то из отдела критики — и всё предложения заманчивые. Неужели не дошла до них история с увольнением?.. Хотят поддержать: мы, мол, не такие… Нет, встречали, как обычно. И печатали охотно.
В тот день в «Литературную Россию» меня пригласила лично Лидия Николаевна Фоменко, заведующая отделом критики и библиографии:
— Дорогой Павел, не поработаете ли у нас в штате? На пару месяцев освобождается ставка литсотрудника. Знаем вас как автора. Познакомимся поближе, не исключено — останетесь насовсем. Приходите, обговорим условия.
Надо, объяснила Фоменко, не откладывая, представиться начальству. Через несколько минут и последовало приглашение:
— Пожалуйста, к главному редактору — Константину Ивановичу Поздняеву.
Он расплылся в улыбке, он — сама доброжелательность.
— Значит, хотите у нас потрудиться?.. Что ж, я не против. Приглядимся друг к другу, там видно будет… А статьи ваши читал, Павел Сиркес. Оформляйтесь.
Вернулся в отдел. Фоменко дала анкету.
— Заполняйте, пишите заявление.
Сделал. Лидия Николаевна наложила резолюцию.
— А теперь несите всё секретарю Поздняева, чтоб в понедельник приступить к работе.
Шагал по коридору, — он там длинный, — удаляясь от приёмной, догнала запыхавшаяся секретарша.
— Срочно к Константин Иванычу!
Он возвышался над столом, уставившись в мои бумаги. Поднял глаза — и снова в анкету на уровне пятой графы, потом опять посмотрел на меня, плохо скрывая удивление.
— Так что решили в отделе?..
— В понедельник приступаю к работе.
— Нет, лучше загляните ко мне после обеда — надо кое-что уточнить…
Мизансцена предрекала финал, но я всё-таки решил досмотреть, как он будет разыгран.
Пришёл, как назначено. Секретарша просит подождать.
Минуло полчаса.
— Узнайте, пожалуйста, примут ли меня сегодня.
Просочилась в кабинет, вернулась с моим заявлением. Сбоку красным карандашом наискосок: «Принять на временную работу не представляется возможным» И подпись:
К.Поздняев. Был этот Поздняев апологетом зрелого советского интернационализма.
О чём я только не писал и куда только не пристраивал свои статьи — больше дюжины разных изданий наберётся. А обеспечить скромный достаток семье и маме каждый месяц отправить рублей двадцать — уж очень маленькая у неё пенсия — не всегда удавалось. В одних, как например, журнал «Москва», это была лишь одна публикация, а с «Дружбой народов» установилась длительная творческая связь.
Здесь меня приветил заведующий отделом критики Виктор Чалмаев. Мы с ним были ровесники, с первых минут перешли на «ты». Моя славянская внешность вызывала его доверчивое расположение, а фамилия, должно быть, настораживала. И придумал он тест — дал отредактировать исследование об убиенном еврейском писателе.
— Пишешь ты ничего, — говорил при этом Витя. — Но редакция заинтересована в сотруднике, который умеет чужое ге превратить в конфетку. Докажи, что способен. Может Баруздин и согласится взять тебя в штат…
Я выправил чужое ге.
— Ну что, теперь годится?
— Годится. А ты вообще читал его?
— Кого — его?
— Ну, этого писателя.
— Кое-что читал.
— В оригинале или в переводе?
— Старик, — сказал я, — читать по-еврейски, к сожалению, не научился. Но если тебя волнует моя национальность, не сомневайся — еврей я…
— Ты, Павел, только не подумай чего… У нас ставки нет.
Вскоре в отделе появился новый литсотрудник. По странному совпадению его фамилия звучала в точности, как мой псевдоним.
Обидеться бы, порвать с этой редакцией. Только ведь — где лучше?.. И проглотил я обиду.
Чалмаев тем временем приспосабливал меня для обслуживания своей литературной группировки да и для личных целей. Не причастный ни к какому лагерю, я был удобен, когда нужно кого-то похвалить или обругать, не вызывая подозрений в предвзятости. Подсовывая для рецензирования мякину некоего деятеля, он многозначительно замечал:
— Автор — секретарь правления СП СССР…
— Больно уж скучно, банально, бесталанно. Не напечатаешь то, что о нём напишу…
— Тогда возьми вот это. — И вылавливает из стопки монографию, посвященную одному донбасскому писателю, добавляя: — Между прочим, сочинение Валентины Карповой — главного редактора издательства «Советский писатель». Тебе, Паша, без штатного места не прожить. Даже маститые критики все где-то пристроены…
Новый заказ не лучше. Но отвергнуть его нельзя. Прослыву капризным. Прослоил эссеистские экивоки своими карагандинскими воспоминаниями, порассуждал, что-де хорошо бы и Третьей кочегарке иметь такого певца шахтерского труда. Не без уклончивости отклик, однако, вполне. Довольный автор дарит опус с ответными комплиментами. Тем дело и кончается? Не совсем так. Теперь Чалмаев, — его монография о каком-то республиканском классике лежит в «Совписе», — позволяет покладистому рецензенту разразиться фельетоном, где тот чехвостит некую невлиятельную бездарь. Литпроцесс — единое целое…
Устав от этих, не имеющих ничего общего с интересами литературы ухищрений, я отправился в журнал «Советский шахтёр», случайно обнаруженный среди отраслевых изданий на Кировской. Встретили меня там по-доброму, услышав же, что и в шахты не раз спускался. и о разрезах писал, без колебаний предложили командировку в Кемерово.
Когда шёл на приём к начальнику комбината «Кузнецкуголь», мороз доходил до минус сорока.
Тихон Зиновьевич Бовт встретил ласково:
— Рассказывайте, голубчик, зачем и надолго ли к нам пожаловали.
— У меня два задания: подготовить для «Советского шахтёра» статью о Бачатском угольном разрезе и собрать материал для очерка о бригадире Егоре Дроздецком. Надеюсь управиться при вашей помощи за неделю.
— Без нас тебе, молодой человек, на Бачатский в такую пору, ну, никак не добраться. Прежде надо самого экипировать. И две «Волги» снарядить, от беды упреждаясь: откажет одна — другая выручит.
Сейчас поручу тебя своему заму, он быстро всё и спроворит. Сегодня и двинете к Ивану Литвину на Бачатский. А по возвращении организуем и Дроздецкого.
Я был отведён в каптёрку. Получил взамен своего костюма и демисезонного пальто ватник, стёганые брюки, полушубок да валенки. Скоро подкатили два авто. И мы двинули в направлении Белово.
Мне никогда ещё не доводилось ехать по такой дороге. Она была вся из твёрдого наста,
вся белая и похожа на жёлоб. Его борта закрывали нам видимость. Навстречу — никого. И следом — никого. Так без всяких приключений добрались до Ивана Фёдоровича Литвина, директора угольного разреза «Бачатский».
Время, проведённое с Литвиным, умиротворяло душу. Иван Фёдорович был хозяин, а не хозяйственник. И хотя его кандидатская диссертация посвящалась рентабельности сибирских угольных разрезов, он думал и о том, как их рекультивировать, как на месте грандиозных, тектонического размера искусственных воронок, возникающих после извлечения из недр земли «чёрного золота», восстановить драгоценную сибирскую природу.
Мы отправлялись в карьер с Иваном Фёдоровичем ранним утром и оставались там до позднего вечера. Мощь шагающих экскаваторов поражала. Человек, управляющий такой техникой, ощущал себя всемогущим. А многотонные грузовики, вывозящие породную вскрышу или добытый уголь, выглядели с высоты, из кабины экскаваторщика, точно детские самодвижущиеся игрушки. В перерыв и после работы я беседовал с горняками. Присутствие директора нисколько не мешало нашим откровенным разговорам.
После ужина Литвин предлагал:
— Подышим воздухом тайги.
Выходили в звенящую тишиной ночь. Бездонное ясное небо над головой помигивало звёздами, внушая надежду на будущее.
С этим настроением я и вернулся в Москву. И оно оправдалось.
Прибежал старый друг — научный сотрудник Института невропатологии и психиатрии Леонид Дондыш:
— Паша, кажется, появилась возможность прилично тебя устроить!
— В своём институте, если закошу под придурка?..
— Брось шутить. Среди моих маленьких пациентов оказался сын второго секретаря посольства Венгрии Владимира Тенгерди. Родители бесконечно благодарны врачу. А мать семейства, кстати, русская женщина по имени Нора, в девичестве Коробкина, до сих пор служит в венгерской редакции журнала «Советская женщина». И вот сегодня они звонят, зовут на прощанье в ресторан, потому что Володю отзывают на родину для нового высокого назначения. Пойдём со мной.
— Удобно ли?..
— Ребята — свои в доску! Володя из коминтерновцев, родился в Москве. Нора тоже коренная москвичка. Познакомишься. Они люди очень влиятельные.
Я не был посвящён в подробности. О чём говорил Лёня с четой Тенгерди, какую они провели подготовку — не знаю. Но через пару дней от Норы последовало приглашение посетить журнал, Кузнецкий мост, 22.
Нора без проволочек представила меня своему непосредственному начальнику Бабину Николаю Семёновичу, Бабин — заместителю главного редактора Янчук Марте Захаровне, тут же были заполнены нужные документы, причём, на пятый пункт, здесь будто вовсе не обратили внимания, и я был оформлен литературным сотрудником венгерского издания «Советской женщины».
Печатному органу Комитета советских женщин и ВЦСПС, который распространялся в мире на десяти языках, отводилась роль пропагандиста советского образа жизни среди прекрасной половины человечества. А раз заграница — не обойтись без кураторства КГБ. И, не утаивая этой связи, редакцию международного женского журнала разместили рядом с одиозным ведомством: в доме 24 на Кузнецком находилось бюро пропусков самой Лубянки.
«Советскую женщину» возглавляла Мария Дмитриевна Овсянникова. В юности она служила в Самарской губчека. Участвовала в борьбе с кулацкими бандами. Бывших чекистов, как известно, не бывает. И когда училась сначала на рабфаке, потом в академии коммунистического воспитания, не порывала с органами. Во время Великой Отечественной войны уже командовала корпусной газетой. А в мирные дни ей доверили аж престижный пост заместителя начальника Главлита при Совете Министров СССР. В обязанности Овсянниковой входило охранять государственную и военную тайну.
Назначение главным редактором «Советской женщины», рассказывали её старожилы,
Мария Дмитриевна воспринимала как понижение в должности. Журналом занималась мало, зато любила представительствовать от его имени, восседая в президиумах, да участвовать в зарубежных поездках, дела и заботы оставляла верной Янчук. Вот умная Марта Захаровна под прикрытием чекистского зонтика и могла взять в штат человека с не всегда правильным пятым пунктом, но с хорошей журналистской или лингвистической школой.
Я трудился в женском журнале уже второй год. Внешне моя жизнь совсем вроде вошла в нормальное русло, но терзала назойливая мысль: тебе удалось однажды чудом сорваться с гебистского крючка, и опять, пусть теперь под давлением обстоятельств, по собственной воле, эта жизнь просматривается и прослушивается насквозь. И тобой всегда могут воспользоваться для любой нужной им цели — не откажешь ведь, раз наёмный работник. Так что же делать?
Утром, разбирая почту, обратил внимание на объявление в «Искусстве кино». Оно не давало мне покоя до полудня. А в обеденный перерыв решил поехать на Воровского, где располагались Высшие курсы сценаристов и режиссёров, предупредив Бабина, что слегка задержусь из-за неотложной встречи. Да, объявление исходило от курсов. Я хорошо узнал курсы, когда кантовался в «Советском экране», проникал на просмотры привозимых из Госфильмофонда, что в Белых Столбах, сокровищ мирового кино. И тогда даже не мечтал стать слушателем — так назывались тамошние студиозусы. Но на сей раз объявили приём на документальное отделение. Вот это — точно моё.
В маленькой комнатке на третьем этаже молодая изящная женщина спросила:
— Хотите стать документалистом?
— Да, очень хочу.
— Так приносите свои творческие работы, пишите заявление.
— Тут-то и закавыка…
— Вы о чём?
— На курсы принимают до тридцати пяти…
— Это правда.
— А мне тридцать пять исполнится через два дня.
— Какая сложность! — воскликнула Наталья Васильевна Ерошина, как впоследствии выяснилось, заведующая учебной частью курсов, протягивая лист бумаги. — Пишите ваше заявление и ставьте под ним сегодняшнее число. Умница! Сам бы не догадался. Доныне сохраняю благодарную память о ней.
Конкурс был большой — одолел. И экзамены сдал успешно. Оставалось собеседование. Для этого и собрался синклит из мэтров советского кинематографа.
— Зачем вы, критик и журналист, хотите поменять профессию?! — спросил директор курсов Михаил Борисович Маклярский.
— Устал от инфляции слов. Изображение позволяет кино обходиться без них вовсе или сводить до минимума.
Мэтры заулыбались — пролил елей на души.
Курсы были своеобразным вузом. Здесь обходились без постоянных преподавателей, зато циклы лекций читали лучшие в своей области специалисты: А. Аникст, Н, Зоркая, В. В. Иванов, Л. Копелев, Р. Орлова, А. Тарковский (ему тогда долго не давали новой постановки), Л. Трауберг и Б. Шрагин. Отдельные выступления режиссёров М. Ромма, А. Столпера, Г.Чухрая и др. подкрепляли теорию опытом практиков. Пытливые просмотры и детальные обсуждения фильмов — в среднем не менее десяти в неделю — из золотого фонда мирового кино учили нас понимать это новое искусство, стремительно выросшее чуть более чем за полвека из открытия братьев Люмьер. А ещё каждый слушатель что-то сочинял и безоглядно отдавал на суд товарищей, те не скупились на строгую критику. Наши споры порой становились опасными, могли при желании быть истолкованы как крамольные. Ожегшись в прошлом, я иногда думал: не затевает ли это кто-то нарочно?..
Но нет, каких-либо неприятностей ни у кого тогда не возникло.
У курсов складывалась в Москве репутация прибежища вольнолюбия и свободы. И всё происходило под прикрытием отставного полковника НКВД Маклярского, который носил на лацкане пиджака знак «Почётный чекист» с разящим обоюдоострым мечом. О Михаиле (Исидоре) Борисовиче расскажу позже.
Наступила ранняя пражская весна. Из чешского посольства привозили картины Веры Хитиловой, Милоша Формана, Иржи Менцеля — свежее искусство, не связанное путами государственной цензуры, болевшее теми же болями, что и общество. Мы видели в нём исток скорого выздоровления. Казалось, ещё совсем немного — и то же начнётся в нашей стране.
Увы, советские танки, высекая траками искры из брусчатки Вроцлавской площади, раздавили прекраснодушные ожидания. Мы узнали о Дубчеке в стальных наручниках, о самосожжении Яна Палаха, о демонстрации у Лобного места против Спасской башни Московского Кремля, о суде над её участниками. Слушатели курсов из рук в руки молча передавали друг другу протесты против расправы над смельчаками. Все как-то сразу почувствовали: в этой точке сломалась эпоха. Последствия будут долгими…
К завершению обучения у меня был написан не один, как требовалось, а два сценария — «Памяти отца» и «Река моего детства». Оба и рассматривали на художественном совете.
— Тут протянута последовательная струнка лирического документального фильма, — закончил выступление критик Михаил Матвеевич Кузнецов.
— Автор точно избрал свою тему и сделал поэтические документальные фильмы, вернее, основы для таких фильмов, поэтически-философские, очень современные по форме, — таково было мнение сценариста и киноведа Сергея Владимировича Дробашенко.
Итог подвёл председатель художественного совета — начальник управления по производству документальных и научно-популярных фильмов Госкино СССР Алексей Николаевич Сазонов:
— Свое мнение не хочу навязывать, но из всех мне больше всего нравится тема слушателя Сиркеса. У меня предложение одобрить эту работу. Можно считать, что товарищ уже закончил курсы.
Приведённые высказывания взяты из стенограммы худсовета
С рекомендациями Сазонова сценарий об отце был отправлен в Свердловск, а о реке детства — в Кишинёв. Студии заключили со мной договоры, сценарии приняли в первом же варианте без поправок и перевели начинающему автору по 50 (пятьдесят) процентов положенного гонорара — суммы солидные.
Набравшись смелости, я позвонил главреду уральской хроники Октябрину Сергеевичу Балабанову, благодаря его за оперативность, и всё-таки поинтересовался, когда ждать съёмок, кто режиссёр. Балабанов сказал, что фильм в плане будущего года, а к тому времени и постановщик найдётся. Хотелось выяснить, нельзя, ли позвать варяга, кого-то из москвичей, но Балабанов неожиданно предложил:
— А прилетайте-ка, Павел, к нам, в Свердловск. У меня есть для вас срочная работа — большой фильм об интересной земле, которая называется Удмуртией. Если вы не против, телеграмму отправлю сегодня же. Тут всё и обговорим.
На месте выяснилось, что у меня будет соавтор — Владимир Бобылев, который уже много лет руководит корпунктом киностудии в Ижевске, Удмуртию знает досконально, а сценарий у него никак не получается…
Мы объездили с Бобылевым родную его республику вдоль и поперёк. Он всё норовил показывать триумфы и достижения. Я стремился в заповедные углы, хотел понять суть и душу исконного здешнего народа, услышать неповторимый его голос.
Сценарий писал я один. Студия приняла наш якобы общий труд без проволочек. С режиссёром соавторам повезло. Им стал талантливый Иосиф Богуславский. Он нашёл и операторов под стать себе — Анатолия Лесникова и Рудольфа Мещерягина. Когда же наше «Посвящение» вышло в 1970 году на экраны, журнал «Искусство кино» отметил его рецензией, прямолинейно названной «Секрет успеха». Неплохо для дебюта. Но обещание снять двухчастёвку «Памяти отца» Балабанов не выполнил. А занявший его место еврей Миркин, узнав, что будущая лента посвящена соплеменнику, твёрдо заявил:
— Нас не поймут, если мы снимем эту картину…
Завис сценарий и в Кишинёве. Чтобы снять такую историю, требовались длительное кинонаблюдение, реконструкция ряда эпизодов, образное воссоздание прошлого. Никто из тамошних режиссёров реализовать её не взялся, хотя качество моего документального рассказа ни у кого сомнений не вызывало, и он был напечатан молдавским литературным журналом «Нистру» («Днестр»).
Теперь я, обладатель редкой и высокооплачиваемой профессии, задумался: как дальше жить, что делать?.. Писать заявки, рассылать по разным студиям, ждать ответов?.. Когда ещё они придут…
Тут долетела до меня молва, будто Творческое объединение «Экран» Центрального телевидения нуждается в авторах, у них там — прорва работы. Подсуетился, достал номер телефона Валентины Николаевны Муразовой. Позвонил. Всё очень быстро происходило:
— Выпускник Высших сценарных?.. Автор полнометражной картины?.. Приезжайте в Останкино. Я закажу пропуск — повторите фамилию и инициалы.
Уже завтра и состоялась встреча. Валентина Ивановна сразу же заявила:
— У меня есть для вас тема, а браться за неё надо было ещё вчера…
— Какая тема? — поинтересовался я. — Когда должен быть готов сценарий?
— ВДВ — воздушно-десантные войска. А снимать фильм режиссёр Сергей Толкачёв и вы будете без сценария, так сказать, фиксируя происходящее… И не теряйте времени: начинается весенний призыв. Драматургию подскажет сама жизнь!
Мы с Толкачёвым впряглись в эту картину. Снимали в Киеве на заводе «Арсенал», где по традиции дети рабочих, как раньше их отцы, просились в десантуру. Потом была Рязань, полк, курс молодого бойца. А рядом — училище ВДВ. Курсантские будни. Может кто-то из этих молодых ребят навсегда свяжет свою судьбу с армией?.. И вот он — первый прыжок из поднебесья, которого как главного испытания ждёт каждый десантник. Ничего не приукрасили — показали как есть. И потому, очевидно, в своём обзоре «Воспитание мужества», опубликованном «Правдой», писатель Виктор Тельпугов назвал наш фильм «Чистого вам неба» событием голубого экрана.
После таких похвал появилась уверенность, что Муразова предложит мне интересную новую тему. Но её опередил неожиданный звонок Михаила Борисовича Маклярского.
— Подвернулась возможность сделать документальную ленту о человеке из глубинки — о сельском милиционере. Давай вместе… —
Детективщик, лауреат, у него во всех фильмах — соавторы. Только, видать, не захотели они связываться с хроникой. Вот зачем понадобился ему аз грешный.
Не хватило решимости отказаться. Был благодарен за курсы. За славные полтора года на них. И отправились мы вдвоём к генерал-лейтенанту, который стоял тогда во главе московской областной милиции.
Он повёз нас в Шатуру. Там угощали карасями в сметане, поили коньяком. Поздней ночью большой начальник и Маклярский укатили домой. Ну, а я остался и неделю прожил у сельского участкового Юрия Петровича Ефремова. Внешне он походил на Евгения Леонова. Да и доброй душой походил на некоторых леоновских персонажей.
Целыми днями на мотоцикле капитана мотались мы по поднадзорной его территории. Ловили воров, выводили на чистую воду самогонщиков, пресекали пьяные драки. Возвращаясь, с холоду и с устатку опрокидывали рюмку-другую водки, отужинав, ложились спать на широкой тахте, под двумя разными одеялами. Но прежде, чем уснуть, Юрий Петрович долго вспоминал о деревенском детстве, о деде-богомазе, в чью избу, перебранную своими руками по брёвнышку, он и привёз после службы на флоте молодую жену.
Между прочим, дед малевал не только иконы. Стены горницы украшали портреты Пушкина, Гоголя, Льва Толстого — дедовы работы.
Ефремов был, что называется, одной плоти со своими односельчанами, держался с ними просто и непринуждённо. И так же строились его отношения с людьми по всему участку, куда входило десятка полтора населённых пунктов. Совесть, природный такт безошибочно подсказывали, где нужно вмешаться, а когда власть употреблять не следует.
Тем утром помчали мы по срочному вызову и увязли в снежном заносе. Вытолкнули тяжёлый колясочный «иж», газанули, прыгая через рытвины и ухабы. Мороз — двадцать градусов. Я насквозь промёрз на ветру и даже не заметил, как что-то хрустнуло в позвоночнике. Вылез из люльки, а распрямиться не могу. Потом рентген показал: два диска треснули.
Сценарий я все-таки доделал. Один. Маклярский только свою фамилию под договором и при получении гонорара изобразил.
Представитель комиссии партийного контроля посетил меня дома после операции на позвоночнике — из-за гипса я лишился мобильности. Ему необходимо было выяснить детали нашей с Михаилом Борисовичем якобы совместной работы, поскольку директор Высших курсов коммунист Маклярский обвинялся в злоупотреблении служебным положением, которое в том и проявлялось, что он склонял к соавторству слушателей и выпускников возглавляемого им учебного заведения.
— Совместное творчество — это как любовь. Произведение, родившееся от такого союза, — словно ребенок, — лепил я скороспелые афоризмы. — Не стоит выяснять, чей вклад…
— Ну нет, кто-то работал больше, кто-то меньше… — возразил контролёр.
— Претензий к Михаилу Борисовичу не имею — ни моральных, ни материальных, — как отрезал я, и он оставил меня в покое.
Корсет с дырочками для проветривания был, наконец, готов. Влез в него, поддев футболку, чтоб не резал подмышками, не лип к коже, проковылял с десяток шагов — и хоть выжимай. А тут телеграмма:
«Срочно вылетайте монтаж озвучание фильма Капитанское поле Ленкинохроника».
Звоню Маклярскому:
— Да не умею я писать… тексты, — признаётся он.
— С меня только вчера сняли гипс.
— Ехать надо вам, Паша.
Тогда я не смог заполучить хотя бы одну начертанную рукой Михаила Борисовича страницу. Его имя — в титрах полутора десятка картин. Но всегда рядом — ещё кто-то. И всегда это известный человек: Михаил Блейман, Константин Исаев, Кирилл Рапопорт, Лев Шейнин. Некоторые сотрудничали не однажды. Что-то же их привлекало? Сюжеты про шпионов, которые он черпал из пожизненной своей связи с органами?..
Но теперь, благодаря Интернету, я обнаружил раннее произведение тогда майора И. Б. Маклярского от 16 марта 1940 года. Привожу цитату из него, сохраняя все особенности оригинала:
«На холостых я списки не составляю, прошу сообщить, следует ли после окончания семейных списков составлять на холостых, я лично считаю, что этого делать нецелесообразно, ибо они никому не нужны будут…»
Тогда начальник 2-го отдела управления пограничных войск НКВД, он принимал участие в подготовке и проведении операции по разгрузке специальных лагерей польских военнопленных.
А однажды дома у Маклярского, когда он неожиданно заговорил про родную Одессу, я по-простецки спросил:
— Михал Борисыч, не пора ли приниматься за мемуары? Никто другой ведь не напишет о том, что пережили лично вы…
Маклярский пристально всмотрелся в меня и сказал:
— Рано ещё. Вот если когда-нибудь можно будет…
И тогда же кто-то дал мне тамиздатскую книжку «Четвёртое измерение». Приведу почти дословно свидетельство её автора Авраама Шифрина, который после того, как его схватили и в первый раз допросили, был помещён на Лубянке в камеру.
« — Когда вас арестовали? — спросил сидевший на тюремной койке бледный человек.
— Меня задержали два-три часа назад около Устьинского моста.
— Два часа или два года назад? Не может быть!.. Я два года в этой камере и не видел никого, кроме следователя.
— Вы не знаете, что за эти годы произошло в стране и в мире?.. Главное — умер Сталин!
Глаза узника точно остекленели, и он свалился на пол в глубоком обмороке.
Я втащил его обратно на койку, брызнул водой в лицо.
Очнувшись, он спросил, глотая слёзы:
— Вы говорите правду?..
— Что ж вы плачете, почему не радуетесь? — недоумевал я.
— Он был последней моей надеждой… Я ведь — дважды лауреат Сталинской премии киносценарист Маклярский. Думал написать ему, когда попаду в лагерь. Меня ведь арестовали лишь за то, что в двадцать пятом году я напечатал в Одессе в еврейской газете сионистское стихотворение».
Итак, известны два Маклярских: И. Б., то есть, вероятно, Исидор Борисович и Михаил Борисович. Что это одно и то же лицо, подтверждает Википедия. В ней указаны оба его имени: Михаил, а в скобках — Исидор. И приводится довольно подробная биография. Родился в 1909-м в Одессе, в семье портного. Службу в погранвойсках начал в 1924-м в пятнадцать лет, закончив семь классов. Не прерывая её, учился в профтехшколе «Металл» N 2 и совпартшколе (Одесса, 1926). Затем было заочное обучение на двух курсах юрфака в Ташкенте, в Среднеазиатском университете (1931). И, наконец, Москва — один курс химико-технологического факультета Института хозяйственников (1940). Не занимался ли любознательный чекист Маклярский попутно ещё и чем-то другим во всех этих учебных заведениях?..
Да, повышая свой образовательный ценз, Михаил-Исидор с 1927 года состоял уже в ГПУ, а с 1934-го в ГУГБ-НКВД. Однако 1 мая 1937 года его арестовали и обвинили в принадлежности к троцкистской организации. К счастью, уже 10 августа он был выпущен на свободу, так что остаётся только гадать, чем на самом деле была столь краткая отсидка. Не поместили ли его в камеру к настоящим сподвижникам Льва Давидовича, чтобы узнать их секреты?..
Но что точно известно из сочинения его начальника П. А. Судоплатова «Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1939–1950 гг.» «ещё до войны вместе с Виктором Николаевичем Ильиным (впоследствии генералом НКВД и оргсекретарём Союза писателей Москвы) Маклярский курировал „культурный фронт“ — художественную интеллигенцию, был вхож в её круг, был знаком с её яркими представителями. Тогда в Москве было несколько салонов, где собиралась творческая публика. Завсегдатаем этих вечеринок был и остроумный одессит Михаил Борисович Маклярский». Он зондировал настроения в этой среде, выявлял антисоветчиков, вербовал секретных сотрудников и даже агентов. Один из них — Александр Демьянов был заслан в фашистскую Германию. При его участии Михаил Маклярский в годы Великой Отечественной провёл в тылу врага успешную спецоперацию под кодовым названием «Монастырь», из-за которой фашисты понесли большие потери.
…Доводили мы фильм «Капитанское поле» с режиссёром Валерием Гурьяновым около недели. В комнате стояло два монтажных стола. На одном полулежал я, глотая, чтобы унять боль, седалгин, за другим сидели Валерий и монтажница.
После сдачи я решил лететь к семье на Рижское взморье.
— Билетов нет! — осадили меня в кассе.
— Ждать не могу, — тихо, но внятно сказал я и постучал по груди костяшками пальцев.
Услышав странный неживой звук, кассирша зачастила:
— Только не волнуйтесь. Здесь душно, жарко, отдохните снаружи — на лавочке. Будет готов самолет, займусь вами.
Спустя полчаса, она взяла у меня паспорт, деньги, оформила билет и проводила до трапа.
Нашими соседями в столовой дома творчества писателей «Дубулты» оказались Шукшины. Моя дочка уже успела подружиться с их девочками, жена познакомиться с Лидией Федосеевой. И только Василий Макарович всех дичился. Завтракать обычно не приходил — отсыпался после ночной писанины, как объяснила Лида. В обед и ужин он тоже ни с кем не общался.
— А что, читает Василий Макарович статьи о себе? — как-то утром спросил я у Лиды.
— Читает. Из Бюро журнальных и газетных вырезок нам шлют всё, что о нём пишут. Вас-то почему это интересует?..
— И я однажды напечатал статейку о нём.
— Это где же?..
— В «Нашем современнике».
— Значит, то ваша статья была? Вася мне показывал. Понравилась ему.
После обеда Шукшин подошел, поздоровался.
— Если не возражаете, буду ждать вас в холле.
Там, как обычно, писательский трёп с перекуром. Шукшин одиноко дымит в стороне. Двинулся к нему, едва волоча ноги. Он привстал, помог усесться рядом.
— Где это тебя?
— На картине.
— И ты тоже?.. Вот я говорю, что кино хребты ломает, а мне не верят… Статью твою принял. Посоветовал венграм вместо предисловия к моему сборнику, который готовят в Будапеште. Что у тебя за фамилия — Сиркес?.. Латыш?
— Нет, еврей. Не любишь евреев?..
— Как я могу?! Мой учитель — Михаил Ильич Ромм.
— И так бывает…
Теперь вечерами мы часто тянулись береговой излукой. Вася говорил о детстве на реке Катуни, о раннем сиротстве. Ему было три года, когда в коллективизацию лишился отца. Макара Леонтьевича Шукшина арестовали, опасаясь, чтоб не поднял мужиков на бунт. Середняк, но грамотный — к нему прислушивались сельчане. И расстреляли ни за что, не посчитались даже с тем, что в семье пятеро детей. Младший, Вася, до шестнадцати лет носил фамилию матери. Поповых пощадили.
Сын врага народа, он отматросил пять годков на Тихоокеанском флоте, поработал директором деревенской вечерней школы и только потом надумал поступать в институт кинематографии. Приехал на экзамены, не представляя толком, что это за профессия такая — режиссер. Набиравший курс Ромм был потрясён. «А не разыгрывает ли этот странный абитуриент приемную комиссию?..» — пытался понять Михаил Ильич. Чем он руководствовался, одному Богу известно, однако, взял в свою мастерскую и на все годы стал и наставником, и другом, который строго вводил новичка в киноискусство и в литературу.
Писать прозу Шукшин начал ещё студентом. После ВГИКа слонялся неприкаянно по Москве без жилья, ждал первой постановки — фильма «Живёт такой парень». Это время не пропало у него. Собрал рассказы в книгу «Сельские жители». Она упредила режиссёрский дебют.
Мы расстались до осени. Увиделись в клинике гастроэнтерологии, куда Вася попал из-за обострения язвы желудка после мук с картиной «Печки-лавочки» в Госкино СССР, где у него сполна попили кровушки, требуя бестолковых поправок и переделок. Врачи строго запретили ему курить. Тайком, из кулака, попыхивал сигаретой. И говорил, говорил, хотя казался молчуном. Тогда и вспомнил он уехавшего год назад в Израиль Михаила Калика:
— Понимаю Мишу. Была б у меня отдушина, и я б, наверно, воспользовался…
Слушал его и думал: вот ведь что значит носить занозу в сердце — быстрее умнеешь.
По привычке заглянул в ЦДЛ, а навстречу — наши с Тамарой добрые знакомые, поэты Татьяна Кузовлева и Владимир Савельев.
— Здравствуй, муж Жирмунской! — дружным дуэтом приветствуют они меня.
— Вы что, ребята?..
— Пашенька, не обижайся, — объяснила Таня. — «Муж Жирмунской» — так тебя вчера на партсобрании пропесочил сам Аркадий Васильев. Что-то ты не то сказал о кино какому-то Михайле.
Вот напасть! Не порадует Тамару, что опять вспомнили то давнее дело… И поднялся я на второй этаж, постучал в кабинет секретаря парткома Васильева.
— Войдите! — разрешил высокий благостный голос. За большим столом — круглолицый доброжелательный человек, похожий на священника, только без усов и бороды. — Слушаю вас.
— Я — не член партии и не член СП. Но вы критиковали меня на последнем партийном собрании.
— Как ваша фамилия?
— Сиркес.
— Впервые слышу.
— Вы говорили обо мне как о муже Жирмунской.
— А?.. Послушайте, однако, голубчик, что я о вас говорил… — Он достал из сейфа папку с бумагами и зачитал: «Муж Жирмунской рассказал Михайле Михайлову о положении в советском кинематографе». Видите, обошлось без резких оценок. И потом, вы попали в неплохую компанию — назывались достойные писатели. Речь шла о бдительности, когда имеешь дело с врагами.
— Меня волнуют не слова, а оргвыводы. Я не столько тревожусь о себе, сколько о жене.
— И правильно!.. Впредь будет осторожнее.
— Тамара была тогда беременна, теперь же дочка в школу собирается — шесть с половиной лет прошло. Кстати, из-за своего интересного положения жена и не хотела принимать Михайлова, да ещё в коммуналке, где мы маемся и сейчас…
— Как, вы до сих пор в коммунальной квартире? Я-то считал, вам давно выделили жильё… Присядьте. — Я сел. — Это безобразие. — продолжал Васильев. — Лично займусь. Скажите Тамаре, пусть придёт ко мне, — полистал настольный перекидной календарь, — через две недели.
Теперь, обещав облагодетельствовать, он, видимо, не сомневался, что найдёт во мне признательного слушателя, и принялся вспоминать о своей чекистской юности. Мы-то, оказывается, потому такие доверчивые и беспечные, что не получили смолоду закалки. Для политически верной ориентировки нужна школа и лучше всего — школа органов.
Господи, как они повсеместно распространились — эти вечные дзержинцы, которых в зависимости от названия их конторы люди называли то чекистами, то энкавэдэшниками, то эмвэдэшниками, а то просто мусорами!.. Да что поделаешь? Надо терпеть и жить, и работать дальше.
Опять обратился к Муразовой в Творческое объединение «Экран». Она сказала:
— Может, сами что-нибудь предложите…
Я отыскал в Москве организацию «Спецморпроводка». Учредил её полярный капитан Фёдор Васильевич Наянов. Занимается организация тем, что переправляет речные суда по трассе Северного морского пути. Экипаж каждого такого судна формируется из нужных специалистов почти всегда прямо на верфи, где оно строится.
Мой рассказ увлёк Муразову. Ей показалось, что из этого материала может получиться интересный фильм, если показать, как люди притираются друг к другу, становясь в борьбе со стихией единым коллективом. И Валентина Николаевна одобрила предстоящие съёмки.
Сценария от меня не требовали. Только синопсис. Быстро нашлись режиссёр, оператор, звуковик. И директор, конечно. И мы отправились в Измаил, куда, как нам сообщили в «Спецморпроводке» по Дунаю венгерские коллеги на днях должны были сплавить два больших озёрных буксира — так называемых толкача. Работать им предстояло на далёкой сибирской реке Оби.
Не буду вдаваться в подробности съёмок. Они происходили в те памятные август и сентябрь 1970 года, когда на юге страны произошла опасная вспышка холеры, которая, казалось, навсегда побеждена советской медициной. И потому толкач, где обосновалась съёмочная группа и команда из восемнадцати человек, пересёк Чёрное море, не заходя ни в один из его портов. Пройдя сквозь Керченский пролив в Азовское море, наш толкач достиг Дона и по нему дошёл до Ростова. Здесь у нас была первая остановка: дозаправка топлива, пополнение запасов продовольствия и питьевой воды.
Дальше путь пролегал по Волго-Донской водной системе: перепады высот русл двух самых именитых русских рек, шлюзы, насосные станции, рукотворные водохранилища. Удивило Цимлянское, неподвижное, сплошь в зелёной ряске. Есть под ней что живое?..
Я думал, знаю страну, изъездил, излетал её вдоль и поперёк. С борта толкача она не становилась ближе и понятнее: из-за карантина нам, когда мы шли вдоль Волги, ни разу не разрешили зайти в порт. Причаливала плавлавка и снабжала всем необходимым.
Вот Волгоград. В самое сердце ударила надпись на каменной стенке набережной:
Здесь стояли насмерть гвардейцы Родимцева. Выстояв, победили смерть.
Запомнилась фамилия — Родимцев. Возвратившись в Москву, стал наводить справки, выяснил, что Александр Ильич, к счастью, жив. И я сразу решил: сделаю о нём фильм.
Дальше наш маршрут пролегал по Волго-Балтийской водной системе. Вспоминая о нашей с мамой поездке в лагерь к отцу в 1936 году, я рассказал о Рыбинском гидроузле, который тогда строили зэки. Теперь он — часть гигантского сооружения, что тянется к Балтийскому и Белому морям. Его создавали после Великой Отечественной, используя трофейную технику и десятки, если не сотни тысяч военнопленных. Как и раньше не гнушались и зэками. Прокладывали трассу, спрямляя её, не щадя подлежащие затоплению городки и веси.
И шли мы на толкаче к Беломоро-Балтийскому каналу. И из воды, как укор бездумью людскому, торчали то там, то сям подмытые колокольни и маковки церквей. Кому-то эти места были малой родиной — наплевать! А сколько доброй земли вокруг было залито? Каким образом такое вторжение человека в природу повлияло на климат? Строили под фанфары пятилеток и не задумывались об этом. Экология припоздала…
Вот он ББК — Беломоро-Балтийский канал. Пока толкач одолевал двенадцать шлюзов, свободная от вахты команда собирала по обоим берегам крупные крепкие боровики. Их было много — косой коси! Я наблюдал азартный сбор грибов, когда ко мне подошёл старик-помор.
— Знаешь, мил друг, отчего белые тута из землицы прут? — спросил он.
— Видать, вольготно им среди ельника, да и влаги много.
— Не только это, сынок. Когда строили каналец, как готов ещё один шлюз, доходяг-зэков опускали на дно — будто чтоб очистить его от камнепада. Тогда мигом убирали сходни и пускали воду. Трупы зарывали рядом. Вот и удобрили всё окрест…
В тот вечер судовой кок приготовил на ужин грибную солянку. Я в кают-компанию не
поднялся, сославшись на головную боль, вспоминал виденную на Высших сценарных курсах кинохронику, запечатлевшую советских писателей во главе с Горьким, которые в августе 1933 года на агитпароходе под опекой чекистов Ягоды и Фирина встречались с перековавшимися «каналоармейцами». После этой самой поездки гуманист Алексей Максимович бросил в массы знаменитый лозунг: «Если враг не сдаётся, его уничтожают».
В Архангельске Фёдор Васильевич Наянов уже сформировал караван для проводки по Северному морскому пути. Прогноз погоды был благоприятным. Это было очень важно, поскольку перегонялись речные суда, чьи осадка и остойчивость — не для плавания по океану. На случай ухудшения ледовой обстановки выделили ледокол. Наш толкач стал по счету пятьдесят вторым.
Белое море прошли спокойно. При входе в Карское грянул шторм. Наянов отдал приказ каравану идти к Вайгачу и укрыться в его бухте. Манёвр удался. Скоро мы ступили на остров, который ненцы почитают своим святилищем. Нас окружили мужчины и женщины с испитыми лицами.
— Пирта есть, декалона есть? — вопрошали они.
На Вайгаче, как мы потом узнали, со дня на день ждали парохода потребкооперации, который приходил сюда раз в году и в обмен на охотничьи трофеи и морскую добычу снабжал островитян необходимыми товарами, включая алкоголь. Алкоголь же был для ненцев особенно опасен, поскольку из-за особенностей изолированной эволюции этих северян у них отсутствовал фермент, расщепляющий молекулы этилового спирта, и все они поголовно спивались. Вот так и проявлялась на деле широко разрекламированная забота советской власти о малых народах крайнего севера.
Трое суток пережидали мы непогоду у Вайгача. Но ненцы стойко не соглашались брать за свои товары деньги. И пришлось нам плыть по уже спокойному морю Баренца без белоснежных песцовых и медвежьих шкур до Обской губы и двигаться по ней дальше к конечной точке перегона — порту Салехард.
Ровно месяц и девять дней продолжалось наше путешествие. В ресторане Салехарда мы устроили прощальный банкет. Стол был скромный: оленина, разбавленный спирт. Мясо северного оленя оказалось сладковатым на вкус. А у меня в душе — горечь. Впервые вот так пристально разглядел свою страну, пройдя её с юга на север, и задумался: что-то не то происходит с ней, и происходит по воле тех, кто наверху, и равнодушию каждого из нас. О чём же делать кино, если хочешь быть честным?..
Намучился я с фильмом «Перегон». Этот острый эпизод требуют вырезать. От того пассажа в тексте отказаться. Испортились отношения с Муразовой. Была здесь и моя вина: режиссёра порекомендовал я. Он привёл своего оператора, который прежде снимал только игровое кино. И перекрыли мне путь на телевидение.
Освободившись от опостылевшей из-за беспричинных придирок работы, я вспомнил о Родимцеве. Пусть и дважды Герой Советского Союза, и генерал-полковник, Александр Ильич оказался, как говорят в народе, свойским человеком. Сын бедного оренбургского крестьянина, он, шутя, называл себя везунчиком. Как же по-другому объяснить: прошёл через три войны… и ни разу не был ранен.
Боевое крещение Александра Ильича произошло в Испании в тридцать шестом году, куда командир пулемётной роты старший лейтенант Родимцев был отправлен под видом добровольца. После тяжких боёв на берегах Гвадалахары и Мансанареса республиканцы заговорили о храбром капитане Павлито Чатосе, чей «максим» косит врагов без промаха. Вообще-то он инструктор, его задача — научить солдат республики стрелять из русского пулемёта. Но этот капитан знал, где и когда без его огневой поддержки не обойтись. И дважды по представлению главного военного советника — будущего Маршала Советского Союза Мерецкова он награждался орденом Боевого Красного Знамени.
Увы, Франко победил. Вот и пришлось Родимцеву, как и другим интербригадовцам, сквозь Пиренеи уходить во Францию.
Так совпало, что на родину он ехал в одном мягком вагоне с летчиками Михаилом Громовым, Андреем Юмашевым и Сергеем Данилиным, которые побили мировой рекорд Валерия Чкалова со товарищи, совершив беспосадочный перелёт через Северный полюс в Америку. У лётчиков было, что выпить и чем закусить. Они пригласили Родимцева к себе в купе и вместе весело проводили время в дороге.
А на перроне Белорусского вокзала из-за доноса, что группа пассажиров в подпитии вела меж собой клеветнические разговоры, всю четвёрку уже поджидали сотрудники НКВД. Только на Лубянке чекисты узнали, что все их арестанты — Герои Советского Союза.
Вспоминая про это, Александр Ильич с грустной улыбкой сказал:
— Наверно, такого ни раньше, ни потом не было… Хватали героев и даже казнили, но не сразу же после публикации указов… — Помолчав, Родимцев продолжил. — То первое знакомство с лубянскими молодцами закончилось тем, что они повинились: «Оплошали мы… С кем не бывает?.. Не поминайте лихом!»
Но пришлось… под Сталинградом. Осенью 42-го я уже был полковником, командовал тринадцатой дивизией. Немцы прут, разрезали нас надвое по речке Царице и вышли к Волге. Выбить нечем — резервы иссякли, а за спиной — заградотряд НКВД. Мне одно осталось: «Бросай в бой своих!» — приказал чекистскому майору. Он в ответ: «Я вам не подчиняюсь, товарищ полковник!» И тогда пришлось вытащить из кобуры пистолет: «Пристрелю, как тыловую крысу!» В атаку поднялись вместе. И вместе считали погибших. Майор пожаловался начальству. Только победителя не судят…
Ну, а в последний раз попытались заграбастать меня голубые околыши после войны, —
продолжил рассказ Родимцев. — Дело было в предместье Калинина. Я командую тридцать вторым гвардейским корпусом. Штаб в городе. Ночевать езжу на дачу, к семье. Разбудил шум подъехавших машин. Выскочил на веранду — и увидел вооружённых людей. Я схватил ручной пулемёт Дегтярёва, припасённый на всякий случай, и полоснул поверх голов очередью. Залегли. Звоню дежурному: «Срочно ко мне боевое охранение!» Через десять минут прибыло: «Что случилось, товарищ генерал-лейтенант?» Голубых околышей тем временем — и след простыл…
Доложил о ЧП командующему Московским округом. Он, как и положено, — министру обороны. Дошло до Сталина. И потом ко мне эти с Лубянки больше не приставали.
— Почему они не оставляли Вас в покое, Александр Ильич? — допытывался сценарист.
— Я ведь мог быть одним из них… — признался Родимцев. — По призыву в 27-м году попал в охранные войска ОГПУ. Не по душе было мне раскулачивать своих крестьян. Попросился в РККА, в кавалерию. Стал пулемётчиком на тачанке. В родном селе Шарлык отучился только в трех классах, но занимался самообразованием. И потому в 32-м уже смог окончить военную школу имени ВЦИК, стать красным командиром. После Испании получил сразу звание майора и должность комполка — того полка, в котором раньше служил ротным под началом военспеца, бывшего царского офицера, расстрелянного без причины в 37-м. да я ж ему и в подмётки не годился…
— Расскажите, пожалуйста, об истинной причине перехода Вашего 32-го гвардейского корпуса из 8-й армии Василия Ивановича Чуйкова в 5-ю гвардейскую, командующим которой был Алексей Семёнович Жадов.
— После Сталинградской победы состоялся банкет. На нём захмелевший Чуйков стал надо мной посмеиваться: «Хитёр ты, Сашка! Умеешь журналистов приваживать! Вот они и прославили тебя!» Обидно мне было это слышать… С начала июля сорок второго держал оборону города. Ну, я встал… Он схватил меня за грудки. Еле растащили. Оба — горячие головы. Вот командование фронта и решило нас развести.
Слушал я Александра Ильича и горевал, что не под камеру его признания. Режиссёр Александр Сергеев спрямил путь героя. Он не позвал меня, когда синхронно, со звуком снимал его в Москве. Александр Ильич, столь откровенный и искренний со мной, замкнулся и односложно отвечал на вопросы не понятно чьего закадрового голоса. В общем, лента получилась приличная, но было жаль, что родимцевский характер остался раскрытым не до конца.
Посмотрев готовую ленту, Александр Ильич сказал:
— Хочу, Павел, познакомить тебя с Алексеем Семёновичем Жадовым. — Я рассказал ему о нашей картине, а он высказал мысль, что неплохо бы сделать также фильм про Пятую гвардейскую армию. Ты взялся бы написать сценарий?
— Двум Героям и генералам не откажут, если они обратятся в Госкино с подобным предложением. А я… тема мне близка. Быть представленным Алексей Семёновичу — почту за честь!
В ближайшее воскресенье мы с Родимцевым были приглашены к Жадову, в большой дом на углу Ленинградского проспекта и улицы Алабяна. Говорили о боевом пути шестьдесят шестой армии, которая после Сталинградской победы стала называться Пятой гвардейской. Но об одном существенном событии своей жизни Алексей Семёнович тогда умолчал. Вот как об этом написано в посмертно изданных в 1978 году его воспоминаниях:
«Поздно вечером Командующий фронтом К. К. Рокоссовский заслушал мой доклад по итогам боёв за истекший день и согласился с выводом о необходимости соединениям армии закрепиться на достигнутом рубеже.
— Васильев очень доволен действиями армии, — сказал в заключение нашего разговора Рокоссовский. — Однако ему не понравилась ваша фамилия. Он просил передать вам его пожелание изменить её. К утру доложите своё решение.
Задача мне была поставлена щекотливая и необычная. Поменять фамилию, с которой родился, прожил почти полжизни. Но пожелание Верховного — больше чем пожелание. Это приказ!
Я рассказал о состоявшемся разговоре члену военного совета генералу А. М. Кривулину, начальнику штаба генералу Ф. К. Корженевичу. Начали обсуждать различные варианты.
— Не стоит вам, Алексей Семёнович, ломать голову, — сказал после некоторого раздумья Феодосий Константинович Корженевич. — Можно сохранить фамилию в своей основе, изменить лишь букву „и“ на букву „а“.
Его предложение пришлось мне по душе. В донесении, направленном утром 25 ноября Командующему фронтом, я просил впредь мою фамилию читать — Жадов.
Через несколько дней мне вручили резолюцию Верховного Главнокомандующего:
„Очень хорошо. И.Сталин“ Этот документ у меня сохранился».
Откуда в орловской деревне среди крестьян такое прозвание? Не из секты субботников ли Жидовы?.. Реакция Сталина на фамилию командарма и сам момент, когда вождь её проявил — перелом в войне, не случайны…
Впоследствии, когда сценарий был готов, принимая у меня его экземпляр, деликатный Алексей Семёнович спросил:
— Павел, вы не будете против, если я покажу вашу работу Симонову Константину Михайловичу?
— Нет, конечно. Это пойдёт сценарию только на пользу.
Мне было известно, что Симонов — зять Жадова, второй муж его единственной дочери
Ларисы. Первый её супруг — поэт Семён Гудзенко умер после войны при операции из-за раны, полученной на фронте.
И вот однажды утром раздается звонок в нашей коммуналке. По счастью, а телефон висит на стене в коридоре, первым к нему подбегаю я.
— Павел! — слышу в трубке голос Алексея Семёновича. — Как хорошо, что я вас застал. Никуда не уходите и не занимайте телефона. В течение пятнадцати минут вам позвонит Константин Михайлович Симонов.
Стою, как Цербер, перед аппаратом, отгоняю соседей, их ровно восемнадцать человек, повторяя, точно заклинание:
— Потерпите пятнадцать минут. Мне должен звонить Симонов. Да. Сам Константин Михайлович Симонов!
Про себя же думаю: «Только бы сюда кто-нибудь другой в это время не звякнул…»
Наконец трезвон вызова. Хватаю трубку.
— Здравствуйте, Павел Сиркес! Говорит Константин Симонов. — Это он, его голос, именно так только он грассирует. — Я прочитал ваш сценарий. Сделан профессионально. Если вам понадобится моя помощь, связывайтесь с моим секретарём Ниной Павловной. Запишите, пожалуйста, номера телефонов…
— Спасибо, Константин Михайлович!
Фильм «Пятая Гвардейская» снимался на той же Нижне-Волжской киностудии, что и «Родимцев». С молодым режиссёром Евгением Гинзбургом, приглашённым из Питера, у нас сразу возникло взаимопонимание. Работали всегда вместе. И уложились в срок.
Только сдали мы эту непростую картину, как меня вызвонил Володя Татенко. Заочно окончив сценарный факультет ВГИКа, он перебрался из Караганды в Алма-Ату и отвечал теперь на «Казахфильме» за документальное кино.
— Паша, горю синим пламенем!..
— А что собственно случилось?
— К тридцатилетию Победы наша студия должна выпустить полнометражный фильм об участии Казахстана в Великой Отечественной войне. Сценарий заказали двум местным авторам — казаху и русскому. Это происходило ещё до моего вступления в должность главного редактора. Их поделка никуда не годится!
— Переделка возможна?
— Нужен другой сценарий, а половина гонорара выплачена. Вот и обратился к тебе.
Мне давно хотелось снова побывать в Алма-Ате. В последний раз я летал туда из Караганды в 57-м на октябрьский праздник. Она приютила нашу семью в лихолетье. Отсюда уезжал в действующую армию папа. Откликнувшись на просьбу Володи, буду следовать своему же зароку — рассказывать правду о военном времени. И я бросился выручать старого друга.
Столица Казахстана встретила меня не журчанием арыков, а их пересохшими руслами. Её проспекты, прежде продуваемые свежим ветром с гор, перегородили многоэтажные дома, и теперь алмаатинцам, и мне с ними, приходилось дышать смогом в знойную пору. Правда, в просмотровом зале госархива было прохладно. Я торчал там день за днём, отбирая хронику, фотографии и документы военных лет, читал тогдашние газеты. А вот кого снимать из ветеранов фронта и тыла — тут иногда возникали проблемы. Например, отказывался участвовать в фильме отличившийся в битве за Москву Бауыржан Мамышулы, которого изобразил в повести «Волоколамское шоссе» писатель Александр Бек. Считал ли Мамышулы себя в чём-то обойдённым, обиженным республиканским руководством, мне так и не удалось выяснить. То, что среди двадцати восьми панфиловцев, остановивших немцев у деревни Дубосеково под Москвой, погибли не все, мы знали ещё в 1974-м! Одного даже удалось найти, но органы запретили его показывать.
Трудно проходил монтаж. Режиссёр Нугманов — амбициозный тугодум не принимал моих предложений, пока я не придумал такую невинную хитрость — говорил:
— Асылбек, ты ведь сам раньше предлагал этот вариант! — И тогда он охотно соглашался.
Фильм «Казахстан в Великой Отечественной», несмотря на все препоны, был закончен к годовщине Победы. Судя по титрам, его сценарий писали (в алфавитном порядке):
С. Аскаров,
П.Сиркес,
Д. Снегин.
Режиссёром значился А.Нугманов.
ЦК КП и Правительство Казахской ССР отметило фильм Госпремией республики. Чтобы медаль и денежки достались одному Нугманову, местные кинодеятели указали в своём ходатайстве о награде вместе с нашим фильмом о войне ещё и какую-то короткометражку. Получалось — премия по итогам творчества.
Чувствовал ли я себя обделённым? Безусловно. Но обиднее всего было, что старый друг Володя и не пытался отстоять моё право быть автором — единоличным автором этой картины, хотя мне и было понятно его зависимое несвободное положение.
Ношу имя человека, которого убили совсем молодым — в двадцать четыре года. Не очень часто вспоминал об этом. Но неосознанно то, что жизнь дяди, папиного брата, в память о ком я назван, была пресечена насильственно, как-то, наверно, на меня влияло? И чем старше становился, тем сильнее ощущал не страх, нет, — мной все явственнее овладевало ожидание неведомо откуда грозящей опасности. Боялся за Сашу. За близких. Как же можно забыть, что жизнь человеческая в родной твоей стране не ценится ни в грош? Гекатомбы трупов сопровождают нашу историю. Похоже, её локомотивы — революции приводились в движение энергией жертвоприношения. Немало своих детей отдали проклятому всесожжению и оба рода, что, соединившись, произвели меня на свет Божий.
Сколько же это может длиться?! Не пора ли прервать дурную бесконечность? Оставлять на заклание единственную дочь? Да я лучше увезу её в неизвестность. Какая ни выпадет доля, хуже нигде не будет. Так рассуждал. А тут в кои веки образовалась щель. Крошечная. И прищемить ненароком могут. И не бывает подобное долго в разлюбезном отечестве. Как не воспользоваться, пока не закрыли?..
Тамара и слышать не желала об эмиграции. При живой матери — она не поедет. Как будто мало разбросало русских женщин по разным континентам?
И после смерти Марии Федоровны опять находились причины, о которых раньше не было речи, потому что и одного довода было довольно.
— Мне не просуществовать без русского языка, — говорила жена. — Лишь в нём я могу реализоваться как поэт, как писательница. А без этого сойду с ума, умру, кончусь. Не тяни меня за собой…
Я приводил примеры и давние и свежие, когда наши творили на Западе. Да вот тех же Бунина и Бродского. Возражения были вполне вразумительными. И про семь холмов, без коих не придёт вдохновение. И опять про самовитое родное слово. И про российскую неповторимую словесность. Ссылаюсь на Тургенева — он ведь тоже «во дни сомнений, во дни тягостных раздумий» обращался к великому русскому как единственной надежде и опоре, а сколько времени провёл заграницей, во Франции и умер в Буживале. Да, рядом с возлюбленной Виардо, возражала Тамара. Мы же оставляем не только родственников, близких — лишаемся своего круга, друзей.
Понимал: не переубедить человека, который не готов внять твоим мыслям и чувствам. Но принялся писать книгу, чтобы изложить их. В начальном варианте она называлась «Выслушай меня!» К большему не стремился — только выслушай.
Тамара тогда была послана в первую и единственную заграничную командировку от Союза писателей. Командировку в малопривлекательную для влиятельных щелкопёров Румынию. Наверно, потому и кинули ей.
Остался дома вдвоём с дочерью. Провожал её утром в школу и садился за уголок обеденного стола. Строчил быстро, не заботясь о стиле. Исповедовался. Выполнял печальный долг — сказать и за неумевших говорить, чьи уста сомкнулись навсегда. Не приходилось ранее трудиться так много и с постоянным ощущением душевного подъёма. К вечеру набиралась стопка заполненных почти без помарок листов.
Тамара путешествовала восемнадцать дней. Рукопись за это время сильно продвинулась. Не рассчитывал когда-нибудь опубликовать её в Советском Союзе. Разве что на Западе, если мы там окажемся. Не рисковать же. Тамиздат отсюда меня пугал не тюрьмой — мама не пережила бы…
Заканчивал манускипт после возвращения жены тайком и урывками, отвлекаясь на текущие занятия, время от времени перепадавшие киношные заказы, поездки на съёмки. И где бы я ни находился, меня, как мощным магнитом, тянуло в мою бумажную исповедальню. Чувствовал себя свободным, доверяясь чистой странице, выкладывая самые сокровенные помыслы и сердечные движения, позабыв о внутреннем и внешних цензорах.
И вот поставлена последняя точка. Это произошло на исходе 1977 года. Не очень и держал в голове всё, что начертало перо. Прочитал. Многое просилось быть переписанным. Но сначала надо было перепечатать. Достал тонкой папиросной бумаги и принялся отстукивать текст на своей портативной выносливой «Колибри», что-то поправляя по ходу. Тыкал двумя пальцами, как умел, постепенно увеличивал скорость. Получилось около двухсот убористых машинописных страниц через один интервал.
Готовая рукопись была отдана Тамаре. Она прочитала её залпом.
Вот первая реакция:
— Я не знала, что такое в твоей душе. Звони тёте Риве — заказывай вызов для всех нас. Только как быть с мамой?.. Возьмём её с собой?
— Она не оставит дочерей. Мы это обсуждали. А наш отъезд благословит.
Я поехал на переговорный пункт и заказал разговор с Ривой.
— Вышли бумаги, — ввернул я между незначительными житейскими новостями, прибегнув для надёжности к языку идиш. Наши данные были тётушке известны — она аккуратно поздравляла каждого из нас с днём рождения.
— Дойдёт ли? — переживала Тамара. — За нами явно следят. Ты замечаешь, как подозрительно щёлкает в телефонной трубке?..
Вызов, несмотря на опасения, прорвался. А когда я озаботился сбором необходимых для ОВИРа документов, жена стала меня придерживать.
— Надо дождаться рецензии на книжку Аксельрод в пятом номере «Литобоза». О ней так редко пишут! Для неё очень важен благожелательный отзыв в серьёзном журнале.
— Не обернулся бы против, когда выяснится, что похвалила отщепенка.
На дворе май.
Пора действовать!..
Труднее всего было получить справки с места работы. Мы нигде не служили, зато состояли в творческих организациях. Обратиться за этими справками — значит обречь себя на позорное изгнание из рядов.
Я числился сразу в трёх авторских корпорациях. В Союз журналистов был принят ещё в Караганде. В группком драматургов — после Высших курсов. Киношники промытарили меня на пороге своего объединения целых шесть лет. Вроде бы всё соответствует: образование, количество и качество снятых фильмов. Только стеной встал поперёк председатель приёмной комиссии маститый оператор и лауреат Ленинской премии Владимир Монахов. Его мнение — слишком много у нас евреев — было решающим, хотя он и не трубил о нём на каждом шагу.
Не видать бы мне членского билета СК, если б не вмешался известный документалист Константин Славин. Он проявил инициативу, апеллируя напрямую к секретариату. И секретариат единогласно утвердил мою кандидатуру.
Негоже новоиспечённому члену, года не прошло, нарываться на исключение, неблагодарно это. Я действовал через группком драматургов. Там мне без хлопот выдали требуемую справку.
Тамара могла получить оную только в Союзе советских писателей. А ССП не зря считался таким правоверным. Заблудшую овцу сначала попробовал отговорить один весьма уважаемый коллега. Но она уперлась:
— Люблю мужа и не хочу с ним расставаться.
Получила недостающую бумажку об исключении из ССП. А это означало запрет на профессию. Не только новые произведения Тамары не допускались в печать, — самое её имя исчезло из советской литературы. Навсегда…
К исходу мая, двадцать девятого числа — оно навсегда врезалось в память — всё было готово. Я двинул в Колпачный переулок. Один. Дабы не окунать жену в мерзкую и унизительную атмосферу советского учреждения, где впервые за многие десятилетия легально рассматривались заявления людей, дерзнувших самостоятельно определять, где они намерены жить. Щадил её чувства, но и опасался — не сломалась бы до срока.
Рассмотрение документов длилось тогда от трёх до шести месяцев. Просидеть полгода на чемоданах, сохраняя покой, было бы легко, будь я уверен в Тамаре, как в себе.
А потом?.. Не решит ли она, встретившись за кордоном с неизбежными трудностями, что совершила непоправимую ошибку?.. Услужливый воспаленный разум подскажет причины: уступила неистовому давлению, поддалась душевному порыву, впечатление от рукописи мужа временно перевесило доводы здравого смысла. Всякое лезло в голову. И что тогда? Возвращаться обратно? Расходиться? Был осведомлён о трагедиях в среде эмигрантов, которые не сумели адаптироваться к другой жизни, о гложущей многих ностальгии. Не строил иллюзий. Понимал и сильные и слабые стороны жениной натуры, что неизбежно проявятся, пока будем притираться к Америке. Израильская виза для нас, интеллигентов-гуманитариев, была сезамом, открывающим путь за океан. О ближневосточной стране мы не помышляли. По мне — лучше бы туда. Тамара, не чувствуя себя еврейкой, возражала. Я соглашался на компромисс.
В кабинет, где принимали документы, выстроилась длинная очередь. Выстоял в ней несколько часов. За столом — огромная дебелая бабища в форме капитана МВД. Встретила хмуро, даже головы не подняла.
— За утрату гражданства заплатили? — исторгла капитанша.
Побор назывался пошлиной. Выложил за двоих тысячу. Дочка — не в счёт. За детей до шестнадцати пока платить не надо.
Основная сумма на отъезд была вложена в «запорожец». Мы дожидались его несколько лет и решили купить, несмотря на изменившиеся обстоятельства: так и финансы будут целее, и я наберусь водительского опыта.
Но все планы рассыпались прахом. Истекли три месяца, потом полгода. Кончились наличные. Занялся ликвидацией того, что нельзя было увезти: скудного семейного антиквариата, хрусталя, редких книг, которые не пропустит таможня. Это помогало держаться на плаву — не голодать.
Другим подспорьем стал извоз. На неказистом, несмотря на новизну, «запорожце» отправлялся в ночь промышлять. Доставлял припозднившихся путников, не поспевших на метро, влюблённые парочки. Я постепенно превращался в бывалого водилу, а вот цену за свои услуги назначать не умел — брал, сколько дадут. Случалось, клиенты улепётывали, не рассчитавшись.
30 декабря 1979 года — в Афганистан ввели советский ограниченный воинский контингент. И эмиграция зависла. Тонкий её ручеек, может быть, ещё сочился. Только нас это не касалось. В конце мая мы отметили печальную годовщину великого сидения в подаче. Жили ожиданием. И летом нельзя было никуда отлучиться. Да и не на что. Я томился в знойной Москве — вдруг придёт почтовая карточка из ОВИРа. А жена с дочкой выезжали иногда на дачи к верным друзья. Наш сомнительный статус помог выявить истинную цену многих. Не оставили в беде ни Искандеры, ни Сухаревы, ни Жигулины. Из менее известных — устанешь перечислять.
Я затаился, старался не высовываться. Но тем, кому безоговорочно доверял, рукопись свою показал. Игорь Губерман был тогда одним из публикаторов самиздатского журнала «Евреи в СССР». Прочитал он её и предложил напечатать. Я отказался. Это могло либо ускорить выдворение из страны, либо вызвать посадку автора. Борцом с режимом я не был. Радетелем еврейскому народу себя не чувствовал.
Хранить дома крамолу тоже было опасно. Через Таню Великанову, Тамарину дальнюю родню, но духовно очень близкого человека, переправил один экземпляр в Париж, моему кузену Гарри Файфу. И строго-настрого наказал: «Спрячь и никому не давай, пока мы не пересечём границу».
А Таню арестовали. Не из–за пересылки. Последняя прошла незамеченной. У КГБ был целый свод обвинений против известной правозащитницы и соредактора «Хроники текущих событий». По странному совпадению, суд учинили в нашем, Люблинском районе. Слушание дела назначили у черта на рогах специально, чтоб поменьше съехалось публики и иностранных корреспондентов.
Услышал я об этом по «вражьему голосу» и поспешил к станции Люблино. Некогда здесь снимал на лето дом Фёдор Михайлович Достоевский. Теперь живописное пространство по обе стороны Курской железной дороги превратилось в экологически грязную промышленную зону.
В зал пропускали только родственников. Я подошел к майору, который командовал многочисленными стражами порядка.
— Великанова — моя внучатая племянница.
Майор потребовал паспорт. Повертел его в руках, что-то записал в своём блокноте и сказал:
— Она вам — девятая вода на киселе. Уходите подобру-поздорову!
Таню я увидел, когда её выводили из «чёрного ворона». Помахал ей рукой. И долго ещё стоял в группе сочувствующих. Среди них выделялась темнобровая и седовласая, беспрерывно дымящая сигаретой Елена Георгиевна Боннэр.
Когда подавали на выезд, Саше было четырнадцать с половиной. И вот наступает время её гражданского совершеннолетия. Накануне дня своего дня рождения она завела со мной такой разговор:
— Папа, ты не обидишься, если я возьму национальность мамы и запишусь в паспорте русской?.. Понимаешь, мне, может быть, придётся здесь и в институт поступать…
— Право выбора — за тобой. Я же всегда предпочитал быть не с гонителями, а с гонимыми. — Других слов не нашлось у меня для моей девочки.
Наслушавшись советов бывалых отказников, сдуру побежал в ОВИР, дабы предупредить новые проволочки и осложнения.
— Дочери исполняется шестнадцать, — опять отстояв в очереди, объявил я капитанше.
–Да?.. — Впервые увидел, что и она способна проявлять интерес к тому, что произносит посетитель.
— Так ведь мы полтора года в подаче…
— Раньше дочь была внесена в анкету матери. И на фотографии они сняты вместе. Теперь у каждой должен быть самостоятельный пакет документов — анкеты, карточки, справки. Вместе с паспортом дочери принесите и справку из её школы.
Мне бы возмутиться, что это не по нашей вине устарели бумаги, хотя у нас ни допусков секретных не было, ни тайн мы никаких не знаем. Но покорно поплёлся домой, соображая по пути, как лучше преподнести жене новость, которая явно её расстроит. Реакция последовала ещё более бурная, чем я ожидал.
— Под угрозой жизнь ребёнка! Да жизнь! — кричала Тамара.
— Не паникуй, — пытался я её успокоить.
— Если в школе станет известно, что мы уезжаем, Сашу растерзают одноклассники!
–Возьми себя в руки!.. Разве мы одни в подобном положении? Ребята только позавидуют…
Вот тут-то и позвонил Женя Брауз:
— Павел, не смотаешься ли со мной на Украину? Поставим под Уманью на учёт мою служебную машину и двинем обратно, накупив по дороге фруктов и овощей…
— Быстро обернёмся?.. У Саши шестнадцатого октября день рождения.
— Машина новая, необкатанная, но если сменять за рулём друг друга, то суток за трое. А грузу можем взять — ого-го: это же «кошкин дом» на базе «ижа».
— Дай мне полчаса на размышление.
Я ещё колебался, а жена убеждала:
— Поезжай! Тебе необходимо немного отвлечься. Украинская осень прекрасна. И самый сбор урожая — привезёшь гостинцев к именинному столу.
За четверо суток намотали три тысячи километров. «Кошкин дом» был на учёт поставлен. Кузовок его полон. Симферопольское шоссе в направлении столицы гляделось осенней ярмаркой.
Частая смена дорожных впечатлений заслонила московские проблемы. Звоню в собственную квартиру — нет отклика: жена и дочь не угадали, когда вернётся муж и отец.
Я распаковываю покупки, вдыхая благоуханье спелых плодов, и обнаруживаю на кухонном столе Тамарину записку:
«Если приедешь, не ходи в школу за справкой».
«С чего она решила, что я после длинной дороги сразу побегу за этой справкой?..» Только так подумал, как услышал донесшийся из прихожей голос Тамары:
— Ты уже здесь?
Жена и дочь заглянули в кухню и воскликнули обе:
— А добра-то сколько ко дню рождения!
— Да, зови, доча, хоть весь класс на свой праздник! — великодушно разрешил удачливый добытчик.
— Нам надо поговорить, — приглушила его пыл жена. — Пойдём в мою комнату.
Сидели друг против друга в спаленке, которая одновременно была и кабинетом Тамары.
— Мы с Сашей решили не ехать… На вот, почитай.
«Дорогой Павел!
Вот уже три дня и две ночи, как я мучительно обдумываю наше положение. Причина? Помимо затянувшейся тяжёлой неопределённости и страха перед будущим — справка из сашиной школы. Ты же понимаешь, справка эта ей даром не пройдёт. Отношение к Саше в школе сразу резко ухудшится (Володин сын месяц не мог ходить после этого в школу!), её постараются выжить оттуда. Если же мы не уедем, что так вероятно, хвост потянется в другую школу, в институт — да буквально всюду, где она будет учиться или работать. Беря эту справку, мы портим ей всю жизнь. Я говорила с Сашей на эту тему. Она очень волнуется и не хочет, чтобы ты брал справку.
Далее: ей исполняется 16 лет. Будут с ней собеседовать по случаю отъезда или нет, она уже считается ответственной за него, формально она уже может отказаться и не ехать с нами. Думаю, что ей могут когда-нибудь припомнить и это…
Теперь, Павлик, обо мне. Ты хорошо, лучше всех, знаешь, что заграница меня никогда особенно не прельщала. Я всегда понимала, что не буду там иметь того, что так люблю: знакомой гарантированной работы, старых испытанных друзей, не говоря уж о тысячах столь любезных моему сердцу мелочей, нюансов, ассоциаций. Что же делать, если вся я состою из них? А быть другой просто не умею.
Если бы полтора года назад мне сказали, что мы будем сидеть в подаче так долго, так беспомощно, так безнадёжно, что единственный реальный путь вырваться отсюда — это устроить скандал, шуметь, надрываться, — неужели я пошла бы на это? Неужели ты настаивал бы на этом, зная, что мне такое не по плечу, зная меня самое лучше, чем кто-либо другой? Конечно, нет!
Можешь ли ты сейчас ждать от меня несвойственных мне поступков? Думаю, что нет. Ведь во мне все сильнее и сильнее мысль, что надо вернуться. Опомниться и вернуться, мужественно сказав себе: видит Бог, мы хотели сохранить семью, мы шли на жертвы друг для друга. Но всё против нас. Рок против нас! Надо внять его голосу…
Ты мне сказал, что для тебя отказаться от мысли об отъезде равносильно самоубийству. Я знаю, что ты слов на ветер не бросаешь. Я признаю твоё право делать то, что ты считаешь жизненно необходимым. Но не могу быть тебе спутницей по тем причинам, которые уже назвала.
Что же делать, дорогой? Может быть, хватит нам мучить друг друга? Любя, терзать, казнить, выворачивать друг друга наизнанку? Давай пожалеем — я тебя, а ты — меня. Давай сохраним друг к другу признательность и нежность. Никто не знает будущего. Но такие чувства на дороге не валяются. Они нам еще пригодятся.
Чего я хотела бы от тебя? Зная, как всё это тяжело, обидно, горько, как много растрачено сил, средств и того, что не назовёшь словом, — отпустить друг друга на свободу. Пусть каждый из нас делает дальше то, что он считает единственно возможным для себя в создавшейся ужасной ситуации. Я приложу все силы, все умение, чтобы вернуться к этой жизни. А ты — всю энергию, чтобы вырваться в другую жизнь. Я хочу развязать тебе руки. Я обещаю не останавливать тебя, что бы ты ни счёл нужным делать для достижения своей цели. Саша пока, естественно, остается со мной. А потом будет сама выбирать свой путь. Обещаю тебе не давить её своей любовью и эгоистической привязанностью. Рано или поздно она, скорее всего, окажется там, где родной отец.
Нам предстоят неприятные процедуры: поездка в ОВИР, где я заберу наши с Сашей документы. Вероятно, справка, что я отпускаю тебя, не имею к тебе материальных претензий. Вероятно, также развод. Все это надо пройти без срывов, без слёз (моих), без взаимных упрёков.
Будем мы в разводе или нет, ты остаешься моим мужем. Наш дом — твой дом. Наши заработки — твои. Ты — с нами, как и раньше.
Я бы хотела даже, чтобы в семье нашей после всего происшедшего царило ещё большее спокойствие, чем раньше. Мы — сознательные люди. Принимаем сознательное решение, так как другого не даёт принять судьба. Давай же окажемся на высоте.
Пишу тебе письмо потому, что в устном разговоре бывают зигзаги и другие неожиданности. К тому же раздражение, вызванное нашей жизнью, просачивается буквально во всё. А я не хочу говорить с тобой раздражённо. Я тебя по-прежнему люблю и жалею. И буду любить ещё больше, если ты примешь моё предложение. Оно выстрадано.
Твоя жена Тамара.
10/X 80 г.
Что я испытал в тот момент? Шок, стресс, ступор? Какие ещё почему-то иностранные слова служат для обозначения наших пиковых душевных состояний?.. И как объяснить это совпадение дат? Письмо написано ровно через восемнадцать лет в самый день нашего знакомства.
В первые минуты онемел, не веря услышанному и прочитанному. Не ожидал я такого от своих преданных девочек. Всегда был уверен: тыл у меня надёжный. И — на тебе!
— Ты понимаешь, на что идёшь? — наконец заговорил я, чувствуя ребрами колотящееся сердце — С советской властью в подобные игры не играют. Мы — её враги. Теперь идти на попятный без преувеличений равносильно самоубийству. Мы же — литераторы. Значит, бойцы идеологического фронта. Кто позволит нам жить и работать здесь, когда сами подтвердили свою нелояльность заявлением на эмиграцию?..
— Всё в руках Божьих — не пропадём.
— А я? Как мне быть теперь, после того, что случилось?.. На что, на кого надеяться, если самые близкие, родные?..
— Мы только рады будем, если ты останешься с нами.
— Хочу услышать Сашу. Дочка, иди сюда! — крикнул я притихшей за стеной девочке. Саша вошла понурая, смущённая.
— Папа, ты меня звал?
— Ты уже большая. И глупой тебя не назовёшь. Хочу знать твоё мнение.
— Я — как мама. Не оставлять же её одну…
— А мне, значит, одиночество скрасит Америка?..
— Не терзай ребёнка, — вмешалась Тамара. — Я ведь сказала, что мы обе будем рады, если ты останешься.
— Мы с твоей мамой — даже не родственники. Ты же — моя кровь и плоть… Уйди! — И когда Саша выскользнула за дверь, в сердцах выпалил: — Учти, Тамара, без вас меня могут и не выпустить, но жить с тобой я всё равно не буду!..
Потянулись жуткие недели. Умолял и плакал, нагонял страху и увещевал, закатывал истерики и впадал в прострацию. Жена была тверда:
— Я не знаю, где этот проклятый ОВИР. Отведи — и больше ни о чём не стану тебя просить…
Дотащился с ней до Колпачного.
Вошла одна. Там состоялась такая беседа:
— Значит, вы с дочерью не едете. А муж?
— Он не изменил своего решения.
— Тогда вам необходимо развестись.
Отправились в районный суд.
Зачуханное присутствие. Вялый судья. Заседатели очнулись от дрёмы только тогда, когда председательствующий задал вопрос о причинах, разрушивших брак.
— Не сошлись характерами, — в унисон отвечали мы, как заранее договорились.
— Сколько лет дочери?
— Шестнадцать.
— Материальные претензии у сторон есть?
— Нет, — единодушно подтвердили интеллигентные разводящиеся стороны, разом гася у законников интерес к процессу.
Союз, совершившийся на небесах, расторгла низшая судебная инстанция. Это произошло 18 декабря 1980 года.
Судьба, суд, судебный… Знаковый ряд слов. И корень у них один.
К тому времени в Москве у меня оставалось не так уж много людей, с кем мог посоветоваться. А сам не находил выхода: перепутье казалось смертельным.
Позвонил Валентину Михайловичу Дьяченко. Нас связали общие дружбы. Мои соседи по университетскому общежитию Ваня Сеферов и Лёва Яруцкий, с которыми я очень сблизился, оказались его учителями в вечерней мариупольской школе, что не помешало их тесным отношениям. Валентин Михайлович по-своему — замечательный человек. И жизнь у него была слишком затейливая даже для двадцатого века. Донской казак Дьяченко был фронтовым разведчиком с первого дня войны, совершал подвиги, получал высокие награды. На беду юный лихой красавец полюбился смершевской крале. Энкаведешник в отместку упёк его на десять лет. Пришлось рубить уголек на крайнем Севере. Выжил, выдюжил, благодаря молодости и железному здоровью. Помогла и женщина-вольняшка. Они поженились, родили детей. После реабилитации Михалыч перебрался в Жданов. Теперь бывший зэк надрывался у мартена на «Азовстали».
Не укатали сивку крутые горки — обуяла Дьяченко страсть учиться. Обременённый семьёй мужик поступает в школу рабочей молодежи. Здесь и сошлись их пути с Ваней и Левой, которые после нашего КГУ тоже прибились к мариупольскому берегу.
Аттестат зрелости получил перезрелым. И охватил Валентина Михайловича зуд писать. Подался во ВГИК — не куда-нибудь. Окончил успешно. Теперь по его сценариям ставились художественные фильмы. Самый известный — «Мужики», в основу которого был положен автобиографический материал. Этот фильм был отмечен Госпремией России имени братьев Васильевых.
Я не вдавался в подробности, сказал только:
— Мне плохо, Валентин Михайлович. Надо свидеться, поговорить.
— Так приезжайте, Павлик, — и немедленно. Поспешайте сюда. Размочим это дело и обмозгуем. А может Лёню Гуревича кликнуть? Вы — давние кореша. Он — парень надёжный и головастый. Чего-нибудь да присоветует. Не возражаете?..
Собрались втроём. Крепко выпили. И, лежа вповалку на напольном ковре, принялись рядить, как мне теперь жить.
Лёня принял на грудь не меньше, чем мы с Михалычем, но был совершенно трезв и бескомпромиссен.
–Ты знаешь, Пашка, я в принципе против эмиграции. Тебе, однако, теперь нельзя оставаться. И от изменщицы-жены не жди ничего хорошего…
Валентин Михайлович был менее категоричен:
— Вам, Павлик, надо пройти свой путь до конца. Вы его осилите и в одиночку. Решать же за вас не могу. И пороть горячку не советую. К чему ни придете, рассчитывайте на поддержку старого казака.
Залить горе? Удариться в загул? Настроение не то. Да и не выбраться таким образом. Я дошёл до предела моральных и физических сил. Надо сматываться из Москвы, иначе сорвусь, наделаю новых бед. И счёл за лучшее — улететь в Кишинёв к маме. Она, безусловно, догадывалась: что-то у нас происходит драматическое, как ни старался не выдать голосом или интонацией душевную смуту.
В Кишинёве расслабился — и слёг. Валялся с температурой. Не оповестил ни родственников, ни друзей, ещё живущих в Молдавии, о своём прилёте.
Жена и дочь часто звонили. Трубку поднимала мама. Я говорить отказывался. Узнал, что такое депрессия. Да выбраться из неё было невмоготу.
Постепенно, исподволь маме удавалось возвратить мне интерес к жизни. Накормит, напоит, заставит принять лекарства и сядет у изголовья, гладя, как маленького.
— Мягкое у тебя сердце, сынок, — не бросишь родного ребёнка. Я с болью соглашалась на разлуку с тобой. Понимала, никогда больше не увидимся, но соглашалась. Ради твоего счастья, раз считаешь, что там оно — в Америке. Обо мне можешь не думать. И о сёстрах. А Саша? Будешь ли спокоен, оставив её без отца?.. Вспомни, каково было вам без папы…
Мамины речи день ото дня звучали для меня всё убедительнее. В самом деле, ситуация сложилась экстремальная. Надо было кем-то жертвовать. И если другого выхода нет, жертвовать можно только собой…
Наведывались друзья молодости, прослышавшие, что я в Кишинёве. Это, конечно, мама тайком зазывала их. Забегали повидаться, справиться о здоровье. Двум наиболее близким — Мише Хазину и Виталию Левинзону рассказал правду, и оба, точно сговорившись, советовали остаться, не рушить семью, хотя и не одобряли Тамары.
— Прости супружницу, — басил Виталий, артист театра, уравновешенный могучий человек. — Всё так ясно: сломалась женщина! — Тут ему изменила его невозмутимость. — Не казнить же её?.. — У Виталия повлажнели глаза, и он добавил: — Времена теперь другие — не посадят за намерение уехать. И мы тебя не бросим. Главное — быть вместе…
В середине января 1981 года я отбыл в Москву. Не предупредив ни дочь, ни жену-разведёнку, появился дома, будто и не уезжал вовсе. Давалось это с великим внутренним борением, хотя внешне держался легко и непринуждённо.
Мои повисли на мне.
— Папочка, как без тебя плохо… — с печалью в голосе призналась Саша.
Искренней была и радость Тамары.
— Наконец-то ты вернулся! Я так соскучилась!..
Тут в Москве весьма кстати объявился и Володя Татенко — сдавал фильм в Госкино СССР. Он молча выслушал рассказ о последних событиях и подвёл такой итог:
— Ничего непоправимого не произошло. Затаись на время. Позабудется твой грех. На худой конец покаешься. У нас милуют тех, кто повинился…
— А в чём вина? — не по адресу задавал я бессмысленный вопрос. — Возможность эмигрировать предоставлена евреям государством.
— Не будь ты «акулой пера», претензий не было бы. Но не дрейфь — перебьёшься. Для начала подкину тебе заказуху. С потиражными это пара штук. Год протянешь. Дальше — видно будет…
22 января я созрел для похода в ОВИР со следующим заявлением: «В мае 1979 года я подал с семьёй ходатайство о разрешении эмигрировать в Израиль. Цель — объединиться со своими родственниками. В ноябре 80–го жена и дочь отказались от этого намерения. В связи с тем, что самые близкие мне люди остаются в Москве, прошу не рассматривать моей просьбы».
Капитанша приняла бумагу безразлично:
— Оставьте.
И не подумал справиться, а нельзя ли получить обратно тысячу рублей (они бы сейчас так выручили!) за несостоявшееся лишение гражданства, понимал: напрасные хлопоты. Никогда родное государство не возвращает того, что мы ему переплатили, зато наши недоимки взимает с пенями.
Вроде началась новая жизнь. Надо было впрягаться в работу, но работы-то никто и не давал. Слишком многие знали, как я проштрафился. Тамару же взяли корректором в «Советскую Россию».
В конце марта мне позвонили из отдела творческих кадров Союза кинематографистов:
— Павел Семёнович, с вами хочет побеседовать товарищ Гарьков. Приходите завтра сразу после обеда.
Я прибыл во время. Секретарша встретила меня приветливой улыбкой.
— Поздравляю вас, Павел Семёнович!
— С чем?
— С разрешением на эмиграцию…
Не успел отреагировать — в комнату вошёл сам начальник.
— Вы пунктуальны, — отметил Гарьков. — Пойдёмте.
Впервые имел дело с представителем недреманного учреждения, засланным в наш союз. Хорош мужичок: лицо круглое и красноватое, глаза — точно выцветшие васильки, а нос пуговкой. И весь он — сама доброжелательность. Уж не другие ли нынче установки в органах?..
— И что же вы намерены теперь делать, Павел Семёнович? — с едва заметной укоризной спросил Гарьков, когда мы присели для беседы.
— Не понял, извините, вопроса…
— Едете или не едете?
— Тому два месяца, как отнёс в ОВИР заявление, что остаюсь.
— Значит, остаётесь? Что ж, мы не против. Нам с момента подачи было известно, что вы хотите эмигрировать. Но, как видите, никто вас из союза не исключил. Сами приняли решение об отъезде. Теперь сами решили остаться. Вольному — воля.
— Да. Только вот с работой плохо. Никто не хочет разговаривать со мной на эту тему, будто я совершил преступление.
— У нас к вам нет претензий. Обратятся в отдел творческих кадров, подтвердим, что вы — профессионал. А работу мы не распределяем.
Куда ни торкался — отовсюду отказы. Пытался принять участие в конкурсе, объявленном ЦСДФ. Центральная студия документальных фильмов потому и учредила его, что нуждалась в сценариях. Все шли под девизами. Я и на конверте, надписывая адрес, указал псевдоним. Дознались, отвергли мою заявку. Да ещё не постеснялись прислать отлуп на мою фамилию.
Потеряв надежду вырваться из западни, я пошёл в ОВИР и сказал:
— Мне не дают жить в Советском Союзе. Хочу воспользоваться разрешением на отъезд.
Капитанша покопалась для вида в каких-то бумагах и объявила:
— Срок разрешения истёк. Вопрос может быть рассмотрен только при подаче нового ходатайства.
Опять начинать волынку? Нет, с меня хватит, спёкся…
И вдруг — договор на заказной фильм об электростанциях из Алма-Аты. Володя сдержал слово. В киноотделе министерства мы остановились на наиболее интересной для показа энергосистеме Ярославля. Меня это устраивало: близко от Москвы.
Я с головой окунулся в незнакомый мир. Консультант попался толковый. Помогал мне разобраться в сложных вопросах, был сговорчив. Режиссер же оказался ветераном «болтов в томате» — так насмешливо называли заказные ленты настоящие документалисты.
Уже ближе к лету подвалила ещё заказуха. Слышал, что на каждой студии производят технико-пропагандистские фильмы, доступ к которым закрыт для посторонних. Ведь в бюджете любого союзного ведомства есть нетощая статья для рекламы своих достижений. А на страже лакомого пирога стоят бдительные кураторы. Делёж идёт по цепочке, от Москвы и так до окраин. Почему же я вторично сподобился?..
В то самое время трудился в Союзе кинематографистов один ловкий молодой человек. Состоял то ли замом ответсекретаря, то ли референтом. Однажды затащил он меня к себе в кабинет и, не чинясь, спросил:
— Пашенька, как ты смотришь на то, чтоб нам вместе кое-что залудить?.. — «Залудить» на киношном жаргоне значит состряпать выгодную картину.
— Ты имеешь в виду что-нибудь конкретное?
— Понимаешь, некая сибирская студия предлагает парочку тем. Речь о плановых заказных сценариях, которые неплохо оплачиваются…
— Как они оплачиваются, я знаю.
— Нет, директор посулил договоры по высшей ставке. На поездки тоже тратиться не придётся — оформим как творческие командировки по линии союза. Мне ничего не стоит это провернуть. Беда в том, что я не могу оторваться от кресла — дела заели… Да и писать вдвоём веселее. И подучусь рядом с тобой.
Отказываться в моём положении было бы глупо: продержусь ещё немного, даже если отдам половину денег, а вкалывать буду один. Там, глядишь, легализуюсь…
У меня не было проблем в странствиях по просторам Сибири. Местное руководство заботливо опекало посланца столичного чиновника — команды вниз поступали твёрдые. Что-то чалдонам надо было протолкнуть в московских инстанциях, вот они и старались.
Помнится, первая тема мне сразу показалась важной — восстановление тайги на вырубках. Это импонировало. Житель такого мегаполиса, как наша столица, чувствует на себе последствия пагубы лесных лёгких планеты — в огромном городе нечем дышать. Радовался: не просто калымлю, — борюсь за экологию.
Возили по леспромхозам, показывали лесосеки и лесопитомники. Саженцы были с ноготок в своих школках. Лесоводы любовно поглаживали, присев на корточки, проклюнувшиеся из кедровых проросших орешков зелёненькие нежные побеги. Когда ещё наберут они силу и пересаженные на пустошь, где недавно стояла вековая тайга, превратятся в жизнестойкие деревья?
Больше видел, трясясь по таёжным просекам, как валят плодоносящие столетние кедрачи. Куда разумнее было бы промышлять питательные и целебные шишки, набитые маслянистыми орехами. Так нет, валят, сводят вопреки закону. А вдоль лесосек брошены там и сям хлысты — обезображенные, без ветвей, схваченные жестким узлом из ржавой проволоки или металлическими скобами, подсеченные у комлей боровые великаны.
Невинно спрашивал:
— Зачем же новые-то деревья рубите? Гляньте, сколько неприбранного богатства кругом… Вывезли бы лучше это…
— Дак нельзя не рубить. План есть план. Не выполнишь — заработка не будет.
Видел слывущий прозрачным Байкал — дно в топляках, набрякших и задубевших брёвнах, торчащих под зеркалом озера. Молевой сплав запрещён по заповедному «славному морю» — самому некогда чистому и до сих пор самому большому в мире хранилищу пресной воды. Да кто ж соблюдает запрет?.. И омуль уже дает знать, что время, может быть, упущено. Редкостью даже в прибайкальских селеньях нынче стал прежде знаменитый на всю Россию и доставляемый отсюда повсеместно духовитый засол. А прежде его было так много, что для перевозки требовались огромные бочки, такие ёмкие, что могли, как в песне, послужить кораблем беглецу-каторжнику.
Выбрался в Слюдянке к лукоозерью — попытать счастья, купить у рыбаков омуля. Как не привезти с Байкала в Москву хоть несколько рыбин?.. Повезло наткнуться на раздрызганную пьяную парочку. Матерят друг друга при малых детишках, цепляющихся за облёванный подол женщины.
— Мамочка, не пей! Исть хочем! — вопили ребятишки.
Жанровая эта картинка заслонила красоту величавой природы. Прекратил поиски добытчиков деликатеса и подался восвояси.
Все же леспромхозовцы не отпустили меня в Москву с пустыми руками: подарили гигантскую шишку, вырезанную из кедрового чурбака. Дома открыл, а она доверху наполнена кедровыми же орешками.
Разматывались восьмидесятые. Я уже пару лет пасся на полях заказухи, а пробиться в документальное кино никак не удавалось. Тут и объявился приятель ещё с кишинёвских времён — тот самый бескомпромиссный Леонид Гуревич:
— Понимаю, ты нуждаешься в настоящей сценарной работе. И я нашёл её для тебя.
— Ушам своим не верю…
— Так слушай. На телевидении затеяли сериал «Наша Конституция». Одну из лент поручили грузинам. Режиссером назначен Лео Бакрадзе. Ему требуется автор.
— Да вы ж который год в паре… И всё у вас ладится — первые премии хватаете на фестивалях!
— Я занят. И не стану скрывать: не по душе мне этот официоз. А тебе, извини, теперь не стоит быть особенно разборчивым…
Съел — не подавился — реплику заботливого приятеля. Дал согласие встретиться с Бакрадзе.
Обмен мнениями вступающих в деловые отношения сторон состоялся в фойе Центрального дома кинематографистов.
— Павел Семёнович, — начал Лео после того, как Гуревич представил нас друг другу, — не стану скрывать: гонорара нет, он выплачен вашим предшественникам. Те накропали сценарий, который меня полностью не устраивает. Вы получите тысячу рублей. Плюс оклад ассистента — сто двадцать рублей в течение года. В титрах — два имени: моё и Дэви Стуруа. Его из трёх бывших соавторов не могу выбросить — мы дружим с детского сада. — Тут на лице Бакрадзе появилась обаятельная улыбка. — Да, да. А ещё недавно он был секретарём ЦК по пропаганде. Впрочем, Стуруа будет нам полезен и в нынешнем своём качестве. Он директор Грузинского филиала ИМЭЛ. Ну, что скажете?..
— Прежде, чем писать сценарий, нужно съездить в республику, собрать материал.
— Поездки ассистента режиссёра входят в смету. Ваше участие обязательно от начала и до конца. Вот Леонид Абрамович, — уважительный взгляд на Гуревича, — уверен, что вы прекрасно справитесь. Составим трудовое соглашение — и вперёд!
— Надо поразмыслить…
— Нескольких дней хватит?.. Нельзя медлить — теряем время.
— Но о чём собственно должен быть сценарий?
— Нам достались гуманитарные статьи Конституции — права человека и прочее. Вот об этом. — Помедлив, он достал из папки отпечатанный на ротаторе текст. — Посмотрите вариант, который меня не устроил. Может, что-нибудь пригодится…
— Хорошо. Дам ответ через неделю.
Мог ли я отказаться? Идти в «негры» унизительно. Но что поделаешь, действительно, истосковался по настоящей работе. Как сделать этот фильм, чтоб и не стыдно и проходимо? — на телевидении те ещё цензоры. Долго ломал голову — и точно осенило: большая семья, дети, они выросли, у каждого — своя пора жизни и свой её срез. А всё вместе позволит раскрыть человеческое содержание основного закона, который, может, был бы не так уж и плох, если б элементарно соблюдался… Так удастся, глядишь, и госзаказ выполнить, и не замараться. Пожалуй, это ход!
Позвонил Гуревичу. Он перебил меня, не дослушав:
— Такое скушают и Лео, и студия, и даже сам Лапин на ЦТ.
Однако, как условились, я выждал до конца недели и только потом связался с Бакрадзе. Показал предварительные наметки.
— Леонид Абрамович мне сказал, что идею одобряет, — не стал темнить режиссёр. — Я же во всём, что касается кино, доверяю ему абсолютно. Значит, подписываем соглашение? — И, не дождавшись ответа, добавил: — Не возражаешь, если мы для простоты перейдём на «ты»?..
Первая наша с Л.Бакрадзе полнометражная картина «Семья» получила главный приз фестиваля телевизионных фильмов в Вильнюсе. И в 1982 году Лео поручили снять опять же большой фильм, посвящённый 200-летию Георгиевского трактата, подписанного Россией и Грузией в ознаменование добровольного вхождения последней в состав империи. Мой гонорар был утроен. Но в титрах значились мнимые прежние авторы — Лео Бакрадзе и Дэви Стуруа.
Двусмыслен статус «негра». Числишься всего лишь ассистентом, в действительности являешься и сценаристом и режиссером-постановщиком. На студии не понимали, отчего я мирюсь с такой ролью. Лео от всех скрывал, что на него работает бывший отъезжант.
И этот фильм мы сделали. И успешно сдали. Но под конец Бакрадзе так меня допёк, что я предпочёл разорвать с ним всякие отношения.
Тамара тоже сполна испила горькую чашу, состоя корректором при газете «Советская Россия». В Союзе писателей её не восстанавливали, хотя она давно подала туда такое заявление:
«Судьба предоставила мне достаточно времени для спокойного и трезвого раздумья. Я поняла, что связана с Родиной, с русской советской поэзией, с товарищами-поэтами связью поистине неразрывной. Я перечитала биографии и стихи Марины Цветаевой, Константина Бальмонта, Игоря Северянина, Саши Чёрного и других русских поэтов, волею судеб оказавшихся в эмиграции, и все они говорили мне одно и то же: я должна жить и творить тут, дома, а не где-то там, на чужбине. Большое влияние на меня оказали коллеги-писатели…
Оставшиеся мне годы, много их или мало, хочу работать в русской советской литературе честно, активно, в меру отпущенных мне способностей».
Поскольку руководство ССП на Тамарино заявление не прореагировало, я решил обратиться к Феликсу Кузнецову. Он в это время стал первым секретарём московского отделения. А прежде, в Коктебеле, пестуя играющих вместе маленьких дочек, мы общались по-товарищески. Феликс, помню, ставил себе в заслугу и даже гордился тем, что приветствовал дебют Александра Солженицына в литературе. После, встречаясь, вели разговоры, которые можно было счесть и доверительными. Так, возвратившись из поездки в Канаду, где у него были контакты с послом Александром Яковлевым, Кузнецов рассказывал удивительные вещи. Яковлев, который до того занимал крупный пост в ЦК партии, выступив со статьей «Об историзме», обрёк себя на опалу и был отправлен в почётную ссылку за океан. Не знаю, чем Феликс вызвал посланника на откровенность, не знаю, какой тот располагал конфиденциальной информацией. Мой приятель, однако, был воодушевлён. Как заверил его Яковлев, очень скоро в нашей стране грядут чрезвычайно важные перемены. До Горбачева и перестройки оставалось ровно шесть лет…
Я позвонил Кузнецову домой.
— Приезжай в союз, я предупрежу секретаршу.
Принимал он меня как большой начальник — вместо рукопожатия кивок.
— Феликс Феодосьевич… — начал я.
— Давай, Павел, без обиняков, — перебил он.
— Что вы Тамару терзаете — тянете с восстановлением? Если она в чём и виновата, то лишь в том, что любит мужа. Всё затеял я. И еврей — тоже я. Мне и отвечать…
— Хорошо, что пришёл, откровенно изложил, как обстоит дело. Это будет учтено при рассмотрении её дела.
Долго ещё вопрос висел в воздухе. Наконец, собрали заседание секретариата. На него вызвали Тамару.
— Россия — не вокзал! — кричал поэт Владимир Костров.
Его поддержали и другие рьяные патриоты. И заклеймили бы предательницу, если б их не осадил Кузнецов. Подействовали мои признания?..
Может, и не возвратили бы Тамаре писательского билета, если б не поход в ЦК КПСС Маргариты Иосифовны Алигер. С ней не было короткого знакомства. О Тамариных злоключениях она услышала от нашего близкого друга Лидии Борисовны Либединской. Мужественная Алигер бросилась к партийным идеологам. Раздался звонок со Старой площади. И всё решилось.
Состоялось новое судилище уже на более высоком уровне — в писательском союзе России. Оправдательный, не без хулы вердикт был, наконец, вынесен. «Московский литератор» 23 апреля 1982 года опубликовал сообщение об этом, приведя текст уже цитированного выше заявления жены.
Я сознавал: надо во что бы то ни стало легализовать свою фамилию, появиться в титрах, на страницах печати, иначе не прожить.
В поликлинике на бегу налетел на Александру Михайловну Пистунову. В шестьдесят третьем она первой опубликовала мою статью в «Литературной России».
— Сколько лет, сколько зим!.. Павлик, где вы теперь?
— Всё больше в кино.
— Сделайте для нас что-нибудь по старой памяти.
— Охотно. А что?
— Беседу с Сергеем Аполлинариевичем Герасимовичем. Он сейчас закончил картину о Льве Толстом.
— Попробую, если Герасимов согласится.
Я уже допёр, додумался, что в моей крайности нужен «паровоз». Беседа — жанр, где важен не интервьюер, а интервьюируемый. Никогда не готовил бесед для печати. Осилю! Может «ЛитРоссия» тиснет, соблазнившись знаменитой фамилией. Глядишь, и моя проскочит…
Сергей Аполлинариевич неожиданно позвал к себе домой.
Пространство комнаты теснят книжные полки. На стенах — живопись в простых деревянных рамах. У изголовья тахты на тумбочке лежат том полного Пушкина, сборник стихов Заболоцкого.
Перехватив взгляд корреспондента, Герасимов сказал:
— Никогда с ними не расстаюсь…
Он выглядел крепким. И всё же это обращение к нравственным исканиям Толстого ощущалось как настоятельная душевная потребность человека на склоне лет. Мог ли я представить, что уход Герасимова так близок, а фильм «Лев Толстой» — последнее его создание?..
Завизировал готовый материал у Герасимова (поправки он вносил собственной рукой) — и отвёз Пистуновой. Получив пухлое многостраничное интервью, она кисло сказала:
— Переборщил!
— А вы прочитайте — интересно же. Для такого можно и не жалеть газетной площади.
— Как посмотрит главный… Приезжайте завтра.
На следующий день Пистунова не скрывает восхищения:
— Отличная беседа! И очень нужная. Но главный требует сократить до полосы.
Сократить вдвое?.. Герасимов ни за что не согласится. Неужели проведали? Неужели и сюда просочилось, и требование ополовинить интервью — только предлог?..
Обратился в «Советскую культуру». Объяснил, почему пришлось взять беседу из «ЛитРоссии».
— Оставь, старина, я подкину шефу, — пообещал литсотрудник отдела кино.
Тем же вечером он позвонил мне домой:
— Павел, Парфёнов в восторге. Интервью идёт с колёс и слово в слово.
Лев Александрович Парфёнов выразил желание познакомиться с журналистом, который взял интервью у самого Герасимова.
— Удачно получилось, потому и два подвала дали — не поскупились. Не сделать ли вам такую же подробную беседу с Сергеем Фёдоровичем Бондарчуком? Он заканчивает фильм «Борис Годунов». Нас это очень интересует.
— Я бы с радостью, но согласится ли Бондарчук? Он — человек капризный.
— Попытка — не пытка.
Бондарчука, действительно, пришлось долго уламывать. Он был уклончив и неприветлив. Странно было слышать, как Сергей Фёдорович бубнит в трубке голосом доктора Дымова и Пьера Безухова:
— Позвоните как-нибудь в другой раз.
Всё же мы поговорили под диктофон. Интервью было опубликовано в газете ЦК КПСС «Советская культура» 24 ноября 1984 года и называлось «Автор сценария — Пушкин». Оно было замечено. И многие решили: видимо, это неспроста, Сиркес прощён.
— Ну, ты выдал! — бросился меня обнимать в Доме кино Лео Бакрадзе. — Поздравляю, Паша! Кто прошлое помянет — тому глаз вон. Давай снова вместе поработаем. Я получил правительственное задание. Тема — Ленин и Грузия. Сценарий — твой и Дэви, постановка — моя. И теперь твоя фамилия будет в титрах на первом месте.
— Нет уж, уволь.
— Паша, плачу десять штук, независимо ни от чего. Тебя всё ещё не пускают в документальное кино. А нам светит… лауреатство. — Он отогнул лацкан пиджака и покрутил указательным пальцем, будто протыкал чем-то острым отверстие под будущий значок. — После нашего фильма ты получишь карт-бланш.
Незадолго до этого разговора с Лео мне довелось познакомиться с интереснейшими воспоминаниями Бориса Георгиевича Бажанова. Бывший личный секретарь Сталина c 1923 года он, разочаровавшись в коммунизме, в 28-м через Персию бежал из Советского Союза. Впервые его мемуары были опубликованы в Париже по-французски в 1930-м. На русском дополненное издание этих мемуаров появилось заграницей в 80-м — за пару лет до смерти их автора. Вот что пишет Бажанов на тему Ленин и Грузия:
«Лидеры в эмиграции были постоянно заняты поисками средств. Анархисты и часть социалистов-революционеров нашли способ добывать нужные средства — просто путём вооружённых ограблений капиталистов и банков. Это на революционном деловом жаргоне называется „эксами“ (экспроприациями). Но братские социал-демократические партии, давно играющие в респектабельность и принимающие часто участие в правительствах, решительно отвергают эту практику. Отвергают её и русские меньшевики. Нехотя делает декларации в этом смысле и Ленин. Но Сталин быстро соображает, что Ленин только вид делает, а будет рад всяким деньгам, даже идущим от бандитского налёта. Сталин принимает деятельное участие в том, чтобы соблазнить некоторых кавказских бандитов и перевести их в большевистскую веру. Наилучшим завоеванием в этой области является Камо Петросян, головорез и бандит отчаянной храбрости. Несколько вооружённых ограблений, сделанных бандой Петросяна, приятно наполняют ленинскую кассу (есть трудности только в размене денег). Натурально Ленин принимает эти деньги с удовольствием. Организует эти ограбления петросяновской банды товарищ Сталин. Сам он в них из осторожности не участвует».
Любопытный, однако же, сюжетец… Но не слишком ли скользкий?..
Перед тем, как всё-таки взяться за сценарий, я принялся читать сочинения Ленина. Имя Буду Мдивани было мне неизвестно. Обратился к комментариям и узнал о грузинском деле. Суть его состояла в следующем. 1922 год. Близится провозглашение СССР. Сталин отстаивал автономизацию, то есть вхождение национальных республик в Российскую Федерацию на правах автономий. Старый закавказский большевик Буду Мдивани ему возражал, он считал, что республики должны составить союз равных. Точку зрения Буду разделяли многие в Грузии.
Чтобы переубедить строптивцев, Сталин отправил в Тифлис Серго Орджоникидзе. Тот погорячился и ударил по лицу одного из оппортунистов. В ответ девять из одиннадцати членов грузинского ЦК подали в отставку. Заварилось так называемое грузинское дело. По словам секретаря Ленина Фотиевой, оно «подействовало очень тяжело» на больного Ильича и ускорило его уход.
Как же Ленину стало известно о событиях в Грузии, очень его напугавших, если Сталин наглухо изолировал вождя от политической жизни страны? Ему о них сообщила Крупская. Фотиева являлась тайным информатором Сталина, его шпионкой при Ленине. Она и донесла на Крупскую. Сталин по телефону устраивает Крупской грубую выволочку. Та жалуется мужу. Ленин шлёт Сталину записку с требованием извиниться. В противном случае грозит полным разрывом отношений. И затем уже следует знаменитое завещание Ленина, где говорится о грубости и нетерпимости Сталина и как вывод — рекомендация заменить его на посту генсека…
Вот такой обнаружился драматический узел. Начавшаяся перестройка позволила рассказать о событиях, которые связали Ленина и Грузию и десятилетиями замалчивались.
В «Тетради дежурных секретарей» сохранились записи и Надежды Сергеевны Аллилуевой, жены Сталина. Они также вошли в ткань моего сценария. Но из бумаги фильма не слепишь, нужен изобразительный материал. Кинулся искать по архивам и музеям. Нигде нет фотографий Аллилуевой двадцать второго года. В партийном архиве при ЦК КПСС нашли лишь маленькую карточку с членского билета Надежды Сергеевны, снятую незадолго до её самоубийства в 1932 году.
Я уже совсем было отчаялся, но вспомнил: Светлана Аллилуева недавно вернулась на родину после восемнадцати лет чужбины и поселена в Тбилиси. Неужели у неё не сохранились фотографии матери?
Лео, знающий в грузинской столице всех и вся, быстро установил, что здесь Светлану Иосифовну, не без одобрения органов, опекает Медея Джапаридзе, известная актриса, с которой и он хорошо знаком. Через день мне вручили телефон и велели звонить: Аллилуева предупреждена.
Набираю номер, представляюсь, объясняю, зачем нужны снимки.
— Запишите адрес: проспект Чавчавадзе, 75, кв. 5. Приезжайте завтра к двум.
Выхожу на остановке «Бассейн». Смотрю на нумерацию — до названного Аллилуевой адреса ещё десятки домов.
У спорткомлекса вижу группу атлетов-грузин.
— Простите, — говорю, — мне сказали, что семьдесят пятый номер — это рядом с бассейном. А здесь совсем другие числа…
— Что тебе надо, дорогой?
— Ищу дочь Сталина.
— Так бы сразу сказал! Вон там, за углом, видишь, дом в глубине?.. Она живёт на втором этаже.
Дверь открыла Аллилуева — рыжеватая женщина небольшого роста. На дворе весна восемьдесят пятого, значит, ей было к шестидесяти. Выглядела она моложе своего возраста.
Провела в гостиную. Минуя прихожую, почуял запах жаркого из кухни. Судя по тому, что в квартире, кроме нас, никого не было, хозяйка, видимо, только что оторвалась от готовки. Впрочем, одета она была не по-домашнему, а нарядно. Показала на длинный стол, где рядком были разложены фотографии. Светлана Иосифовна комментировала:
— Вот мама — совсем крошка, ей одиннадцать месяцев. Здесь — когда была уже в приготовительном классе. Здесь — гимназистка. Такой она стала перед отъездом в Царицын с отцом. Такая — во время работы в секретариате Ленина. Именно это вам нужно?.. Здесь она с маленьким Васей. И так далее.
На последнем снимке были две пары — Сталин с женой и Молотов с Полиной Жемчужиной. Незадолго до рокового выстрела.
Я отобрал нужные фото. Но Аллилуева огорчила меня:
— Нет, с собой не дам. В следующий раз приезжайте с аппаратурой. — И, видимо, чтобы смягчить отказ, предложила: — Да вы присядьте. Мне так редко случается теперь говорить с москвичами…
— А это кто? — обратил я внимание на фотографию в старинном паспарту, что стояла на пианино.
— Это моя бабушке Кеке — Екатерина Габриеловна. Говорят, я на неё похожа.
Мы устроились за круглым чайным столиком в углу комнаты. Я чувствовал бы себя совсем комфортно, если б не манера Аллилуевой упорно избегать взгляда своего визави.
— У вас необычная фамилия. Никогда не встречала такой, — сказала Светлана Иосифовна и, достав из вазочки шоколадку, принялась деликатно жевать.
— В моей Молдавии она — не редкость…
— Так вы из Молдавии? Когда-то я восхищалась молдавским кино. Помню «Колыбельную» Михаила Калика. Чудесный фильм!
— Калик давно в Израиле.
— А я и не знала.
— Он уезжал со скандалом, направил в «Известия» письмо, объясняя свою эмиграцию желанием развивать национальное кино. Об этом много говорили западные радиоголоса. Но в Израиле его творческая судьба как-то не задалась — снял одну заметную картину по горьковской «Мальве».
— Да? Мне об этом ничего не известно. Я ведь в Америке была оторвана от всего такого… А вы случайно не знаете Дмитрия Сергеевича Писаревского? Он был причастен к кино.
— Как же! Наш главный редактор в «Советском экране»! Долгие годы исследовал фильм «Чапаев». Защитил по нему докторскую.
— А мать его жива?
— Мать умерла. А он процветает. Мы виделись недавно в Доме кинематографистов.
Значит, не врала та редакционная байка…
Светлана Иосифовна почему-то стала рассказывать, что, возвращаясь на родину, она надеялась восстановить связь со старшими детьми — сыном Иосифом и дочерью Катериной, связь, которая была прервана столько лет. Увы, ничего не получилось! О сыне Аллилуева отозвалась ещё резче: будто бы он был против неё заодно с КГБ.
Чувствовалось, что она разочарована своей жизнью в Тбилиси, хотя здесь ей предоставили отличную квартиру, в которой раньше жила дочь второго секретаря ЦК КП Грузии Колбина. Пенсия была вполне приличная, дефицитные в то время продукты привозили прямо в дом, а при необходимости присылали машину из цековского гаража.
Выходя, я разглядел на стене в прихожей самодельный плакатик. На нём был изображен знак атомной бомбы — окруж¬ность и как бы распирающий её перевёрнутый игрек, а сверху была надпись цветными фломастерами по-английски: «Этот дом — зона, свободная от атомного оружия». Заметив, что я остановил взгляд на плакатике, Аллилуева сказала:
— Рисунок дочки Ольги. Жаль, что вы её не застали. Она ушла на теннис.
Мне же подумалось, что не случайно, видимо, визит был назначен на такое время, когда девочки не будет дома.
Вторая встреча оказалась сугубо производственной. Мы с оператором снимали отобранные мной фотографии. Ехать с нами напросился и звуковик фильма, которому делать при этом было совершенно нечего. Просто ему очень хотелось посмотреть на живую дочь Сталина.
В первый раз я был у Светланы Иосифовны в мае. Во второй, с коллегами, — в октябре. Через полгода — вдруг сообщение по телевизору: после восемнадцати месяцев на родине Аллилуева снова навсегда уехала за границу.
В самый разгар съёмок, когда очередь дошла до кремлёвской квартиры и кабинета Ленина, потребовались согласования на самом верху, иначе не войти бы нам в «святая святых». Лео обожал преодолевать такие препятствия. У него для этого имелись свои рычаги — в ЦК, в охране Кремля, в ИМЭЛе. Поразительно было умение Бакрадзе найти подход к сидящим в высоких инстанциях. Очаровать словами, подкупить подарками, обещать несбыточное, привести в движение связи, которые переплетались в сеть и в совокупности наверняка гарантировали результат, было для него вожделенным занятием. Для верности он и в консультанты взял цековского — тбилисского армянина Льва Оникова. Советов тот не давал, толкачом выступал исправным.
Наконец, пустили в Кремль… на один день.
Сначала ввели в покои Ильича. Немногочисленное семейство занимало четыре или пять казённо обставленных помещений, где до революции жил прокурорский чиновник. Простота и скудость интерьера редкостные. Да так оно и лучше. Ничто не отвлечёт будущих зрителей от закадрового текста, выстроенного на мемуарных свидетельствах современников, документах, записях дежурных секретарей Ленина. Текст этот, как уже сказано, возникал на соответствующих фотографиях действующих лиц.
Несколько панорам по анфиладе комнат. Фиксация ложа, на коем больной Ильич проводил дни и ночи до отъезда в Горки. Прикроватная тумбочка, точно в лазарете. Только настольная лампа служит признаком спальни, а не лечебной палаты. Сквозь узкие окна сюда едва пробивается тусклое зимнее солнце. Пока все работало на так долго культивируемое представление о непритязательности Ульяновых в быту.
Потом переместились в кабинет. Он долго оставался недоступным. Говорят, его закрыли по приказу Сталина. Ключи оставили только Крупской и безграмотной уборщице.
Как-то Крупская рискнула показать святилище своему близкому сотруднику по Наркомпросу Кафтанову, будущему министру. Кафтанов только после разоблачения культа осмелился признаться, что участвовал в опасном осмотре.
Отдельные детали антуража были узнаваемы по снимкам. Например, скульптурка обезьяны, измеряющей циркулем человеческий череп
Другие предметы свидетельствовали о привычках и интересах Ленина. Вот вертящаяся этажерка, полная книг. Книги здесь преобладали. Они были повсюду — на полках, в шкафах, на письменном столе, даже на полу.
Стены увешаны картами России и мира. Ленину, должно быть, нравилось зримо представлять необъятные пространства, которыми завладеет коммунизм, когда пролетарии всех стран соединятся.
К кабинету примыкает небольшой продолговатой формы зал. В центре — длинный заседательский стол. Ряды стульев по бокам. В торце — место председателя.
— Здесь при Сталине собиралось Политбюро, — объяснил сопровождающий, который неотступно находился при съёмочной группе. — А в этой кабинке и сейчас стоит аппарат ВЧ. По нему звонили в экстренных случаях.
Сооружение в углу напоминало телефонную будку. Сделана она из полированного красного дерева.
Время двигалось к обеду. Не худо бы и в туалет заглянуть, и руки вымыть, и перекусить, чем бог послал.
Охранник, наверное, тоже услышал голос естества.
— Надо покормить людей, — обратился страж к Лео, безошибочно вычислив в нём главного. — Я сейчас пойду, договорюсь в столовой.
Когда он удалился, Бакрадзе вернулся в кабинет, уселся в ленинское кожаное кресло за массивным письменным столом, откуда коммунистический вождь пять лет управлял несчастной страной.
— Ну-ка сними меня на память, — крикнул Лео фотографу, который входил в состав нашей группы, и принял горделиво-грозный властительный вид.
Теперь, когда моя фамилия вот-вот должна была появиться в титрах, да ещё фильма о Ленине, я как будто мог считаться реабилитированным. И сделанного было не стыдно. Даже рекомендатель Гуревич, посмотрев сборку картины с текстом, не поскупился на подвалу:
— Молодец, Пашка! Не пропел осанну Кузьмичу. И Сосо уел с этим грузинским делом.
Вроде как прощённый, я стал опять угоден студиям. Трудился и на периферии, и в Москве. И вроде хорошо. «Люди и кони» получили специальный приз на фестивале в Кортина д’Ампеццо. Короткометражка «Горячий простой» была удостоена первой премии на фестивале России. А двухсерийному «Котловану», сценарий которого писался вместе с Леонидом Гуревичем, эта премия была присуждена во второй раз.
Казалось, моё положение в кино совсем выправилось, но я по-прежнему считался ущербным гражданином: за границу — ни под каким видом.
Заказал у парижского кузена Гарри приглашение во Францию — ОВИР в визе отказал:
— Ваш выезд в нынешней международной обстановке нецелесообразен…
Мир возмущён военными действиями русских в Афганистане. Кто ж разрешит частный визит субъекту с эмигрантскими наклонностями?..
— Понимаю, меня наказывают за неосуществлённое намерение уехать, — промямлил я. — Но должно же это когда-нибудь кончиться? Назовите срок, когда имеет смысл снова к вам обратиться.
— Кто ж скажет? Ждите, пытайтесь, мы рассматриваем все заявления.
Не проскользнуть ли в лазейку международного туризма? Союз кинематографистов в январе регулярно рассылал план групповых зарубежных вояжей на наступающий год, зазывал в путешествия своих членов.
Я подал заявление в Индию. Желающих туда обычно бывало немного. Путёвка в эту жаркую страну стоила дорого. Да и необходимость делать прививку от каких-то экзотических болезней отпугивала.
Вот уже и намеченная дата отправки на носу, а нет вестей из иностранной комиссии. Звякнуть или лучше наведаться к тамошнему чекисту?..
Зарубежной епархией заправлял некто Елисеев.
— Как моя поездка в Индию?
— Ваша кандидатура ещё не утверждена.
— Так ведь два дня осталось до вылета…
— В нынешнем году вы в Индию, видимо, уже не попадёте.
Я бы успокоился. Но неугомонный Константин Львович Славин предлагал меня в долгосрочную программу «ХХ век» на студии имени Горького. Там планировались и заграничные командировки, а я — невыездной. Что же делать?
Первым секретарём Союза кинематографистов с недавних пор стал Андрей Смирнов. Он замещал Элема Климова, который ушёл в творческий отпуск. Андрей был и. о. — исполняющим обязанности, однако, при всей полноте полномочий. И я отправился к нему! Верил, что не забыл Андрей, как мы вместе на Экспериментальной студии, сидя рядом, читали запретную рукопись Роя Медведева «К суду истории».
— По какому вопросу? — вместо ответа на моё приветствие спросила секретарша.
— По личному.
— Андрей Сергеевич очень занят.
Тут в приёмную вышёл Смирнов.
— Паша, ты ко мне? Проходи. — И впустил впереди себя. Пересекли обширный, как бильярдная, кабинет, — никогда здесь не был, — уселись.– Рассказывай, что у тебя?
Я был лаконичен. Выслушав меня, Андрей метнулся к батарее телефонов на крыле стола, крутанул диск, на котором золотел государственный герб.
— Смирнов… Почему не прошла кандидатура члена нашего союза Сиркеса? Речь о списке на поездку в Индию. Да. Значит, у ЦК нет возражений? — Положил трубку, поднял на меня лукавые глаза. — Старая площадь не против. Это главное. Загвоздка в КГБ. Пальнём ещё разок — по Лубянке.
Теперь он звонил по другому аппарату.
— Мишаня, отчего тормознули Сиркеса? Ну и что?.. Хотел, да перехотел… Не убежит… Ручаюсь за него, как за себя. Да. Под мою ответственность.– Пока говорил, подавал мне ободряющие знаки свободной рукой, показывал поднятый кверху большой палец. Закончив беседу со всесильным Мишаней (нет, не так страшны наследники Дзержинского, думал я, если тёзку Горбачёва можно по-деревенски кликать Мишаней), Андрей сказал: — Кому как, а тебе повезло, что мы с этим пугалом учились в школе в одном классе. И вот что, если хочешь моего совета: начинать надо с поездки в соцстрану.
— Да я…
— Слушай меня: незачем тратить свои кровные. У нас намечается обмен делегациями с венгерским киносоюзом. Дам команду, чтоб вписали твою фамилию.
Скоро я на десять дней вылетел в Будапешт. Двадцать два года не был на берегах Дуная. Город изменился. В лавчонках свободно продавались американские джинсы. А, может, за них выдавали самопал с привезёнными из Штатов лейблами?..
Общался с венгерскими документалистами, они помогали в поиске и отборе хроники пятьдесят шестого — хронике восстания, которую мне в виде предварительной нагрузки поручило объединение «ХХ век».
А потом состоялась моя настоящая производственно-творческая командировка — в Польшу. Мы выехали на микроавтобусе студии имени Горького компактной и мобильной съёмочной группой, чтобы снять знаменитую радиостанцию Гляйвиц.
Первая остановка была в Варшаве. Поселились в отеле «Космос». Рядом — Маршалковска, похожая на толкучий рынок. Услышав русскую речь, нас обступали какие-то люди, скупающие советские десятирублёвые ассигнации. Через пять лет подобное станет происходить в центре Москвы после развала Союза, но в ходу будут доллары…
Утром с помощью местных документалистов обзавелись переводчиком и. минуя Краков, двинулись к Гливице. Так называется этот приграничный населённый пункт, ставший теперь польским. Он сохранил германские черты в облике домов. Уцелели и деревянная башня радиостанции и само её небольшое здание, нападение на которые будто бы поляков стало причиной вселенского пожара, уничтожившего в мире сотни тысяч городов и сёл.
На обратном пути мы с Виктором Лисаковичем посетили сопредседателя Совместной советско-польской комиссии по Катыни профессора Ярему Мачишевского, надеясь взять у него интервью. Но он от интервью отказался, сославшись на необходимость согласовать своё мнение с мнением других польских членов комиссии. Этот вопрос долгие годы был, да и сейчас остаётся, камнем преткновения в отношениях наших стран.
Наступил ноябрь-88. Теперь решили, что Сиркеса можно и на Запад выпустить. Да какой запад! Само имя отражало это качество: место называлось Западный Берлин. На пятьдесят седьмом году жизни сподобился… настоящей заграницы. Группа состояла из четырех человек: директора программы студии имени Горького, двух её режиссёров и меня. Приземлились в восточном аэропорту Шёнефельд. Встречал нас представитель Совэкспортфильма на торгпредовском микроавтобусе марки «мерседес-бенц». Долго ехали через унылый Берлин-Ост.
Последний отрезок пути — улица, по касательной вдоль смертоносной стены ведущая к контрольно-пропускному пункту. Со стороны ГДР его охраняли агенты Штази. С той, другой — морские пехотинцы США.
— Недавно двое отчаянных молодчиков разогнали здесь огромный ласткрафтваген и, резко свернув, попытались проломить шутцгиттер, — щеголяя немецкими словами, рассказывал киноэкспортёр в штатском.
— Что-что? — не понял директор.
— Да ограждение хотели снести грузовиком.
— Ну, и как?..
— Напоролись на огневой шквал.
Нас не остановили на КПП.
— Без проверки? — удивился один из режиссеров.
— Номер машины им известен, а за сидящих внутри и груз отвечаю головой, — объяснил сопровождающий.
Устроились в тихой гостинице на философски-задумчивой Кантштрассе. И водку и закуску захватили из Москвы. В ближних магазинчиках накупили пива, миниатюрных корнишонов и с вечера обмыли прибытие.
После завтрака за шведским обильным — ешь, сколько влезет столом, группа двинула в соседний KDV — необозримый многоэтажный коммерческий центр. Здесь продавалось всё — от суперсовременных автомобилей до, может быть, ещё вчера выловленных даров моря.
Эскалатор доставил нашу четвёрку на новый ярус изобилия. Бродили уж второй час. И ничего не покупали — экономили суточные.
При подъёме на очередной вернисаж роскоши я потерял своих. Спустился вниз, вышел и стал ждать у входа. Любовался детишками, которых родители катали на пони, слушал уличных музыкантов. Свои не шли.
Тот берлинский ноябрь выдался холодным. Продрогнув до костей, я возвратился в гостиницу. Залез под одеяло, взял русско-немецкий словарь, чтобы поупражняться перед визитом к здешним коллегам в понедельник. Только начал отогреваться, в номер вбегает режиссёр Клим Лаврентьев, — одновременно он состоял оргсекретарём в киносоюзе и видно был назначен или сам на себя принял обязанность следить в заграничной поездке за другими членами группы. Клим раскраснелся, в глазах ещё не утихшая тревога.
— Ты здесь?..
— А где ж мне ещё быть?
Он кивнул.
— Хорошо. Пойду и я отдохну.
Так и подмывало сказать: «За меня будь спокоен, бдительный товарищ, — не слиняю: я ведь дважды еврей Советского Союза»… Но я отмолчался.
Месяца не прошло — в декабре того 88-го мне выпало счастье снова слетать за рубеж. И какой! В Страну Восходящего Солнца. На пятнадцать дней. Мы с новым худруком программы «ХХ век» Виктором Петровичем Лисаковичем, который сменил тяжело заболевшего Льва Александровича Кулиджанова, искали редкую кинохронику русско-японской и двух мировых войн. Оператор Эдуард Тимлин снимал токийские улицы, старинные пагоды, рыбацкие шхуны, приходящие в рыбный порт с ночным уловом.
Так совпало, что именно тогда в своей столичной резиденции отходил в мир иной император Хирохито. И мы стали свидетелями старинного обряда. Вокруг высокой ограды, окружающей дворцовый сад, мелкой трусцой поспевали друг за дружкой старые женщины в тёмных кимоно и деревянных гета. Время от времени они вскидывали вверх руки и встряхивали серебряными колокольчиками, издающими мелодичную трель. Переводчик Кусака-сан объяснил: так они отвлекают от страждущего духов Смерти. Наш звуковик Вадим Набатников записал на плёнку эту магическую фонограмму.
Посещая советское посольство, мы всякий раз могли наблюдать остановившийся рядом с ним огромный автомобиль, полный взвинченных молодых людей, которые дико орали, сквозь мощнейшие мегафоны обличая русских захватчиков северных территорий, то есть Курильских островов. Неспокойная была тогда жизнь у отечественных дипломатов…
Напоследок удивил Токийский аэропорт Ханеда. При подъезде к нему у дороги стояли армейские бронетранспортёры. Не потому ли, что умирал Хирохито, глава государства, пусть и номинальный, рубежи страны охранялись так строго?.. Ведь воздушная гавань — тоже граница.
Весной 1989-го впервые собрался в полном составе творческий коллектив программы «ХХ век» для приёма фильма режиссёра Клима Лаврентьева и сценариста Генриха Гуркова. Просмотр длился больше шести часов, не считая короткого перерыва. Потом началось обсуждение. Выступали мастера документального жанра Виталий Игнатенко и Лев Славин, Генрих Боровик и Виктор Лисакович. Все они с сожалением называли увиденное безнадёжной неудачей. Директор же объединения Роман Комбрандт, в войну храбрый военно-морской лётчик, высказался в том духе, что за качество отвечают мэтры, а большие деньги, которые зря потрачены, на нём висят — так можно и под суд загреметь…
Лаврентьев и Гурков принялись оправдываться, но их аргументы никого не убеждали. Тогда они стали винить друг друга. Крик стоял невообразимый.
Чтобы разрядить обстановку, я встал, решившись высказать своё мнение:
— Мне кажется, из представленного нам сегодня материала можно сделать две полнометражные картины. Вполне пристойные.
— Ты знаешь, как? — спросил худрук Лисакович.
— Надо ещё додумывать…
— Завтра с утра бери Лаврентьева и идите с ним в монтажную. Гурков свободен.
Дилогия «Искупление», часть первая — 70 минут, часть вторая — 90, была собрана за три летних месяца. Почему искупление, то есть прощение за вину, перекрытую добрыми делами? Заслужили ли его — так ставился вопрос… Композитор Владимир Рубин написал к обеим лентам строгую музыку, включающую кантаты на ахматовские стихи из её «Реквиема» и на известное произведение Бориса Чичибабина «Не умер Сталин». Мой текстовый комментарий мастерски прочитал актёр Михаил Козаков. Эти фильмы, в которых прослеживалась история Советского Союза с 30-х годов до наших дней, оказались столь злободневными, что их сразу же показали по Центральному телевидению.
Следующей в плане программы была картина о Сталине. Тут-то Виктор Лисакович сказал:
— Хватит пахать на дядю. Будешь, Паша, сам режиссёром-постановщиком.
Прежде, чем принять предложение, я поставил три условия: командировка в Грузию, досъёмки и привлечение к делу испытанного монтажёра Ольги Трофимовой, с кем мы вместе делали фильмы Лео Бакрадзе. Мои условия приняли.
…С начала ХХ века у Сталина было лишь четыре-пять встреч с матерью. Последняя — в тридцать пятом, когда она приехала в Москву. Увидев, какой теперь её Сосо, Екатерина Габриеловна печально выдохнула: «Лучше бы ты стал священником…»
И тогда появилась у меня мысль показать, как Джугашвили-Сталин с молодых годов и до последнего своего часа попирал библейские заповеди. Сам собою напрашивался вывод: такой человек не мог служить Богу.
Обманным путём с группой единомышленников захватив, ложью и насилием больше тридцати лет удерживая и насаждая тоталитарную власть в огромной стране, прививая ей свойственную ему самому патологическую шпиономанию, вождь погубил десятки миллионов невинных людей. И потому вынесенные в название фильма слова матери Сталина звучат как горькая антитеза его страшной жизни.
В декабре 1990 года мою ленту с пылу, с жару показали по первому каналу Центрального телевидения. Её размножили в виде кассет VHS и продавали в московских киосках. А газета «Экран и сцена» напечатала рецензию «Нам всем нужен этот фильм», которую написал доктор исторических наук Георгий Фёдоров.
Проходило время, но система, выпестованная Сталиным, оказалась неистребимой и по сей день. Она глубоко вошла в нашу историческую почву и в сознание народа. И когда проводился опрос «Имя России», то, по одной из версий, почти 58 процентов участвовавших в нём назвали таковым Сталина.
Уважаемый Владимир, я тронут Вашим откликом на мои мемории. П.Сиркес
Потрясающие воспоминания! Все главы читаются вся на одном дыхании. Большое спасибо! Павлу Семеновичу — наилучшие пожелания!