— Петя, ты не знаешь, как проверить серебро? – спросила мать, растерянно вертя в руке чайную ложку.
Делать мне больше нечего, как твоё серебро проверять, подумал Пётр Иванович, моментально и уже привычно раздражаясь.
— Не знаю, – буркнул он.
— Жаль.. – вздохнула мать. – Интересно, эта ложечка серебряная или нет?
— Откуда у тебя ( он подчеркнул интонацией это обидное «у тебя») могут быть серебряные ложки?
Мать не обиделась.
— Ну, мало ли… — и пожала плечами.
— Что «мало ли»? – не выдержал Пётр Иванович. – При чём тут какое-то дурацкое «мало ли»?
— Может, подарил кто…
— Кто нам может чего-нибудь подарить? – чуть ли не выкрикнул он.
Мать вздохнула ещё раз.
— Ты стал очень нервным, Петя. Тебе надо больше гулять.
И ушла в свою комнату. Пётр Иванович в бешенстве закрыл глаза. Вот как с ТАКОЙ можно вместе жить? Как с ТАКОЙ можно быть рядом? Кто выдержит? Дай Бог терпения!
Он никогда не любил свою мать. Нет, может, в детстве и любил, но потом… Да, это было больше чем странно, это была совершенно очевидная моральная, а может, даже и психическая патология – но это было так, и это был факт. Одно время Петр Иванович серьёзно расстраивался и серьёзно задумывался, что за чертовщина такая: все любят, а он – нет. Почему? За что? А потом понял: напрасно терзается. Просто НЕ ЛЮБИТ. Всё. Точка. Нечего искать причины, потому что уже сформировались следствия.
Мать обожала заниматься подарками. Она могла часами (да что там часами – сутками!) шататься по магазинам, базарам, скупкам, распродажам. Оценивать, примерять, разглядывать, цокать языком, ахать и охать, противно торговаться – и в результате приобретать какую-то совершенно бесполезную вещь, чтобы с видом триумфатора нести её домой чуть ли не на торжественно вытянутых руках.
Сам Пётр Иванович подарки ни приобретать, ни получать не любил. Даже больше того — терпеть не мог. Он считал все эти подарочные хлопоты совершенно бессмысленной, какой-то шутовски-унизительной и совершенно никому не нужной ерундистикой. Зато ко многому обязывающей: если подарил или принял – значит, этому дарителю или тому, тобою одаренному, ты теперь обязательно что-то должен. Что – понять было невозможно. Но должен! И вот эта непонятность ещё сильнее, чем сам подарок, злила и раздражала.
И ещё одна очевидная странность: при всей нелюбови к собственной матери он понимал, что человеку кого-то (или чего-то) просто-таки необходимо любить. Любовь – его необходимая жизненная потребность, тот же четвёртый основной инстинкт, вместе с пищевым, половым и самосохранения. Объект любви – уже детали. Может быть, даже из-за отсутствия любви к матери, он начал любить партию, в которую вступил, ещё будучи студентом, и которая – как он думал – хоть как-то заменит ему эту человеческую любовную потребность. Правда, в первые же месяцы, когда начался активный и, главное, не грозящий никакими неприятностями выход из КПСС, он сдал свой партбилет одним из первых в институте. После чего тут же вступил в другую, только-только образованную, которая, как горячо и страстно уверяли её лидеры, утверждала истинный демократизм и, соответственно, партию капээсэсную, «тюрьму народов», просто-таки ненавидела. Потом и эта партия как-то сама собой исчезла, но «свято место пусто не бывает», и сейчас Пётр Иванович всё с тем же комсомольским задором любит ныне правящую партию, уже и сам запутался какую по счёту. В ней он, конечно, тоже активный член, поэтому регулярно ездит на разные партийные форумы и вроде бы совершенно искренне голосует за приятие партийных решений, в которых, правда, мало что понимает, но зато активно и с воодушевлением аплодирует.
На одном из этих самых форумов он неожиданно встретил Инку Трясогузову, свою давнюю знакомую ещё по институту. Инка там, в институте, тоже, как и он сам, была комсомолкой-активисткой, тоже обожала пламенные речи про морально-нравственное воспитание советской молодёжи (впрочем, яростный комсомольский секс она обожала ещё больше, поэтому только на его, петраивановичевой, памяти сделал три аборта, один из которых – от него, временно любимого) и даже после института успела с полгода «порулить» завотделом в горкоме комсомола… Потом – перестройка, крах надежд, горкомовские «пламенные комсомольцы» вслед бывшим партийцам рванули в коммерцию. Инка в тот важный момент отчего-то подрастерялась, упустила время, и поэтому к самым вкусным комсомольским «пирогам» не успела. Пришлось ей довольствоваться организацией каких-то совершенно непонятных, подозрительно мутных, за версту разивших откровенной уголовщиной т.н. «государственных» лотерей, а когда тучи сгустились настолько, что вопрос о посадке исчислялся уже не месяцами, а неделями, ей удалось очень удачно с этих лотерей соскочить и пристроится в какую-то образовательную контору. Педагог, идрить-разъедрить! Умора всей комсомольской жизни!
Правда, и Инке судьба однажды попробовала улыбнуться во все свои сто тридцать три зуба: выдала её замуж, и не просто выдала, а за хорошего человека – доцента местного педагогического института и к тому же сына директора картонажной фабрики. Но улыбки фортуны – штуки ненадёжные: и трёх лет не прошло, как педагогически-картонажный сынок зачах (он и так-то был совсем не Ильёй Муромцем, а тут ещё супруга попалась с такой бешеной сексуальной озабоченностью, что ей надо была быка подавать, а не картонажного доцента – специалиста по средневековой истории скандинавских стран). Обессиленный супруг приказал долго жить, так и не сумев заделать безутешной вдове ребёнка, но зато оставил трёхкомнатную квартиру в «сталинском» доме, в самом центре города. Что тоже было весьма неплохо и позволяло «безутешной вдовушке» чувствовать себя достаточно гордо и независимо.
Сейчас неугомонная комсомолка активно трудилась заместителем председателя городского Комитета солдатских матерей (ужас какой! Какая из неё мать!) и яростно боролась с проявлениями гомосексуализма и лесбиянства на бытовом уровне. По этой причине она считалась не просто уважаемым, а глубоко нравственным и совершенно порядочным человеком, членом общества, вполне благопристойной женщиной, и если бы не прежний, откровенно бл..дский блеск в глазах, то вполне могла бы претендовать на роль самой высокой, не подлежащей никаким сомнениям добродетели.
— Петька, чёрт такой, привет! – закричала она, когда встретила его в холле, перед залом заседаний. – Ты куда пропал?
— Что значит «пропал»? – пробормотал он (Инка своим неугомонно-бесцеремонным запанибратством, сохранившимся ещё с развесёлых комсомольско-горкомовских времён, умела ввести в растерянность любого, даже того, кто знал её тысячу лет). – Никуда я не пропадал. Ездил в командировку на две недели в Ленинград. А чего?
— Да ничего! Я тут знаешь, кого встретила? Ваньку Мухортова! Ну, помнишь, сутулый такой, все усы хотел отрастить, зав сектором досуговой работы! Сейчас он – председатель регионального отделения! Вот тебе и безусый! – и не засмеялась – оглушительно-бесцеремонно захохотала на весь зал.
— Петь, да чего ты на самом деле?
— А?
— Видок у тебя… — и всё с той же бесцеремонностью звонко щёлкнула себя пальцем по горлу. – А? Злоупотребляешь? Или случилось чего?
— Инн, у тебя мать жива? – неожиданно даже для самого спросил Петр Иванович.
— Кто? – она то ли не поняла вопроса, то ли он действительно был уж очень неожиданным.
— Мать, — повторил Пётр Иванович. – Мама.
— А чего ей.., — вдруг растерялась Инка и тут же непонятно от чего встревожилась. – А что?
— Ничего, – пожал плечами Пётр Иванович. — Просто так.
Он посмотрела на него совершенно непонимающе, словно ожидала чего-то другого.
— Да ничего, говорю! — рассердился он. – Просто спрашиваю!
Инка поджала губы: обиделась. Как была дурой, такой и осталась, подумал Пётр Иванович. Чего обижаться? На что обижаться? Просто спросил! Без всякой задней мысли!
Вернувшись домой, он увидел: мать сидела на кухне и беззвучно плакала. Опять какие-то выкрутасы, подумал он раздражённо. И чего ей всё неймётся?
— Ну, и что на этот раз? – спросил он.
— Петя, я… я ложки потеряла…
— Какие ложки?
— Какие… Серебряные! Что делать-то?
Пётр Иванович долго-долго смотрел на неё. Потом осторожно погладил по совершенно седой голове и пошёл в свою комнату. Да уж… Всё то же, всё так же, всё о том же. Живём – не скучаем. Купить ей, что ли, эти ложки? На день рождения. А?