Счастливый год, или Уроки пряной судьбы

ГЛАВА 2. В ДЕРЕВНЕ

Село Логиновское расположилось в полусотне километров от достославного города Свердловска. Обычное советское село, родина родителей. Речка, аккуратные избы и дворы со скотиной и неугомонной ребятней. Небо, пожалуй, единственно переменчивая суть в те относительно поступательные времена.
— Принимайте гостей, — тщательно отерши ноги сперва о решетку подле крыльца, в сенях о круглый половик, переступил, наклонившись, порог передней Алексей Федорович.
— Ой, Лешенькя! — обрадовалась старшая сестра мамы, тетя Фрося, полная женщина в мягких чунях, длинном платье, тронутом мукой, и платке, куда поминутно заправляла волосы. Вытерла руку о полотенце, лежавшем на плече, по-мужски протянула руку для рукопожатия. — Петькя, эко место, вымахал за год, на голову.
Доставала из печи незатейливый суп, выпечку, из сенок — молоко, сметану крепкую до желтизны.
— Похлебайтя с дороги, недавно отстряпалась — буди растряслись. Глаза б на эти паровозы не смотрели — как пойдут нырять, того и видно, сойдут. А Юрка, варнак, еще и на крыше ездит. Полны волоса шлаку, никака баня не берет.
Юрка — это ее сын, стало быть, брат Пете, тремя годами постарше.
— Ну что, как? Слышно, председатель новый, — мостил, с наслаждением хлебая, Алексей Федорович.
— Из сельхозинститута выписали — дескать, грамотей. Почин, што ись, озимые засеяли небывалым сортом из заграницы. Да ково, тот же назём, хоть издалека привезен — на корню заморозили.
— А что агроном?
— Ой да… агроном, проку в ём — из обкома разнарядка… Зоотехник ек жо — безусый. Моя Зорька занемогла, этот бает… фу ты, господи… бруцеллез какот, инфекция. Наш-от Семен Палыч от и до кажну скотинку знат, пошшупал — гвоздь проглотила, оцарапала требуху. Дал взвару и вся недолга.
Тетка тараторила, перескакивая с деревенских новостей на вопросы о существовании сестрицы и остальной семьи, впрочем, сама же на них отвечала. Ахала после обеда сооруженным сестрой гостинцам:
— Ой, Шурка — ополоумела, ну куда мне! — Чрезвычайно довольная крутилась в новом платке. — Разорилась, никаку меру не знат.
Тетя Фрося жила с сыном, муж давно загулял так что не воротился, старший сын с семьей жил своим домом. Родни в деревне было много, но останавливаться удобней всего было здесь.
Петя вышел за ограду, дом располагался чуть на отшибе, на горке, вся деревня случилась на виду. Стрекотали кузнечики, зудела обычная деревенская тишина. Спокойно висело полновесное небо с разнообразным и незлым облаком — тени крупными кусками споро бежали по чистым пространствам, солнце было нередким и теплым. Безмерные поля, лес вдалеке, чудо величественных планов. Петя надежно подышал, усладил глаз, неторопливо тронулся к клубу, перед которым располагалась обширная поляна, там чаще всего собиралась ребятня и молодежь: футбол, волейбол, лапта. Тут же вкопан существовал столб для «гигантских шагов».
Юрка уехал на заработки, но Сережка, очередной двоюродный брат, Петин ровесник мог находиться здесь. И вообще, деревенских Петя знал неплохо, каждый год приезжал. Верно, разновозрастная и негустая ребятня играла в штандар, вон и Серега, коротко стриженый крепыш.
Поочередно по-взрослому об руку здоровались. Петя обнажил специально притыренные разномастные, но собранные в красивую пачку от «Трезора», выменянную на марки у Саньки Трисвятского, сигаретки.
— Ух ты, мастевое курево! — простецки восхитился Сережка.
— Я видел такие, — поспешил сообщить Вася Волков, — братан пекус показывал.
— Где достал? — поинтересовался Серега.
Вопрос был предельно правильный, Петя, проигрывая ситуацию вхождения в среду, очень рассчитывал на подобный.
— Да один приятель подкинул, Рыба… зек знаменитый, — как можно снисходительней скривил уголок рта Петя. Вполне безобидная придумка, дает отличный повод для абсолютно необходимого повествования последних подвигов.
Пацаны вперились, напряглись.
— Что за Рыба? Дуру гонишь!
Петя вдохновенно, до слюнной пены разворачивал приключение с кошками. Зачарованная пацанва с жутью внимала, валились друг на друга от хохота. Осталась последняя сигаретка — всего три и было — пускали по кругу. Петя под дымок поражал воображение рассказом о том, как тырили вино. Дальше труп в мединституте. Крыть, конечно, было нечем — жесточайшее уважение светилось в осанках и физиономиях провинциалов.
Домой вернулся поздно, собственно, никого не удивил. Во-первых, папка присутствовал в подпитии — святое дело, походил по родственникам, отметился — и главное, контролем здесь не досаждают: голодными ребята не останутся, полдеревни родни, да и в любом доме накормят, заночевать — то же самое. Свобода, раздолье… Поутру чесанули с Серегой и Витькой в лес, по грибы — как раз пошли маслята, рыжики.
Петя любил чарующее таинство леса. Его страсть к книгам и разнообразным историям — он слыл первым рассказчиком в школе и дворе, в лагерях повествуя черные байки, неизменно приобретал авторитет — была следствием жадного и смелого воображения. Прорывало парня, накатывало, и сподоблялся человек сочинять захватывающие, ядреные истории. Характера, понятно, жуткого, таинственного, на действительность не претендующего, однако вполне удобного для времяистребления. Пересказывать фильмы — не отсюда ли он так любил кино? — было первейшей радостью. Лес угодливо совпадал с жадностью к загадочности, тенистая глубина пространств шевелила внимательное зрение.
Сколько историй было связано с местными лесами — уже название, Пьяный бор — матушка не единожды повествовала!.. До революции здесь водились лихие люди, мама, тетя Фрося с блестящими глазами рассказывали и впрямь волнительные легенды. А приключение с волками! В войну таскали в город молоко, тракт шел через лес. Дезертиры, иной голодный сброд — мероприятие было опасным, ездили обозом. Надо признать, бог миловал, но звери зимой как-то погнались — мама с братом на последней подводе — откупились овчинной шубой.
— Глаза пустые и грустные, как у собаки, и скалится виновато: не обессудь-де, голод.
А заблудился Петя пару лет назад? Вкрапившиеся россказни весьма отпето интонировали событие.
Как раз накануне Юрка поведал об «окаянном лешем Албастом», приблудной душе, что обитает в Пьяном бору и смущает нерасторопных, а то и в нору умыкает. Гапка Тащилина — его работа. Восьмилетняя девочка на самом деле утопла, месяцем прежде произошло, но Юрка настаивал, что там для отвода глаз вытащили специальный манекен, сооруженный КГБ, чтоб не смущать народ, в реальности же Албастый ее приворожил и употребил, вследствие того что Гапка сложилась чрезвычайно бела челом, стало быть, носила жидкую кровь. («Точно, белая ровно молоко, — жутким шепотом вторили наторенные пацаны в ухо Пете. — А шея вся в гречке? Мета».) Сами понимаете, подобную жидкость Албашка использовал в пищу, поскольку иная нужными калориями не обеспечивала, помимо — для секретных махинаций против Николая Угодника, что путника оберегает… Юрка, заметим, верующим не наблюдался — это тетя Фрося лоб перекрестить не гнушалась, а больше во всяких литургиях была наторена, ибо сызмальства, имея великолепный голос, пела при церковных службах — однако докладывал притчу истово. Добавьте антураж. Дело происходило ночью, при костре на берегу речки. Жарили на огне хлеб и карасиков, тянуло бесподобно, не особенно докучал гнус, благодаря отпору терпкого дымка, от огня сыпались в доверительное и исполинское небо светлячки, смешиваясь со звездами, трепетали рдяными бликами лица друзей. И сосредотачивался за миром костерка неодолимый мрак, громоздилась за рекой на фоне фиолетовой каймы неба мертвая гряда леса.
— Он их в пещере за ноги подвешивает к корням дерева, что свисают с кровли, — утробным голосом вещал Юра, вытаращившись без адреса, — корни врастают в пленного и кровь высасывают. Леший затем листьев нарвет и кашу готовит в котелке. Такая процедура. Я, Петя, дерево это тебе потом укажу, убедишься, уж половина листвы отсутствует.
Пейзаж жуткий чрезвычайно, даже досадно парню — чего это Сережка с Васькой в сторонке шепчутся и прыскают. Завидно: отчаянные ребята, не пронимает.
Потащились по рыжики в посадки — рукотворные прямые ряды елей в лесу. Осторожно обходил редкие коровьи лепешки — Петя знал, что не так далеко пасется стадо, недисциплинированные особи заглядывают. Азартно ковырял ножом бугорки мха, запорошенные палевыми иголками, выныривал крепенький грибок, парнишка, высунув язык, заправски срезал, аккуратно устраивал в корзину. Оченно смачный продукт, запросто одному можно навернуть тарелку соленых товарищей. Ежели под сметанкой — вещество.
Юра, Ванька Румянцев, Вася Волков мельтешили в соседних межрядьях, Петя дошел до конца посадок, добыча попадалась редко. Он помнил, что посадок двое: большие, где они теперь промышляли, и поменьше — в сторонке. Кажется там, в глубине леса, если вдоль мелкой канавки идти. Охотничий азарт подкусил — пыркнуться, утереть нос местным; да, мы городские, однако не гвоздем сделаны.
Угодил в чащобу, полосу сухого кустарника. Обходить? Канава потеряется, Петя понимает, надо держаться ориентира. Сунулся, тут и крапива и колючие ветви кустов и липкая и омерзительная плесень паутины. Руки и шею жгло неимоверно, ноги набухли от влаги — сапоги нашлись великоватые (матушка поберегла ботинки), чтоб не сбить ноги, снабдили портянками. Когда выбрался, сел, чесал исцарапанные до крови кисти, проклиная собственный авантюризм. Тут же насели комары, слепни. Встал, огляделся, канавка исчезла. В желудке неназойливо вздрогнуло. Кричать? Но он не мог отойти далеко, позориться ни к чему. Ладно, черт с малыми посадками, вернемся, но только не через кустарник — все одно он где-нибудь кончится. Петя прикинул с какой стороны лучше обойти, двинулся. Вскоре вышел на симпатичную долгую поляну, ударило дружелюбное солнце, коснулся ласковый ветерок. Понежился щедрой милостью леса. Сосредоточился, вспомнил, что солнце все время мелькало в кронах справа; ага, стало быть, нужно снова углубиться в чащу, но чуть в эту сторону — шагнул. Не так долго и шел, когда что-то напрягло.
Он не сразу сообразил. Обычное лесное население: хвойные, лиственные, кусты, папоротник. И тут сердце тягуче заныло, прямо перед ним раскинулось странное дерево. Старое, раскидистое — местами кора облупилась, светился голый ствол, изъеденный жуками. Половина кроны была абсолютно лысой, другая одета в добротную, изумрудную листву. Перед деревом расположилась глубокая воронка — взгляд не достигал дна — аккуратно покрытая ровным, будто искусственным дерном. Никаких сомнений не оставалось — именно то дерево и пещера. Албастый!
Петя замер, со слухом что-то сделалось, звуки леса исчезли, стоял ровный, настырный звон. Оставались живы глаза, мальчик зачем-то повел взгляд в сторону и… стало ясно зачем. В густых зарослях, что обосновались чуть поодаль дерева, шевельнулось некое. Четко различил шерсть и глаза, печальные, сосредоточенные, они смотрели строго на парня… Тело взорвалось, Петя заорал и бросился наутек.
Сколько бежал, неизвестно. Споткнулся, упал, сил подняться не имелось. Горло драла колючая проволока — это единственное, что он чувствовал. Даже страх растворился — одолевала незнакомая пустота, невероятная тяжесть.
Отдышался все-таки, встал, лес вдруг зашумел, запричитал глухо, нелюбезно, враз умолкли птицы, мазнул немилосердный ветер, набежала едкая хмарь. Вкрапился новый звук, гулкий, недобрый — зашлепали крупные капли по траве. Петя поднял голову, на него будто пучки стрел неслась серебряная россыпь, хлябь, сизая, непомерная, лежавшая низко, разверзлась… Лило как из прорвы, промок в секунды. Спекшаяся мгла с миганием озарилась, в густых сумерках возникли коварные тени, с нарастающим шумом, что падающее дерево, ахнул раскат грома.
Петя сидел съежившись в комок, теплая влага, пробравшая насквозь, как ни странно даже умиряла, зачем-то подставил язык под обильные струи, глотал вкусную воду. Оглянулся по сторонам, корзина, понятное дело, канула — даже и не заметил когда. Вдруг сжало предчувствие — заблудился. Заныло, заточило, заскребло — сперва местечково, дальше славно разрастаясь по телу. Он закричал и услышал, с какой безнадежностью шум ливня поглощает голос. Свеженький, никелированный страх, нагромождаясь, легко ломая сопротивление, овладевал существом, Петя свободно, по существу, сдаваясь, заплакал…
Дождь ослабел, вместе в теле возникла хорошая пустота — слезы пошли в навар. Появилось ненасильственное, самопроизвольно утихающее чувство голода. Удивительно, следом организм отвлекся, очистился, мальчик отчетливо, трезво рассуждал. Разумеется, рассказ Юрки был выдумка — вот отчего хихикали пацаны. И дерево и леший, за которого, конечно, он принял заплутавшую корову — теперь же вспомнились рога, торчавшие над так испугавшими глазами — напраслина. Господи, сколько раз он сам в лагерях заставлял с головой зарываться под одеяло впечатлительных сверстников. Петя встал, внимательно озирался. Посветлело, но не оттого что туча растворилась — солнце было скрыто совершенно — от пристальности глаз. Куда же идти? Напряг голову. Солнце не работает — отлично, мох на деревьях растет с северной стороны, проходили в школе — чушь, правая нога сильней забирает — галиматья. Черт, как легко ориентировались деревенские парни — какими средствами? Стал вспоминать, от деревни шли на север, лес идет сплошняком, но если так держаться, рано или поздно выйдешь на железную дорогу — нашел, что, однажды идя в бор, мудро разобрался, где север, где юг. А вот с востока на запад рощи идут вперемешку с полями. В любом случае надо выходить на поляну, искать солнце. Тронулся, ноги показались пудовыми, в сапогах отчаянно хлюпало, кололись нападавшие иголки, но стащить обувь не представлялось возможным. Через полчаса дождь унялся совсем, однако пробрал холод. Вскоре услышал не очень далекий и радостный шум состава.
Домой добрался к вечеру. Разбивала сумасшедшая усталость, и вместе с тем в глубине существа сидело тонкое ощущение собственной прочности — он способен не растеряться, одолеть обстоятельства, выкарабкаться.

— Не, мужики, ремеслуха — это туфта. В армию бы поскорей, Сано Матвеев вернулся, все девки вокруг ошиваются, — весело шумел Сережка, пнул спекшийся комок земли, отдавая пас Пете.
Парень виртуозно взял предмет на щечку ботинка — старые Юркины портки были заправлены в тонкие хлопчатые гамаши — подкинул, переправил Витьке, но комок не дошел, рассыпался. Тот по этому случаю возразил:
— После училища как раз в армию идут. Вернулся — специальность, сразу шуруй на завод.
— А шофер тебе — не специальность? В армии и получил. Хошь, в деревне оставайся, хошь, в город.
— А чего непременно ремесленное, в институт разве не ходят? — без интереса внедрился Петя.
— Да почо — Ритка Рябушкина. Правда, это девки, парни разве после армии… На кой-этот институт, Сано Матвеев Суровцеву вломил, хоть тот ромбиком на груди величается… Ты в институт, небось. В УПИ?
Петя пожал плечами:
— Чего гадать, пять лет еще. А там, глядишь, двенадцать классов сделают. — И вдруг вылезло непроизвольно: — Я вообще, может, по музыке пойду.
— Ништя-як, — уважительно промычал Серега и завихлялся. — Е-е-е, буги-вуги, е-е-е, самогон, е-е-е, сами гоним, е-е-е, сами пьем.
Петя улыбался, но оскал быстро слез — вот это фокус, в жизни он не помышлял о музыкальном поприще, даже когда капитально занимался пианино… Перемещались к лесу по узкой дорожке, шедшей среди высохшего болота, о котором напоминали повсеместные кочки, день сложился безоблачный, отличный ветерок дружелюбно сопровождал, кучерявились невеликие и частые облака.
— Глядите-ко, — вскрикнул Витька, — змея!
В стороне от тропинки свернулась, греясь, землистая и неприметная змейка, лишь за щеками ее сидели два неярких желтых пятна. Витя молниеносно прянул к гаду и, ловко ухватив за загривок, поднес голову к своим глазам. Змея заворожено уставилась и задрожала высунутым раздвоенным жалом.
— У-у холера, — пропел угрожающе и сладко парень. Неожиданно развернулся и сунул руку к лицу Пети. Тот, не успев испугаться по-настоящему, отпрянул и чуть не упал запнувшись.
— Ты чо, дурак?! — возмущенно выпалил.
Пацаны закатились, согнувшись.
— Это уж, — смахивая слезы, простонал Витя, — пустая змея. — В доказательство бросил живность на голый локоть, та незамедлительно и безобидно поползла вверх к плечу.
Обратно шли в тугой усталости, приятно давили весомые лукошки, сверху лежали рубахи. Солнце перло безбожно, висел в пустом небе, разбавленном где-то с краю бледной пелеринкой облаков, одинокий и неудачливый ястребок, нудила спекшаяся тишина, редкий ветерок казался близким родственником. Ноги временами цепляли горячую пыль, оставляя обиженный дымок. Зверствовали оводы, висела, равнодушно тычась и поблескивая пропеллером крыльев, стрекоза, желудки чудесно ныли.
— Ись охота, — безразлично буркнул Витька.
Пунктирно и монотонно свербел кузнечик.
— Парни, я придумал, — вывели сухие губы Витьки, — грибы загоним Кандачихе за молоко, и в пекарне на хлеб поменяем.
Разомлевший Петя не возражал, можно порубать и дома, но пропадает предпринимательская составляющая, так азартно культивируемая в городе обменом марок и прочей принадлежности. И потом на пекарне изготовляли дивный хлеб, такой в городе отведать — дохлый номер. Наконец на папаню может найти, заставит картошку полоть — сам из огорода не вылезает, по осени в город продукт везется отсюда. Прибавили шаг. Повезло страшенно, добыли на пекарне не только горячий еще хлеб, но и арбуз. Ничего вкуснее Петя в жизни своей не едал.
Купаться. Прыснули босиком, оставив обувку и корзины в ограде у Волковых, их дом располагался рядом с пекарней. Плюхнулись в мутную, с обильной ряской запруду — Петя брезгливо, он не любил няшу, которая изобиловала подле берегов. На другом берегу расположилась рыбалить малышня: двое пацанов лет семи и в качестве статиста меньшая босоногая девчушка с неопрятными русыми косичками — одна была заплетена криво — и неряшливым венком из ромашек на голове. Она, стоя почти неподвижно и выпятив живот, угрюмо наблюдала за добычей. Наши молодцы переплыли к ним, Сережка наставительно руководил процессом — совершенно напрасным, рыба была неумолима — Петя, сморенный зноем, безразлично торчал сидя, развалив согнутые ноги, облокотившись на них и сомкнув ладони. Неподалеку степенно тащились белые как первый снег гуси, кто-либо из них возмущенно бузил, поднимаясь и хлопая крыльями, тотчас удовлетворенно садился. Через речку надсадно крякал выводок уток, чудилось, постно и тягуче звенело бледное с мелкими и редкими облаками небо. Тишину не сокрушала ленивая суетня пацанов. Деревня спала. Петя и заметил, как неподалеку в зарослях крапивы мелькнула водяная крыса.
— Ондатра! — воскликнул азартно и где-то вкрадчиво, резво поднимаясь.
— Где? — встрепенулись Серега и Витька.
Сорвались наперерез, увидев напуганного возгласами зверка, мелкими и частыми прыжками устремившегося к воде. Петя задержался — он не знал, как обходиться с этим животным — прянул предпоследним. Последней получилась пигалица. Отсюда он и оказался ближе остальных, когда она отчаянно вскрикнула, попав ногой в одну из норок, обильно нарытых по берегу. Отсюда преимущественно он и занимался повреждением, главным образом пытаясь заговорить назойливые и едкие нюни. Надо сказать, это удалось, и при доставке малой домой — ничего страшного не случилось — она соглашалась идти своим ходом, исключительно держась за руку Пети.
Случай имел продолжение, при встречах существо смотрело на милосердного по-свойски и, воздадим справедливости, это вызывало незнакомое и отнюдь не отрицательное чувство. Развязка получилась симпатичной.
Прошло дня три, Сережка и Петя, бездельно шныряя по деревне, набрели на двор, где толпился народ. Поминки. Естественно, жадные на события пацаны пронырливо затесались среди взрослых. Им была сунута жидкая, но вкусная, хорошо сдобренная медом кутья — употребили моментально. Сладкий мрак самого события занозисто возбуждал, ребята шлындали по двору, жадно ловя приглушенный говорок… Тут же настырно толкался дед Савченко, местный чудак, мотавшийся по деревне летом в опорках, усыпанных репьем, и зимней ушанке. Он постоянно сорил фразами, которые ребятня не понимала, но, насмешничая, заучивала. «Вино не грех — а вина больна», «холодное горячим не бывает», «на грача пойдешь, ворона выйдет», «мука не наука — мука». Дразнить его избежали, не та атмосфера, чего бы в иной обстановке сделать не преминули… Петю дернули за выпущенную полу рубахи — сзади, кисло улыбаясь исподлобья, стояла Сонька, та девчушка, сегодня аккуратная, непривычная в длинном платье, белых носках и сандалиях.
— Ты чего здесь? — ревниво поинтересовался парень.
— Бабушку похоронили.
— А-а, ну да… А чего померла-то? — без умысла спросил Петр. Соня без искры пожала плечами.
И тут его повело. Осунулся, склонился к собеседнице, задушевно известил:
— Дурочка, тут целая история…
Слушала девочка в ужасе — рот открыт, глазенки выпучены (родственники-то что вытворяют). И верно, насобирал Петр. Свалил все что слышал от мамы в одну кучу — она деревенскую тематику муссировала с большим вдохновением — еще и от себя добавил. Ну-да — стих. Стихия!

Нынче же сподобился в ночное. Это был высший пилотаж.
Петя любил коней. Величественное, грациозное животное, настойчиво внушала мама; она, уступая моде, вышивала одно время крестиком — особенно удачны получались сюжеты, содержащие лошадь, «Всадница» Брюллова, например. Роза шутливо называла одного своего ухажера Буцефалом, и когда Павка поведал что это за зверь, Петя от души веселился и почему-то испытал сильное уважение к Розе. Ну, а кино: Чапаев, тачанки. Между прочим, вслед сообщению мимоходом Сергея Афанасьевича, что пулеметную тачанку, «нашу гордость и красу», изобрел совсем не Василий Иванович, а батька Махно, Петя пережил обиду. Вполне возможно, именно на профессора. А с какой ловкостью гарцевал на ладном жеребце Юрка, у него была стройная, казацкая, как он сам называл, посадка. А скачки! Довелось присутствовать, парни устроили соревнование на приз имени Гагарина. Человек десять, Юра все трепал ухо Савраски, что-то нашептывал — Петя никогда не видел его таким нервозным… Показались, трудно различимые стелящимся карьером ноздря в ноздрю неслись впереди три лошади. Легли на гривы седоки, пузырилась куском выбившаяся из ремня рубаха Юры. Уши резала лихая дробь, в ясном нескончаемом небе шла над пылевым облаком россыпь воронья. Пете не хватало воздуха. Вторым братуха прискакал, долго еще не мог сомкнуть распластанные в улыбке губы. Да вы что!
Собственно, Петю в прошлом году Юра катал. Посадил без седла, вел коня под уздцы.
— Ну Юро, дай сам прокачусь, — ныл ненавязчиво Петя, побаиваясь услышать согласие.
— Нет уж, Зойка в прошлом годе навернулась (одна из многочисленных городских сродных сестер), наслушался.
Другое дело волокуши. Этим Петя не раз занимался. На покосе крепят к хомуту лошади две оглобли, что волокутся по земле, на них нагребают копну сена, сажают верхом мальчат, они свозят копны в главные стога. Лошади здесь смирные, безопасно. Однако тоже выходка. Дюжий мужик машет, правь, мол, сюда. Петя исправно колотит лошадь по бокам — но-о, милая! Однако ступает лошадь чуть в сторону от мужика. Парень как положено, дерьг, дерьг поводья, однако лошадь круче в другую сторону забирает. Мужик орет:
— Какого лешего! Шары не смотрят ли чо!
Оказывается, поводок от кольца узды с нужной стороны отвязался, и от Петиного дерганья животное послушно ступает в другую. И правит-то на бабу, что, выперши зад, склонилась и занимается чем-то как раз по курсу движения. Тут Петя и дал в исступлении страха и праведности:
— Уйди, в гробину мать тебя идти! Растопчу в бутерброд!
Тетка резво разогнулась, отпрыгнула, а уяснив приключение, хлопнула себя по дородному брюху и закатилась. Следом лег весь стан… На обеде — круговой стол из большого куска рядна прямо на земле — кто-либо заводил: «Передай-кя бутерброд нашему уважаемому». Заливались, Петя похохатывал совокупно.
Наконец. Кажется, в третьем классе на уроке труда дали на дом задание вылепить из пластилина любую фигурку. Петя принес коня, он грациозно стоял с круто изогнутой шеей и поднятой правой ногой. Все ахнули, более того, экспонат направили на районный смотр, и Петя заработал первую в жизни грамоту. После чего — внимание — Лариска Вершинина взглянула подозрительно и с сомнением высказалась: «Да у тебя таланты».
Нынче наравне с остальными пацанами гнали в луга. Пете дали лошадь покладистую, грустно лупала засиженными мухами глазами, смотрелась не браво и симпатично. Впрочем, скакала ходко. Без седла, плотно сжимая ногами бока и вцепившись одной рукой в гриву, другой держа оброть, Петя невольно ложился на холку. И ничего, постепенно распрямился, выяснилось, что так трясет меньше, ослабил ноги и сразу тело приятно и точно устроилось, перестало ощутимо бить в чресла, уже отпустил гриву и одну руку заправски откинул назад, что дополнительно сообщило раскованность. А вот и намет. Ветер бьет в лицо, единение со зверем, ощущение собственной воли, власти над животным — экстаз.
Длинно горит пламя костра, искры витиевато плывут ввысь и весело исчезают в сиреневой полынье, что светит над огневищем. Оборками стоит тонкий дымок, блики озорно сверкают в глазах. Вкусно фыркают в непроницаемом мраке стреноженные кони. Кто-либо потревожит веткой облизанные синим пламенем сучья и костер обрадуется, дунет сноп искр вверх, лица таинственно засияют… Сколь аппетитна печеная картошка с поджаренным на огне хлебом под свежий лучок и простоквашу — симфония. Балясы идут чудно.
— Кочневских ноне на разъезде встретил, у них городская девчонка пропала в лесу. Милиция, вся деревня искала два дня — нету.
— Буди в Сысуевскую лощину сманилась, там болото — запросто. Гиблое дело, коровы изводятся только так.
— Как это сманилась?
— Газ — он хмурит, облекает…
— Ты Араба так и не стреножил?
— У него плюсны побиты, не уйдет.
— А что?
— Вано Щапов через тын на ём скакал, конкур какот тренирует. Доску гвоздями истыкал, метод.
— Ухандокает коня.
— Бабу свою так же прилежно наставляет.
— Даве кино показывали, «Им покоряется небо». Светличнова играет, клюшка отпад.
— Вертинская баще.
— И вовсе неинтересно.
— А что интересно?
— Не знаю.
— Ну и сиди…
— Клара Васнина заколдовала мужика. Тихоня, а грозен был. Слово надо знать.
— Заливай.
— У нее спроси.
— Чепухня, мозги правит, нет никакого колдовства.
— А вот и есть!
— Уморил, еще скажи, ведьмы существуют. Деревня.
— Чего-о? Повтори нараспев!
— А я вам, мужики, скажу. Рецепт специальный варят, вялая прелесть называется. Если им человека ненароком напоить, он тебе в глаза смотреть не может, там специальное свойство происходит.
— Ну и что?
— А ничего, когда в глаза смотреть не можешь, на тебя сумерки власти находят. При этом по душе — прелесть… Заметь, собака если виновата, в глаза не смотрит и жмется.
— Черт, верно.
— А причем собака?
— В этом и соль, собаку чем кормят?
— Да хоть чем.
— Во!
— Ты чего мою картоху стибрил, по физии-то получишь!
— Умри, вон твоя, мне свою Васька отдал. И что?
— Ничего, я рецепт как раз знаю.
— Ну-ка?
— Поц в руку, буду я тебе за так говорить. Гони соленые, получишь состав… А зачем тебе?
— Братан дерется.
— Да, Володя у вас сколопендра — вечно кобенится.
Примолкли — понятная тишина, у всех есть старшие.
Фррр, зазвучало над головами. Сашка Возжихин вскочил.
— Арабко, черт! Какого приперся! — Исчез в темноте. Удалялось: — Ну, чертушка, на хлебца. Хороший мальчик… но-о, не балуй, тпру-у.

В этот же день во время обеда — Петя встал поздно, отсыпался — тетя Фрося внушала:
— Врач заглядывал, Меньшиков, просил, чтоб ты зашел. Тожно уважь, мужчина куда с добром — изба за Ерчихинским двором.
— Чего я понадобился? — насторожился Петр.
— А ты сходи, не убудет.
Петя товарища видел, справный человек, городского фасона. Кучерявые волосы с отменной сединой и современные очки, как у Сергея Афанасьевича, сообщали ему выгодную характеристику. Выяснилось, что это отец Сони, интерес обретал безопасные контуры. Так и вышло.
— А-а, Петя, — встал навстречу, крепко пожал руку. — Ты совершенно очаровал мою дочурку. И я рад. Собственно… Ты присаживайся. Чаю попьем — имеются прекрасные бублики — не возражаешь? Некоторым образом ритуал, всякий разговор требует влажной среды.
Движения его были скорыми, но точными, наверное, медицинскими, рядом он выглядел моложе, по-видимому, исчезало действие седины.
— Представь, Петя, у меня к тебе некоторым образом серьезное дело. — Валерий Игнатьевич поскреб ногтями вытянутый подбородок, когда устроились. — Понимаешь, друг мой, я на досуге некие… записки сооружаю. Если хочешь, нечто вроде истории нашей деревни. Есть что рассказать… Ты, я допускаю, не в курсе — селение берет начало от Петровских времен. Стрельцы — может, слышал? (Петя неуверенно пожал плечами.) Отборные военные, гвардия, войска приближенные к царю. Так вот, они подняли мятеж в результате интриг, связанных с престолом — Софья, прочее — который был жестоко подавлен Петром. Картину Сурикова «Утро стрелецкой казни» ты конечно видел.
Петя видел, мама имела страсть собирать репродукции картин, Петя с удовольствием частенько с пояснениями родительницы рассматривал заботливо оформленные альбомы.
— Словом, многие бежали на Урал. Один из них, Иван Гора, и организовал Логиново. Между прочим, ваша семья имеет самое прямое отношение. Возможно, ты знаешь, вас часто не Стениными зовут, а Ратниковыми, ратниковской породой. Это именно оттуда.
Петя напрягся. В самом деле, он не раз сталкивался: «А-а, из Ратниковых…» — и даже спрашивал у мамы о непонятном факте, ответа внятного не получил.
— Во-от… Короче говоря, Соня-засоня мне поведала твои образы некоторых отдаленных событий. Она, не сомневаюсь, многое упустила — чего ты хочешь, ребенок. Так или иначе весьма ловко, право слово. Во-от… не согласишься ли ты мне этот роман повторить? Просматриваются истинно любопытные моменты… Ну так как? Крайне признателен буду.
Петя смутился, он, разумеется, помнил, что наплел Соне, но там было немало придуманного. Поведать только то, что слышал от других? Станет куце, это представлялось безоговорочным. Валерий Игнатьевич словно почувствовал.
— Если можно, Петя, я бы хотел услышать именно твою версию. Не стесняйся, заклинаю. — Мужчина неловко улыбнулся и запустил рискованно и выигрышно: — Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман.

ЛЕГЕНДА
Просторная горница, отшлифованный временем вместительный тесовый стол. Восемь едоков — три женщины, двое мужчин и трое детишек от трех до восьми, из них две девочки. Женщины — сестры: Зинаида, старшая, дебелая баба с молодым лицом, платок повязан на шее, однако поверх добротной косы, дальше Валентина, противоположная полностью, телом скудная, будто чахоточная, с измученными глазами, вечно привередливая, уставшая жить, Василиса, Васка, четырнадцатилетняя егоза со смелым взглядом. Мужья и дети. И дом сестрин — Егоровский, самое богатое хозяйство на селе.
— Намедне проезжал у Волчкова. Крышу листом крыть налаживат, — хлюпает чай из блюдечка Иван, муж Зинаиды, сходно с женой дородный дядя с одутловатым лицом и глазами навыкат.
— Небось в Камышевой брал, у Толстопятовых. Либо прямо в город, на Визовской завод ездил? Где почем бы узнать, — вторит благоверная, мусоля кренделек.
— Строится, — вздыхает Валентина.
— Этта в лавке про Устинью утопленицу народ баял, — крестится Семен, второй зять, — дескать, у ней робятенок от Волчкова парня должон произойти. Будто отказался от своей доли. Тожно и порешила враз.
— Ходят слухи, — соглашается Зинаида, — только ее и с Гаврилой Ерчихиным видели.
— Господь разберет, — милостиво вякает Иван и рыгает раскатисто. Зинаида подвигает блины, заботится:
— Съешь еще толику.
— Есть вроде хочу, а аппетита нет. — Иван берет блин, складывает, рассматривает, каким краем макнуть в топленое масло.
— А все-таки зря баба ек ту, — не упускает тему Семен.
У Валентины вспархивают веки:
— Вона-а, пожалел! Родня ли чо ли?
Муженек щерится:
— Нок, на её бабке шушун горел — мой дед руки погрел.
Старшая:
— Та еще прокуда была, прости господи — и вся порода… — Крестится: слово о покойнице. — Папаша, царство ему небесное, с матушкой еёной котовал.
— Батюшка ваш мужчина был справный, дело знал, — умиляется Семен.
Валентина заводится:
— Ты не больно-то, разгубил рот-от!
Семен доволен, смачно пихает под усы пирог. Загрустила Зинаида:
— Маме бы надо могилу поправить. — Глядит на Ивана. — Крест того и гляди падет — сколь раз просила.
— Сделаем, Афоне накажу.
— Где видано, чтоб родню чужой обустраивал!
— Сделаем.
Семен мечтает:
— А все-таки озорным папашка был. Помню, кладет перед Гришей Полноса рупь и рассказывает: «Жалую, коли одолеешь четверть браги и пять минут на голове простоишь…» Подле стенки? — кричит Полноса. Федор Ефимыч, широкий человек, прощает — подле… Ну, пошло дело. А недолго брага в башку и вдарила: пал и вздошит плохонько. Батюшка, однако, деньгу пожаловал — широта.
— Вот и Степан — також. — Зинаида.
— Где его Ирода носит, сколь лет в нетях! Родителей могилу не ведает — сором перед людям. — Валентина.
— У меня в каморке письмо из Польши. — Это голос подала Василиса.
— А другое уже из Бессарабии.
— Пусть гуляет, — Иван глядит в бездну сумрачно, — бог не выдаст, свинья не съест — без него управимся.
Речь, само собой, о старшем брате. Лет десять назад из дому уехал, носит по белу свету. Однако женился недавно, остепениться надумал, грамотку прислал, мол, ждите. Дом, конечно, большой, однако привыкли двумя семьями — как дело повернется, неизвестно.
Валентина, шлепает дочку по руке, гневно внушает:
— Сломаешь палец, сколь раз говорить!
Та куксится, выпятив губу, сопит, однако немлет.
— А интересно, какая у него жена — бела, небось. — Опять Василиса.
— Ты, матушка, скотину глядела? — в голосе Ивана отчетливо ворчливые ноты. — И в ум, верно, не взяла — изворжилась. Красавка опять убежит — нетель.
— Авдотья непременно поглядела.
— Об Авдотье погодя, о тебе притча, — тяжело буровит оком зять.
Девушка быстро дожевывает, запунцовела. Встала, стул однако крякнул задиристо, ходко тронулась, а уж у двери обернулась, высунула веселый язык и прыгнула за порог.
— Вот же лихомань! — мужик сердечно бросает недоеденный блин.
— А чего Танька крошки на пол сбрасывает, — ябедничает парнишка.
Васка бежит к Дуняшке Меньшиковой, подруге до гроба, разъединственной родной душе.
— Сживает меня со света лупошарой! И Зинаида молчит… Пожгла бы хабазину, да бежать некуда.
— Подь ты к чомору, таранта, ково сбирашь.
— И не сморгнула бы… Робят, однако, жалко. Володька кислый, растет, что цветочек в тени… Степан бы скорей приехал.
— До тебя Степану, еще не известно, как уживется. Потом, у него докука сладкая, жена младёшенька… Буди и не помнишь, каков из себя.
— Чего это не помню, он меня на лошаде гонять учил… А вот в лес подамся, к нехристям…

Всяко бывало: и каторжников и солдат беглых помнят, случалась семейная вражда, на дорогах шалили. Свои стенка на стенку стукались, деревня на деревню. Но чтоб так дерзко, кроваво и безнаказанно, память народная не удержала.
Жестокие образовались в Пьяном бору люди. Третий год шагнул, как после ярмарки в Гилевой — семь верст от Логиново — нашли в лесу убитых и брошенных на подводу богатого мужика и двух его подручных. Гешефт исчез. Случай не первый, но вид несчастных предвещал совершенно печальное. Прибыл исправник с жандармами, правосудие, однако, осталось пустым.
Затем еще два случая: не повезло екатеринбургскому чиновнику, который ехал с инспекцией на Асбестовские заводы, дальше налетчики взяли богатую казну, что доставляли с Камышевской пимокатной фабрики. Сопровождала военная охрана, загубили всех до единого… Страху нагнали великого. Два месяца объедал окрестные деревни жандармский отряд, но помимо ущерба материального и семейного толка — баб пощекотали — путного не совершил. Молва вспухала зело, петух у кого пропадет — тати. Первое время по ягоды и грибы ходить перестали, но осознали, что смиренные души лиходеев не интересуют.
Сделали, было, небольшие команды из волонтеров, да что с них, не воевать же друг с другом — патрулирование как водится кончалось попойками. Стали по казенной надобности крепкий отряд сооружать — единоличники пущай грех на себя берут. Верно, проказничанье спало. Только на второй год ограбили Косулинскую церковь: служку прямо подле алтаря порешили, ризницу взломали и золото с икон поснимали. Испачкали кровью и плевками святое место. Тут народ залютовал, только как чувством распорядиться? Поступили расторопно, устроились детишек разбойниками пугать.
К третьему году случилось установлено: шалят в районе пяти деревень. В сословиях и чинах различия не знают: везешь деньги — виноват. Суммы брали в основном немалые, отсюда смекалось — наличествует направляющая рука.

По заре Василиса при коровах. Потужила ночь, помочила подушку, и опять светятся глазенки, румянятся щеки. Авдотья — не поймешь, батрачка ли, приживалка, вроде и односельчанка, а вечно при Егоровском доме — управляется со скотиной. Васке неймется:
— Баушка, а верно, попадья отца Дмитрия скалкой лупит?
— Сказывают… Пела я, девонька, в церковном хоре. Поп у нас был шибко пригож, нонешний супротив — мозгляк. Григорий, молод и грамотен шибко — и собой виден… Теперь Катерина — озорнюшша девка, черноброва. Хоть не больно справных родителей, а краля-я — на загляд. Валентины Семен, окурок, туда ж к ней сватался… Толькё уперлась в свое — подавай попа. Папаша у ей, Егор, братес мой — сатрап… порол девку вусмерть — не по-моему-де. Отлежится, сердешная, и обратно. Из дому бегала… Словом, съехал поп от греха в дальний приход… Два года минуло, сосватали горемычную за иного парня — наладили свадьбу. Тут и заявляется Григорий — расстриженной. Сваты его убивать затеяли, да Федькя, брат Катерины, не дал. Тожо поперешной — супротив отца пошел. Так и увез Григорий суженую без благословения.
Василиса дышала часто, руки терзали коровьи соски, животное мотало головой, хвостом щелкало.
— Я тоже убегу… — Поласковели руки. — Мне бы как Софья Старицына — чтоб никого не бояться!
— Буде, и так не пуглива. Софья, нечего сказать, отчаянная, только впрок ли. Оно и красно и цветно, да линюче.

Первая девица на селе, Софья Старицына. Не сказать, что красавица — нос с горбинкой, глаз простой, карий, хоть взгляд из-под ровных, будто фабричного изготовления бровей и покарябать может, ходит размашисто, ровно мужик, ну родинка на щеке, так ее на хлеб не поместишь — а не пройдешь мимо. Словом, первая.
Была раз на селе чрезмерная попойка по забытому уже поводу и папаша ее в сердцах тюкнул кулаком супротивника, да в висок угадал. Подался в бега, так и сгинул. Матушку годами тремя прежде предусмотрительно на погост с тифом отправили. Осталась малая на руках двоих братьев погодков. Помимо нее еще и расписка — батюшка, оказывается, крупно задолжал. Расписку выкупил пимокатчик Карамышев и пришлось отбывать оброк братьям. Ребята оказались ловкими и на второй год служения сумел младший, Липат, сделать хозяину маржу на ярмарке едва не двойную против ожидаемой. Карамышев был тороват, списал долг. Угодили братья в хлеборобы и достатка добились скоренько. К женитьбе отчего-то парни сложились равнодушными и всю негу распространяли на сестру.
Достигла Софья тринадцати лет, игралась в речке с ребятами. Один окаянный и запусти руку куда не надо. Потерпевшая героя мало не утопила — откачивали. Сердитый папаша в сердцах закатил малой леща. Вечером братья изватлали папашку так, что когда он через неделю встал с лежанки, плюху отпустил уже сыну. Девочку постановили — бояться. А девочка затеяла пренебрегать равным по возрасту обществом.
Пятнадцати лет на свадьбе одного родственника во время покупки ложек под уху гражданка взяла полный стакан ядреного самогона, ахнула, не сморгнув, бросила на поднос десять целковых и заявила уже густым устоявшимся голосом: «На обзаведение». Общество очутилось в состоянии веселой жути.
Местный учитель, из бедных Екатеринбургских мещан, таскал в дом Старицыных любовные романы и первым испытал действие ее ранних чар. Он наладил пылкие речи, чем приводил братьев в животный восторг, и кончил тем, что сошелся от горечи с забитой вдовой с двумя детишками. После того как в лавке, в присутствии народа, Софья, сощурив бесовские очи, заявила уряднику: «Фу, какое от вас амбре», — ее стали почтительно принимать в самых богатых домах селения.
К семнадцати годам парни начали проявлять к ней чувства, если так можно выразиться, скопом. Сверстников, разумеется, игнорировала. Одобряла подарки. Избранных допускала до поцелуя. Один из домогающихся посулил покончить с собой, если Софья не даст согласия выйти замуж. Отказ случился незамедлительно и последующий период девушка жила в состоянии трепетного ожидания. То обстоятельство, что поклонник намерен не выполнить обещания, было воспринято как жизненный удар: она совершенно перестала верить мужчинам.
К двадцати пяти годам это была демоническая женщина, ей были открыты все двери, девчонки пялились с комком жути в горле. Совсем выяснилась любопытная манера семьи: никто из Старицыных не хотел связывать себя семейными путами. Было, появился слух об отношениях Софьи с сыном кузнеца Ладейщикова, но над подобными разговорами витала мрачная тень братьев и обычно юрко отыскивались иные темы. Сжато сказать, парни готовы были за нее в омут головой, родители крестились: упаси господи от такой сношеньки. Дружбой с ней никто похвастать не мог, разве к Дуняшке Меньшиковой испытывала мадам странную слабость.
В Егоровский дом Софья была вхожа и с почтением принята. Иван совершенно принимался выпячивать живот, Семен исходил мелким бесом, сестры, как ни странно, шли гордиться оказанным вниманием. Василиса смотрела жадно и ревниво, на нее Софья практически внимания не обращала.
Приезжал из города следователь и ковырялся в доме Старицыных дотошно — кто-то, видать, сослался на причастность семейки к лесной жути. Действительно, Софья много знала, братья носили неукоснительно хмурый вид. И потом, сами понимаете, странный образ жизни; наконец, достаток даже теоретического кроя был несопоставим с урожаями.

Вот и грозное письмо от Степана пришло, назначенное Ивану, поскольку он главный распорядитель хозяйством. Дескать, приезжает скоро насовсем, однако требуются деньги откупить долг. Выкручивайтесь как хотите, — он первый претендент на наследство, а покамест благостью не пользовался. Сумму вынуть и положить, не согласуясь с обстоятельствами — хоть конный заводишко в заклад. Иван вначале загрустил, а потом нахохлился, что кот перед собакой, и кусал лихорадочно пальцы. Два дня ни с кем не разговаривал, а дальше пришла Софья Старицына. Походя шаркнула неласково Васку по голове — в кои веки, однако — и заметила:
— Цветешь, девка… — Заголосила: — Мир до-ому-у!
Выскочил Иван, жидкая бороденка топорщилась.
— Проходи, мать родная, сделай милость.
Мужик всех отослал, сели в горнице. У Василисы докучливо свербело в груди, случились иные нелады со здоровьем — письмо она зачитывала, поскольку грамотой обладала прилежно, кое-что сообразила — дабы унять невзгоду, пробралась незаметно в примыкающую к светелке каморку.
— Не простое дело выходит… — мутно произнесла Софья, Васка совершенно окунулась в нервический режим.
Иван аналогично — икнул. Посетительница лениво доказывала:
— Лещинский ваш завод прекрасно знает и такой заклад давать не желает.
— Как же, матушка, залог-от — один намек. Как же!
И тихо, и муха жужжит в окно.
— Не трясись как в падучей, — пошел голос Софьи, — обещала, так сполню. — Засмеялась — видно, Иван позабавил перепугом — окоротила смех внезапно. — С самим Лавровым толковала, похоже, будет дело. Выпасы ваши он видел, и лошадей. В пай хочет войти. Думай.
Иван зашелестел, закряхтел — думал.
— Пай-от каков.
— На днях приедет, тожно сладитесь.
— Царица небесная!
Пришла Зинаида с угощением, нужный разговор иссяк. Васка прыснула к Авдотье, сделала сообщение как могла.
— Докладай, чего басурману надо!
Авдотья покачала головой:
— Вон щё… Знать-то, Иван купить завод хочет через залог. Ох, прибудет Степан, пойдет свара. Худо, девонька.
Василиса заныла, Авдотья пожалела:
— А ты не болей, тебе все черти одной шерсти.
— Ты, тетка, рехнулась! Иван и так честит, совсем продыху не даст!
— Он такой… Разве с Софьей потолковать, может, и попритчилось…
То короткое внимание по приходе Софьи, вероятно, и спонталычило. Гражданку дождалась Васка в заулке, оттолкнулась страстно от прясла, шагнула навстречу гневно.
— Верно, будто Иван на завод посягает?
— Подслушала?
— Подслушала. Я Степану все пропишу, адрес у меня хранится. Грешно!
— Не жалуешь Ивана.
— Пусть Степан, Иван — первой статьи гад, — и заревела — от смелости, от несчастья, от всего.
Софья заскучала, пожала плечами, хотела было идти, но блеснули глаза, глядела с улыбкой. Притиснула девицу, гладила по спине:
— Ну будет, будет. Эка панихида. — Отстранила, заглядывала в глаза. Когда отроковица смахнула слезы, сказала сильно: — Стало быть, поперек Ивана? Тогда и божись, что станешь меня слушаться.
Васка закивала крупно, точно лошадь, открыла рот и смотрела удивленно и недоверчиво. Сговорились на том, что виду показывать Василиса не будет, а письмо действительно спроворит. Иван-де жох, интригу замутил, доходы скрывает и прочее, но есть, мол, добрые люди на свете — Софья, напримерно.
Дальше все случилось галопом. Приехал Лавров — с охраной капитальной, просвещенный человек — повезли инспектировать хозяйство. Пока присутствовал в доме, Софья павой кружила, Василиса, напротив, совалась и недобро зыркала — отослала ее Валентина. Через день стало понятно, дело сладилось. Васка взбеленилась, сунулась к Софье:
— Опутал Иван-от барина.
Женщина существовала в неге, соответствующе откликнулась:
— И то, голуба. Опутал.
Девица заревела. Софья глядела скучно:
— Не жалей, какая беда. Степан забыл о вотчине. Все одно Иван бы правил.
— Почё обещала?
Софья засмеялась.
— Люблю, касатка, обещать. Смотришь — глупы люди… — Осердилась. — А ты не верь! Иди-ка, недосуг мне.
Васка не ошиблась, Иван насел люто, и не только он, Семен так же приспособился, хоть прежде в строгости замечен не был — не иначе по наущению. Сестры, Зинаида, например, если и жалели, не показывали. И уж совсем неприлично, Вовка, парнишка Валентины, коего Васка баловала всячески, проговорился:
— А ты, тетя, приживалка. Я через год тебя за уши таскать стану.
Возразить вроде зятьям посмела, Иван косу на руку накрутил и пообещал:
— Поскоблись мне, в коровнике будешь жить — мы опекуны.
— И буду, — расстроилась Василиса.
— Нет, ты не усвоила. Кажон день налажу драть слово сидорову козу, норов обскубаю. Опекуны уму так учат.
Зинаида села однажды рядом и посоветовала:
— Съезжать тебя, милая, надо — хуже будет. Я беседовала с Ведерниковыми, родня наша, поживи-ко у них, Кочнево не так и далеко. Кошт мы тебе определим, все честь по чести.
В Кочневой жилось нормально: надо отдать должное, содержание сестры у мужей отвоевали. Тем временем прибыл Степан и что там происходило, не очень известно. Между прочим, из мести Васка, еще живя в Логиново, накапала на Софью, но та пристальной оказалась чересчур, на почте ее человек письмо перехватил — это узнала девица много позже. Словом, раз погостила в родном доме, Степан ее и не признал сперва, и не обрадовалась. Невеста нисколько не бела, а непонятного роду и причин серая мышь. Она только улыбалась, лущила подсолнух да кивала на всякое слово. Впрочем, пела. Литого, чрезвычайного голоса произошла экземпляр. К тому же Софья теперь из егоровского дома мало выбиралась — и Степану советчица и жене его первая подруга. Домашних всех вывели, новых пристроили — Авдотья то есть ничего сказать не могла путного, так, слухи противоречивые: то за крупорушку война, Иван претендует, то мир и оборона совместная против Лаврова. Валентина все рожает и живет их отрасль словно прислуга. Василиса про свою долю пискнула, да от Зинаиды в лоб столь внятно половником получила, что зареклась до законного возраста в казенные дела лазать.
А потом слух: распря пошла вовсе неслыханная — каким-то образом к бумагам Софья оказалась причастна. Дальше интересней, Степан встал перпендикулярно, и братья отшлепали его самым доходчивым методом. Тот не стерпел и одного из братьев из нагана пристрелил. Каторга. Затем совсем кулебяка, у Ивана в сусеках нашли некоторые вещи, что числились в списке пограбленной жуткой шайкой Косулинской церкви. Возникло обвинение. Иван отпирался, дескать, это Софья облыжное соорудила — она наводчица, а братья реализаторы — но та ловко открестилась. В результате во главе хоть и раздрипанного, но еще завидного хозяйства оказался Семен. Софья, не откладывая в долгий ящик, взялась за него. И успешно. События пошли сугубые, завертелась каша, в которую чертушка отменного масла неустанно подливал. Опять возник Лавров, бумаги, и Мария окончательно взяла над Егоровским хозяйством верх. А дальше хоромы сгорели. Заводиком правил заковыристым образом некий пристав Ступин, и вроде Софья с ним жила, но в итоге и она, стараниями сожителя, очутилась в Кочневой, в нехорошем доме, так заведение с гулящими бабами называли.
К тому времени Василиса замуж вышла и вернулась в Логиново. Муж местный, из справной семьи, Стениным Осипом звался, отстроили на месте сгоревшего егоровского новый дом. Софья между тем кокнула Ступина и опять сухой из воды выбралась — хоть и стала бандершей — как тот в пьяном содержании истязать намерился, и совершила таким образом женщина самозащиту. После того Лавров ее из плохого дома забрал и сгинули сердешные, потому как революционные дела пошли и стало не до них.
Конец

Отец между тем наладился отчалить на недельку к сестре, деревня от Логиново расположилась верстах в двадцати. Уходя наказывал:
— Ты, Фрося, его не балуй. Ежели напортачит, не вожгайся.
Слова, конечно, постные, напрасные, все понимали — на понятии тетка и откликалась:
— А вон над верстаком шлея. Понужну, буди, без оглядки, у мине это дело скороё.
На самом-то деле голосу испокон веку не повысила. Отец грозил пальцем:
— Заруби себе на носу.
В тот же вечер довелось. Дурели около клуба: в лапту играли. У Пети шел мах, чижик летел точно, эффективно, Ваську Волкова загонял. Потом сидели за клубом, зобали махорку, что спроворил Витька Карамышев. Заговорили об отцах, Васька с обидой: родитель недавно прогрел за ослушание. Петя похвастал:
— А мой в Шипелово подался — живи, не хочу.
Вася и охолодил:
— Сейчас, в Шипелово — в Храмцово двинул, не иначе. По лебедям.
— Ври, да не завирайся, сволочь! — вздулся Петя.
— А чего мне врать, — спокойно удивился Васька, — истинно говорю. Батя у тебя та проститутка, кажин год таскается то к Говоровой в Храмцово, то в Кочнево, к Варваре Махниной.
Петя наотмашь хряснул. Получилось кулаком, но не тыльной стороной, пальцами — смягченно, стало быть. Сцепились. На них тут же навалились, разняли. Васька с хныкающими нотами сопел:
— Ты что, дерьма объелся? Все же знают!
Сережка коротко пнул его в коленку, Васька рухнул, скулил, катаясь по траве.
Ночью засвербело чрезвычайно. Как отец смеет! Это подло, грязно, это… не по-человечески. Маяло размашисто, горячо, но как бы и напрасно, безобидно — мальчишка даже немного расстроился. Начал думать, вспоминать, отчего-то пришло первым…
Лет пять назад приехали так же, сперва в Логиново, затем двинули в Шипелово. Все было замечательно поначалу, Петя многое видел впервые, интересовался. Отец охотно отвечал. Правда, скоро надоело, на очередной вопрос «что это?» бурчал:
— Спрос — кто спросит, тому в нос.
Часа через три любопытство исчезло, ноги стали тяжелыми, небо большим и безразличным, пауты докучливыми, воинственными, Петя ныл. Уже и придумал очередную прихоть:
— Па-а, я пить хочу.
Отец сунулся в сидор, поболтал бутылку, без огорчения констатировал:
— Каюк.
Петька остановился, захныкал.
— Я дальше не пойду.
Отец присел напротив сына, с хитрецой смотрел в упор.
— Видал миндал, не пойду. Вот что, Петь, осталось всего ничего. А как придем, я тебе сливок дам.
Петя мгновенно сменил гримасу — он обожал сливы.
— Не обманешь?
— Честное капитанское.
Добрались, нетерпеливо дождавшись окончания первых процедур, Петя захныкал о посуле. Отец щелкнул пальцами, торопко ушел в сени, вернулся с крынкой, участливо налил стакан тягучей белой жидкости.
— Это что? — спросил Петя с ознобом ожидания подвоха.
Отец пояснил:
— Сливки. Как и обещал.
— Какие это сливки! — Петя задохнулся от возмущения.
— Спроси у тети Клавы, этот продукт называется сливки.
Папка прекрасно знал — вот где состояла вся гадость — что Петя терпеть не может всякие молочные суррогаты. Так подлейше подловить!.. Весь вечер парень дулся, старшие поглядывали с хитрыми улыбками.
Отец тоже засобирался исчезнуть на несколько дней, и Петя помнил, как укоризненно качала головой тетя Клава и выговаривала брату, пусть и не особенно привередливо, непонятно за что. Если бы отец не отмахивался хладнокровно, с ленивой улыбкой, впору было рассердиться на тетю. Все это теперь сформировалось, мелкий обман со сливками, дальнейшее — коробило.
Ну зачем? Как это отвратительно. Было нестерпимо обидно за маму, и тем более нехорошо, оттого что Петя, даже искусственно не мог нарастить нелюбовь к отцу. Да, существовало негодование, горечь, однако чувства получались скользкими, неухватными.
Алексей Федорович состоялся большой, спокойный, даже несколько равнодушный, но здесь отсутствовало домогательство — вообще говоря, его все уважали. В собственном поведении Петя часто осознанно ориентировался на отца. Он и учил многому. Ежегодная пилка и колка дров, отец сызмальства привлекал к заготовке Петю. Попробуйте-ка одолеть десять кубов. Но старший как-то спокойно, даже с иронией переносил нытье сына, учил претерпевать.
— Да я, Петь, понимаю, что тяжко и сил нет. А ты зубы сожми. И перемогётся, вторая жила появится.
И впрямь, появлялась… А зубами Петро начал хворать? Боялся мальчишка операций страшно, боль непереносимая насмерть. Мама усадить его в кресло не могла, только отец находил слова.
Между прочим, выдрал хорошенько он сына лишь раз, в отличие от мамы, и не сказать, чтоб безоговорочно справедливо. Петя взял без спроса у Розы пару ватрушек — продала Наташка, с которой, кстати, Петя как раз и поделился. Но тут и правонарушения-то не наблюдалось, Роза практически мальчишке ни в чем не отказывала, акцию подобную делал он неоднократно. Отца вдруг задело крайне, огрел несколько раз ремнем более чем чувствительно. И хоть очевидно, что наказание состоялось не совсем за упомянутый проступок, а так сказать по совокупности — период сложился ветреный — получилось досадно.
А однажды?!. Пете лет десять. Папка в коридоре зычно разорялся:
— Елки точеные! Опять бархотка куда-то делась, Шура, конечно, прибиралась.
Петька видел, что бархоткой не так давно драила мужу сапоги Людмила — известная клуша, сунет предмет куда ни попадя.
— Ядрён-матрён, итак опаздываю, — гудел отец.
Петька, разумеется, высунулся в дверь:
— Тетя Люда пользовалась, я видел.
Отец неожиданно сделал грозное лицо, тихо, но с внушающей гримасой цыкнул. Петя расстроился, словно уличенный в неблаговидном поступке, полный праведного воодушевления прошел в в прихожую, твердым пальцем указал:
— Честное пионерское, вон там чистила сапоги.
Стенин суматошно мелькнул глазами на дверь соседей и прошипел Пете:
— Псть. Иди занимайся. — Еще и пихнул.
Было несправедливо, до крайности обидно. Долго испытывал парнишка неутоленное чувство… Однажды после очередного поступка отца понял, что тот специально, из деликатности вслух возвещал о проступке, не обвиняя впрямую — и верно, это в большинстве случаев имело положительный эффект.
И уже Петя на отрицательные действия сверстников нарочно искал мягкие подходы, имея в арсенале иногда грубоватую воспитанность отца и гордясь освоенной наукой.
Мысли поехали, Петя знал за собой свойство — порассуждать, покрутить жизненные перипетии, взвесить со всех сторон. И правда, это умиряло обиды, которых гораздо доводилось. Очень непросто жить… Зачем-то вдруг пришло, как будучи маленьким решил научиться по голосу представлять человека. Никак не получалось освоить технику — как создать ситуацию, когда облик возникнет позже, чем голос? Чрезвычайная досада, реальность тщательно оказывала сопротивление росту уникальным способностям. Губы растянулись в улыбке… А вот это: шли как-то с отцом, пацану лет шесть, папаня кивнул приветственно кому-то.
— Это знакомый? — по привычке полюбопытствовал малый.
— Нет.
— А чего поздоровался?
— Просто желаю человеку доброго. — Папка шутник еще тот, известная вещь.
С месяц Петя желал людям добра, не иначе за дурочка считали, пока кто-то не образумил. Между прочим, лишь относительно недавно Сергей Афанасьевич объяснил смысл рукопожатия: в старину показывали руки — пришел с миром, кинжал не спрятан.
Цепь воспоминаний с приятцей, присущей давно забытому, открывалась взору. Дед Федор, сухонький, опрятный, истовый богомолец. Жил у сына с неделю, на ночь молитвы бормотал. Пете любопытно, как октябренок, супротивничал — мракобесие-де. Дед внушал: «А ты не ленись, вякни: прости господи — не отсохнет язык». Батя, законченный атеист, гневался. Взогретый родительским авторитетом, Петя шептал под одеялом: «Бог, ты балбес», — и скрючивался, пропитанный судорогой страха и ожидая кары небесной. Это приятно питало самооценку… Младший брат отца, странный человек, окутанный ореолом таинственности — разговоры о нем были скупы, мама нехарактерно отмахивалась на Петины расспросы, — какая впечатляющая получилась прогулка по Шарташу, когда Петю все-таки отпустили с дядей Колей. Катались на пароходике, и парню, благодаря переговорам дяди с капитаном, дали стоять за штурвалом, что было даже теоретически недопустимо. А потом сгинул, приходили хмурые люди, много и неприятно расспрашивали. Где он, что — так и неизвестно. Может, шпион? Петя этот сюжет порой использует.
Да, много непонятного… Что характерно, деревенские сметливые, сведущие, ближе к жизни. Многие взрослые дела для них тайны не составляют. Взять хоть пикантную область. Петя со смешинкой в нос вспомнил, как года три-четыре назад попал впросак. Обсуждали что-то из области секретного девичьего оружия. Юрка, как старший из присутствующих и вообще опытный — он не раз кичился тем, что уже пробовал — делился познаниями, конечно, прикалываясь:
— Не пацаны, самая козырная у Эльки Шариповой. У нее вообще поперек.
Кто-то из ребят, бравируя, пользуясь, разумеется, репертуаром старших, гнусаво поддержал:
— Понятная штука, у татарок поперек.
У Пети горела шея, колени дрожали — слава богу, сидели у вечернего костра. Юрка развеселился окончательно, ткнул игриво городского братца.
— Понял, Петюня? Выбирай татарочек. Ноги раздвинет, очень сладко — туго.
Петя был на грани, он попросту не понимал, о чем идет речь. И выдал себя:
— А что поперек-то?
Упали. Васька, катаясь от хохота, чуть в костер не въехал… Действительно, Петя тогда совершенно не имел познаний в анатомии, очень смутно представлял нечто круглое…
Какая странная штука жизнь, сколько в ней задора, веселого и грустного, неожиданного. Как зачастую не совпадает она с уроками школы, взрослых, норм.
Пришла мысль: еще пару лет назад Петя был абсолютный недоросль — он мужает, это очевидно. Странно, мысль отдавала сожалением, оставляла чувство потери беззаботного, легкого. Предвещала каверзы и лабиринты. С другой стороны, у взрослых власть, деньги — они вольны в поступках. А тут вечное послушание, делаешь не то, что хочется… Перебрался отсюда — проклятое пианино, сколько угробил времени напрасно, дворовые парни смеялись, и даже Мишка хихикал, когда Петя с папочкой для нот бочком, украдкой продирался по улице — все гоняют в хоккей, а он… Господи, как ненавидел сольфеджио!.. Впрочем, смотрите, как ловко настраивает он теперь гитару, хотя никто не учил — Саша Орлов поразился: «У тебя, Петя, отменный слух». И этот фокус: «Я вообще, может, по музыке пойду». Мог ли он даже представить фразу, пусть нечаянную, не всамделишную.
Вдруг кольнуло. Постойте-ка…
Дело было пару лет назад. Он шел вдоль одного из домов, из открытого окна лилась песня. Вещичку Петя слышал впервые, мотив, сама песня поразили. Настолько, что замер. Очнулся, когда с испугом увидел, теребит мама. Оказывается, остолбенение длилось долго — уж кончилась песенка, а мелодия в Пете властвовала. Мимо шла соседка, увидела неестественную позу, спросила, что с ним. Парень молчал, на земле его не существовало. Соседка отошла и, зайдя к родителям, поставила маму в известность. Та, перепугавшись, прибежала.
Из этой же кухни. Упоминали, Петя был читатель страстный. Придя домой из школы, обычно обедал, бросался на диван и читал. Разумеется, параллельно включалась музыка… Как раз попали в руки «Блистающие облака» Паустовского, при этом в ходу была одна пластинка с инструменталкой… Прошел год. Петя находился дома один, из приемника бежала музыка. Зазвучала та мелодия — он давненько ее не слышал. Внезапно перед глазами встала страница из повести. В буквальном смысле. Парень видел каждый абзац, строчку, букву, номер страницы, слегка употребленную гладь бумаги. Он читал фразы, и не было крупицы сомнения, что это достоверный текст.
А эпизод с концертом с месяц назад. Мама в Анапе, отец где-то шарашится — бесподобное, практически кожное чувство свободы. Именно тут по телевизору дали трансляцию итальянского эстрадного фестиваля — такого, вроде бы, не случалось. Равного упоения Петя прежде не переживал, и он отчетливо понимал, музыка замысловатым образом совпадала с ощущением свободы…
Проморозило. Стоп, как раз в тот период папка получил странный выговор от Розы. При ее-то добрейшей натуре! Неужели родитель и к ней подъезжал? Господи, какой позор!
Жизнь взрослых перекручена, пронизана не до конца понятными мотивами. Но и Петя начинает постигать, и ребята это отмечают — в этом году даже здесь в деревне его авторитет неоспорим… Снова улыбка. Пете лет пять, балуются, Юрка умудрил гонять на хряке, малого насильно садят на животное, заставляют вцепиться в уши, боров визжит, несется — Петя чуть не умер от страха, полдня ревел. А вот на пастбище, молодой бычок вдруг взбрыкнул, понесся и боднул Ваську в спину. Тот сильно прокусил язык. Хоть бы слезинку уронил, а кровь не останавливаемо хлестала, долго сплевывал. И возьмите, сегодня Васю он фактически уделал.
Еще воспоминание — Павка Губин укорил раз приятеля в присутствии папаши:
— Ох и хвастун ты, Петя.
Парень оборонялся:
— Подумаешь, приукрасил чуть-чуть.
Сергей Афанасьевич отложил книгу, с наслаждением откинулся на спинку кресла, резонерствовал:
— Ложь это ложь и ничего иного… Давай станем рассуждать. Мы впадаем в преувеличение, приукрашиваем себя, самая, вообще говоря, распространенная форма. Действительно, не делаем другим плохо, мы их не касаемся — вполне, вроде бы, допустимо… Иной момент, когда несправедливо говорят о других, наговаривают. Очевидно, что это откровенное зло… А теперь разберем, ради чего все делается. Первый случай — хотим возвысить себя в глазах окружающих. Второй. Наговаривая, мы принижаем другого в тех же глазах. В итоге имеем равнозначные варианты: выставляем себя в выгодном свете, искусственно изменяем цену… Да, не так просто определить свой эквивалент. Ну так мы живем в обществе и стоим столько, на сколько люди нас меряют — я недаром применял мнение окружающих. Любая ложь снижает именно эту стоимость.
Звучало убедительно, но что-то в уравнении смущало. Ночью Петя затеял алгебру и, будьте любезны, помучившись, решил задачку. Да, врать о других неприлично. Но вот относительно приукрашивать себя… Граждане-товарищи, да все так делают! Санька порой заплетет — берегись. А Дюкин — прихвастнуть, хлебом не корми. Уже умалчиваем про Кольку Малахова — великий фантаст. Собственно, и батя другой раз, особливо ежели в состоянии, такое загнет… Выходит, привинтить некое время от времени — вполне допустимый коленкор, то же что правило общего множителя.
Да, он не без хвастливости. И что из того — мама, например, оправдывала эту сторону сына таким образом: здесь следствие не убогости, а напротив, живого воображения.
Петя почувствовал — сердце отошло. Горечь есть, и будет существовать долго, но полегчало, стало уютней. Вон звезда упала, а другая сидит — такая ядреная, столь дружелюбная, так в окно и просится. И соловеют веки, и наплывает на мозг теплая пелена.

Прошло несколько неприметных деньков. Хоть угадал дождь, ныл с утра до обеда муторно и ровно, жилось сносно. Петя, было, пристраивался читать, однако не шло — замечено, в деревне читка не давалась, натуральная жизнь свои тексты преподносила, вполне затейливые. Тетка грамотно одолевала небольшой работой, доводилось впрок. К обеду тучи растворялись, ударяло солнышко, освежало панорамы, воздух собирался чистый, веселый. Рыбалили, либо спортивные игры — еще какие затеи. Приехал Юра на день, правда, с Петей общался мало: пошли взрослые дела, зазноба.
Произошли, воздадим справедливости, мимолетные выкрутасы, вдруг потащило написать письмо Павке. Тот любил эпистолярный жанр, однажды по его подначке игру затеяли, писали друг другу письма, хоть друг от друга не отходили по полдня. Петя сунулся, но не обнаружил рабочих письменных принадлежностей: ручка с заржавевшим пером, высохшая чернильница. У тети Фроси интересоваться не стал, постеснялся — посмеялся, однако, дурацкой прихоти.
Нынче солнце пыжилось с утра, сдобный ветерок нежно прогуливался по лицу, птицы отчаянно радовались обстоятельству. Грех было упустить явление, Петя с большим достоинством передвигался к площадке у клуба, месту сбора, отлично холодила босые ступени трава — кожа на ногах загрубела, нечаянные уколы камешков даже создавали ощущение прочности.
— Здорово жили, — хлопал о протянутые руки друзей парень, внося в голос басок.
Сидели кружком, докладывая куцые новости. Быстро иссякли, воцарилась тишина.
— Козырины мотик новый купили, ижак шестьдесят четвертый, с коляской. Вчера обкатывали, — нашел тему Васька.
— Продали Урал ли чо ли?
— Ага, и Ковровца.
— Во ни фэ, Урал и Ковровца на Ижа!
— Да они старые были, Иван вечно ковырялся. А тут новье, муха не сидела. Еще и коляска.
— Айда побалим.
— Айда.
Вчетвером потопали: Петя, брат Серега с шеей в зеленке — в лапту играли, чижиком заехали случайно, Васька Волков, Витя Карамышев, последний был при велосипеде. Мотоцикл стоял за оградой — на общий вид выставлен, уж не обессудьте — вокруг крутилась малышня. На сдвоенном седле — «модерновое» обстоятельство — располагался Козыринский десятилетний пацан, «малолетка»; создав зверскую рожу, широко раскинув руки, уцепившись за руль и мотаясь корпусом, громко сообщал: «Фрррр, бжиу, дув-дув-дув, фрррр». Судя по напряженным лицам малышей, гонке был присвоен высокий балл. Подошедшие степенно окружили агрегат, трогали, наклонялись, всесторонне исследуя приобретение.
— Опережающее зажигание, — компетентно просветил Васька, — весь запад на него перешел.
— Резина ярославская… амортизаторы хромированные — завал, — не уступил Сережка.
— Заметь, коляска без запаски. — Витя.
Петя молча подосадовал на равнодушие к механической составляющей бытия. Однако извилинами шевелил усердно. Выдал:
— У нас у Валеры Копылова мотоцикл венгерский — Паннония…
Оценку поставили в общем и целом достаточную.
— Купаться? — с сомнением произнес фразу Васька, когда был исчерпан ревизионистский пыл.
— Да ну, вода холодная после дождей.
Оживился Витька:
— Порыли к Семке Ведерникову, на мопеде погоняем.
По всей видимости, моторно-приводной раж витал, молча, но синхронно и живо тронулись. Витька резво ускорялся, стоя на педалях и углядев трамплин, мастерски подпрыгивал. Уехав далеко вперед, виртуозно разворачивался и ухарски бросал велик, при этом точно, даже грациозно сходил с транспортного средства. Далее раскидисто валился на траву, прицельно кидая ногу на оттопыренное колено другой.
Ведерниковский дом производил впечатление покинутого — над ним висела тишина, впрочем, как и над соседними — несмотря на то, что ставни были открыты.
— Семка! — крикнул Серега в окно.
Безмолвие. Он дернул веревочку засова, ступил за отвалившуюся со скрипом дверь. Ребята упали на лужайку перед воротами, там уже небрежно валялся Витин велосипед. Безразлично слушали как стучал в дверь избы Сережка, в окна. Показался.
— Х. наны.
— Ну и чо?
— В плечо. На покосе, знать-то — им делянку на Мысе отвели, Семка баял.
— Ништяк.
Бесцельно лежали, солово рассматривали галок, что ковырялись в лохматых гнездах, устроенных на могучем одиноком тополе. Витя притянул ногу, звучно шлепнул слепня на голом в грязных разводах взъеме.
— Ноне в клуб опять Лимонадного Джо привезут, Кокорин сказывал.
— Хочешь метко муху бить, надо кололоку пить! — заорал Васька.
Все захохотали, каждый принялся сыпать цитатами из фильма. Когда немного утихли, Петя небрежно уронил:
— На гитаре в два аккорда идет. Под восьмерочку — коронно.
— А ты что — рубишь?
— Пф, запросто.
— Иди ты!.. — подначил Сережка.
Петя уже находил случай похвастать талантом. Гитара в деревне, не исключено, отсутствовала, и демонстрацию искусства Петя возмещал, воспроизводя без инструментального сопровождения какую-либо задорную песенку, азартно долбая в качестве подтверждения твист. Сережка не раз был свидетелем, но провоцировать концерт пацанам нравилось.
— Эй, моряк, ты слишком долго плавал!.. — заблажил Петя, вскочив и вихляя бедрами. Эта вещь шла особенно — как ни странно, «Человек-амфибия» до села не добрался.
Остановился, пришла мысль.
— А может, без спроса возьмем? Мопед в амбаре стоит.
Все уставились — как самим эта идея не пришла в голову.
Так уже поступали. Мопед был исключительно в распоряжении Семки, он, как принято на селе, допускал корешков — пользуйте, только горючее ваше. Юркнули в амбар, аппарат стоял на месте. Покачали, проверяя бак — мало. Сережка обнадежил:
— До меня рванем, у папки стырим и бензин и автол.
На всякий случай, чтоб не привлекать внимание, подготовительные операции делали не заводя мотор. Уехали за деревню, было решено устроить соревнование: мопед — велосипед.
Выпала Петина очередь ехать на мопеде, велосипед оседлал Витя — с ним соперничать было всего сложней, парень резвый и ловкий. Дело в том, что местность случилась ухабистая, кочковатая — уже стало ясно, тут дело не в скорости, а в сноровке обойти природные препятствия, победит тот, кто найдет наиболее ровный путь. Жирная после дождей земля вела себя непредсказуемо. Собственно, оценила это первая же пара, Сережка, Витька, — ему выпал велосипед, он смекалисто пошел не параллельно мопеду, а выбирая ровные места. Пришел первым.
— Не счетово! — артачился Сережка, но было очевидно, что Витя прав.
Петя, вообще говоря, в одной паре, ему был назначен мопед, уже победил, но там соперником угадал неуклюжий Васька. Теперь он внимательно всматривался в местность и прочертил мысленно траекторию, где скоростные качества мопеда можно будет использовать максимально. Недоглядел. Попалась ямка, кувыркнулся отменно — перелетев через руль, отлично приник к острой, грубой кочке всем мурлом… Однако это семечки. До последней мощности гонщик выжимал газ, авария же случилась столь неудачно, так нелепо перевернуло мопед, что лежа механизм продолжал реветь со всей возможной силой. Видно, надсадился — вдруг затеял чихать, кашлять, заорал совсем неприлично и, отчаянно выпалив облако дыма, обиженно заткнулся. Как ни уговаривали гражданина, как ни обихаживали, так больше и не завелся. Серега хмуро поставил диагноз:
— Крякнул. Сожгли движок. — Помолчав — остальные тоже немотствовали, похороны — присовокупил: — Блин, автолу мало добавил: батя за него взбучку дает.
Вытерев полой рубашки лицо — обильно отпечатлелась кровь — Петя отчаянно заморгал:
— И что теперь?
— Нда-а, влипли, — произошел ответ.
— Обод погнут… — Васька. Поправился: — Ну, это ерунда.
Сидели, печально уставившись в почившее сооружение, периодически роняли реплики. Петю одолевали злые мысли. Семка был старше и дылда, из всех парней он единственный к Пете относился как будто с недоверием. Собственно, нашего субчика неоднократно посещало подозрение: ищет ссоры, казалось, задирает. Впрочем, он ко всем был придирчив… Как бездумно, дернуло же за язык. На кой-ляд дался этот мопед, особой страсти к механизмам Петя не испытывал. Проклятое фанфаронство, в который раз… Решился:
— А если никому не говорить. Нас никто не видел…
Все вскинули глаза.
— Ты чего! А мопед куда? — недоверчиво образумил Серега. — Кто кроме нас мог взять… И потом… так же не делается.
Петя покраснел, помотал согласно головой. И юркнула омерзительная мысль: однако, автола мало налили — Сережкина вина, сам признался. Тут же нейтрализовалось: если б не он, вообще никакого автола не было… Чувства, между тем, резвились противоречивые. Понятно, что страх наказания — тем не менее. Серега словно почувствовал:
— Мы не станем говорить, кто сжег. Сгорел и все… Да фига ли, Семка прошлый год у Васьки куртофан взял поносить — копец.
— Ага, не говорить, — засомневался Васька, — Петыре-то ничего, он городской, через неделю в лагерь, а на нас отыграется.
Серега замахнулся:
— Молчи в тряпку — сказано!
Вася ерепенисто сверкнул глазами:
— Ты не машись больно-то!.. — Потускнел здесь же. — Я так, для блезиру.
Мопед поставили на место, двор все еще был пуст. Разошлись по домам. Петя безвкусно пообедал — тетка баловала, готовила фирменную окрошку, но не проняло — плюхнулся на кровать, раскрыл книжку. Буквы сыпались со страницы… Нет, находиться в одиночестве было невыносимо: отменное чувство вины требовало чужого присутствия — оно хоть что-то гасило, обусловливало сохранение договоренности. Скованным шагом потрусил на поляну. Слонялся Витька без велика, Петя подошел, напрягая раскованность.
— Погодка ничего.
— Ага.
Интонацию Петя не уловил, посматривал на приятеля, тот не проявлял нежелательных признаков. Появились другие ребята, сосущая яма в груди исчезла. Появился Сашка Возжихин с мячом, правда, спущенным. Занятие, однако: надували, отчаянно пыжась, возились со шнуровкой, приспособив самодельную проволочную заправку. Подтянулась ребятня — матч.
Первым заметил Сережка, в игре подскочил специально к Пете, не глядя, сквозь зубы продавил:
— Ведерников.
На краю импровизированного поля, очерченного небольшой канавкой, стоял отец Семки. Молчал, бесстрастно наблюдая за игрой. Сел прямо на траву, курил. Кто-то зафитилил мяч далеко, пока бегал за ним, игра сама собой остыла. Наши герои как раз находились вместе, Ведерников махнул:
— Эй, огольцы — шагайте-ка сюда.
Первым тронулся Сережа, Петя безвольно, словно сомнамбул, двинулся следом, затем Васька. Витя стоял на воротах, был далеко от них.
— Ну что, кто мопед угробил? — Ведерников, могучий, с пропеченным, морщинистым и землистым лицом мужик, закурил новую папиросу.
Гробовое молчание. Ведерников улыбнулся, лицо странным образом, по-доброму озарилось.
— Вы, ребята, поймите — признаетесь, ничего вам не будет. Сломал не Семка, это понятно. Но не скажете кто — я его выдеру.
Все угрюмо уставились под ноги, остолбенели. У Пети пересохло горло, рот наполнился слюной, нестерпимо хотелось сглотнуть, но не получалось. Тишина стояла невыносимая.
— Ну-ну… — Ведерников грузно встал и неспешно потопал прочь.
В голову било. Что — непонятно. Холодное, тупое. «Ага, не будет, — мелькнула единственная и запоздалая мысль, — Семка потом навесит». Хуже всего было молчание, которое блажило, издевалось, хохотало и тыкало в Петю пальцем… Он сплюнул длинно и тяжело пошел домой.
Как раз приехал отец. Петя все крутился рядом и наконец, будто ненароком, спросил:
— Па, мы когда домой?
— Чего это? Ты вроде здесь вольготно живешь.
— Нет, ну… к лагерю подготовиться надо.
Отец внимательно воззрился.
— Натворил что ли какое?
— Ничего не натворил!
— Ну-ну.
Петю ужалило, вспомнил Ведерникова — «Ну-ну».
Спать лег рано, а ночью разбудил отец. Таким Петя его не видел — пьяный и злой как черт. Парень услышал шаги — сразу почувствовал, непростые — проснулся резко, хоть и спал достаточно крепко, однако глаза не открывал. Отец сорвал одеяло, Петя понял, сейчас врежет. Нет, стоял громоздко — мальчик все-таки открыл веки — смотрел наотмашь. Качал головой жестоко, размашисто. Бросил с незнакомой болью:
— Эх ты-ы… — развернулся и ушел увянув, бессильно, как побитая собака.
Нестерпимо… Явно в вечернем походе отец добыл в высшей мере нехорошее. «Лучше бы поколотил», — мелькнуло сомнительное. Петя вдавился в подушку горько… и что страшно — сухо, без слез.
Следующее утро было, пожалуй, худшим. Неимоверно не хотелось вставать, притом что проснулся рано — с усилием заставлял себя заснуть; получалось, но жидко, дремотно, с эхом мятущегося сознания. Казалось, специально рано возникли обычные утренние звуки, шарканье ног тети Фроси, степенная походка отца. Постоянно чудилось: сейчас он подойдет и вместо обычного веселого «Подъем», произнесет грубо, болезненно: «Вставай». Ожидание необычайно холодило и не отпускало… В конце концов уже отсутствие этого начало действовать угнетающе.
Петя накрылся одеялом с головой, оставив лишь лицо для дыхания. Было навязчиво, но откровенность общего поражения, безысходность случившегося уже нейтрализовала какие-то силы сопротивления. Жужжала настырная муха, затем садилась на щеку, ползла на нос, Петя изо всех сил старался не шелохнуться — пусть лазает, щекочет, хоть этим сбить тяжелый мрак. Не сдерживался, сгонял — подавленно констатировал: даже тут неспособен.
Тем временем низкое солнце бодро озарило комнату, свет давил веки, утверждая нелепость позы. Уже и тело начало уставать. Петя открыл глаза, уткнулся в золистые, испещренные глубокими трещинами бревна стен. Редкий сквознячок равнодушно трогал лицо и перебирал вещи. Ерзали хлипкие мысли, оправдывающие необходимость вставать, подцепив одну из них, заставил себя подняться. Впрочем, убедился, что в доме воцарилась тишина. Умыться, однако, решил не на кухне, как водится, а в бочке у крыльца — чтоб не греметь клапаном умывальника. Промахнулся, тетя и отец как раз находились «в ограде». Даже не посмотрели в его сторону — это с одной стороны угадало, еще не убыли утренние ощущения, с другой напрягло, лучше б отругали и сняли измучившую тягость.
На столе в избе, накрытый марлей, покоился привычный завтрак — молоко, пироги — Петя безвкусно поел. Долго сидел, не понимая, что делать дальше. Вязкая пучина одиночества терзала бесподобно. Тронулся, ступая осторожно — излишество, в избе никого не было — в свою комнату, намерившись читать, но в сенях раздался шум, скрипнула дверь, вошел отец. Коротко бросил:
— Пойдем, — развернулся тут же и вышел.
Сжалось сердце, и тут же — странное дело — открылось: «Будь, что будет».
— На-ка, держи вот так, — хмуро сунул отец в амбаре побитую литовку — Петя с рвением вцепился — заколотил, выстукивая и выгибая лезвие.
Работали часа два, отец за все время произнес с десяток слов — исключительно делового назначения. Тетя позвала обедать, произносила пустые фразы. После обеда отец с полчаса полежал, потом зашебаршил во дворе, Петя подошел, норовя помогать:
— Па, что делать?
Отец чуть шевельнул голову, но взглядом не удостоил:
— У меня не спрашивай, делай что хочешь… — Помолчав, добавил: — Мне ты больше не нужен.
У Пети точно лопнуло что-то в груди. Он убито постоял мгновение и тронулся. Ноги сами привели за баню, в садок, сел на завалинку, прислонившись к стене дома — место хорошее, густое: малина, смородина. Прислонился затылком к теплым бревнам, смотрел перед собой невидяще и неотрывно. «Мне ты больше не нужен», — все что угодно мог ожидать, но так… Наверняка, сказал отец ненароком, имел в виду работу, однако как попал. И лопнуло, слезы поползли неумолимо — холодные, шершавые…
А через час он ожил — пришло решение.

На известной поляне никого не было. «Понятно, придумали какую затею… Номер», — пришла злорадная мысль. Если поляна в это время пустовала, практически безоговорочно означало — пацаны пустились в очередное мероприятие. Характерно, обязательно созывали основной состав, куда Петя, конечно, входил. Нынче мимо — получите, господин хороший.
Черт, намерение зависало. Господи, как не везет!.. Засвербело, пойдем на абордаж — Петя решительно направился к ведерниковскому дому. Шел свободно, хорошо, однако у самого дома вновь одолел страх. Как все глупо! Пути назад уже не предусматривалось, переступил дверь ограды, сразу увидел, запор на дверях избы висит без дела — «Дома кто-то есть» — однако дверь не подалась. Заперта на ключ — стало быть, никого, но ненадолго. Тюкнуло: работают же на делянке — вот дубина стоеросовая!
Обратно плелся понуро, красивый, сильный поступок, похоже, провалился: пыл неудержимо гас.
— Петя! — услышал мягкий оклик.
Стремительно повернулся, сзади с авоськой шагал, приятно улыбаясь, Валерий Игнатьевич, рядом, взяв отца за руку, передвигалась в два прискока на одной ноге Соня. Когда Петя остановился, она, оторвав руку от отца, помчалась к парню, остановилась резко перед ним, покрутила руку с кульком.
— А мне папа конфет купил! — покачала кокетливо по-детски головой.
Подошел Валерий Игнатьевич, протягивал руку, пожимая Петину, укорил дочь:
— Ну так угостить — как же так.
Соня с радостной готовностью, будто ожидая дозволения, расковыряла конус.
— Далеко?
Петя пожал плечами.
— Так. Что-то никого нет.
— А то пойдем к нам, я тебе кое-что покажу.
Петя улыбнулся несмело, закивал.
— Тэ-экс, сейчас мы под конфеты замечательно употребим чайку, — когда вошли в дом, молвил врач, — это ни в коей мере не помешает общению. Общение, друзья мои — превосходная вещь. Я бы сказал полезнейшая. И заметьте, утверждаю, как медик.
Петю вдруг тронуло — говорит, как Сергей Афанасьевич. Какие отличные они люди. Царапнула тоска по Павке, его отцу. Между тем, Валерий Игнатьевич обустроил чаепитие.
— Понимаешь, Петь, ты изумительным образом внес в мои записки свежую струю, они обретают новый смысл. Не ожидал этого совершенно, казалось, я делаю что-то сугубо историческое, а здесь бесконечный романтизм. Отменно… Вот что хочу сделать — дать тебе все это почитать. Даже настаиваю показать измышления маме — представляется, в твоем рассказе многое исходит от нее. По-моему, ребята, вполне доступно замахнуться на повесть.
Он полез в письменный стол, достал из ящика пачку листов.
— Это четвертый экземпляр, но у меня прекрасная машинка и свежая копирка. Согласись, вполне разборчиво.
Его доверительность так подкупала. За Соней зашла подружка, умчались по своим делам. Кончилось тем, что Петя все рассказал в подробностях об истории с мопедом.
— Нда, получилось… э-э… не совсем. — Валерий Игнатьевич потер подбородок. — Ты, я полагаю, Петя, уже усвоил, что наши поступки не всегда корректны. Важно понимать, человек держится на инстинктах, и страх, между прочим, один из первейших. Это, собственно, сигнал защиты. Вообще, надо признать, нравственность и создается, для того чтобы компенсировать человеческий эгоизм. А он силен. Возьми, первое слово ребенка — какое бы ты думал?.. Дай. Это на многое указывает, не правда ли? Об этом говорить не принято, однако если начистоту, дети весьма жестоки. Оттого что естественны. Вот тут и служит воспитание. А самовоспитание, друг мой, оружие наидоходчивое. Посильней-то, пожалуй, и нет. То что ты решился исправить ситуацию, будет, вне сомнения, поважней самого проступка. Я тебя поддерживаю здесь всецело. Если доведешь дело до конца, станет гораздо весомо. — Он откинулся, замер, лицо непонятно напряглось. — Нда, страх. Боятся, Петя, приходится сказать, нужно. В первую очередь — себя. Трусости своей — если хочешь, подлости.
Ведерникова нашел Петя вечером. Вошел в ограду их дома, тот сидел на крыльце, курил. Страх был, но не за себя, Петя опасался, что дяденька уже отлупил Семку.
— Мопед сломал я, — напористо сказал мальчик, даже забыв поздороваться, — вы Сему не наказывайте.
Ведерников улыбнулся, снова лицо озарилось симпатично, открыто.
— Я и не собирался, он-то чем виноват… Знал, что ты придешь. Молодец. — И добавил зачем-то: — А с матушкой твоей мы дружили. Даже, понимаешь, ухаживал. Однако батя твой ловчей оказался. Так что ты моим сыном мог быть.
Ведерников загасил в баночке папиросу, встал, похлопал Петю по плечу, ласково шаркнул по затылку и, развернувшись и ступив на крыльцо, произнес:
— Если Семена надо, он на задах, в огороде ковыряется.
Когда Петя вышел за ворота, чувства были странные: и радость что дело отчасти завершено, нашлись силы, и какое-то тупенькое сомнение. По всему видать, каверзное сообщение относительно матери немного покорежило. Как это так, быть его сыном, с какой стати! Родословная Петю очень даже устраивает. Как бы то ни было, следовало решать, встречаться с Семкой или нет. Несомненно, надо доводить дело до упора. Петя двинулся по заулку, к огороду. Да, тут существовал некий компромисс: встреча произойдет через тын, однако Петя чувствовал, лучше не думать — действовать… Парень полол картошку, рядом торчало заковыристое чучело без надежды внушить страх птицам, а скорей служащее игре человеческого воображения.
— Сеня!
Тот распрямился, хмуро воззрился.
— Мопед я угробил.
Сенька шмыгнул, вытер нос тылом запястья, махнул рукой:
— Да ладно, всяко бывает. — Отвернулся и, было, нагнулся работать, но снова распрямился. — Ты когда уезжаешь?
— Дня через три.
— У меня день рожденья послезавтра, соберемся с ребятами, дак ты того… приходи.