Лишь видится календарный листок, вращающийся по убывающей спирали вниз, в бездонные недра недремлющей памяти. И в тот момент, когда он практически становится серой точкой, вспыхивают в сознании яркие картины детства, так достоверно и пестро, что разум выпадает из настоящего, всецело погружаясь в это восстающее прошлое. Тепло разливается по плечам, дальше на локти и к сердцу.
— Кагонай Сергей, вас ожидают на третьем терминале. Кагонай Сергей, вас…
Звали не меня, я опоздал. Аэропорт шелестел чужими голосами, разбивал семьи, соединял любимых, что-то прочил. Мой чай был уже давно холодным, приятного в нем осталось — только смолянистый оттенок да идеально ровная поверхность крохотного водного пространства. Я, правда, спешил, я торопился, но боги таксистов и дорог, видимо, были черствы и равнодушны к нашим рвениям проявлять самостоятельность. Склонив голову на скрещенные запястья, я безропотно отдался стыду. Кровь, прихлынувшая к лицу, обжигала вспотевший лоб и звучала долгой единственной нотой в голове, а листик календаря все крутился, крутился, рассекая ровными бумажными краями ту черную бездну за закрытыми веками, в которую мне предстоит погрузиться спустя отпущенное вечностью время. Вспышка.
Вспышка, и я, малышом, босой, стою под громадой слепящих кучевых облаков. Ноги погружены в бархат придорожного песка, щекотливо протекающего между крохотными пальчиками. Мне не больше пяти. В голове не может никак найти свое уютное место, и расположиться, услышанное где-то, слово «бог». Что это? Кто это? Старые ветра спускались сверху, поглаживая белую голову и, проникая сквозь ворот, движущимся теплом прикасались к телу. Я даже не дышал, стараясь, стать продолжением своего взгляда вперед. Село стекало клином к окраине, где проселочная дорога изгибалась в дымчатую линию горизонта, тянувшегося, почти геометрической прямой, до первых изумрудных шаров тенистых колков, а далее начинал пульсировать неспокойной кардиограммой извечных отношений земли и неба.
«Лёёёнькааа, – доносит в своих теплых и сухих ладонях сосновый июль, — Лёёёнькааа», — а потом гул комаров, звон колодезной цепи и чистый запах старого мокрого дерева.
Бегу, сквозь этот оранжевый и густой зной, по зеленому спорышу, вдоль переулка, наискосок, мимо седого плетня, оставляя и на нем, пылинки ускользающего детства. Дед сидит на лавке у бани, перебирая в тазу россыпь рубиновой земляники.
«Леньк, где тебя носит, иди что покажу», — его заговорщицкий прищур подкупает и волнует.
Он поднимает меня к себе на колено, касается лбом обнажившегося плеча. Запах бора и подмятой клубники, текущий от него, как-то гармонично вальсировал с запахом дымка от соломенного самосада.
«Смотри-ка», — и в огромных ладонях деда появляется недовольный еж.
«Ой, — пячусь я, опираясь на дедовское плечо, и шепотом добавляю, указывая подбородком. — Глазки»!
«И носик, и ротик, и усы, — шепотом поддерживает дед, и я чувствую, как его жесткая щетина шуршит по моей щеке: — Колючий он, но славный».
«А его мама не потеряет?»
«Нет. Он уже давно в гости к тебе собирался, да все никак не получалось, то работа, то забота. А ты же уезжаешь завтра домой, вот я его и довез, а так бы не успел он к тебе. Так бы и не свиделись вовсе», — нашептывал дед, и в этом шепоте, как в травяном настое, чувствовался отзвук тенистых ароматов, погружающегося в сон, притихшего соснового царства.
Ёж, извиваясь в руках как клубок пряжи, фырчал все громче, пытаясь в очередной раз донести до нас факт своей независимости.
«Ну, беги, беги, — согласился дед, опуская его на утоптанную годами тропинку. – Мы всё понимаем, малый, все мы с богом ходим».
«Деда, а кто такой бог?» — продолжал я шептать, погрузившись в объятия деда, словно в свежую пуховую перину.
Дед глубоко вздохнул, облокотился спиной о сруб бани, прижав меня к себе покрепче.
«Бог. Он огромный».
«Очень?»
«Очень», — выдохнул дед, поглаживая меня по голове, и наблюдая, как я сонно теребил белую потрескавшуюся пуговку на его рубахе.
«У тебя есть душа?»
«Есть?» — переспросил я, потирая глаза, искрящиеся за веками при каждом прикосновении.
«Есть. Ты душой грустишь и радуешься, капризничаешь еще. Она у всех есть. И вот если все эти души собрать вместе, это и будет Бог. Как баня, видишь, сделана из брёвен, так же и Бог, он сделан из душ».
«Значит и я ношу в себе немножко Бога?»
«Значит и ты. Знаешь, иногда Бог говорит с тобой».
«Я ни разу не слышал», — отвечал я, уже не поднимая отяжелевших век.
«Слышал-слышал, — еще тише шептал дед, покачивая меня и ласково похлопывая ладонью по плечу. – Когда стыдно. Так он говорит тебе, что ты поступил неправильно. Это называется совесть, милый. Совесть – это шепот Бога».
Я погружался в сон, словно в парное молоко, окутанный Богом, сладким запахом земляники и первыми прохладными ветрами несущими дожди. Я засыпал с великой тайной на устах, я знал, что слышу Бога.
— У вас все нормально, молодой человек?
Передо мной стояла пожилая дама в широкополой шляпе и вопросительно вглядывалась в лицо. Шум аэропорта, вдруг, проявился и загудел.
— Я опоздал на рейс. Я не попаду на похороны к деду.
— Бывает», — многозначительно протянула дама, положив предо мной носовой платок. Только тогда я почувствовал влагу на своих щеках и легкое пощипывание на подбородке.
— Все мы с Богом ходим, молодой человек, и, даже, когда очень хотим, то не всегда успеваем вовремя».
«Как ёж, — подумал я, — только вот некому меня довезти», — и, тяжело вставая из-за стола, я направился к выходу, чувствуя, как моя душа стыдливо и горько ворочается в теле, не находя там привычного места.