Рыба моя…

Моих воспоминаний бабушка
сюда приходит каждый вечер,
и кормит синего воробушка,
а мне и поделиться нечем.
На полмизинца горьким вермутом
предзимье у души в поддоне –
укутан облаками Лермонтов,
и скомкан Пастернак в ладони.

Вся алость холода закатного
и терпкий чай опавших листьев,
как банка рыжиков, закатаны
и дремлют в лапнике смолистом,
и погружаешься в убежище
цепочкой слова, пульсом духа,
и отступает холод режущий,
и в глубине тепло и сухо.

И не посмертие мне грезится
на бесконечной карусели,
а просто нищая поэзия
блуждает по ветвям артерий,
и опадают клочья белые
на замершую ткань души,
и все слышнее — что ты делаешь?
Проснись, почувствуй, расскажи.

 

Рыба моя…

Рыба моя золотая,
хозяюшка тихого плёса,
слышу, как ты заплетаешь
кувшинок зеленые косы,
вижу тебя в повечерье
девушкой на берегу,
сказке твоей верю,
радость её берегу.

Рыба моя, серебрянка,
стройная дочь океана!
Сквозь перекат спозаранку
идешь, не чувствуя раны…
Вижу тебя в кольчуге
светлых стальных колец,
вьющую в пенном круге
любви смертельный венец.

Рыба моя живая,
сетей галилейских свиток!
Семь испекли караваев,
тысячи были сыты.
Прочту анаграмму «ихтис»,
увижу размах креста –
в потоке порочных истин
правда твоя чиста.

Рыба моя, тайна
воды и самой жизни!
Вёсел плеск величальный,
полные солнца брызги!
Плыви, я тебя отпускаю
в твой сокровенный скит –
ты же одна такая,
мир на тебе стоит.

***

И все это стало музыкой,
спящей в закладках книг –
черный изгиб ужика,
кряквы нервозный крик,
сизый бочок ягоды,
сливовая камедь,
лилии в тихой заводи,
заката теплая медь…

За этой тишайшей музыкой
сквозь умирающий сад
спешишь по тропинке узенькой,
не возвращаясь назад,
потому что мотив ласковый
здесь не сыграть и не спеть,
потому что за детскими сказками
нас ожидает смерть.

А жизнь остается музыкой
в ясном надзвездном краю,
где снова юной и суженой
я тебя узнаю,
где на опушке вечного
наша любовь звучит
дальними звонами вечера,
тихой струной в ночи.

***

Поздняя осень, холодного ветра вино,
жизни предзимье, где старому сердцу темно,
где рассыпаются прахом труды и устои.
Время струится песком сквозь дырявый карман,
тихо подходит к концу надоевший роман,
глянешь, а там, впереди, только поле пустое.

Холоден этот пейзаж облаков и стерни,
бьется в уме безнадежное слово «верни»,
но понимаешь и сам, что разумнее — молча
сосредоточиться, и на краю бытия
мысленно молвить — да сбудется воля Твоя
здесь, на виду у пирующих полчищ!

Понял теперь? Это поле — арена среди
шумных трибун, где и чернь, и вельможи орды
в полную грудь развлекаются гамом и свистом.
Лучшие между собой разыграют призы,
жертвам придется страдать до последней слезы,
ну, а тебе — становиться в шеренгу статистов.

Здесь ты безвестен, ничтожен, закопан в золу,
здесь искушают тебя, отдают на съедение злу,
в душу вливая безумие, гордость и зависть.
Горько терпеть, и надеяться невмоготу,
больно зерно из ладони ронять в пустоту,
и сознавать, что уже ничего не исправить.

Мужество делает выбор — уйти из игры,
просто уйти, не заметив котлы и костры,
слово и дело свое в тишине завершая.
И не спеши, даже если тебя позовут
к жирной похлебке на несколько жарких минут –
недоедание ныне беда небольшая.

***

Изучение накипи в чайниках
продиктовано жаждой найти
в хаотической груде случайного
все начала, концы и пути,
процедить через сито статистики
воду мыслей и фактов песок,
и в бурьянах и плевелах мистики
увидать хоть один колосок.

Но из кранов течет только жесткая,
отдающая хлором вода;
лучший чай на подносике жостовском
подаешь, а в стакане бурда,
и анализ крошащейся накипи,
как бы ни был он точен и скор,
никому не подарит ни капельки
с заповедных заснеженных гор.