Не сами вещи, а только наши представления о них делают нас несчастными
Эпиктет
1
Приходилось ли вам когда-нибудь слышать голоса деревьев? Удавалось ли различать их по интонации, по тембру, по едва заметному вдоху и выдоху? Можете ли вы на ощупь, по одним только неровностям шершавой коры определить, что это за дерево, сколько ему лет, чем оно болело, сколько ему осталось жить, какой у него характер?
Всеми этими способностями в большой степени обладала школьница Юля Хохлова, жительница поселка Гидроторф.
Юля Хохлова настолько сильно любила деревья, что скрывала эту любовь от людей, которые почти все вызывали у нее страх и неприязнь своей непредсказуемостью. Только среди деревьев ощущала она себя собой, Юлей Хохловой, а не гражданкой Хохловой, зарегистрованной по конкретному адресу. Только в лесу не приходилось ей врать и притворяться.
Существуют в мире стихии сложные, умопомрачительные, неразгаданные, непостижимые при помощи жалкой и убогой логики, и одна из таких стихий — стихия лесная.
Казалось бы, что может быть понятнее — растут рядом деревья, развиваются по законам живого, давно открытым человеком. И всё же есть в самом чувстве лесного простора что-то загадочное, необъяснимое при помощи слов, наполняющее душу каким-то особым ощущением.
Юля Хохлова была в высшей степени наделена этим ощущением, и долгие часы проводила в лесу. Несколько раз она терялась, только к ночи возвращаясь в свою пятиэтажку, и родители ее, конечно же, били тревогу. Но сама Юля никогда не пугалась, оказавшись наедине с ночным кошмаром. Широкие, покрытые сухим серым лишайником еловые ветки всегда казались ей добрыми знакомыми, и она доверяла им как никому на этом свете.
Звуки и запахи леса говорили о какой-то другой, высшей жизни, не имеющей ничего общего с жизнью Гидроторфа.
Гидроторф мало чем отличался от других рабочих поселков средней полосы России. Стоял он посреди когда-то непроходимых, а теперь уже наполовину выгоревших и вырубленных лесов и вонючих тухлых болот.
В тридцатые годы века минувшего здесь настойчиво добывали торф при помощи водяной струи, что, собственно, и отразилось в его причудливом названии. Однако водный способ добычи торфа оказался делом тяжелым, неприбыльным и не прошел испытания временем. Давно уже в Гидроторфе ничего не добывали. Узкоколейка, соединявшая его с райцентром, оказалась невостребованной, заржавела, а в годы бесповоротной победы капитализма и демократии была полностью разобрана бомжами. Рельсы сдали в металлолом, а шпалы пошли на отопление местных трущоб.
Один из аборигенов Гидроторфа, мужик ушлый и хозяйственный, не в пример большинству здешних алкоголиков и перекати-полю, старательно и аккуратно обил украденными шпалами свой ветхий садовый домик. Однако раствор, которым были шпалы пропитаны, оказал пагубное влияние на его здоровье — умер домовитый садовод от рака легких.
После того, как узкоколейка была полностью разобрана, в истории Гидроторфа начался период упадка, и молодежь оттуда потянулась в районный центр Лузяки и в областной город.
За последние тридцать лет поселок ненамного вырос. Правда, пустили рейсовый автобус от Лузяков, и так называемый Пятый Цех, принадлежащий к Лузяковскому стекольному заводу, несколько расширился.
Недобрую славу принесла поселку и открывшаяся в девяностые годы детская больница для психохроников, расположившаяся за высокой бетонной оградой Пятого Цеха, куда везли безнадежно больных детей со всего Северо-западного Федерального округа.
Ни один из местных эскулапов, однако, не жил в Гидроторфе – все они ездили на работу из Лузяков, а главный врач, бывший глава Лузяковской администрации, даже из областного города.
Лузяки за годы демократии изменились до неузнаваемости. Трехэтажные особняки с колоннами, башнями и балконами, радиоантеннами и подземными парковочными площадками причудливо чередовались с убогими гнилыми избушками, окруженными чахлыми огородиками с фанерными сортирами. Из этих избушек изредка вылупливались, как цыплята из яиц, сгорбленные старушки с ведрами, свисавшими с похожих на листы Мёбиуса коромысел, и медленно ковыляли утиными походками к разломанным водопроводным колонкам. Восточную часть города, прилегавшую к реке Суглинке, облюбовали золотозубые смуглые цыгане, выстроившие там огромные аляповатые безвкусные кирпичные дома.
Вместе с цыганами пришел в районный центр и незнакомый когда-то восточным славянам наркобизнес, быстро обретший там и в соседнем Гидроторфе своих клиентов и распространителей.
Лузяковский стекольный завод, выпускавший при советской власти стандартные граненые стаканы, горькое содержимое которых погубило так много русских людей, стал получать заказы из европейских стран. Дорогу, соединяющую районный центр с областным городом, покрыли новым асфальтом. На трассе возникло несколько кафе для дальнобойщиков, два шиномонтажа и автосервис, появилось много гаишников и дорожных проституток.
Все эти бурные изменения, сказочно преобразившие районный центр, совсем не коснулись Гидроторфа. Даже сама дорога на Гидроторф после Лузяков меняла свой облик кардинальным образом – не каждый водитель рискнул бы вообще ехать по этим ямам и колдобинам.
И в этом заключался странный парадокс, который мог бы разгадать только большой знаток души русской. Чем интенсивнее менялся внешний облик Лузяков, чем ярче становились особняки местных нуворишей, тем напряженнее и тоскливее делалась жизнь в Гидроторфе, находившемся от райцентра на расстоянии всего лишь восьми километров.
Как отчаявшийся и полностью впавший в неизлечимую депрессию русский алкоголик, Гидроторф погибал, и не было ему спасения в новых экономических условиях.
Эти два города являли собой две стороны необъяснимой при помощи логики загадочной скифской души. Русский двуликий Янус смотрел в разные стороны. Наглая морда спекулянта и нувориша, корчащего из себя супермена, надменно глядела на уродливые коттеджи Лузяков, а отекшее лицо алкоголика – на убогие бараки и бетонные стены Гидроторфа. Внимательный человек мог безошибочно отличить жителя Лузяков от обитателя Гидроторфа, хотя и в Лузяках, как в любом месте нашей несчастной родины, были свои бомжи, пьяницы, наркоманы и шизофреники. Просто Лузяки представляли собой клетку больного русского организма, пораженную воспалением, а Гидроторф — клетку раковую. И взяв на исследование одну из таких клеток, можно было с полной достоверностью вести речь о тех жутких болезнях, которые охватили всю современную Россию – одну из самых странных и непредсказуемых, но в то же время и самых великих человеческих цивилизаций.
Юля Хохлова родилась в Гидроторфе и происходила из семьи, которую вполне – по местным критериям – можно было назвать благополучной. Бледная, анемичная Юлина грибница намертво вплеталась в худосочную нечерноземную подзолистую почву русского севера. Отец девушки работал технологом в Пятом Цеху, мама – воспитательницей в детском садике, семья имела доход, который позволял хотя бы не голодать, а это для русской провинциальной постсоветской ячейки общества уже было признаком если не благополучия, то во всяком случае некоторой стабильности. Родители Юли не имели вредных привычек, были бережливы, и однообразные вечера проводили с телевизионным пультом в руках, переключая самый дорогой и современный в Гидроторфе телевизор с одного канала на другой.
Но во всем этом кажущемся постоянстве, во всей этой предсказуемости и добропорядочности было что-то настолько кошмарное, настолько жуткое и не вписывающееся ни в какие человеческие рамки, что даже в свои школьные годы Юля Хохлова успела это прочувствовать.
У нее вообще сильно была развита сфера чувственная, и именно на чувства прежде всего опиралась она в своей жизни.
В школьные годы Юля даже писала стихи, но поскольку лишена была языкового дара, то по совету учительницы начальных классов бросила это дело и подалась в кружок юных натуралистов.
Однако ухаживать за вонючими кроликами ей не понравилось. Она вообще не слишком интересовалась окружающими ее живыми существами. Гораздо интереснее были деревья. Некоторые успехи сделала Юля в кружке вязания, но вскоре это кропотливое и требующее усидчивости занятие ей тоже наскучило.
Раздумывала ли Юля о смысле жизни? Скорее нет, чем да. Как человек, подозрительно относящийся ко всякой академической мыслительной деятельности, она вообще редко думала о чем-либо. В глубине души Юля осознавала, что жизнь скорей всего никакого смысла и не имеет, но к этому печальному выводу она пришла, опираясь в большей степени на ощущения, чем на логические схемы. Весь окружающий мир она постигала скорее при помощи чувств, нежели мыслей, и поэтому мир деревьев был ей так мил и дорог. Деревья имели свою жизнь и свое дыхание, и за ними не надо было — как за кроликами — убирать испражнения, как валяющиеся на дне клетки, так и прилипшие к нелепым, постоянно подрагивающим серым хвостикам.
Как у большинства ее одноклассников, только одна мечта была у Юли Хохловой — поскорее вырваться из Гидроторфа и начать другую, новую жизнь.
В чем должна была заключаться эта жизнь, Юля, честно сказать, не совсем понимала. Но эта жизнь вовсе не была связана ни с собственным духовным ростом, ни с заботой об окружающих. Не случайно Юля так любила деревья – она сама была сродни молодому, бездумному деревцу, березке или осинке, только и умеющему шевелить листвой на вечно холодном, неумолимом ветру. Как и многие молодые люди, чье формирование пришлось на девяностые годы, Юля была убеждена, что только одна ценность и есть на земле – деньги. Она, тем не менее, вовсе не казалась мещанкой, потребительницей. Красивая жизнь, о которой так мечтала Юля, не была связана ни с какими стереотипами. Жизнь красивую она воспринимала как жизнь, раскрашенную всеми цветами радуги. А кто из нормальных людей мечтает о сером, однообразном прозябании? Как и все люди, Юля Хохлова хотела, чтобы ее жизнь была красивой, счастливой, сказочной… Словом, совершенно противоположной тому, что она видела в своем поселке.
Она чувствовала, что от нее одной зависит, как правильно организовать, правильно устроить свою жизнь, но ей не хватало наставника, умудренного жизнью человека, который направил бы ее на путь истинный. Никакого такого наставника она, однако, и не желала иметь, поскольку сама знала, чего хочет от жизни.
Юля слишком доверяла своей интуиции, и компас, находящийся внутри нее, казалось бы, показывал правильное направление. Но был этот компас еще очень несовершенным, давал он, как говорят физики и математики, большую погрешность измерений, настолько большую, что вместо севера вполне могла Юля направиться и на северо-восток, и на северо-запад.
Любая жизнь представляет собой блуждания в темноте, и особенно сильны эти блуждания в молодости. Юле Хохловой весь мир казался темным лесом, и беда ее заключалась в том, что в настоящем темном еловом лесу, с трех сторон подступившем к Гидроторфу, она чувствовала себя куда комфортнее, чем в лесу человеческом.
Она вообще была существо древесное, о чем нам уже приходилось писать.
В детстве Юля часто жила у бабушки, в глухой деревне Опалихе, находящейся к северу от Гидроторфа, почти со всех сторон окруженной ступенчатым еловым лесом.
Гидроторф и Опалиху отделяли не более чем двадцать километров, но в детстве это расстояние казалось огромным. Маленький пазик ежедневно в 18.20 прибывал в Гидроторф из Лузяков, и едва успевал до семи вечера добраться в Опалиху. В половине восьмого он уже карабкался назад. На дороге было два опасных участка, представлявших очень крутые горки, на одной из которых 15 декабря 1998 года перевернулась служебная иномарка, в которой ехал заместитель главы районной администрации, возглавляющий по совместительству департамент сельского хозяйства. К счастью, и сам директор департамента, и его водитель отделались легким испугом и небольшими ссадинами – даже на больничный идти не пришлось. Но гаишники среагировали мгновенно, и с ноября по апрель стали вешать на дороге унылый кирпич.
Служебные машины игнорировали этот знак, поскольку нельзя было оставлять Опалиху без продуктов первой необходимости, но автобусик зимой туда не ходил. Поэтому Юля с восьмилетнего возраста ездила в деревню только в теплое время года, и чуда зимнего леса ей никогда в жизни лицезреть так и не пришлось.
Баба Броня была старшей сестрой Юлиной бабушки. Жила она на самом краю деревни, в ветхой избенке, обнесенной гниловатым, покрытым серым лишайником частоколом. Возле избы скучали кривые, покосившиеся поленницы, покрытые одним и тем же грязным куском брезента.
На крыльцо вела промозглая лестница из трех ступенек. Во дворе когда-то очень давно жила черная корова Машка с белой звездой на крутом лбу упрямого ребенка, но ее Юля почти не помнила. Других домашних животных деревенская бабушка почему-то никогда не держала, и на огороде у нее ничего не росло, кроме лука и чеснока. Эти зеленые заросли казались тогда крошечной Юле чуть ли не великанскими. Она никогда уже не забудет запах трав, висящих на стенах в особых маленьких матерчатых мешочках. Все мешочки были разного цвета, различной формы и длины, и это, несомненно, что-то означало.
В избе у бабы Брони было всего две комнаты. На кухне стояли темная, почти черная дореволюционная деревянная горка, с резными изображениями каких-то химер по краям, облезлая газовая плита и шатающийся круглый столик. В комнате — обеденный стол, за которым Броня никогда не ела, используя для этой цели кухню, два стула и кровать с дырявой панцирной сеткой. К стене была приколота проржавевшими от времени кнопками подробная карта звездного неба.
Баба Броня не почитала технику и цивилизацию, и ни радиоприемника, ни тем более телевизора в избе своей не имела. Никогда не видела Юля бабушку за чтением книг. Однако книги в ее избе всё-таки были, и в довольно большом количестве, хотя и отводилось им место странное и произведениям мысли человеческой неподобающее. Лежали они на чердаке. Все книги были древние, рассыпающиеся, в темно-коричневых коленкоровых переплетах, с фитами и ятями, и пахло от них тем неприятным запахом мелкой бумажной пыли, которым всегда пахнут старые книги и от которого начинает чесаться нос и першить в горле.
Одна из этих книг часто была раскрыта. Юля не могла понять, кто ее читал на чердаке. Во всяком случае, она никогда не помнила, чтобы бабушка поднималась на чердак.
На потертых от времени пожелтевших страницах часто встречались непонятные рисунки, чаще всего изображающие сложные геометрические фигуры — звезды, треугольники и какие-то странные буквы — не русские, не латинские и не греческие, и лежала она всегда почему-то на одном и том же низеньком столике с неодинаковыми по длине и потому постоянно качающимися ножками.
В деревнях и маленьких поселках людей часто почитают за их общительность, а всякая нелюдимость или просто нежелание общаться с кем-либо конкретно сильно бросаются в глаза и настораживают соседей. Нелюдимку Броню в Опалихе не только не любили, но и побаивались. Всю жизнь она проработала в местной начальной школе — сначала учительницей, а потом уборщицей и гардеробщицей по совместительству, и никогда никаких взысканий не имела. Своей семьи никогда не заводила, и мужской пол обходила стороной.
Никогда не было у нее ни друзей, ни подруг. Ни за что не соглашалась пожилая женщина переехать в Гидроторф, предпочитая полное одиночество пребыванию в семье младшей сестры.
Возможно, именно от общих с ней предков и унаследовала Юля любовь к лесу.
Броня была известная в деревне целительница. Каждую травинку она особливо примечала и рассказывала внучке об ее лечебных свойствах. Но было в бабушке Броне и нечто такое, что отталкивало от нее многих обычных людей. Не случайно в деревне прозвали ее ведьмой, а к Юле приклеилось обидное прозвище ведьминой внучки.
Одно время Юля сама верила в то, что бабушка не чужда колдовской силе. Особенно когда случайно обнаружила всё на том же чердаке кусочки мрамора с разрушенного могильного памятника. Она даже спросила бабушку о том, не ведьма ли она.
Бабушка улыбнулась тонкими сухими губами:
— А что значит ведьма? Если от слова «ведать», то, конечно, она самая и есть. Очень многое мне ведомо, что не ведают другие.
Знала она толк и в грибах.
Баба Броня как раз и научила любимую внучку отличать съедобные грибы от ядовитых – по самому ходу тонких пластиночек, образующих застенчивый испод невзрачной шляпки, по едва уловимому скромному пупырышку в центре гриба, по анемичному, причудливо извивающемуся полупрозрачному кружевному воротничку.
Отличить съедобный гриб от ядовитого она могла на значительном расстоянии — то ли по запаху, то ли по исходившей от него тонкой ауре. Так опытный мужчина, летящий по федеральной трассе под сто двадцать километров, безошибочно отличит дорожную проститутку от обычной девушки, курящей на обочине.
Возле Гидроторфа произрастал один из редких видов бледной поганки, который человеку неискушенному легко было спутать с обычной скромной и безобидной сыроежкой — светло-серая шляпка средних размеров, ничем не примечательная ножка, и воротничок иногда совсем не виден, только чуть заметный куполок в центре и небольшое расширение ножки в самом низу.
Не знала баба Броня, Бронислава Петровна Пряхина, какую практическую значимость приобретут для внучки ее уроки.
Как известно, нет дыма без огня, и самые нелепые домыслы и представления никогда не возникают на пустом месте. Само странное поведение Брониславы Петровны укрепило некоторых ее земляков в представлении о нечистой силе, к которой приобщилась эта ни в чем не повинная старушка. Вся беда ее заключалась в том, что она была не совсем такая как все, что связи с давно умершими предками были у нее по-язычески сильны.
Потому-то часто видели бабу Броню на местном кладбище, хотя никто из ее родных там не был погребен. Она долго стояла у могил, делая странные знаки руками.
«Опять ведьма по кладбищу рыскает», — твердили местные жители.
Иногда баба Броня заболевала. Болезнь ее продолжалась обычно недели две-три. В этот период она лежала на низкой ржавой кровати с панцирной сеткой лицом к стенке, почти ничего не ела и совсем уже не могла общаться с людьми.
Часто преследовали ее всевозможные запахи. То казалось ей, что пахнет жареной картошкой, то солеными грибами, то плесенью, а то и кровью человеческой.
В Опалихе находились такие люди, которые действительно считали бабу Броню ведьмой. Некоторые предполагали, что она сатанистка и давно продала душу дьяволу. Возможно, такие догадки возникли из-за того, что старушка не только не посещала церковь, но и обходила Храм Божий чуть ли не за километр. Однако она не посещала не только церковь, но и сельский клуб, не смотрела там фильмы, не ходила на редкие клубные вечера. Стадность и массовость всегда отталкивали ее. И вовсе не потому, что баба Броня не чтила обряды. Просто обряды у нее были свои.
Одна история в жизни Опалихи очень уж многих настроила против бабы Брони, после чего она и переселилась в иной мир.
Уже в самом конце девяностых, когда жизнь в России начала медленно налаживаться, когда в Опалиху ежедневно стала приезжать продуктовая лавка с всевозможными заморскими фруктами и йогуртами, и почти в каждой избе замигал и запищал компьютер, зазвенел, опошляя музыкальные шедевры, мобильный телефон, поселился возле церкви молодой человек, страдавший детским церебральным параличом. Его прозвали Васюткой. Откуда появился Васютка и каково было его настоящее имя, никто знать не знал и ведать не ведал. Был он сгорблен, как старичок, ходил еле-еле, шаркая кривыми сухими ножками, а по краю перекошенного рта его ползла вечная струйка пенистой слюны.
Маргиналы всегда составляли неотъемлемую часть русской жизни, как, впрочем, и бандиты. Пожалуй, почти всех наших мужчин в любой момент отечественной истории можно условно подразделить на две эти большие категории, между которыми всегда находилась тоненькая прослойка, не относящаяся ни к первым, ни ко вторым. Эта прослойка была достаточно тонка и в годы самой отчетливой стабилизации русской жизни, например, при Алексее Михайловиче, Александре Третьем и при Брежневе. В девяностые годы века минувшего она почти исчезла, перешла в метафизическое ничто – частично вымерла, частично переместилась на равнодушно жующий гамбургеры Запад, а к началу двадцать первого века, к счастью для всех нас, оптимистов и патриотов, вновь стала нарастать.
Между этими тремя категориями людей никогда не было точной границы, как нет границы между цветами радуги. Многие представители прослойки — врачи, учителя, инженеры, квалифицированные рабочие, артисты, писатели — на какое-то время в девяностые годы превратились в маргиналов. А кое-кто, с более крепкими нервами, полностью освободившийся от химеры совести, подался в бандиты. Некоторые из интеллигентов, формально не расставшиеся со своими профессиями, специализировались на том, чтобы оказывать бандитам всевозможные услуги – медицинские, технические, образовательные, развлекательные, сексуальные — но непременно бандитам, поскольку они оказались наиболее платежеспособными.
Бандитов и маргиналов, при всей внешней непохожести и даже противоположности друг другу, объединяла одна общая черта — исконное, глубокое, нутряное презрение к любому труду. Ни те, ни другие не хотели или не могли горбатиться – ни на царя-батюшку, ни на лучшего друга всех детей товарища Сталина, ни, тем более, на какого-нибудь демократического господина- «россиянина», генерального директора ООО «Альфа» или главы парламентской партии «Дельта». Но если бандиты стремились к красивой жизни и всячески строили ее для себя, то маргиналы готовы были жить в любой грязи, лишь бы только не работать.
Русская национальная почва, отличающаяся большим количеством песка и глины в ущерб черноземному пласту, сумела, однако, вырастить не только сорняки, но и совершенно уникальные культурные сорта растений. Из семейства маргиналов происходит особое духовное растение, нигде больше не произрастающее, кроме нищей России – православное юродство.
Васютка, однако, был обычным маргиналом, и только косил под юродивого. Беда его заключалась в том, что этот тридцатилетний человек с нормальной психикой имел вид ненормального, потому и для населения Опалихи, не отягощенного медицинскими знаниями, тяготеющего к чувственному восприятию мира, превратился в изгоя.
Васютка изредка запивал, что, конечно, никого в Опалихе не удивляло. Периодически запивал даже глава поселковой администрации Гидроторфа господин Бесчастных, а к его ведомству относились и прилегающие к Гидроторфу малонаселенные деревни Бескудиново, Лошки и Опалиха. Однако церебральный паралич – не лучшая телесная почва для пьянства, провоцирующего, как известно, судорожный синдром.
Так вот однажды Васютку нашли пьяным возле избы бабы Брони. Кривыми пальцами с длинными грязными ногтями, напоминающими когти хищной птицы, он показывал на гнилое крыльцо дома Брониславы Петровны и что-то мычал. По случайному стечению обстоятельств, в этот день произошло солнечное затмение.
Многие жители Опалихи наблюдали сцену с пьяным децепешником, но никто, кроме старой Андронихи, особенно не любившей бабу Броню, не слыхал, чтобы Васютка вопил: «Сатана, сатана!» Однако все безоговорочно поверили Андронихе, хотя раньше никто никогда не слышал от болезного ни одного членораздельного слова – ну совсем, совсем ничего, кроме мычания.
А когда на следующий день Васютку нашли мертвым в его коморке возле алтаря, все сразу же решили, что это козни старой ведьмы.
Дело было ранней весной, когда заморозки причудливо перемежались с оттепелью. Автобус в это время в Опалиху еще не ходил, и Юля уже полгода не видела бабушку.
В один из синих мартовских вечеров, ровно на девятый день после смерти болезного Васютки, баба Броня неудачно встала на ледяную горку возле водопроводной колонки, поскользнулась, упала и сломала шейку бедра.
Умерла она в районной больнице только через полгода после травмы, и похоронена была в Гидроторфе – на огромном бесприютном кладбище, напоминающем пустырь. Нет там ни одного деревца, ни одного жалкого убогого кустика, так что ни о какой традиционной кладбищенской сени в духе европейского сентиментализма и говорить не приходится. Ничего там нет, кроме череды убогих могильных холмиков неправильной формы с покосившимися крестами и редкими безликими памятниками из пятнистой мраморной крошки — дескать, покойся, милый прах, до радостного утра.
Юля сильно жалела о том, что мало общалась с бабушкой. Точнее, что мало времени проводила возле нее, поскольку само молчание рядом с Броней было разновидностью общения.
В Лузяках располагалось солидное учебное учреждение, пользующееся большой популярностью среди местной молодежи, особливо мужеского полу – строительный техникум. Родители Юли планировали приткнуть туда дочку, поскольку директор техникума приходился родственником Юлиной маме. Но учиться Юля не хотела. Еще будучи школьницей, подрабатывала официанткой и буфетчицей в кафе. Быстро научилась обсчитывать лохастых и пьяных клиентов.
В Москву она попала совершенно случайно. Жгучая мечта резко переменить свою жизнь не была связана у девушки исключительно со столицей. Так случилось, что Мишка Тяпунов, владелец сети кафе и ресторанов в Лузяках и Гидроторфе, неожиданно унаследовал квартиру в подмосковном Климовске и, продав недвижимость в Лузяках, ряд кафешек и климовскую фатеру, перебрался в однокомнатную квартирку в районе «Щукинской». Простая, красивая и доступная девушка Юля Хохлова давно нравилась Тяпунову. Кроме того, Юля не была испорчена высокими заработками и мужским вниманием, а главное, умела хранить коммерческую тайну, что особенно ценят такие люди, как Тяпунов. Словом, была она человеком «из команды».
Вот на этом мы бы хотели чуть-чуть остановиться. Остановиться, прервав ненадолго наше повествование. И связана эта вынужденная остановка, как говорят гаишники, с тем, что очень у нас на душе наболело из-за этого понятия, потому что эта проблема стала для нашей родины чуть ли не роковой. «Команда» слово особенное. И хотя оно и не русское по происхождению, но удивительно прижилось на нашей неплодородной почве, на сером северном песчанике, пронизанном кривыми сосновыми корнями и грибницами поганок и мухоморов да на красно-коричневом болотном суглинке. Удивительно прижилось это нерусское слово, как пористый желто-бурый гриб-трутовик на корявой березе, в нашей загадочной стране, где человека ценят не за его профессиональные качества, а исключительно по тому, к какой «команде» он принадлежит. Куда у нас не придешь, начиная от дачного кооператива и кончая Государственной Думой, везде услышишь только одно: «наш человек», «не наш человек». Особенно любят играть в «команды» люди творческие – писатели, художники, музыканты, ученые – как раз те самые люди, которые, казалось бы, по роду деятельности своей должны думать о высоком, не замечая мелкой мышиной возни… Ан нет! Кто пишет хвалебные статьи? Команда! Кто выдвигает на премии? Тоже команда! Но всё же есть – и, слава Богу! — честные, достойные люди на нашей земле, которые много делают и многого достигают вопреки командам, и хотя именно они всегда ненавидимы и поношаемы командами всех мастей, только они, одиночки, а не команды, оставляют какой-либо заметный след в истории человеческой мысли.
Так вот, команда Тяпунова и пригласила Юлю на заработки в Москву, обещав ей решить проблему с жилплощадью.
Тяпунов устроил Хохлову официанткой в ресторан «Заречный», которым он владел на паях с неким Вахтангом. Этот Вахтанг, как казалось Юле, вообще был личностью скорее мифической, поскольку никогда в ресторане не появлялся. Жила Юля вместе с девушкой Оксаной, посудомойкой, в однокомнатной квартире в Химках. Положительной стороной этой квартиры было то, что находилась она всего лишь в десяти минутах ходьбы от ресторана. Отрицательные стороны сводились к тесноте помещения и к образу жизни Оксаны, которая совмещала работу в ресторане с проституцией.
Оксана принадлежала к тому распространенному, однако в то же время и не составляющему большинство типу проституток, для которых такой заработок денег и образ жизни представляли собой единое целое. Такие девушки никогда не говорят о себе «я работаю», и в этом заключается, возможно, их положительная сторона. Она была нечистоплотна физически, много пила и курила травку, которой втихую приторговывали таджикские гастарбайтеры. Это существенно снижало ее статус, и клиенты у нее были самые грязные, с низким уровнем платежеспособности. Кому принадлежала квартира, где жили девушки, держалось в строгой тайне. Во всяком случае, никакие хозяева там никогда не появлялись, и ни о какой арендной плате речь не заходила. Возможно, за квартиру платил Тяпунов лично или кто-то из его корешей оставил ему фатеру во временное пользование. Коммунальные услуги оплачивали девушки сами, деля сумму поровну. Квитанции приходили на имя некоего Янукидзе В.Ш. Возможно, это и был тот самый виртуальный Вахтанг. Впрочем, Юлю это не особенно волновало.
Оксана вскоре тоже стала официанткой. Юля страдала не столько от клиентов Оксаны, сколько от несносного характера девушки. Она несколько раз жаловалась на Оксану Тяпунову, но он молчал и не принимал никаких мер к тому, чтобы Юля могла спокойно спать по ночам.
— У меня к Оксане претензий нет, — сказал однажды Мишка в ответ на ее очередную жалобу, пахнув ей в лицо водочным перегаром, и Юля вдруг отчетливо услыхала свинцовые нотки в его голосе, раньше не свойственные Тяпунову в разговоре с ней. – С кем она там встречается, ее личное дело. Девушка молодая, у нее своя личная жизнь. А у меня для тебя отдельной квартиры нет и не будет. Не нравится так жить – возвращайся в Гидроторф. Я хоть сегодня могу тебя рассчитать, а место твое пустым не останется.
Юля промолчала, но на душе у нее заскребли кошки.
Именно такое неблагополучие и явилось причиной ее сближения с Алибеком Пахрутдиновым.
2
Алибек Пахрутдинов мечтал стать хирургом и имел несомненные способности к этой сложной врачебной специальности. Отец его держал небольшое животноводческое хозяйство недалеко от Хасаюрта, и маленький Алибек с интересом резал коров и овец.
Привлекала его, однако, не сама кровавая процедура умерщвления животного. Был у мальчика естествоиспытательский интерес к живой плоти, к взаимному расположению мышц, нервов и сосудов, ко всему тому, что изучает такая интересная и совершенно необходимая хирургу наука, как топографическая анатомия.
Родной дядя Алибека переехал в Москву из Махачкалы и стал профессором кафедры общей хирургии медицинского университета. Он настойчиво вынимал красными волосатыми руками камни из желчных путей и удалял воспаленные желчные пузыри, занимался научной работой и даже, несмотря на свой очень уж скверный русский язык, читал лекции студентам. Дядя во всем был образцом для племянника – умный, сильный, богатый, уважаемый, предприимчивый, бодрый и на редкость общительный, а главное, приносящий реальную помощь своему многочисленному семейству.
Алибек поступил в медицинский университет по договору, то есть за деньги, но это вовсе не означало, что он попал туда не по призванию. И знания исходные у него были. Просто родители хотели подстраховаться и не допустить того, чтобы единственный сын загремел в армию.
На младших курсах было много предметов, которые, как казалось Алибеку, не были напрямую связаны с его будущей специальностью, поэтому он на занятия вообще не ходил, и, конечно же, завалил сессию. Но поскольку его, как договорника, исключить из вуза не могли, остался Алибек на второй год.
В ресторане «Заречный», где часто тусовались земляки Алибека, он одно время подвизался в качестве бармена, а также иногда принимал участие и в других делах, преимущественно спекулятивных.
Алибек никогда серьезно не думал о жизни, и никакой своей, нетрафаретной, незаемной концепции человеческого существования у него не было. Жизнь духовная, жизнь интеллектуальная, а также борьба идей и представлений о самой жизни для него вообще не существовали. Он воспринимал мир при помощи молодых, здоровых, но мало дифференцированных нервных окончаний. Только грубые, низкочастотные энергии были доступны ему, и он жил, подчиняясь своим инстинктам, преимущественно пищевым и половым.
Именно в этом ресторане и познакомился Алибек с Катей Пеночкиной, а потом и с Юлей Хохловой.
Катя Пеночкина, в отличие от Юли, никогда нигде не работала и даже не пыталась работать. Она чуть ли не каждый день сидела в «Заречном» и потягивала из узкого бокала коньяк или хванчкару, и богатые мужчины частенько увозили ее ночью в разные уголки Москвы.
Пеночкина, однако, не была проституткой — ни по натуре, ни по виду деятельности. Она никого специально не искала и, как часто любила повторять, «не велась на деньги». Больше ее привлекали красивая жизнь, спиртные напитки, к которым она была неравнодушна, а также яркие сексуальные знакомства с уроженцами кавказских гор.
— Наверное, я потому на хачиков западаю, — сказала она однажды Юле, — что они умеют покорять женщин. — Никаких соплей, слюней, цветочков, подарочков. Сразу трахают и весьма жестко, независимо от того, хочешь ты или нет. И преимущественно в задницу.
Пеночкина, так же как и Юля Хохлова, была недовольна своей жизнью. Жизнь в столице она вовсе не воспринимала как некое счастье.
Всё здесь ей было известно, всё давно наскучило, но очень хотелось новых, неожиданных ощущений.
Основная черта Кати Пеночкиной заключалась в том, что, подобно Алибеку, она жила исключительно растительной жизнью. И если Юля Хохлова иногда думала над чем-то, то у Пеночкиной мыслительный процесс отсутствовал полностью. Катя жила некими представлениями, которые образовывали в ее мозгу устойчивые блоки. Этих блоков было не так уж и много. Были, например, у нее такие блоки как «мой парень», «шопинг», «гламур». Она пробовала учиться в заочном экономическом институте имени Лифшица, но усердия хватило только до первой сессии.
Папа Кати, Александр Николаевич, был типичным обитателем офиса. Человек еще нестарый, пятидесятилетний, он, тем не менее, был аборигеном и ветераном офисного дела, поскольку стал таковым еще при советской власти, в девяностом году, в славном городе Ростове, после окончания института народного хозяйства. Вся история зарождения, созревания, перманентного гниения и разложения русского бизнеса прошла перед его близорукими и бесцветными глазами. Умение нажимать на кнопочки клавиатуры персонального компьютера и работать во всяческих «шопах» и «экзелях», владение факсом и ксероксом, тотальная, можно даже сказать, маниакальная слежка за курсом доллара и евро, а также купленные в кредит иномарки средней стоимости, молодые (не старше тридцати!) индивидуалки среднего пошиба от полутора до двух с половиной тысяч за часик, пошлые забегаловки с узкоглазыми официантами внутри Садового кольца — вот вам и весь Александр Николаевич. В отличие от некоторых представителей хищной фауны русского стяжательства, он не отличался ни железными челюстями, ни нервами-канатами. Описать его внешность довольно просто и в то же время весьма сложно, поскольку таких людей после девяносто первого года стало очень много. Среднего роста, сухощавый, живой, с глазами ящерицы, закрытыми маленькими прямоугольными очечками, Александр Николаевич и движениями своими напоминал ящерицу. Во всяком случае, биолог, несомненно, отнес бы его к классу пресмыкающихся.
Самой главной, отличительной, родовой чертой Пеночкина было глубокое, утробное, генетическое презрение ко всякому труду и, прежде всего, к труду физическому. По его мнению, физический труд был уделом всякого быдла, которое если и появляется иногда в престижном офисе, то только в роли уборщицы или грузчика. Труд же интеллектуальный — выдумка гнилых интеллигентов, которые не могут делать деньги, а потому и корчат из себя всяких писателей, художников и вообще сложных людей, не таких как все.
Катина мама, Ольга Романовна, была женской разновидностью русского манагера. В молодости она работала исключительно секретуткой. Начинала еще в те годы, когда эта древнейшая женская специальность маскировалась под секретаря-машинистку. Оля действительно неплохо печатала на электрической «Эрике», и застала еще то переходное время, когда офисы именовались кооперативами и находились в стадии быстрого метастазирования. Она была не чужда некоторого романтизма и, так же как ее дочь, «не велась на деньги», всю жизнь искала своего «состоявшегося в жизни», могущего заменить если не каменную, то хотя бы подгнившую от времени бревенчатую стену. Но, увы, «состоявшиеся в жизни» офисные начальники только употребляли ее в обеденный перерыв и после работы, а потом возвращались к своим толстым, целлюлитным женам, разрывающимся между бассейном, солярием и просмотром телесериалов и сидящим на всевозможных апельсиново-бананно-кефирных диетах. Когда возраст Ольги Романовны подошел к тридцати, она вдруг поняла, что пришло время думать не о каменных стенах, а о деторождении. Выбор пал на ее ровесника, ящерицеподобного Пеночкина, менеджера среднего звена. Она сразу поняла, что Саша Пеночкин — тот самый капитан из пошлой песни, постоянно прокручиваемой в магнитолах водил коммерческих автобусов, который никогда не станет майором, что судьба Пеночкина — до конца жизни набирать таблички на компьютере, распечатывать их на матричном ( при Горбачеве), струйном (при Ельцине) или лазерном (при Путине) принтере и вовремя доставлять начальнику отдела продаж. Но ее пустая, не отягощенная эмбрионом матка уже готова была к бешенству, начинала вибрировать, давила на петли кишечника. Кого могли родить манагер и манагерша? Слава Богу, что получилась у них Катя, а не офисный агрегат под названием «три в одном» — принтер, копир и ксерокс одновременно.
За годы жизни с Александром Николаевичем Ольга Романовна настолько привыкла к нему, настолько усвоила его образ жизни, что сама стала похожа на ящерицу. Как-то так получилось, что после родов Пеночкина стала сильно прибавлять в весе, и начальники перестали возбуждаться, глядя на нее. Потому и перешла она из секретуток в отдел маркетинга. У Ольги Романовны тоже были свои «мой парень» (то бишь ящерица), «шопинг» и «гламур». Однако в экономическом отношении она была более развита, оперировала такими блоками как «фондовый рынок», «кризис», «дефолт». Дочка опережала ее, однако, в сексуальном развитии, практикуя БДСМ, анальный фистинг, страпон, золотой дождь, групповой секс ММЖ, ЖЖМ и в прочих комбинациях – все то, что Пеночкина-старшая так и не успела попробовать, считая оральное удовлетворение начальника в обеденный перерыв за пишущей машинкой «Эрика» на фоне портрета Горбачева высшим проявлением экстрима и свободы секса.
Катя презирала пошлую, растительную жизнь своих родителей. Ее манили стеничные, мускулистые брутальные кавказцы с загорелыми волосатыми телами, их гортанные крики, безумно сверкающие глаза, бесстрашие и криминальные разборки. Даже сидящие иногда в «Заречном» мелкие щипачи и наркодилеры не вызывали у нее такого отвращения, как прилизанные свиноподобные офисные мальчики. Как ненавидела она их двойные подбородки, прямые проборчики в маслянистых волосах и постоянно вращающиеся в руках блестящие мобильники!
Катя ни за что на свете не стала бы, в отличие от своей мамы, так дорожить местом вонючего манагера или, тем более, секретутки. Она прекрасно понимала, что ни о какой работе, кроме перекладывания бумажек с места на место и рассылки по мылу никому не нужных писем, там не может быть и речи. Если б она держала в руках самые что ни на есть простые школьные учебники и имела хотя бы отдаленное представление о белых воротничках и бюрократическом капитализме, в ее головке, каждую неделю перекрашиваемой в новый цвет, всё встало бы на свои места. Но, увы… Книги она редко держала в руках, а из журналов предпочитала «Гламур» и «Космополитен».
И, тем не менее, она не лишена была и чувств, и интуиции, которая абсолютно верно подсказывала ей, что ее родители живут гадкой, недостойной человека жизнью. Как нужно было жить, она не знала и не понимала, зато отчетливо ощущала, что так жить нельзя.
Ни Ольга Романовна, ни тем более Александр Николаевич не чувствовали своей ответственности за то, что получится из их единственной дочери. Никогда они и не задумывались о ее воспитании, считая, по-видимому, что сама жизнь должна ее воспитывать, не предполагая, что существует еще нечто, кроме растительной, пищеварительной, желудочно-кишечной офисной жизни.
Анна Тимофеевна, бабушка Кати, оставившая ей двухкомнатную квартиру в Текстильщиках, была соседкой Эмилии Андреевны Бринской. Их квартиры располагались на одной лестничной площадке, напротив друг друга. Сама Анна Тимофеевна родом была из подмосковной деревни. Отец ее, Тимофей Кузьмич, в каких-то большевистских списках по деревне Снопы Серпуховского уезда был назван не иначе как кулаком. Тем самым мы хотим поведать читателю, что ген буржуазности уже был передан с его вязкой крестьянской спермой. Родители Александра Николаевича были мелкими ростовскими спекулянтами. Провинциальный мальчик-манагер женился-таки на московской девочке, секретутке-манагерше. От этого брака каждый получил то, что хотел: она — статус замужней женщины, он – московскую прописку. Кстати, и корни самой Ольги Романовны были как раз деревенские, серпуховские, о чем мы чуть выше сообщили читателю. И это очень важно, поскольку почти вся офисная популяция – явление глубоко провинциальное по своей сути.
Коренная, направляющая черта русского офисного манагерства, во многом раскрывающая его провинциально-буржуазную сущность — страсть к вылезанию, прорастанию, бодренькому подавлению инородной флоры и фауны вокруг. Профессор Отто Франкенштейн из Мюнхена в своей знаменитой монографии по биосоционике даже употребляет такой термин как «офисный сорняк». Сорняк со временем жиреет, наливается соком и становится цивилизованнее, благодушнее, культурнее (если к нему вообще применимо последнее слово). Иногда он даже плохо отличим от культурного растения. Он начинает читать книги Марининой, Акунина, Лукьяненко, из зарубежных авторов обязательно Дэна Брауна и почему-то совершенно не вписывающегося в этот ряд Мураками. Только настоящий психолог может объяснить, чем так привлекает продвинутых манагеров творчество этого японского прозаика. Эмансипированные манагерши иногда читают даже женскую прозу, претендующую на наличие интеллекта — Улицкую, Токареву, Славникову и иже с ними. Но чаще, конечно, читается то, что не публикуют в «толстых» журналах, все эти «дамские» и не совсем «дамские» романы. Эти произведения неизменно начинаются фразой типа «Будильник зазвонил ровно в семь, и Аля (Оля, Лена, Ира – нужное подчеркнуть!) хлопнула по нему рукой. В офис идти не хотелось». Как хорошо было бы, однако, если бы Аля действительно не пошла бы в офис, а направила свои стройные ножки на ферму, на завод, в поликлинику, в школу, в нормальную редакцию, в конце-то концов! Франкенштейн совершенно справедливо считает офисную флору и фауну новой, самой современной формой существования живых систем, на которую не распространяется известный тезис Ленина о противоречии между трудом и капиталом. По мнению Владимира Ильича, расширение промышленных предприятий, увеличение рабочих мест, так называемое обобществление производства, когда противоречие между общественным характером производства и частно-капиталистическим характером присвоения достигнет критической отметки, должно обязательно привести к социалистической революции. В случае офисного планктона такого не происходит по той простой причине, что ни о каком труде в офисе не может быть и речи. Манагер ничего не производит, ничего не создает. В лучшем случае он только продает, но и то никогда не стоит за прилавком – ведь от этого болят ноги и поясница! Он всегда сидит — преимущественно в мягком вращающемся кресле — перед включенным монитором и настойчиво имитирует работу.
Еще одна характерная черта офисного сорняка, описанная Франкенштейном – его техническая оснащенность. Предметы современной техники (компьютеры, мобильные телефоны, факсы, ксероксы) являются не просто атрибутами, но и частями тела этого причудливого организма.
Согласно биологическому закону, живая система всегда узнает знакомый сигнал и быстро на него реагирует. Реакция острого, болезненного узнавания двойных подбородков жирных и причмокивающих офисных свиней у Кати Пеночкиной была настолько бурной, что подчас вызывала позывы на рвоту.
Этим и была вызвана ее страсть к удивительным, мужественным и брутальным кавказцам.
Алибек месяца три встречался с Катей, но ее постоянные любовные похождения ему быстро надоели. То самое разнообразие, которое он так ценил в жизни и которое мешало ему сосредоточиться над сложными медицинскими учебниками, то самое разнообразие, погоня за которым составляла существо его жизни, по его мнению, не только не должно было представлять интерес для Кати, но и всячески осуждалось им. Катя должна была удовлетворять исключительно потребности Алибека, а не других мужчин. Таким образом, произошел один из самых распространенных конфликтов в мыслительной жизни человека – конфликт желаемого и действительного.
Но как бы не были красивы Эльбрус и Казбек, по высоте они не сравнятся с Эверестом. И нельзя желать от Эльбруса, чтобы он стал Эверестом, так же как нельзя желать, чтобы озеро Севан превратилось в Тихий океан.
Но мы уже говорили о том, что Алибек как раз и не думал о таких вещах. Он предпочитал не размышлять, а действовать.
Как бы то ни было, но Алибек перенес свое внимание с Кати Пеночкиной на ее подругу, Юлю Хохлову.
В отличие от Кати, жившей в Текстильщиках в доставшейся от бабушки двухкомнатной квартире (в «Заречный» она попала только благодаря Алибеку, который жил поблизости), пальцем о палец не ударившей для того, чтобы получить эту квартиру, а владеющей ей на праве собственности только потому, что она была конкретной московской внучкой конкретной московской бабушки, бездомную и нищую Юлю Хохлову больше всего волновали деньги, и она «велась» только на них. Деньги были нужны Юле не как ярлык социальной значимости, а как возможность удовлетворять самые элементарные человеческие потребности, и этим она совсем не отличалась от Кати.
Юля глубоко презирала Катю за то, что она проводит время с кавказцами за бесплатно. Куда больше она понимала проституток, даже таких грязных и примитивных, как Оксана, но такой способ заработка не совмещался с ее созерцательной природой. Она не любила риск, была малообщительна, остерегалась сутенеров, разборок, маньяков и возможных заболеваний. А вот продать себя кому-нибудь одному, постоянному и богатому, обрести некую каменную стену в обмен на сексуальные услуги – вот это была ее мечта. Да и внешние данные у нее были выше среднего – стройная, миниатюрная фигурка, очень длинные ноги – правда, несколько худоватые, не соприкасающиеся в бедрах, чуть приподнятая, влекущая к себе задница.
Но прошло достаточно времени, прежде чем провинциальная девушка поняла, что эти самые внешние данные, которые она мечтала выгодно продать, в системе ценностей большинства мужчин занимают чуть ли не последнее место. Во всяком случае, уступают пиву, футболу и телевизору. А кроме внешнего ей похвастаться было нечем. Разве что только особенно развитым чувством природы. Но кто и когда мог эти качества востребовать? Ее всегда окружали люди, воспринимающие природу исключительно как фон, не ощущающие первородности этой стихии. И там, в Гидроторфе, как ни странно, люди не понимали природу так же, как и москвичи. Они были ближе к ней только физически и всячески использовали ее для своих предметных, материальных нужд – рубили лес на дрова, собирали грибы и ягоды. Даже рыбалка, самое поэтическое из всех прикладных занятий натуралиста, воспринималась лузяковскими мужиками если и не как способ пропитания, то обязательно как грубо гедонистическое времяпрепровождение, в котором непременно участвовали и купленные в грязных чапках бутылки, и притащенные с трассы трипперные и спидозные шалашовки. С выходцами из своей среды она общаться категорически не хотела (они мучительно напоминали ей о позорных годах, проведенных в Гидроторфе), а люди, воспитанные в другой обстановке, те же городские жители — московские, подмосковные, приехавшие из крупных областных центров — воспринимали Юлю как чужую.
Стоило только ей один раз взглянуть на Алибека, она сразу же поняла, что это не тот человек, который сможет решить ее проблемы. Но интуиция настойчиво говорила ей, что пускай это и не то, но на безрыбье и рак рыба, и хотя бы временно Алибек может стать для нее источником финансирования.
Правда, он был не москвич и своего жилья в столице не имел, зато у него были деньги для того, чтобы снимать маленькую однокомнатную квартирку в Химках, а в положении Юли выбирать не приходилось.
Юля во многом удовлетворяла Алибека. Она равнодушно относилась к его бесконечным загулам, вела жизнь размеренную и домашнюю, продолжала работать в ресторане, чтобы быть хоть частично независимой от своего сожителя. Она понимала, что устроиться на хорошую работу без московской прописки ей вряд ли удастся – и к Пахрутдинову относилась так же, как и к Мишке Тяпунову, — как к явлению временному, но неизбежному, как к той самой паршивой овце, с которой обязательно нужно сорвать хоть шерсти клок.
Мама каждый день звонила Юле на мобильный телефон, и Юля всегда сообщала ей, что у нее всё хорошо. Жаловаться и ныть было не в ее характере.
Однако такая жизнь была вовсе не тем, что составляло Юлину мечту. Она настойчиво внушала себе, что это только временно, что такое существование всё равно лучше, чем убогое прозябание в Гидроторфе, но внутри у нее, как у спартанского мальчика, кувыркался юркий зубастый лисенок и настойчиво грыз ее внутренности.
Часто Юля впадала в депрессию. В такие моменты она шла к Москве-реке или в лесопарк, долго блуждала по безлюдным дорожкам и мечтала о том, чтобы вновь оказаться в лесу. Она часто вспоминала бабушку Броню, и всё чаще и чаще казалось ей, что бабушка унесла с собой в могилу некую тайну, а ведь именно ей, Юле, она должна была открыть ее.
В чем могла заключаться эта тайна? В чем угодно, только не в каких-то особых знаниях. Все знания одинаковы, и по сути дела не могут принести человеку счастье.
Баба Броня изучала мир при помощи чувств и откровения. Она наверняка ощущала что-то недоступное многим людям.
Почему же она жила одна? Почему ей никогда не хотелось хотя бы на один день покинуть Опалиху, доехать на вонючем пазике до Гидроторфа, навестить своих родных и близких?
Может быть, потому, что всё родное и близкое ей обитало в замшелом еловом лесу?
Вот хотя бы эти бледные поганки. Почему она так долго, с такой нежностью их разглядывала? Что она видела в них? Какое чувство переполняло ее, когда она гладила узловатыми полиартритными пальцами их тонкие анемичные ножки и неровные шляпки с пластинчатым нежным исподом?
В годы своего детства и отрочества, когда Юля почти безвылазно обитала в Гидроторфе, она мало думала о бабушке Броне. Гораздо больше интересовали ее школьные учителя и подруги, непростые отношения в жестокой, стадной, часто направленной только на внешнее девчоночьей среде, погоня за мелкими бытовыми приобретениями.
Почему же сейчас, попав в этот мегаполис, Юля всё чаще и чаще вспоминала бабушку?
Она сама не могла понять, почему. Так часто бывает, что многих людей мы начинаем вспоминать только тогда, когда они уходят – или из нашей жизни, или из жизни вообще.
Когда отношения Алибека и Юли сильно ухудшились, Пеночкина неожиданно пришла на помощь подруге. Соседка Кати, Эмилия Андреевна Бринская, как и большинство постсоветских пенсионеров, жила в глубокой бедности. А поскольку работать Бринская уже не могла, то решила хоть немного улучшить свое существование, пустив к себе жилицу. Брать квартирантку со стороны Бринская побаивалась, поэтому и попросила об этом Катю Пеночкину. С покойной бабушкой Кати Бринская если не дружила, то поддерживала очень теплые соседские отношения. Родители Кати, особенно Ольга Романовна, казались Бринской достойными, порядочными людьми.
Пеночкина давно уже была совершенно равнодушна к Алибеку. Однако сам факт, что пылкий дагестанец предпочел ей Хохлову, которая, как казалось Кате, по всем параметрам уступала ей, самой красивой, самой умной и обворожительной девушке в мире, вызывал у нее злое, мстительное чувство. Это чувство было направлено, однако, не на Юлю как на соперницу (у Пеночкиной соперниц не могло быть по определению), а на Пахрутдинова. Узнав о том, что отношения между молодыми людьми становятся всё хуже и хуже, Катя сумела ускорить их разрыв, предложив Хохловой комнату в Текстильщиках. Ей было приятно, что именно Юля ушла от Алибека, а не наоборот. Она попросила Юлю оставить Алибеку записку, текст которой долго с удовольствием сочиняла. Пеночкина с восторгом представляла, как исказится морда самоуверенного горца, когда он обнаружит отсутствие Юли.
Катя была права, однако, только отчасти. Действительно, Алибек считал Юлю совершенно беспомощной и зависимой от себя. Как только он потерял ее, она сразу же выросла в его глазах. Однако гнев Алибека не был долгим. В отличие от многих своих сородичей, он не был злопамятным по натуре. Пахрутдинов не предпринял никаких усилий для того, чтобы вернуть ее, и, встретив Юлю однажды в ресторане, только поздоровался и пошел дальше.
Как ни странно, Эмилия Андреевна и Юля во многом сошлись характерами, хотя ничего общего между ними на первый взгляд не было. Обе они тяготели к спокойной, размеренной жизни, старались сглаживать острые углы, которые всегда возникают между двумя людьми при совместном проживании.
У Бринской уже имела опыт общения с квартиранткой. Десять лет назад, почти сразу после смерти Миши, Эмилия Андреевна сдала комнату студентке консерватории. Цена была по тем временам значительная, поскольку девушка еще пользовалась и немецким пианино раритетной фирмы. Играла она очень хорошо, настолько хорошо, что Эмилия Андреевна не могла отличить ее игру от того, что передавали иногда по радио. Однако характер у Ирины был непредсказуемым, и это подчеркивала ее фамилия – Болотная.
Эмилия Андреевна имела особую приязнь к еврейским девочкам и мальчикам, но в случае с пианисткой явно просчиталась.
Приехавшая из Ленинграда (Эмилия Андреевна не могла физически произнести слово «Петербург», для нее это был город Петра Первого, Пушкина и Достоевского) Болотная не только не считала себя провинциалкой, но и наоборот — величала свой город настоящей культурной столицей России. Возможно, в то время так оно и было.
То, что Болотная без особого труда поступила в столичную консерваторию, свидетельствовало о ее неоспоримых музыкальных способностях. Но что нельзя было оспорить в той же степени, так это ее тяжелый, жуткий характер.
Студентка совершенно не считалась с тем, что живет в одной квартире с пожилой женщиной. Она могла сесть за инструмент и в два, и в три часа ночи, мотивируя это тем, что готовится к экзамену. Говорила она всегда сквозь зубы и вообще была о себе невероятно высокого мнения.
Совсем другой была Юля Хохлова. Простая, скромная, доброжелательная, пусть несколько примитивная и довольно стандартно мыслящая, но зато знающая, почем фунт лиха. Она во многом казалась полной противоположностью Болотной.
Бринская несколько раз благодарила Катю за то, что она привела к ней такую хорошую квартирантку.
Всё, что случилось потом, вопреки представлениям модных в наше время фаталистов и астрологов, вряд ли было написано на звездном небе. Оказавшись в квартире Бринской, Юля почувствовала некоторое облегчение. Она знала, что теперь может спокойно спать ночью, не боясь пьяных воплей стеничных дагестанцев. Хотя за комнату нужно было платить, потеря нескольких тысяч в месяц была неплохой платой за независимость.
Судьбе было так угодно, что две крайние противоположности — Юля Хохлова и Эмилия Андреевна — встретились. И сам парадокс этих отношений заключался в том, что ни Юля, ни тем более Бринская не чувствовали этой противоположности. Жившая только чувствами и порывами девушка неожиданно для себя выработала логическую программу дальнейшей жизни, а опиравшаяся на здравый смысл пожилая профессорша оказалась не в состоянии ничего просчитать.
Продолжение следует