***
Я хочу быть стоном надломленной ели,
дальним звоном колокола в метели,
неутешным плачем у колыбели
на исходе дня,
потому, что в этом снова и снова,
и легко, и чисто, и проще простого
сквозь пустую речь прорастает слово,
и зовет меня.Но меня не тронут пьяные слезы,
и надрыв, и вопли, и кровь с навозом,
и вообще я не верю в соборность колхоза,
мне другое ближе, –
одинокость креста над речным разливом,
и негромкий, но вольный шелест нивы,
и согбенная скорбь надмогильной ивы –
в ней я родину вижу.Вижу вал земляной – то в некошеных травах,
то под белым снегом, и в детских забавах, –
вот что вижу я у тебя, держава,
под кольчугой.
И не надо вычурных толкований,
завываний, истерик и целований –
в наше время играть и сорить словами
не заслуга.***
Co to bedzie, co to bedzie?
Adam Mickiewicz, «Dziady»Что-то в мире надломилось,
и шатается на грани…
Поминутно повторяешь –
что-то будет, что-то грянет
неизбежно и немило,
по хребту и поперек –
страшно, словно смерть вторая
встала на порог.Но покойно и просторно,
если взглянешь по-иному,
если дух душой владеет,
и склоняется к земному,
наше горе, наши войны
обращая в сон земли,
бесполезный ум злодея
хороня в пыли.Неприметна кровь на злате –
ей – сквозь белые покровы,
ей – закатом над полями,
ярой киноварью слова,
и крестом на снежном плате
заалеть сквозь темноту,
растекаясь, словно пламя
по листу.Не хочу гадать на гуще,
и не верю гороскопам –
что-то будет, что-то грянет,
от пожара до потопа…
Умолкаю перед Сущим –
все мы скоро наяву
из Его открытой раны
каплей на траву.А трава-то все шелковей,
все росистей на рассвете, –
как легко она приемлет
дождь и кровь, мороз и ветер…
Капли жизней и любовей
из объятия цветка
тихо падают на землю
сквозь века.Рожденный дважды
Все время слышу, как вокруг твердят,
что плохо все, что жизнь не удалась,
и некто, полувыбрит и поддат,
клянет погоду, родственников, власть, –
все, что припомнит, разве только Бога
не упомянет (он же атеист),
и все никак не вырулит к итогу,
зануден, пустословен, голосист…Угадываю жадное желание
иметь в запасе жизнь, а лучше две,
прожить одну, а дальше – знать заранее
все прикупы (и джокер в рукаве!).
Желанье знать таблицу лотереи,
листы вакансий, ценовой разброс,
исчислить все и разрешить скорее
квартирный или половой вопрос.
Но, выслушав, я снова промолчу,
и свой секрет, как робкую свечу
ладонями от сквозняка закрою.
Не по плечу мне, да и не хочу
в распивочной разыгрывать героя.Ты знаешь, я живу не в первый раз,
я мог бы целый год плести рассказ
о людях, знаменитых и не очень,
о городах, державах и эпохах,
включая все, что льется между строчек,
все капли, растворенные в потоках
прожитой жизни. Тот бесценный опыт,
казалось мне, способен уберечь
от всех невзгод, пожаров и потопов…Но отчего же, помня каждый шаг,
я повторяю прежние ошибки,
шагаю неуверенно и зыбко,
смотрю не там, и делаю не так?
Я вновь теряю дорогих друзей,
и в горькой ссоре расстаюсь с родными,
и, словно варвар, заплутавший в Риме,
иду в Макдоналдс, проглядев музей…
Ступаю на знакомую тропинку,
и через миг – в неведомом краю…
Произношу молитву без запинки,
а после – продаю и предаю…
И не спасает память от безвременья,
ведя по лабиринту в темноту,
но снится белокрылое парение
твоей любви, поющей на лету,
и каждый раз по-новому рождаясь,
она меня зовет издалека –
цветок сансары, строчка золотая,
туман, росинка, ручеек, река…Дантес
Дантес (не Жорж, конечно, а Эдмон),
увы, в Россию так и не поехал, –
не довелось обить собольим мехом
его карету и его вагон.
Не стали перестраивать столицу,
не появился золотой клозет,
не слышно было кряканья газет,
не дождалась Россия инвестиций…Не оттого ли праведная месть
у нас реализуется в похмелье,
и справедливость не бывает целью,
она – мечта, и очень редко – весть.
Не оттого ли вера нам дороже
закона? Нам бы каяться, да красть,
и проклинать предателей и власть,
оплакивая Русь в предсмертной дрожи…А если с оборотной стороны
на это посмотреть? Усни в Париже,
и ночь на струны памяти нанижет
видения любимой старины,
а утром ты в намоленном соборе,
где отпевали Бунина, стоишь,
и чувствуешь, как трепетная тишь
таит в себе вздыхающее море…Россия, как ни мало здесь тебя,
но все тобою соткано и спето.
Разлуки нет, и не было. За это
я принимаю, веря и любя,
твой дивный мир, что надвое расколот,
твой страшный путь исканий и потерь,
былое, и рожденное теперь,
молений жар, и размышлений холод.Не пустит корень Франция в Москве,
Дантесу в Петербурге быть Геккерном,
коньяк не возят в нефтяных цистернах,
газетный вой не заповедь молве!
Флоберу Пушкин показался плоским, –
я нахожу, что Центр Помпиду
и неуклюж, и грязен, но иду
на выставку Дали. Вот как все просто!***
Когда коснется одиночество
изломом высохших ветвей,
и отзовется только отчество
из горькой памяти твоей,
тогда ты все увидишь заново,
как в детском радужном стекле,
предутреннее, первозданное,
единственное на земле.Увидишь, словно не утрачены
в десятках прошуршавших лет,
в быту и беготне горячечной,
в дыму дешевых сигарет
ни муравы прохлада дивная,
ни темных елей тишина,
ни восхищение наивное
смешной девчонкой у окна.
