Родина далекая и близкая

Посвящаю моему украинскому детству
по адресу Далёкая, 28

Глава первая

Весь перрон гудел, и пассажиры двигались беспорядочно в разные стороны, как муравьи на пригорке. Вымытые, еще мокрые вагоны с блестящими глазками-окошками, радушно приглашали гостей. Проводники с зачехленными флажками в руках улыбались и излучали гостеприимство. Мама поправляла мне воротничок на рубашке и что-то говорила, говорила… Меня, двенадцатилетнего, в первый раз одного отправляли к бабушке и дедушке в Днепропетровск. Мама, как всегда, была красива и благоухала французскими духами. Мне страшно было оторваться от нее, потому что я был маменькиным сынком (а как могло быть иначе при такой красавице-матери), обожал ее и постоянно чувствовал ее необъятную любовь. И в то же время мне не терпелось поскорее сесть в вагон, чтобы почувствовать себя самостоятельным и взрослым. Звали меня Валеркой, официально Валерием, а уж совсем по-домашнему Лерчиком.
— Лерчик, передай бабушке, что я буду через две-три недели. Сдадим первый акт — и я к вам, Самосуд (дирижёр оркестра, народный артист СССР) уже дал согласие. Но чего мне это стоило, если б ты знал. Так ей и расскажи, я репетирую оперу «Евгений Онегин», партию Татьяны. — Так всё и расскажи всем, а то они обидятся, что мы не приехали вместе.
— Так всё и расскажу, мам.
— Денег вам должно хватить. Кстати, ты их хорошо спрятал? Во вшитом кармашке?
— Но ты же сама зашивала.
— Пиджак не снимай.
— Но я же спарюсь.
— Не спаришься, солнышко. Зато деньги целей будут.
— Мам, ну вот объявили посадку.
— Будь умницей, не лазь на шелковицу, не гоняй поросенка и кур по двору, бабушка скажет, к кому за молоком ходит.
— Мамочка, я все помню. И думай не обо мне, а о Татьяне.
— Господи, мне обо всех вас думать надо. Давай поцелуемся, скоро увидимся.
Дайте телеграмму сразу же, как доедешь
Я с трудом оторвался и бросился к вагону. — Один едешь? Довезем! То-то мамаша волнуется.
Мне не понравилось слово «мамаша», но не буду же я с проводницей объясняться. Мальчишество! Я забрался в вагон и встал возле окна.
У меня в купе были две женщины с ребенком. Ребенок — не очень хорошо, но могло быть и хуже.
Самое интересное — наблюдать за перроном за минуту до отхода поезда. Одни бросаются целоваться, другие спешно вскакивают на подножку вагона, третьи, подойдя к окну, кривляясь и строя рожи, пытаются сказать самое главное. О, вспомнил, это называется мимикой.
Была у меня и еще одна причина поскорее отправиться в путь. В прошлом году, когда перед самым Днепропетровском поезд въезжает на мост, соединяющий берега, и где Днепр особенно широк и могуч, я в страхе отшатнулся от окна и зажмурил глаза. Мне показалось, что мост так узок, что колеса впустую вращаются над бездной, не касаясь рельсов. Мне казалось, что поезд вот-вот сорвется в Днепр. Я вернулся к окну, только когда мы уже были на другом берегу. Конечно, я никому не рассказал о минутной слабости. Но сейчас я уже был на год старше, и я рвался к мосту, чтобы проверить себя, теперь я был уверен, что мост не так уж узок, и никогда поезд не сорвется, потому что его строили умные инженеры. Паровоз пыхтел, шипел, явно выражая недовольство этой вокзальной суматохой. Наконец машинист дал три коротких гудка, и перрон медленно двинулся от меня. Все махали руками, что-то кричали. Я нашел маму, на её лице была застывшая улыбка, и она что-то мне говорила. Я почувствовал, как подступают слезы и быстро взял себя в руки. Это ещё что? Ведь я был уже взрослым, еду к родным, где меня так ждут, а мама скоро приедет. Поезд набирал скорость, за окном уже мелькали подмосковные леса, дачи, короче говоря, летние каникулы начались.

***

…Я стоял в раскаленном чистом белом песке по щиколотку, на небольшом островке, в самом центре Каховского моря. На мне были плавки, на голове старая соломенная шляпа с опущенными рваными полями. За моей спиной просматривались очертания Каховской ГЭС.
На левом берегу можно было разглядеть деревянную двухэтажную постройку, напоминающую большую лодку или баржу, это была моя гостиница. Правый берег был в дымке, и впереди одна вода, вода, вода…
Я уже начинал тлеть и бросился в воду. Ее утренняя прохлада привела меня в чувство. В центре островка виднелся небольшой кусочек зелени. Это был колючий кустарник вперемежку с осокой. Но я был рад и этим «джунглям». Вернувшись в гостиницу, обнаружил новых постояльцев: трое англичан-инженеров, приехавших на ГЭС, и с ними миловидная переводчица.
Когда жара спала и со стороны Днепра повеяло ветерком, я вышел на террасу. Широкая терраса опоясывала всю гостиницу и напоминала палубу, да и сама гостиница походила на древний фрегат. Может, так и задумывалось строителями. На палубе были разбросаны плетеные кресла, я сел в одно из них. Смотрел на тихую гладь воды и думал, что это море затопило десятки деревень, домов, усадеб, построек, тысячи фруктовых деревьев, в том числе и усадьбу моего деда с большим домом, хозяйскими постройками, конюшней и чудесным садом, вишневым и абрикосовым, о котором я слышал от мамы. А дед мой, Азарий Филипович Надион, был всего лишь мастером-фрезеровщиком на Металлургическом заводе им. Петровского. И откуда взялась эта фамилия? Правда, много позже я не раз ее встречал на юге Украины. Как не любопытны мы к своим предкам и детей воспитываем такими же безразличными. Ведь история страны складывается из историй семей. А хорошо ли мы знаем свою историю, российскую?
Но продолжим. И осталась семья деда с бабушкой и тремя маленькими детьми без дома, без сада и без нескольких ассигнаций в банке, которыми дед очень гордился и в которые очень верил. Хлеба не было тоже. Зато, слава Богу, пока все были живы. Бабушка ходила на базар, где продавала последние вещи, дед по-прежнему стоял у станка и получал за это иногда хлеб. Вот о чём я думал, глядя на рукотворное море. Сколько человеческих судеб оно вобрало! Вышли на палубу и мои соседи.
Они восхищались ночным пейзажем, упоительным воздухом и тут же, попросив разрешения, закурили. Я взглянул на переводчицу, сидевшую рядом со мной, и предложил ей пройтись вокруг «корабля». Мы оба не курили. Ночь опрокинулась на нас внезапно, и только небо, ох, это украинское небо! — миллионами звёзд освещало нам путь. Видно, почувствовав наше восхищение, Космос решил продемонстрировать нам весь свой арсенал. Он включил звездопад. Эти летящие беспорядочно по куполу звёздные дуги были с характером. Некоторые, совершая короткий стремительный бросок, быстро сгорали, другие, взвившись в небо по длинной дуге, плавно спускались, рассыпаясь в воздухе, и даже касались Земли, на радость ученым, которые собирали все осколочки. Это был вселенский спектакль, не сравнимый ни с чем. Я представил, как Всевышний где-то там, на самой вершине мироздания как дворник окурки, сбрасывает вниз старые угасшие звёзды, астероиды, метеориты и прочие ненужные предметы, очищая небо для новорожденных звёзд, для новых жизней.
Мы совершили полный круг вокруг гостиницы и вернулись к своим креслам. Джентльменов уже не было. Моя спутница, ее звали Женя, тихо сказала: «Такой ночи я еще не видела». Я молчал и смотрел в бездну Космоса, чувствуя себя его неотторжимой частицей. Я мог быть его яркой звездой, его едва ощутимым дыханием, принесшим запахи Днепра и садов, его нежным плеском прибрежной волны. Женя зябко поёжилась, и я обнял ее за плечи. Она, как ребёнок, тесно прижалась ко мне, ища тепла. Мы оба настолько были подавлены величием ночи, что почти не разговаривали. Наконец, встали и подошли к моей комнате-каюте, я открыл дверь и пропустил Женю вперед. Мне казалось, что из Вселенной какая-то звезда наблюдала за нами.
На следующее утро позвонил администратор, сообщил, что концерта сегодня не будет и спросил, не хочу ли я съездить на плантацию помидоров, посмотреть, как их собирают и «откушать» борща, который девчата варят себе на обед. Я с радостью согласился. «Газик» подкатил нас прямо к зеленому полю, по которому, как пестрые бабочки, виднелись косынки колхозниц. Они на корточках собирали с кустов крупные, с ладонь, помидоры. Время от времени вставали, выпрямлялись потирая спины, и вновь сгибались над кустами. Нелегкий труд. Мы пошли по краю поля к деревянному навесу, под которым стоял динный стол с лавками. В этот момент повариха стала бить молотком по подвешенному куску рельса, созывая всех на обед. Колхозницы потянулись к нам.
— Ой, дивчины, и що це буде?
— Якись артист с самой Москвы. — Тю! Тильки одын? — Нас же вон скильки!
Все дружно захохотали.
Я сел в окружении девчат. На стол положили несколько буханок хлеба, уже порезанных, и каждому поставили большую миску с борщом. В борще плавал немалый кусок мяса. После их многочисленных вопросов и разговоров «за жизнь» я почитал им А. Пушкина и Т. Шевченко. Валял дурака, рассказывал московские анекдоты. На следующий день я уезжал в Херсон.

Глава вторая

Итак, как вы помните, я стоял, прильнув носом к окну. Три коротких гудка, и перрон стал уходить из-под ног. Провожающие что-то кричали, махали руками. Я нашел в толпе маму. У нее было застывшее лицо, и она не спускала с меня глаз. Я почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы, но, тут же, взял себя в руки. Я ехал к своим родным, которые меня ждут, в старенький выбеленный дом с большой печкой, к любимому мной двору, по которому бегали куры, собачка Жучка и поросёнок Васька редкого окраса, из-за которого дед ни за что не хотел его резать. Меня ждало многое, что известно было только мне. Поезд набирал скорость, за окном проносилась дачная Москва и я все больше приближался к нему, к моему призрачному мосту, которого я больше не буду бояться, потому что он очень крепкий, широкий и построен умными инженерами. Ночь я спал под перестук колес, они даже придумали для меня песенку: «Спи спокойно, Лерчик, мы стучим по рельсам, рельсы же на шпалах, шпалы на земле». Утром я проснулся от выкриков проводницы: «Чай, кому горяченького чайку!» — быстро умылся, позавтракал.
До встречи с мостом, с моим «противником» было часа два. Я думал только о нём, в глубине души побаивался этой встречи и в то же время торопил ее. Своим ещё не окрепшим умом я понимал, что мост рассчитан на гигантские грузы, что я для него просто пушинка, что он и не подозревает о моих страхах. Так я настраивал себя, верил, что при встрече с мостом сам во всем разберусь, и мы с ним станем друзьями. Эти мысли варились в моей голове, время бежало быстро и громкий крик проводницы: «Собираемся, граждане пассажиры, скоро Днепропетровск!» — пронзил меня насквозь. Я выскочил в коридор и прильнул к окну. Паровоз заметно сбавил скорость и осторожно втягивал состав в русло моста. Теперь я пристально смотрел на колеса, вцепившись руками в оконную раму. Колеса медленно, уверенно двигались по рельсам, между ними и металлическим ограждением было не менее полутора-двух метров. Эта пограничная полоса была засыпана гравием, видимо для того, чтоб по ней мог ходить путевой обходчик и, не дай Бог, пройти диверсанту. На середине моста проехали мимо застеклённой будки, в которой сидел вооруженный боец, внимательно разглядывая каждый вагон. Теперь я себя чувствовал взрослым пассажиром, а не сопливым мальчишкой, как будто мощь моста передалась мне.
Тем временем паровоз втягивал вагоны уже на другой берег, все больше ускоряясь. Мелькали служебные постройки, составы, вагоны, переведенные на запасные пути, одним словом, Днепропетровск встречал московский литерный. Затем для острастки и собственного авторитета паровоз громко загудел, засвистел, зашипел, выпуская лишние пары, и довольный своей работой, замер. В репродукторах рявкнул праздничный марш, по перрону опять забегали растерянные встречающие. Кто-то громко кричал. размахивая букетиком цветов, кто-то платочком утирал глаза, а я крутил головой, ища своих. Первым появился Валерка, мой младший двоюродный брат, названный так «в мою честь» бабушкой, потому что, когда он родился, шла война, и семья была разделена, находясь в полной неизвестности, и на всякий случай бабушка решила, что второй Валерка семье не помешает. Так вот, второй Валерка подпрыгивал, размахивал руками, кричал что-то мне и тому, кто за ним никак не поспевал. Затем появилась тётя Наташа, мамина сестра. Взволнованная, она всё время оглядывалась назад, потому что за ней, еле передвигая больные ноги, в неизменной тужурке и кепке, шел дед.

Редкими удобствами встречал нас город. Прямо с вокзальной площади шел трамвай до Далёкой ул., то есть до конца. Пересечь весь город, не расставаясь с занятым сидячим местом, выйти на конечной, пройти по деревенской улице, войти в калитку с № 28 — и ты уже в родном дворе. Такие удобства надо ценить. Ну, а пока дряхленький, вздыхающий на каждом повороте, трамвай пересекал самый центр города, я смотрел в окно и видел ровную серую линию старых домов, в основном, в четыре-шесть этажей, и — ни одной новостройки. Однообразие изредка нарушали «ископаемые юрского периода» — грязные, нечищенные, чудом пережившие войну особнячки, некогда принадлежавшие местным зажиточным гражданам. Въехали на центральную площадь, на которой по чьему-то недомыслию, а скорее, «с преступной целью», вместо памятника Ленину — на мощных опорах возвышался плакат-панно. На нём три жгучие блондинки, зловеще улыбаясь, держа друг друга за толстые плечи, ехали на одноколесных велосипедах, как бы показывая, что в трудное полслевоенное время, наш народ и на одном колесе покатит. Аршинными буквами извещалось, что это знаменитые сестры КОХ. Я видел этот щит еще прошлым летом, его не меняли, лишь чуть-чуть подкрасили, похоже сестры здесь прописались на всю жизнь. Но самое волнующее находилось левее сестер КОХ — деревянный одноэтажный кинотеатр «Авангард», где мы с Валеркой смотрели немецкие трофейные фильмы вроде «Коричневой паутины», «Дитя Дуная» и других. Смотрели раз по пять. Это было лучшее развлечение, которое дарил нам город.

***

Теперь хочу сделать небольшое лирическое отступление. Прыгнем вперед, лет на… десять. С Далёкой, 28, — в сегодняшнюю Москву и представим, какой она покажется жителю той полудеревенской-полугородской улицы, куда мы ехали. Перейти улицу, на которой дома-гиганты закрывают половину неба, над головой и под ногами проносятся элктропоезда, четырехполосное движение машин, похожее на трассу смерти; неизвестно где установленные подземные переходы со ступеньками, представляющими угрозу для жизни при нашем климате круглый год — все это самого человека превращает в машину, думающего лишь о том, как бы не оказаться под колесами или от напряжения не рухнуть на этом самом месте. Разумеется, я говорю о пожилых людях, молодежь быстро привыкает ко всему новому, старый уклад жизни ей становится смешным. И как же нам, зрелым людям с ней, с молодежью, сосуществовать в условиях нового московского ПРОЕКТА?
Мне милее старый, каким я его помню Днепропетровск, пропыленный южными ветрами, дышащий днепровской водой и пахнущий арбузами, абрикосами и вишнями. Эх, любезный читатель, во все времена была эта нестыковка поколений. Давно я не бывал в этом городе, но полагаю, что совсем другим воздухом дышат нынешние горожане. А уж чем потомки задышат лет через пятьдесят — одному Богу известно. Скорее всего, через противогазы.
Другим очень нравится металлически-стеклянная, забензиненная Москва, денежная, официозная, наглая. А старые, древние города все более превращаются в призраки, уходящие в придуманное для них прошлое-отстойник — через их развалины будут возить интуристов.
Это и есть смена эпох, смена поколений. Каждое поколение тянется в свою эпоху, хочет жить и умереть в ней. С раннего детства мы врастаем в свой уклад жизни и очень редко что-то воспринимаем из наступившей эпохи. Чужая мне сейчас эта сахаро-рафинадная показушная Москва. Кто-то спросит: «Что же, остановить прогресс? На месте автора я б обратился к врачу». Что ж, и обращусь, и пусть меня полечит. Хотя моя болезнь лечению не поддается и называется она «тревогой о будущем». Я не против урбанизации городов, куда мне, «человечку», спорить с Великой Диалектикой Природы, но хорошо бы знать меру и сохранить чувство ответственности нам, людям. Оставьте в городах-гигантах островки старины, только пусть над этим честно, профессионально поработают рестовраторы-ученые, а не жуликоватые чиновники-показушники, пусть жители, хоть в размерах этой отпущенной им старины, подышат воздухом хоть и «воссозданного» прошлого, воздухом не загаженного соляркой и химическими отходами города. Вы понимаете, что я говорю в первую очередь о крупных индустриальных центрах, средние и небольшие города России пока еще чувствут себя в относительном забвении. Их просто забыли. Может, в будущем они найдут свою верную линию развития, как это произошло во многих городах мира. Представляю, как на меня набросятся некоторые читатели, но это только мое личное мнение. Хотя и не обещающее никаких грёз и упований.

***

Тем временем трамвай дотянул до конечной. Выходите. Вот вам — Далёкая: длинная, утопающая в садах, с белыми домами-мазанками, колодцами, с лающими из-под заборов собаками, и без единого признака асфальта. Граница между двумя поселениями — городом и деревней, но уже с полными признаками деревни. И где-то в самом конце — скромный, если не сказать, бедный, двор под № 28. О, це уже наш. Можно входить.

…Что ни говори, но удобней точки для наблюдения, чем верхушка шелковицы не было. Снизу ее уже всю объели, но на верхушку никто лезть не отважился, даже «малОй» (так все называли младшего Валерку с ударением на второй слог). Крупные чёрные ягоды создавали надежную защиту от чужих глаз. Это мне раньше так казалось. На самом деле дерево просвечивало насквозь, так как мягкие, похожие на малину ягоды при легком прикосновении тут же осыпались, и их вкуснейший синий сок уходил в землю, превращая её, в моем воображении, в совсем-совсем инопланетную. А сок-то был не просто синим, а с лёгким кровавым оттенком, что еще больше подогревало воображение. Я так подробно об этом рассказываю, потому что видел шелковицу в первый раз. Она растет по всему югу России, но в двенадцать лет я, городское создание, этого не знал, в Москве она не росла, во всех местах произрастания её называют по-разному, официально же — тутовым деревом.
Теперь вы понимаете, какое впечатление произвело на меня в тот первый раз это дерево, если теперь пришлось перерыть не один словарь, чтоб узнать учёное название. Но к шелковице мы еще вернемся. Я до сих пор помню, как я ею напробовался и у меня разболелся живот.
А сейчас я пытался залезть на самую верхушку. Оттуда уж многое можно было углядеть: не только весь свой двор, как на ладони, а и соседские тоже. Но стоило мне выдать свое присутствие, как тут же раздавалось: «Ой, гляньте, люди добрые, москвич опять на позиции сидит. А ну слазь, вражий сын, нэма чого тут усматривать!»
— Очень мне нужно, — приходилось раскрываться, — я на своем дворе курицу ищу.
— Та не дывысь ты на них! — вступала в разговор бабушка, — было б на що дывыться. — И я, выждав для приличия некоторое время (не сразу же сдавать позиции), нарочито медленно слезал на землю. Сегодня просто не повезло, рано заметили, а так я мог и до обеда просидеть. Другого дела на сегодня я ещё не придумал, на улицу выходить не хотелось, с соседних дворов сразу бы закричали: «Гляньте, хлопцы, никак москаль выполз». Это они так поддевали меня поначалу. Но очень скоро привыкнут и перестанут меня замечать, я стану «своим».
Не зная по—настоящему украинского языка, я порой использую здесь осколки слов, застрявших в памяти, видно, на всю жизнь. Имено эти осколочки и пробуждают в моей памяти то, что было и прошло.
Удивительно липким был этот украинско-русский диалект. Мне он не нравился, но если вокруг все так говорят… Прилипал он на какое-то время, в школе надо мной смеялись, и это было лучшим стимулом избавиться от него.

Итак, мой двор. Мой двор — моя крепость. Вот такой вариант. Потому как слово двор здесь, на Далёкой, было намного актуальней чем дом. В центре двора стоял небольшой дом, построеннный руками деда, обмазанный глиной и белилами, как и все дома на улице. Правее дома, у забора росла, на зависть всем соседям, полная вкуснейших ягод шелковица. Ветвистая, высокая и, наверное, очень старая. Эта шелковица заменяла нам сад. Сада не было. Видно, на разведение сада у стариков просто не было сил. А может, у них до сих пор была жива память о старом днепровском саде и они понимали, что другого такого им не вырастить. А помощников не было. Но в этом была и своя прелесть. Двор был большой, заросший травой, такой свободы я никогда не знал. В нём можно было бегать вдоль и поперек, гонять курей, Ваську, Жучку, придумывать множество игр. Весь день проходил под единственным нашим достоянием — шелковицей. Днём она спасала от жары, под ней обедали и ужинали, под ней пели украинские песни. Это был наш второй дом и украшение двора.

Теперь о том, как же создавался дом. Советская власть проявила милосердие: взамен затопленного дедова дома с дивным садом и постройками выдала ему участок в голой степи с маленьким деревцем, неизвестно как туда попавшим. Сел дед посреди участка «тай думку гадал», как жить дальше. Районные власти и тут проявили «нечеловеческий» гуманизм: выдали ему гроши, на которые можно было разве сортир возвести. Взял дед в долг небольшую сумму у брата, соседи-«утопленники» тоже помогали друг другу, чем могли, и стал строить дом под названием «шось буде». Материал собирал с миру по нитке. Какой уж получится, главное, чтоб был теплым, потому как зимы на Украине бывают очень холодными. А еще нужен крепкий кирпичный фундамент и толстые стены, обязательно нужно сложить большую русскую печь, а уж крышу придётся крыть соломой, не железом же — где его взять?
Сейчас, в двадцать первом веке, я, полный дилетант в строительном деле, человек другой эпохи, могу только улыбаться своим познаниям в строительстве украинских хат. Деду же моему, видно, в тот момент было не до улыбок, сидючи в открытом поле, окруженный женой и тремя маленькими девочками. Да и не имей в тот момент мой дед Азарий Надион (что за имя, что за фамилия у простого хохла, а ведь попадались мне позже в западной Украине такие имена и такие фамилии, но не знаем мы своих родословных, не научили спрашивать об этом своих детей и внуков), не имей он такой головы, таких рук и святого долга перед семьёй, не писать бы мне сейчас этих строк, не родиться бы мне на белый свет. Но, как говорится, это совсем другая тема.
Дом получился, хоть и небольшой, зато крепкий и тёплый, днем в самую жару в нём было прохладно, а зимой большая русская печь, стоявшая в самой середине дома, жарко разогревала три небольших комнатки, прилепившиеся к ней с трех сторон, примешивая к тёплому печкиному духу аромат дерева, глины, известки и трав, хранимых бабушкой на печкиной же спине, в ногах у спящих дочек. Иногда в доме было так жарко, что открывали дверь на небольшую терраску, она же была и кухней, поскольку в углу стояла старенькая газовая плита, а по всем стенам были развешены дары украинской земли, начиная от лука и чеснока и кончая баклажанами и перцем. Нужно сказать, что во всех комнатах были двойные рамы, которые закладывали на зиму ватой, а летом, при постоянно закрытых ставнях в дневное самое знойное время (на Украине говорят в «пекло»), в доме было прохладно, тихо (так как все сидели под шелковицей) и даже таинственно. Эту таинственность придавала большая потрескавшаяся копия картины художника Куинджи «Ночь на Днепре». Не знаю, как она попала в этот дом, но тёмная, почти чёрная по колориту картина, едва заметный под бледной луной Днепр, пугали меня. Мне казалось, что и комната наполнена этим призрачным светом луны, и я бежал из дома во двор, полный солнца, в самое «пекло».
Вот что запомнилось мне о хате и дворе во время моих нечастых каникул на Далёкую улицу, 28. Это нужно знать читателю, чтоб провести его дальше по узкой тропе воспоминаний моего украинского детства.

Двадцать лет спустя

Другая Украина

Глава третья

Итак, путь мой лежал в славный город Херсон, и добираться до него я должен был по Днепру на «Ракете». Этот вариант, наиболее красивый, я выбрал сам. Херсон, город овеянный боевой славой, заложенный Григорием Потемкиным, манил мое воображение. Плыть до Херсона на «Ракете» тоже манило мое воображение. А теперь представим всю несостоятельность этой идеи. И плыл бы я до славного города Херсона и плыл… пока не уперся бы в берег турецкий. Мало того, что я перепугал бы всех турчанок, стирающих мужнины панталоны, привел бы в шок отдыхающих на берегу туристов и аборигенов, я вызвал бы мировой скандал, нарушив международные границы и не поставив в известность об официальном визите турецкого премьер-министра.
В реальности существовал авиарейс Днепропетровск-Херсон, на который мне и взяли билет. Так как улетал я рано утром, с переводчицей Женей мы простились накануне вечером, обменявшись звонками. Она очень оживилась, узнав, что после Херсона мои гастроли продолжатся в прикарпатской Украине, и начнутся они с совсем мне неизвестного города Станислава. Конечно, неизвестного. Откуда мне, «малограмотному» гастролеру, было знать, что в 1962 году Станислав был переименован в Ивано-Франковск. Женя умоляюще говорила о том, что давно мечтала побывать в прикарпатских городах и если бы не англичане, к которым она приставлена… Но есть у нее слабая надежда на недельку от них избавиться, она меня встретит в Станиславе, она уж узнает как до него добраться. «Ну возьмите меня с собой, я вам совсем не помешаю, буду делать все, что прикажете!» — слышал я в телефоне. Она с удовольствием послушает мои концерты и «изучит» Карпаты, если я, конечно, не возражаю на условиях ее полной материальной независимости от меня. Она будет просто привязавшейся ко мне поклонницей… Всё это говорилось с интонацией маленькой девочки, которую нельзя обижать. Конечно вспомнилось, как мы сидели поздним вечером на террасе и на нас без удержу падали звёзды. Какой мужчина в тот момент сказал бы ей «нет»?
В Херсоне у меня было только два концерта, а перед концертом не до прогулок. Тем не менее две вещи остались в памяти. Во-первых, памятник Екатерине, сооруженный по приказу Потемкина, установленный в самом центре города на высоком пьедестале. Второго такого в России нет. Екатерина высится в полный рост в чудесно «прописанном» царском одеянии, где видна каждая складка платья, каждая пуговичка, с высоко поднятой головой и взглядом, устремлённым на будущий русский флот.

Пишу я это, а сам думаю, ну что за жанр я выбрал. Воспоминания, школьное сочинение, описание природы и человеческих характеров, фантазия автора. Но… всё это мельком, как бы со стороны, не вгрызаясь вглубь. Уж больно похоже на путевые заметки? — А пускай! Я пишу то, что видел, чувствовал в разные годы своей жизни, на что смотрел в разное время по-разному. В конце концов, это моё и только моё.

Еще поразила гостиница, в которой я жил. Это было старинное здание, заканчивавшее собой улицу и выходящее торцом на центральную площадь. Торец обнимал широкий и длинный балкон с кружевными чугунными бортиками, чтобы дамы и господа во время бала в волнующую жаркую ночь могли выйти на балкон остудить себя и успокоить разулявшиеся нервы.
Приятно было воображать, как на этот балкон выходили во время светских приёмов гости. Широкие двери балкона открывали огромную хрустальную люстру, мелькали танцующие под зуки модного в те времена вальса пары. Все окна дома были освещены, доносилась французская речь, прерываемая женским смехом.
Представлялась и другая картина. Площадь запружена народом. Над головами плакаты с революционными призывами и красные флаги. На балконе, срывая голос, все время взмахивая руками, в кожане и фуражке произносит охрипшим голосом речь руководитель местной большевистской ячейки. На каждый его призыв толпа отвечает ревом и криками. Получилось, что архитектор спроектировал «многофункциональный» балкон. Думаю, что такой смысл балкону он не придавал, это История заставила его служить вашим и нашим. Но свой долг он — балкон — выполнил: не обвалился. Теперь же он лишился статуса, стал обыкновенным гостиничным балконом, хоть и с историческим прошлым. Я смотрел на него с площади и представлял это прошлое.
Из открытых дверей вышел постоялец и, облокотившись на кружевные перила, смотрел на площадь. Я вгляделся в лицо постояльца и узнал себя.

Глава четвертая

Давайте определимся во времени. Шел 1990 год. Многие жители называли город Станиславом, хотя с 1962 года он был уже Ивано-Франковском. Город небольшой, очень чистый (в отличие от наших русских областных городов), в котором величественный православный собор уживался с изящным силуэтом действующего костела, да и здание ратуши (ныне областного совета), впечатляющее, с остроконечной верхушкой, тоже напоминало католический собор. Старинные особняки, исторические памятники соседствовали с новенькими хрущёвками. Всё это было выкрашено, вычищено, вымыто и составляло разительную картину с ушедшим в далекое детство серым, неприбранным Днепропетровском, на грязных улицах которого грудами валялись вишни, яблоки и абрикосы, не вызывавшие никакого интереса у прохожих, думавших лишь о том, чтобы не «навернуться» на косточках.

В Херсон мне позвонила Женя и радостно сообщила, что она едет со мной, если я ещё не передумал. Через два дня мы встретились в гостинице «Тёмный замок». Я её заранее просил взять два отдельных номера, так как приехал все-таки работать, а не развлекаться. Она меня правильно поняла и всё выполнила, почти во всех гостиницах были свободные места, поэтому поступила она согласно женской логике — выбрала самую старинную (стилизованную под средние века), в центре города и с большим парком. Отель являлся частной собственностью. Оставалось надеяться, что оборудование в нём и сами стены не носили печати средневековья. Должен сказать, гостиница оказалась на европейском уровне, с великолепным дизайном и обслуживанием.

Администратор сообщил, что концерт назначен на 19 часов в Литературном театре. За его словами мне почудился вздох. «А билеты проданы?» — уточнил я.
«Будет полный зал», — ответил он, и, как мне показалось, снова тихо вздохнул.
Эти вздохи-призраки меня настораживали. Я знал, что концерт будет не из лёгких, город наполовину был населен западными украинцами, наполовину поляками. На русских косились, по-русски почти не говорили. Согласился на выступление, только чтобы посмотреть западную Украину, ее города и Карпаты. Буду стараться «Историями любви» растопить публику. Это были новеллы, посвящённые Тютчеву, Фету, Есенину, я читал их лирику и рассказывал об их судьбах. Вообще, Евгения проявляла удивительную находчивость и активность. Помня о концерте, она предложила после завтрака ограничиться посещением Собора Воскресения Христова. Собор, к сожалению, оказался закрыт. Внешне он был великолепен и своим величием подавлял всё окружающее. Вокруг не было ни души. Я обнял Женю за талию и прошептал: «Вернемся в гостиницу?» — «А я думала, когда же ты это скажешь» — «Берем такси?» — «Но тут же близко».
Из-за угла уже подъезжала машина. «Отель „Тёмный замок“, горим!» — сказал я. Водитель вытаращил на меня глаза. — «Пожар внутри пылает». Водитель привстал, оглядел меня и вдруг захохотал, — «полымя дуже ласково» и дал газу, время от времени смеясь и что-то бормоча. Снимать с себя одежду мы начали еще в лифте, благо, мы были одни. По коридору бежали, взявшись за руки. Я долго не мог попасть ключом в скважину и тут же запер за собой дверь. Женя закрывала шторы. А в глазах у меня уже была ночь на палубе Каховской гостиницы, и на нас одна за другой падали звёзды…

На другой день, подъезжая к театру, я видел собирающихся у театра людей и среди них группы парней, одетых в форму ОУН. Пока не пускали публику, я оглядел зал (примерно на тысячу мест), проверил акустику. В груди было беспокойно, и я попросил установить микрофон, если придется успокаивать зал. Зная в каком состоянии бывают на гастролях микрофоны, я решил его проверить. Оказался в отличном состоянии, к тому же появился звукооператор с пультом. В таких случаях говорят — «чем лучше, тем хуже». Какая-то тревога точила меня. Дали занавес, я подошел к микрофону и сказал: «Сегодня я вам расскажу о судьбе четырёх замечательных русских поэтов и, конечно, прозвучат их стихи. Это Фёдор Тютчев, Афанасий Фет, Алексей Толстой и Сергей Есенин». И тут моя тревога подтвердилась. Парни в униформе, занимавшие середину зала, повскакивали со своих мест и, размахивая руками, стали скандировать: «Геть московску мову, геть с Украйны, геть с Ивано-Фракiвська!» В зале завязалась драка. Я ушел со сцены. Предчувствия подтвердились. Это был мой первый и последний концерт в славном городе Станиславе.

Глава пятая

На следующий день меня пригласили к самому Главе городского Совета, который, поднимаясь из-за стола, пожал мне руку и сказал: «Рад приветствовать вас в нашем городе и страшно огорчен вчерашним срывом концерта. Я приношу извинения и за себя, и за весь город. Уверяю вас, все виновные понесут наказание. Я буду краток, так как очень спешу на киевский поезд, в качестве извинения хочу предложить вам интереснейшую поездку в горы. Можно сказать, в самое сердце Карпат. Вы ведь, как мне доложили, никогда не были в наших местах? А в горы вообще редко кто попадает, таким образом, мы совместим приятное с полезным. Это будет не только приятный туризм, но и ваша концертная работа. В горах трудятся несколько бригад лесорубов, там даже оборудованы их небольшие лагеря с гостевыми домиками…»
Меня мучил вопрос, не повторится ли…?
-Нет, нет, — предугадал мою мысль собеседник, там трудятся, в основном, русские работяги, а во-вторых, мы примем нужные меры: подготовим народ, — пояснил он. — За последнее время у нас появились небольшие группы так называемых «бандеровских боевиков», но мы держим их под контролем. Сейчас в горах замечательная пора, нехоженные тропы, полно грибов, увидите, как олени сбрасывают рога, можете нарваться и на медведя (машинист будет вам охранником и охотником), в горных речках половите форель. Ну. уговорил? — И на прощание, довольный собой, что уладил скандал, протянул мне руку. — Иностранцы рвутся в горы, большие доллары платят, в очередь выстроились, а вам повезло, такой случай представился, — приговаривал он до двери кабинета, — сегодня я свяжусь с карпатской веткой, дам команду, чтоб встречали московских гостей.
Я шел из ратуши и думал, как он ловко закруглил разговор, не затронув темы бандеровских отрядов. А те, как мне рассказывали, уже имели свои лагеря, сбросили с пьедесталов танк Т-34 и истребитель МИГ-15, впервые поднявшийся в воздух как раз с местного аэродрома. Кстати, на место МИГА водрузили памятник Степану Бандере. В витрине каждого магазина висел его портрет. Конечно, гораздо приятней говорить о прелестях Карпатских гор и возрастающем наплыве интуристов. Кстати, шёл только 1979 год и о предстоящем будущем Украины никто не мог догадываться. Слишком крепким и нерушимым выглядел Советский Союз.

Глава шестая

Ох, рано я увел тебя, читатель, в Ивано-Франковск! Не отпускает меня детство, стучит молоточком в мою память, просится назад, знать осталось ещё нечто, о чем не рассказано. Поздно вспомнил: говорит детство, — так рассказывай сейчас.

…По протоптанной тропинке Далёкой улицы, мимо белых хат и густых садов шли отовариваться на Озерку (большой базар) бабушка, тяжело передвигавшая ноги, и её двое внуков. У каждого в руках были большие плетёные корзины. День, как всегда, обещал быть жарким, солнце только чуть-чуть прищурилось и оглядывало землю, как бы раздумывая, пора ли вставать или еще понежиться за её краешком. Сделать массовый выход на Озерку решили ещё вчера, когда дед вернулся с работы, и приурочен он был к приезду старшего внука — то есть меня. Заметно светлело небо, солнце, кажется, приоткрыло второй глаз, просыпались птицы, после жаркой томной ночи задышал ветерок, лаская ноздри запахом греющейся земли.
Хотелось подпрыгнуть и улететь туда, прямо в рассвет, не выпуская из рук корзинки, которая наполнилась бы утренним ветерком и несла, несла меня. Какая-то детская радость переполняла, но к ней примешивалась грусть. Это была грусть, в которой были и радость, и любовь. Я понял, отчего она появлялась.
Не могу забыть каждый вечер возвращения деда с работы. В шесть часов открывалась калитка, входил дедушка, а за калиткой его уже ждал я. Дед, стараясь не испачкать, целовал меня в голову: «Це якый парубок объявился в моей хате? Уси целы-здоровы? Ступай, милый, не попачкайся об мене». Я уже сидел на ступеньке крыльца. Сначала дед проходил весь двор, шаркая ногами и тяжело дыша (я уже говорил, что у него больные ноги и слабое сердце, а служил он еще унтер-офицером в первую мировую войну). И было ему уже далеко за семьдесят, а может и восемьдесят. Такие вопросы в двенадцать не возникают.
К врачам он не ходил никогда.
Подобный распорядок был частью его жизни.

Сейчас начнется обряд помывки. Первым делом, дед снимает с головы помятый, в жирных пятнах картуз и вешает его на гвоздь, прибитый на крылечке. Затем снимает с себя грязную рабочую тужурку и серую выцвевшую майку. Затем подходит к большому допотопному умывальнику, заполненному до краев горячей водой, под которым стояла табуретка с тазом. Долго намыливает большим куском простого мыла руки, крупные, с вздутыми венами, в пятнах мазута, набирает полные ладони воды и обрушивает этот водопад на макушку, лицо, шею. При этом издает звуки набирающего высоту самолета. Затем тщательно вытирается грубым большим полотенцем, бабушка подаёт ему чистую рубаху, он поднимается на крыльцо, достаёт из кармана расчёску и перед маленьким, пожелтевшим от старости зеркалом, долго причёсывает оставшиеся седые волосинки. Детская память сохранила все тщательно. Я понял, откуда в то утро прокралась ко мне грусть. Мне было жаль деда, он очень уставал. Но об уходе на пенсию даже слышать не хотел. Он — единственный кормилец в семье. На тётю Наташу надежды было мало, она больше не работала, чем работала. Говорили — не везёт. Сейчас она пела в хоре филармонии. Муж у неё был временный, приходящий, мне он жутко не нравился, денег не давал, время от времени появлялся, напивался, ночевал и опять пропадал на месяц. Тётя Наташа ждала очередного ребенка. Вот почему деду нельзя было не работать — он тянул семью. «Видно, жизнь ещё не все соки выпила из него», — так говорила бабушка, и я думал над ее словами. Эти грустные мысли как появлялись, так и исчезали.

…Наконец выглянуло солнце, и трава и листья в садах покрылись серебряными бусинками росы.
Мне опять захотелось взлететь с корзинкой в руках и оказаться сразу на рынке, я черпал ею воздух, размахивал как мог, сзади бабушка и Валерка смеялись. Бабушка сказала:
— Придётся из старых простыней сшить тебе парашют, у нас на корзинках-то не летают.
— А в Москве, говорят, только на корзинах и летают, — съязвил малой.
И снова хохот. Валерка даже за животик схватился. Не стал я им объясять, что так я выражал свой восторг просыпающимся утром, а строгим голосом сказал:
— Вы весь рынок просмеетесь.
По большой разъезженной поперечной дороге уже двигались вереницей повозки, запряжённые одной-двумя лошадками, полные арбузами, овощами, фруктами, мясом, рыбой и прочей снедью. Повозки сопровождали стаи собак, как бы охраняющие столь ценный груз. И по всем дорогам, тропкам, как ручейки в реку, стекались к базару хозяйки с корзинами, спешащие к разгрузке телег. Прилавки, прилавки, прилавки, уже занятые или ещё не занятые. Территория огромная. Базар набирал дыхание, разбухал, втягивая в себя всё новые повозки, лошадей, коров, свиней и всех тех, кто за этим пришел. Потеряться здесь было — раз плюнуть. Нужно либо держаться друг за друга, либо договориться о встрече в определенном месте. Мы договорились с бабушкой о встрече на площадке лошадей и время от времени появляться у рыбы и мяса. Как нас с Валеркой нельзя было оторвать от лошадиной торговли, так бабушку невозможно было увести от мяса и рыбы. Кормить она нас сегодня планировала на первое настоящим украинским борщом и на второе, по моему заказу, нас ждал днепровский судак. В общем, жратва не для слабых. К слабым, конечно, относили меня, — пельмени, молоко, кефир, жареная картошка, — словом, — московский рацион разительно отличался и качеством и количеством от украинского. Подобный пир мог быть только по большим праздникам, рядовые же трудовые будни были намного суровее и беднее. Повторяю, что такие умозаключения сделал двенадцатилетний мальчишка путем тщательных наблюдений и исследований. Поэтому вопрос, где вкусней кормят: в Днепропетровске или в Москве — оставался чисто риторическим.
Итак, мы торчали на лошадиной площади и совершенно забыли о бабушке. По-моему, она нас тоже не слишком часто вспоминала, так как сторговав огромного судака, приблизилась к мясному ряду, передвигая корзину по прилавку и положив руки на рыбину. О характере бабушки я напишу отдельно, сейчас она только взлянула на нас: «Может, присмотрите за рыбой, хлопчики?»
Я вернулся к лошадям. Меня волновал запах лошади, сбруи, сена. Я внимательно следил, как один хохол покупал у другого молодого жеребца. Осматривал зубы, копыта. «О, це дуже добрий конь, сильный, незлобивый, работяга шо надо» — «Ну за двести отдашь?» — «Та ты шо? — возмущался хозяин, — мне тут старый цыган все пятьсот за него даёт. Тильки не желаю я цыгану продавать.» Так и не узнал я конца этой торговли, прибежал малой и сказал, что зовет бабушка. Мясо было куплено. Овощи, абрикосы, вишни продавались не килограммами, а ведрами. По два-три рубля за ведро. Бабушка прикрыла корзины марлей от мух, и мы двинулись домой. Корзины были тяжеленные. Солнце в самом зените. Летать на корзине мне уже не хотелось.
На следующий день планировали поход на Днепр.
У нас был выбор: или коротким путем, который знал малой, через сады и ограды, или длинным — на трамвае через центр, мимо живописной, по ошибке не попавшей в Эрмитаж, картины, изображающей сестер КОХ, мимо трофейного кино, которое на сегодня было не запланировано, но с обязательным мороженым у городского пляжа. Хоть и перебирали мы эти варианты, но всегда знали, что остановимся на втором, с мороженым.
Пахло теплой днепровской водой и горячим песком. Слышался последний бабушкин приказ:
— Только у берега, никаких заплывов.
В песке мы находили интересные камешки, ракушки. Я оглянулся — Валерка исчез. Осмотрел берег, воду — нет его. Несколько раз прокричал. Без ответа. И мне стало страшно. Я бегал по берегу. Метрах в пяти-семи торчала из воды верхушка подгнившего деревца, мое внимание привлекли всплывающие пузыри и всплески возле нее. Я тут же нырнул. Малой сидел на дне, обнимая деревце одной рукой, другой же пытался отцепить свои длинные трусы от коряги. Видно было, что он устал. Я подплыл и стал вытягивать его из трусов. Иначе его было не освободить. Он окончательно нахлебался воды, мне пришлось вплавь подтягивать его к берегу. Подошёл какой-то мужик, мы вдвоем стали нажимать малому на живот. Постепенно его стало рвать. Он перекатился на бок, потом встал на четвереньки и не меньше как половина Днепра вновь влилась в свое русло. «Ну и перепугал же ты меня, братец!» — сказал я. Валерка молчал, мигал глазами и был ужасно бледный. «Может „скорую“ вызвать?» — я знал, чем его привести в себя. Он только икнул, опять встал на четвереньки и еще долил воды в Днепр. Для ровного счета. Любил точность. Я его заставил выжать мокрые, а теперь еще и рваные трусы, и пообещал в следующий раз купить плавки. От моего обещания ему сразу стало лучше. Тут же на пляже мы купили по фруктовому мороженому и договорились, что дома — никому ни слова.

Дни мчались, мало чем отличаясь друг от друга. Разнообразили мы их то ночными партизанскими налётами на соседские сады, то вечерними цирковыми представлениями, когда во дворе растилалось большое одеяло, и все его обитатели показывали свои номера. Номера были индивидуальные и массовые. Массовые — это когда мы с малЫм на всю мощь раскручивали длинный шланг и поливали всех артистов подряд: тётю Наташу, бабушку, дедушку, кота Паразита, собаку Жучку, поросёнка Ваську и, конечно, друг друга. Это был самый заразительный и веселый финал. Крики и визг привлекали всю улицу. Нравилось всем, и у нас появились подражатели. Вскоре пришла телеграмма от мамы, она обещала побыть у нас с недельку. Все очень радовались, но для меня это означало прощание с украинскими каникулами.

Трудно воскресить наше детство в памяти полностью, целиком. Его можно склеить только из лоскутов, получится этакое лоскутное панно, которое можно вешать на стену. А если его прошить, то получится волшебное одеяло, которым, когда холодно, можно укрыться, и тогда тебе будут всю ночь сниться тёплые детские сны. Вы никогда не пробовали? Тут весь секрет в лоскутках. Они непременно должны нести в себе радость, изумление, открытость, доброту, и тогда они обязательно согреют вас теплом вашего детства.

Глава седьмая

Я прощаюсь с моим украинским детством. Не знал я тогда, что стану актером и лет этак через… вновь приеду, уже на гастроли, в Прикарпатье, в город Ивано-Франковск. За это время Карпатская Украина уничтожила много памятников, которые напоминали об освобождении Карпат советскими войсками от фашистов. Я уже писал о снесении памятников танку Т-34 и самолету Миг-15. В магазинах продавались профашистские издания, устраивались бесконечные вылазки и демонстрации молодых националистов, объединенных в отряды. Если ты спрашивал на улице по-русски, тебе могли и не ответить. Напоминания о Степане Бандере, его портреты встречали тебя чуть ли не в каждой витрине. И в это время я приезжаю в Ивано-Франковск читать на русском языке лирику великих русских поэтов. Мягко говоря, большой политический промах чиновников Министерства культуры. Москве было не до того. Обстановка — до крайности политизирована, шла борьба за власть.

Я вышел из театра. Оглянувшись, увидел, что Женя стоит недалеко от выхода и разговаривает с двумя парнями, одетыми в форму УНО. Один из парней, заметив меня, что-то сказал Жене, она попрощалась и направилась ко мне.
— Благодарили за концерт? — пытался сострить я.
— Уновцы распознали в тебе местную жительницу?
— А ты уже заревновал? Я объяснила им, что, судя по их униформе, им надо лучше знать адрес. Это их разозлило, и они стали грубить. Кажется, ты вовремя пришел. Этот город по-настоящему опасен для русских. Интересно, знают ли об этом в Москве?
— Думаю, что знают и там, и в Киеве тоже, но никого это не волнует. И определённые люди специально обостряют обстановку. Меня удивляет, что в такое неспокойное время меня, русскоязычного актера, засылают в прикарпатскую Украину. Значит, Министерство совсем не информировано о здешней обстановке. Чьё-то головотяпство или провокация, а нас сделали участниками.
— Что же нас дальше ждёт? Ведь становится все горячей. Может, пока не поздно, вернешься в Москву?
— Да ты что? Мы попали в горячий детектив и, похоже, дальше будет ещё горячей. Не пожалеешь?

Память нашу я уже сравнивал с одеялом из лоскутков, и какому лоскутку она отдаст предпочтение в тот или иной момент, сказать невозможно. Поэтому, извини меня, читатель, что я так легко перескакиваю из одного времени в другое. Но в этом есть и своя польза. Всегда можно перелистать странички и вспомнить имя или событие, с которых начиналось наше повествование. А заодно освежить память.

…В 9 часов утра мы стояли возле небольшого вагончика в четверть электрички, выкрашенного в жёлто-голубые цвета, помытого, с занавесочками на окнах. Мы — это машинист, он же охранник с приданным ружьем, администратор местной филармонии, отвечающий за проведение концертов, Евгения, представленная мною как мой личный секретарь и помощник, и ваш покорный слуга. Внутри оказалось довольно просторно и уютно. Мягкий диванчик, стулья в серых чехлах и даже красная дорожка. Для главы городского собрания даже аскетично. Я забыл про длинный раскладывающийся стол в центре. На столе стояли бутылки с карпатской минеральной водой. Администратор Иосиф Семёнович пригласил устраиваться и сообщил, что через три часа обедать будем уже у лесорубов. Дрезина без сигналов тихо тронулась, мы с Женей сели возле окна, и через пятнадцать минут она уже восторженно кричала: «Вы посмотрите сколько грибов белых, да вот, рядом с узкоколейкой». Я взглянул в окно, действительно, точно в ряд, как на выставке, выстроились белые грибы. Может, специально подставили, как в «потемкинской» деревне? (Не того ты калибра пассажир, не обольщайся, кто-то умный произнес внутри меня. — Опять твои глупые фантазии, наслаждайся тем, что видишь.) Машинист, поддавшись уговорам Жени, затормозил, и она уже вошла во вкус. Администратор ворчал: «Мы что, приехали грибы собирать? И что вы будете с ними делать? Их тут в горах тьма. Если только насушить, да с собой, в Москву?»
Да что же я начал с грибов? Может, оттого, что это были первые дары Карпатских гор, вылезшие на опушку леса встретить прибывших, как гостеприимная хозяйка встречает дорогих гостей хлебом-солью.

Мы въехали в горы неожиданно, вдруг. Между городом и лесом не было никаких подъездных путей, развязок. Дрезина шла малым ходом, тихо постукивая на стыках рельсов, и через пять минут стало совсем темно. Наша «дрезинка-божья коровка» оказалась зажатой с двух сторон горами-исполинами, густо заросшими деревьями, мощными кронами перекрывавшими небо. Машинист был вынужден включить прожектор, чтобы «божья коровка» вообще не потеряла колею. Странно, но узкоколейкой, видно, редко пользовались, потому как она совсем заросла густой травой, и лишь изредка проглядывали шпалы. Временами казалось, что наш «мощный» мотор остановится вовсе, а машинист объявит, что потерял дорогу и заблудился. Было ясно, что это не интуристский маршрут, а уж какими тропами и лазами карабкались в горы приезжающие гости было совсем не ясно. Или для них была проложена особая узкоколейка. Между тем, шатко-валко дрезина углублялась в горы сквозь непролазную стену деревьев, обступивших нас. Ели и сосны, кедры и лиственницы (ботаник добавил бы с десяток и других пород деревьев) обступали нас шпалерами, как на параде. Мы приоткрыли окна и в салоне нас накрыла волна запахов хвои, лесных цветов, свежести, от которой кружилась голова, это был воздух того чуда Природы, которое было подарено Земле Космосом, а люди назвали его Карпатами.
Ехали молча. Лишь изредка кто-то произносил: «Смотрите, опять грибы. Да эти горы напичканы грибами! А земляники сколько!» Кто-то ответил:
— Это только начало. Посмотрим, чем ещё напичканы эти горы. — Странно, но от Васи-машиниста шли только мрачные прогнозы.
— Ты на меня не сердишься, что я к тебе привязалась? — спросила Женя.
— Сержусь. — Я обнял и крепко поцеловал ее. — Что ни грибы, то остановка. Затем ты их сушишь на лесоповале и полный мешок грибов тащишь в Москву. Меня на суп с грибами ты не пригласишь, а понесёшь торговать на рынок. На вырученные деньги (Женя не выдержала и прыснула) ты приобретаешь в салоне новехонький «Мерседес» и к своей немалой зарплате еще подрабатываешь подвозом. Того же, кому ты обязана «Мерседесом», даже ни разу не вспомнишь (моя Евгения уже хохотала во весь голос).
— Ты забыл ещё про шкуру медведя, которого я здесь подстрелю и брошу на заднее сиденье.
— Вы ещё услышите, как здесь стреляют, и вовсе не по медведям, — вполголоса, глядя на освещённую дорогу, пробормотал машинист.

Глава восьмая

Луч солнца, наконец, пробил хвойную крышу, мы увидели миллиарды капелек-бриллиантов на еловых ветвях, и на душе стало веселее.
— Послушай, какая тишина, — почему-то шёпотом сказала Евгения, — даже птицы не поют.
Карпаты завораживали и тишиной, и пробившимся сквозь лесную мглу ослепительным лучом солнца, и россыпью бриллиантов, рассыпанных на еловых крыльях.
— Скоро про тишину забудете, — прервал всеобщее молчание Иосиф Семёнович, администратор филармонии, — вас ждут звуки электропилы, топоров, лебёдок и прочей прелести. Кстати, у Вас есть что—нибудь на украинском? Я что-то волнуюсь за концерт.
— А Вы не волнуйтесь, Иосиф Семёнович, Москва знала, кого присылать — у меня в кармане пистолет.
— Вы шутите, а мне вчера было не до шуток. — Администратор еще что-то хотел сказать, но передумал и стал с интересом смотреть в окно, как будто видел лес впервые. Изредка поворачивался и подозрительно косился в мою сторону.
— А каких ещё зверей стреляют в горах? — прорвался сквозь общий шум голосок Жени.
Я давно ждал этого вопроса. Спросит или нет? Женский страх вместе с любопытством победили.
— Да разных… — лениво пробормотал машинист Вася. — И с руками, и с ногами.
— И зайцев, и волков, и белок? — не унималась Женя.
— Всяких, — донеслось спереди.
— Вы имеете в виду… — Евгения неизбежно приближалась к мучившему ее вопросу.
Я толкнул её ногой, и она запнулась.

А где-то в глубине гор уже слышались звуки электропил. Небо очистилось и раскрылось, как бы раздвигая своим куполом мешавшие ему дышать верхушки деревьев. Солнце, наконец, добралось до земли и показало нам лес, окружавший нас по обе стороны дороги. Деревья заметно поредели. Солнце неистово пробивалось еще дальше в глубину гор, открылись поляны с торчащими свежими пеньками. Поляны скоро объединились в одну большую плешь, на которой суетились человечки в робах и касках; кряхтели и надрывались самосвалы, тракторы, бульдозеры. Наверняка, горы всё это ненавидели, но были бессильны. Мы въезжали в огромную кровоточащую рану, наносимую горам каждую минуту.
У дальней кромки леса виднелось несколько крепких деревянных строений, к которым нас и повел бригадир.
— Я могу собрать народ минут через двадцать. У вас на сколько программа? На час? Це гарно. А потом зараз будемо обидать.
Как и большинство, он говорил на смешанном русско-украинском языке.
— Простите, а вы по национальности кто? — сразу решил я прояснить этот вопрос, так как уже понял, что от бригадира многое зависит.
— Сам я из Воронежа, но «обукраинился» здорово за десять лет. И таких, как я, здесь три четверти, остальные — уоновцы, как мы их называем, украинские националисты. Отношения с ними непростые, но у нас они все под контролем, хотя на концерт, думаю, придут немногие. А полный состав вы увидите за обедом, — засмеялся он.
Прибежал с неизменным старым портфелем, который никогда не выпускал из рук, администратор, и сообщил, что сцены нет, но есть небольшое возвышеньице, очевидно он имел в виду подиум, и есть микрофон, здесь он замешкался и добавил, — которым лучше не пользоваться, так как зал небольшой, человек на триста. Я проверил, действительно, таким микрофоном можно было только собак отпугивать, и подумал, что мне он совсем не нужен.
Народ собирался, я сразу решил, что это будет не конерт, а мой разговор о великом прошлом России, о её непоколебимой дружбе с Украиной, о великих русских и украинских поэтах, почитаю стихи Тараса Григорьевича Шевченко. Это будет совсем другой концерт, и я понял, что еще одну лесопилку я одолею.

Второй концерт — в тот же день в 19 часов в украинском общежитии. Или, как они сами называют его на английский манер, — hotel. Русские проще — «Русский Дом». В сущности, это были два одинаковых больших тёплых дома, в которых размещались столовая, зал с маленькой сценкой-подиумом, жилыми комнатами по три-четыре человека и несколькими комнатами-«люкс» на одного-двух человек. Дома были утеплённые, с горячей водой, банькой. Для работяг-лесорубов — то, что надо.
Если в Русском Доме зал был полон, то здесь — наполовину. Я ещё раз подумал, зачем я здесь. Им бы сюда трио девчат-бандуристок с украинскими песнями — и они были бы счастливы.
Расселись. Курили. Я сказал, что в театре не курят. Кто-то загасил сигарету, кто-то нет. Разговаривали во весь голос. Наш воронежский бригадир громко сказал:
— А ну замолчали все. Не то оставлю бэз обiда.
— Шо, сам усё сожрёшь? — спросили из зала.
Но попритихли. Курили в рукава куртки.
— Поспевай шось по украиньски! — крикнул кто-то.
— Дывлюсь я на небо, та й думку гадаю…

Начал я читать чуть приглушенным голосом. Зал успокоился и тихо слушал. Шевченко читал много. Затем — юмор из программы «Вокруг смеха». На каком языке читал, уже не обращали внимания, слушали на том и на другом всё подряд и смеялись. Хлопать начали раньше времени, так как боялись опоздать на обед. Актеры называют подобные выступления кровавыми. Объяснять не надо. И всё-таки у меня было чувство удовлетворения. Я нашел к ним подход, концерт не был сорван.

В столовой возле нашего стола крутился щенок, уже подросший, месяца три-четыре, по экстерьеру немецкая овчарка, с умными карими глазами и большими стоячими ушами. Мы его подкормили, еду хватал с воздуха. С соседнего стола ребята объяснили, что он приблудный, видно сбежал от «добрых хозяев», скорей всего, из Румынии, порода эта называется «румынская овчарка» (сомневаюсь, что такая существует). Я спросил, есть ли хозяин, — похоже, нет, но всё время кого-то ищет. Назвали Черныш, но я без дальнего прицела подумал, что имя для него слишком плебейское. Скорее уж Скаут, почему-то решил я. Мы долго шли по исковерканной машинами земле. Русские ребята рассказывали, что кроме медвелей и волков в горах обосновались ещё одни звери — бандеровцы, у которых в разных местах обустроены полувоенные лагеря, где они проходят подготовку, стреляют.
Когда из столовой мы направлялись в Русский Дом, стало уже совсем темно. Звёзды проглядывали сквозь лапы елей, подмигивали нам, намекая на давнюю дружбу, что они прямо с Каховки — за нами. Вошли в тёплую комнату: стол, шкаф и аж две кровати. Когда я уже забирался к Жене под одеяло, спросил:
— А какие сны тебе снятся?
— Снится самое яркое из прожитого дня. На сегодня я уже заказала «карпатскую сказку». А тебе?
— А я всё ловлю звёзды на Каховском море. Подпрыгиваю, хватаю одну в руки, и ты представляешь — она холодная. Холодная, как бенгальский огонь. Странно, правда? Такая же холодная, как твой теперешний нос и… как твои губы.
Я стал согревать ее лицо и так и заснул.
Рано утром мы прощались с воронежским бригадиром и его ребятами. Полез в дрезину — на моем месте сидел Скаут.

Глава девятая

Я смотрел на него сверху вниз, он делал вид, что не понимает. Наконец, поднял голову, посмотрел на меня укоризненно и спрыгнул со стула. Лег рядом на ковровую дорожку. Кажется, он понял, что нашел то, что искал. А я это ещё не совсем понял. Пёс мне нравился, но к нему нужно было еще приглядеться: что за характер, как он поведет себя дальше. И даже если я его возьму, что мне предстоит! Ветеринарные справки, собачий билет на самолёт и окажется много, много ещё чего. Сам я с этим не справлюсь. Я посмотрел на Женю. Вряд ли она догадывалась о моих мыслях. Тем более о них не догадывался Скаут, он тихо посапывал возле моих ног с чувством выполненного долга — обрёл, наконец-то, хозяина.
Сигнал дрезины эхом откликнулся в горах, она зажгла свои яркие фары и стала медленно нащупывать узкоколейку, растворяясь в вечно сумрачном карпатском лесу.
Наша дружная команда держала путь к быстрой горной реке, название которой скрыло в памяти время, да и в картах я не преуспел. Рассказывали только, что могучий поток размыл горы на валуны, и в ледяной хрустальной воде, бросаясь на эти осколки гор, плещутся и играют тысячи розовых, голубых, перламутровых форелей, которые сами запрыгивают тебе в руки (а хорошо бы в рот и уже жареными). Я сам видел, как Скаут ловил рыбу в воздухе и тут же съедал её. Да, для рыбаков здесь был рай. А я уже во второй раз наблюдал «звездопад», разве не так падали мерцающие звёзды на землю, как эта мерцающая форель с вершины горы? Я стоял и смотрел, пока не услышал: «И чого ви тут робитэ?» Со всех сторон мы были окружены людьми в камуфляже, с направленными на нас автоматами. Нам велели выстроиться цепочкой и по тропинке повели в лес. Кто сопротивлялся и задавал вопросы, того слегка подталкивали в спину автоматами. Мне казалось, что я сплю и смотрю старое кино про войну. Все последующие действия уоновцев выглядели детской игрой, и уж никак не соответствовали воинскому Уставу. У меня даже мелькнула мысль, что, возможно, нас приняли за туристов, и все их действия входят в программу «Прогулка по Карпатам». На наши вопросы не отвечали. Минут через двадцать вышли на большую поляну с явными признаками стрельбища. В стороне стоял длинный барак, чуть дальше — наблюдательная вышка.
Перед входом на поляну прибитые к деревьям устрашающие знаки — «ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН!» и «ЗА НАРУШЕНИЕ — СМЕРТЬ!», череп и скрещенные кости. Главный скомандовал: «Девочки налево, мальчики направо, пять минут, марш!» Мы молчали и преглядывались. Машинист, более опытный, тихо сказал — лучше исполнять.
Когда все собрались, командир закричал: «А теперь по тому же маршруту бегом в дрезину, марш!»
Я облегченно вздохнул, все-таки это была игра. Этакий сюрприз от председателя городской думы. «Главный» попросил сесть в дрезину только членов моей группы, всем остальным «бойцам», как они себя называли, велел окружить дрезину. Сам сел за стол. Представился как начальник военного патриотического лагеря майор Богдан. Высокого роста, одутловатое лицо, заплывшие глаза с прищуром или с усмешкой. Положил тяжёлые ладони на стол и сказал: «Теперь знакомиться с вами буду я. Кто из вас может говорить на чистом украинском языке? — все молчали. — Так я и думал. Какой же шпион признается, что говорит на чистом украинском? А может и признается, если дурак. Но мы и так поймем друг друга. Попрошу все документы, оружие, телефоны на стол. Предупреждаю, за сокрытие подобного будете жестко наказаны. — Все стали выворачивать карманы — Добавлю, что вы попали в военный штаб пятого отряда „Свободные Карпаты“. И по нашим законам до рассмотрения каждого нарушителя являетесь пленными».
— Холодного оружия, я вижу, нет? Ну, что ж, потом тщательно проверим вагончик. Если что-то прячете, лучше признаться сейчас, не усугубляйте свою вину.
— А в чём состоит вина? — не выдержал я. — Что я приехал с официальными документами дать несколько концертов? Нам даже посодействовал глава городского совета и дал свою дрезину.
— Вы оказались вблизи территории военного лагеря, куда посторонним вход запрещен.
Меня он будто не слышал.
— А вот это уже интересно, — начальник УОН рассматривал очередной паспорт.
— Воробьёва Евгения Николаевна, МИД СССР, Управление дипкорпуса, переводчик. Вы тоже дадите нам концерт?
Он сложил в свой кожаный портфель все документы, паспорта, мобильные телефоны, два охотничьих ножа, мой и водителя, и отдельно в карман куртки удостоверение.
— Все выходим из автобуса, — посмотрел на Скаута, стоявшего рядом со мной и готового к выходу, — и собака тоже, — и знакомой тропинкой короткими перебежками в лагерь — марш!
Я решил наконец-то вмешаться:
— Вы, майор, отвечаете за свои поступки? Вы насильственно задержали группу советских гражданских лиц, находящихся при исполнении своих обязанностей, держите нас под прицелом автоматов, заставляете под угрозой оружия выполнять приказы, обращаетесь с нами как с диверсантами или наёмниками. Вы что, советским гражданам объявили войну? Вам же придётся за свои поступки ответить.
— Кому? Нашим врагам, которые засели и в Москве, и в Киеве? Или советским оккупантам, поработившим Прикарпатье? Мы с Вами уже давно находимся в состоянии войны. Пока еще невидимой.

Да, подумал я, законченный идейный фашист украинского разлива, такой может всех и расстрелять. Говорит на чистом русском яыке, не поймешь, — русский или украинец. Хотя в этом случае национальность конкретная — фашист.

Мы вновь вышли на знакомое стрельбище, нас ввели в барак, в небольшую комнату с четырьмя кроватями, столом и двумя скамьями. Запирать не стали, но предупредили: из комнаты не выходить. Я подошел к окну и увидел, что оно забито гвоздями. Скаут обнюхал все углы, кровати, посмотрел на меня, в глазах я прочитал: «не дрейфь, выберемся», гавкнул и улегся под столом. Вбежала запыхавшаяся Женя, улыбнулась всем и извинилась за опоздание. Вслед за ней вошёл майор и еще раз предупредил: никому не выходить, а по нужде всех будут выводить коллективно. Тут же зарычал и гавкнул Скаут. «Главный» скосил на него глаза и тихо произнес: «пристрелю». Машинист и администратор прилегли. Ко мне к окну подошла Женя и шепотом сказала: «Я разговаривала с Москвой». На мой немой вопрос ответила: «Женщине проще спрятать на себе телефон, чем мужчине. Через два часа прилетит десант на вертушке. Попробуют без стрельбы, но на всякий случай нас просят забаррикадировать дверь и, лучше всего, укрыться под кроватями. Я решила, что в Москву звонить вернее, так как неизвестно истинное настроение местных гэбистов».
Всё это она прошептала, как бы с интересом вглядываясь в окно.
— А у нас переводчик — не совсем переводчик, — ответил я.
Где-то часа через полтора мы уловили в воздухе характерное жужжание, над поляной завис вертолёт. Дом осветили яркие прожектора. Через мегафон произнесли: «С вами говорит подполковник Озерный. Предлагаю немедленно всё оружие сложить на пол, руки за голову и по одному выходить к вертолёту. Все докуметы, телефоны и прочие предметы, изъятые вами, сложить на столе. В случае неповиновения на счет десять будет открыт огонь на уничтожение. Раз… два…»
Мы полезли под кровати, рядом со мной оказались Женя и Скаут, который, видно, принимал происходящее за интересную игру. Я обнял Женю и крепко прижал к себе. По всему дому слышались крики и топот сапог. Было слышно, как вертолёт сел, но двигателей полностью не заглушил. Было ясно, что боевики выходят из казармы. Я зашевелился, пытаясь вылезти из-под кровати, но меня крепко держала Женя: «Подожди, ещё рано, могут стрелять». Какое-то время ещё слышались выкрики, команды, винты закрутились сильней. В дверь аккуратно постучали.
— Разрешите? — вошел подполковник в камуфляже. «Подполковник Озерный», — представился он. — Все живы-здоровы?
Каждому вручил паспорт. «Ну, а личные вещи разберёте сами. Можете продолжить свои гастроли, приношу извинения от имени руководства области. Счастливого пути!» — И плотно закрыл за собой дверь.
Мы услышали, как заревели моторы, все стояли у окна и наблюдали, как вертолёт мягко оторвался от земли.
Пока собирали вещи, я заметил, что Женя вновь исчезла. Минут через пять она вернулась и объявила, что собирает «Совет в Филях», предложила всем сесть за стол. Скаут сидел на полу возле моей ноги. «Обученный он, что ли? — подумал я, — ведет себя образцово. Коли он дрессированный и умный, надо на первое время придумать ему ошейник, а в городе купим всё, что полагается.» Я снял с себя ремень, брюки вроде держались прочно, смерил псу шею, проделал в ремне ещё одну дырку, пристроил на Скауте. Конец ремня торчал, но это было уже приобщение к облику хозяйской собаки. Пёс принял всё как должное, и я понял, что не расстанусь с ним.
— Я только что говорила с Москвой, — начала Женя. — Нам предложили выбор: либо сворачивать шмотки и возвращаться домой, либо продолжить гастроли, нас ждут в экспериментальном форельном хозяйстве. Разведка доложила, что всё чисто, никаких происшествий не будет, к тому же вслед за нами пойдет еще одна дрезина с солдатами для сопровождения.
За столом все зашевелились. Впервые подал голос Иосиф Семёнович, администратор, если голосом можно назвать «взрыв вулкана».
— Это уж слишком. Вы в своём уме? Нас вчера чуть не расстреляли! О каких гастролях может идти речь? Домой, только домой.
Повисла нехорошая пауза. Скаут не сказал ничего. Он был занят. Жевал мешавший ему конец ремня. «До Ивано-Франковска весь сожрёт», — подумал я.
— Моё мнение такое, — сказал я после паузы. — Во-первых, — и это самое главное, — нас ждёт зритель, висит афиша, объявили по радио Ивано-Франковска. Люди настроены очень дружелюбно, они не избалованы концертами. Во-вторых, — нам гарантирована полная безопасность, через полчаса здесь будет русский спецназ, а я ему почему-то верю.
С улыбкой взглянул на лица команды. Иосиф Семёнович сначала вздрогнул, затем чихнул, дрожавшими руками достал платок, вытерся и сказал: «Извините, это нервное, — и уже более уверенно — я вместе с коллективом».
Все двинулись к нашему «боингу». Скаут первый вскочил и улегся на коврике у моего кресла. Через некоторое время горы отразили резкий сигнал догоняющей нас дрезины. Я увидел, что мы возвращаемся к водопаду, на тот самый перекат, где летает форель. Мы вышли из дрезины ещё раз взглянуть на это чудо. Скаут воспользовался возможностью позавтракать, носился по перекату и ловко хватал рыбу. Иосиф Семёнович сказал, что за нами должны придти. Василий дал длинный сигнал, от которого наш боевой администратор поморщился. «Можно было и потише», — пробормотал он и настороженно посмотрел в горы. Увидел, как из-за поворота показалась дрезина и сразу же повеселел.

Здесь на порогах форель метала икру, большинство рыбин с туго набитыми животами неслись вперед к следующим порогам, перескакивая через камни, преодолевая водопады, к этому их призывал закон природы.
— Я так и знала, что вы здесь, — раздался за спиной тонкий голосок, так весело и радостно, как будто она встретила своих родных.
Улыбающаяся девушка лет восемнадцати, в куртке и резиновых сапогах стояла за нашими спинами.
— Правда, красиво? Ну где ещё такое увидишь? — она подставила ладошки под струю, попила и умыла лицо. — К тому же эта вода полезная, с множеством минералов, мы проверяли в лаборатории, я ее каждый день пью. Прибегаю и пью, не из бутылки же, а из самих…недр. Ну я вас совсем заболтала, меня звать Наташа, я лаборант. А вас уж совсем заждались, когда приедут, когда приедут? Мы тут совсем заброшены, а тут гости, да ещё из Москвы. Вас ждут завтракать, и вас тоже, — обратилась она к солдатам, скромно переминавшимся с ноги на ногу в сторонке и не знавшими, что им делать.
— Пошли, пошли, — тут же отозался Иосиф Семёнович с неизменным портфелем, приглашая и подталкивая бойцов.
Казалось, он нашел своё место, находясь среди солдат и как бы руководя ими.
Все двинулись за нашим гидом в сторону от водопада. «Я работаю на станции уже три года», — с некоторой гордостью объявила Наташа.
Наш отряд шел в таком порядке: Скаут, я, Василий, Женя, Иосиф Семёнович. Один из бойцов был по совместительству машинистом.
— Вы заперли дрезину? — спросил у него Иосиф Семёнович
— А зачем? — усмехнулся солдат, — здесь, кроме мальков форели никто не живет, разве олени забодают машину…
Солдаты дружно засмеялись. Впереди уже был виден довольно большой участок земли, явно с любовью и умением обработанный человеческой рукой. Вблизи мы разглядели, что вся земля изрыта канавками, внутри которых находились аквариумы разных размеров с подведенными к ним трубами. В соответствии с размерами в аквариумах плавала форель — от мальков до крупных рыбин. Между рыбными ячейками были выложены дорожки из кафеля. В глубине территории мы могли увидеть несколько резервуаров-накопителей, откуда забиралась рыба для дальнейшей обработки. Обо всём этом рассказал поспешивший к нам начальник станции, очень деятельный старичок с седой бородкой, в очках, в старой соломенной шляпе, который долго извинялся, что не смог лично встретить нас, и долго пожимал каждому руку. Столовая, куда нас привели, напоминала веселый, детский живой уголок. Несколько аквариумов с экзотическими рыбками, две большие клетки с попугаями, три больших круглых стола, накрытых белоснежными скатертями, вазочки с лесными цветами, приглашения хозяев устраиваться, — всё это создавало ощущение домашней теплоты, уюта и праздника. Как будто они знали, что мы прибыли из концлагеря, и хотели, чтоб мы скорее приобщились к нормальной человеческой добожелательной обстановке. Принесли закуски, овощи — они объяснили, что у них свое натуральное хозяйство, завязался застольный разговор; кто-то спросил, не беспокоят ли их бандеровцы -— нет, слава Богу, ответила одна из женщин, а вот выстрелы с полигона слышим часто. Мы давно просим Николая Николаевича завести охранника, да какой от него толк, если что случится.
— По смете охранник не положен, — засмеялся начальник станции, наконец-то снявший с себя соломенную шляпу.
Было заметно, что он с ней редко расстается, на загорелом лице выделялся бледный лоб. Разделились по столикам. За одним сидели я, Николай Николаевич, Женя и Наташа, за другим наш молчаливый машинист, Иосиф Семёнович и две сотрудницы станции, за третьим столиком — наши защитники. Принесенные две бутылки вина и водки позволили всем символически произнести тосты за гостей и за хозяев. После чего заговорили сразу и обо всём. И о жизни здесь в горах, и о бандитском захвате, и разведении форели. Мне пришлось прервать весь этот разнобой и напомнить, что мы приехали дать концерт, а может не надо? — ведь так хорош сидим! — Надо, надо мы вас так ждали. Здесь же в столовой сдвинули столы и освободили место для «сцены». Я читал отрывки из разных программ, одичавшие селекционеры были очень довольны, предлагали остаться на несколько дней, чтобы показать Карпаты во всей красе, мы благодарили и отвечали, что впечатлений у нас уже выше головы.
— Нет, мы вас так не отпустим, — перекричал всех Николай Николаевич. Сейчас все идем в лес, посмотрим оленье ристалище. Это их время, я уже слышу их боевые призывы.
И правда, несколько минут назад я тоже услышал трубные мощные звуки. Мы выбрались с территории станции, аккуратно обходя рыбные ячейки. Кстати, Скаут настолько приворожил Наташу, что она, увидев обгрызенный ремень, нашла старую сбрую их собственной собаки, привязанной где-то на задворках, чтоб не мешала, и водрузила на Скаута. На него впервые надели намордник и он сопротивлялся как мог. Вошли в лес. Предводитель повернулся к нам, поднял руку, привлекая внимание, и сказал:
— Прошу полной тишины и во всем слушаться меня.
Трубы ревели совсем близко.
— Это еще не всё, — продолжал Николай Николаевич. Смотреть будем отсюда, с подветренной стороы. Из-за кустов. Олени хоть и драчуны, но постороннего чувствуют и драться не будут. А уж зверя учуют — тем более. Поэтому собачку я попрошу Наташеньку увести на станцию и привязать получше. Слабонервных предупреждаю: зрелище не из приятных. Наслаждаться тут нечем. Поэтому задерживаться не советую, посмотрели и — домой. Отнеситесь к этому как к закономерному явлению природы, природа любит тишину и хранит некоторые свои тайны от посторонних глаз. Ну вот, теперь после моей лекции, затаились.
Через некоторое время опять раздался трубный глас и с противоположной стороны поляны — развороченной, вспаханной, будто по ней прошли танки, — захрустели сучья, ветки и показался первый боец. Он оглядел поляну и ещё раз с хрипом затрубил, вызывая соперника. Появился и другой. Два мощных самца, но вид у них, еще до драки, был жалкий. Морды в запекшейся крови, кровь и раны на груди. У одного вместо рогов торчали обломки, сами же роскошные ветвистые рога лежали на поляне, у другого его грозное оружие сдвинулось совсем набок и держалось на честном слове. Соперники разошлись по углам поляны и замерли, чуть опустив головы и издавая хрип. Затем не спеша сблизились и уперлись лбами, как будто стараясь сдвинуть друг друга и повалить наземь. Раздался треск сломанных рогов, хрипы и потекла кровь. Женщины отвернулись и пошли прочь.
— Что ж так продолжается, пока не поубивают друг друга?
— Обычно до этого не доходит. Слабый отступает и покидает стадо.
Быстро темнело, мы вышли из леса и стали прощаться, так как завтра в семь утра улетали в Москву. Хозяин рыбной фермы просил не волноваться за собаку, он сейчас позвонит в аэропорт и всё уладит. Его там все знают. Наташа сбегала на станцию и притащила большую плетёную корзину, доверху уложенную крапивой.
— Не смущайтесь, крапива прекрасно сохраняет форель хоть два-три дня. В Москве будете кушать и вспомните про нас.
Кроме «спасибо» я от волнения ничего не смог из себя выдавить. Мы и так всех вас никогда не забудем, — подумал, но почему-то не сказал. Мы часто в жизни чего-то важного недоговариваем.

Глава десятая

Все направились к вагончикам, а мы с Женей задержались.
— Давай мне собаку, — она протяула руку к поводку, — а ты понесешь корзину. Завтра у меня с утра её будем жарить, для всех в это время мы еще будем в Карпатах.
— Господи, мы ничего не знаем друг о друге. Столько событий! Мы только спали вместе. Или это была не ты?
— Конечно, не я. Кровати-то были разные, каждый раз ты и не заглядывал Особенно хорошо выспались у бандитов на полу в казарме.
— Всё-таки лучшая ночь была на Каховском море под звёздами.
Я поставил корзину на землю и крепко обнял эту еще неизвестную мне Женьку. И вдруг под левой лопаткой нащупал нечто твердое, подвязанное ремешками, это мог быть только пистолет. Мы молча смотрели друг другу в глаза. Нас хранил Господь. Спасибо, Боже, что до этого не дошло, — подумал я.
— Эй, командир, вы скоро? А то уедем без вас.
Мы побежали к нашим тележкам. Первым мчался Скаут, волоча за собой поводок, за ним Женя, я, за мной скакала корзина с рыбой.
Короткий гудок, и прощайте Карпаты!
Самолет летел над Украиной, я сжимал на подлокотнике руку Жени, в ногах у нас, высунув язык, лежал Скаут.

Женя рассказывала:
— Под прикрытием переводчицы мне нужно было попасть в Ивано-Франковск. О том, что там неспокойно, мы знали давно. Формирования под знаменем Бандеры крепли и вооружались. Информации о том, что там творилось, у нас было мало. И попасть в Прикарпатье мне следовало не рейсом в Ивано-Франковск из Москвы, где на меня могли положить глаз, а окольным путем, хотя бы из Каховки. И тут подвернулся ты.
— А я считал, что мне подвернулась ты.
Она отошла от плиты и с ножом пошла на меня.
— Тогда давай вместе считать, что мы подвернулись друг другу.
— Не возражаю. И если ты не перестанешь отвлекать меня, то форель превратится в угольки.
— А может нам пригласить ещё кого-нибудь? А то ведь не поверят.
— Зови, отлично. Только пусть захватят еще одну бутылку белого вина.
Друзья себя ждать не заставили. Мы не торопясь смаковали форель и всё рассказывали по порядку. Скоро от форели остались одни воспоминания, воспоминания о гостеприимной рыбной ферме и её чудесных обитателях.

…Кажется, я ещё тогда в горах сказал:
— Прощайте, Карпаты!
Но сейчас, с высоты десяти тысяч метров, я не мог сказать: прощай, Украина. Моя суть протестовала. Мы часто используем слово «прощай» как «до свидания». А оно имеет более глубокий смысл: прощай навсегда. Этого я говорить не хотел.

***

…Я просто смотрел на далекую землю. Летел я в Днепропетровск в командировку дня на два, которую, если честно, устроил себе сам. Меня как магнитом тянули к себе детство, большой голый двор с единственным деревом, белая старая хата. Поумирали старики, но еще жива была тётка, переехавшая на новую квартиру, и брат Валерка со своей новой семьей.
Я взял такси и сказал: «Далёкая, 28». Водитель долго молчал, потом обернулся и спросил: «А что там?» Я тоже помолчал и ответил: «Моё детство».
Он долго возил меня, хотел показать город, заработать на приезжем. Я прикинулся лохом и смотрел на заснеженный, незнакомый мне город. Наконец таксисту самому надоело кататься, он притормозил и сказал: «Вот Далёкая, а вот номер 28». Я увидел девятиэтажную хрущёвскую башню с пустым двором. На месте дорогой мне шелковицы вырос типовой уродец под названием «Продукты». Я оглянулся — вся улица была застроена девяти- и пятиэтажками, от садов почти ничего не осталось. Я опять сел в машину и назвал гостиницу.
— Кого-то ищете? — спросил водитель.
— Теперь уже никого.
Кое-где на улицах собирались кучки людей, обсуждали политику, чаще всего слышалось: Киев, Москва, Запад, коррупция, президенты, жульё…
В Киеве под наблюдением полиции уже ставили палатки на майдане.
В номере я сразу заказал билет на Москву, на вечерний рейс. Мне хотелось как можно скорей улететь. Болело сердце. Болела голова. В груди росло ощущение утраты.
Оказалось, что прощаться с детством, всё равно что прощаться с любимым человеком.