А о Моцарте и надо так говорить!
Моцарт есть живое воплощение предельно актуализированной гениальности. Божественное почило на нём.
Почти уверен, что Бердяев не знал моцартовского определения гения!
Тем дороже совпадение:
Моцарт: “Не подумайте, что гений – существо с особо утонченным умом или развитым воображением. Ни образование, ни воображение, ни какие-либо частные дары не составляют существа гениальности. Любовь, любовь и еще раз любовь – вот душа гения!”
Бердяев: «Гениальность коренным образом отличается от таланта… Гениальность совсем не есть большая степень таланта — она качественно отличается от таланта. Гений есть соединение гениальной природы с специфическим талантом. Гениальность есть особая сила хотения иного…» – иного чем в мире, иного, чем мир, который пенится эгоизмом и страшно беден любовью… то есть, особая сила хотения мира иного, мира Божия, где ничего кроме любви нет, потому что быть не может.
Ибо Бог есть Любовь.
Иоанн Бреславский пишет о Моцарте, как о глубоко любимом.
Он мог бы сказать, как сказал Чайковский: «В Моцарте я люблю все, ибо мы любим все в человеке, которого мы любим действительно».
Иоанн любит Вольфганга Амадея действительно.
А как ещё любить человека, сочинившего сицилиану к фортепьянному концерту No. 23 A Dur?
Немного их, «счастливцев праздных… единого прекрасного жрецов», которые, как некие херувимы, занесли нам несколько песен райских. Рафаэль, да Амадей, да Александр Сергеевич – а кто ещё? Ну, Вермейер, о котором думают, что он писал голландский буржуазный быт, а он писал свет нездешний, струящийся на лик человеческий сквозь одно вполне буржуазное окошко слева сверху.
Их мало, избранных…
Великое, что замечает Иоанн, – светоносность Моцарта!
Она поражает так же, как светоносность Рафаэля. Даже сильней. Это музыка!
С ней всегда трудны сравнения.
С ней почти всегда проигрышны соревнования.
Парадоксально, именно светоносность Моцарта, как и Рафаэля, делает их на общий вкус множества – «пресными».
Нет, конечно, и обязательно: «Ах, Моцарт!», «Ах, Рафаэль!»…
Но подлинное глубокое восчувствие редко.
Человек соблазнен злом, он утерял свою Деву и получил взамен женщину, по которой неизбывно томится, как по утраченной и невосстановимой целостности духовного андрогина. И потому его притягивает тьма, его дурманит вагнерическое томление, и Моцартов свет, как и свет Рафаэлев, ему часто скучен.
Человеку очень трудно принять свет творца, свою Деву обретшего, целостного, нерасколотого и потому просиянного в духовной самодостаточности.
Самодостаточноть, как термин обоженья, должна быть подвергнута критике в этом мире.
Мир не знает духовной самодостаточности.
Почти не знает.
Только у святых Духом.
Но святость Духа как принять человеку падшему?
Она может казаться ему инфантилизмом, голубоглазой беззаботностью задержавшегося в детстве. Так иногда действует Рафаэль, так действует нередко и Моцарт. Взрослому скучно детство, а Христово: «если не обратитесь и не станете как дети, не войдете в Царство Небесное» – вообще мало кому в наш век придёт на ум.
Да и что решает ум там, где взыскуется Дух!
Знаю это и по себе, хотя чувствую и переживаю свет сих ангелов с силою необычайной. В палатинской галерее Питти моя спина сообщила мне о том, что в мелькании изобильных холстов я пропустил раннего незнакомого мне Рафаэля. Я обернулся и вернулся в уже пройденный зал. Среди хороших и не очень полотен эпохи, словно лампа, горел холст юного Санцио.
Сюжет холста – как у всех.
Но совсем другая энергия, другая рука!
Тогда-то и осознал я, что кистью урбинца водила рука не одного Рафаэля. Рядом был Бог.
Тогда словосочетание «божественный Рафаэль» впервые нашло во мне действительное звучание и адекватное эхо.
Был Бог рядом и с Амадеем… так рядом, как мало с кем ещё, во пропасти мира, о которой Иоанн Береславский – и как я согласен с ним! – говорит, что только художества… – и музыка прежде других, способны перевести душу через эту пропасть, провести над нею, не давши свергнуться безвозвратно. Кто знает, возможно, сошествие Господа во ад по ту сторону времени есть в действительности приближение Бога к немногим избранникам своим во тьме мира.
Приближение, как возвращение Девы и святого детства.
Приближение, как дарование света.
