Пять с плюсом

повесть в пяти рассказах-воспоминаниях

1

Митяй заскочил в кухню и хлопнул Колю по спине.

— Иди. Она твоя! — выразительно, громким шепотом проговорил ему в самое ухо.

Коля одернулся.

Митяй смотрел выжидательно.

Коля был хмур. Но не от услышанных слов, а оттого, что Митяй на полчаса ушел в комнату с Оксаной и теперь напугал его своим внезапным возвращением.

Когда Митяй увел Оксану (Пошли, покажу, где ты будешь спать), Коля поначалу прислушивался. Из комнаты доносились только их приглушенные панельными стенами голоса, изредка звонкий смех девушки и сиплый хохот Митяя.

Стонов и скрипов не доносилось.

Но вскоре Коле прислушиваться надоело. Он налил рюмку водки, сам ее опустошил, запил стаканом светлого кегового пива. Съел кусочек какой-то холодной закуси, нарезанной и выложенной Оксаной аккуратными дольками на треснувшем от края до края хозяйском блюдце, покурил.

— Иди, вставь ей по самые гланды! — выпучив глаза, уже громче повторил Митяй, — гандоны остались?

— Ты че орешь! — огрызнулся Коля.

— Да там все равно ничего не слышно, — уже тише сказал Митяй.

— А ты че? Уже?

Коля точно знал, что если сейчас Митяй скажет да, то он ни за что не пойдет к Оксане. Он ни за что не занялся бы сексом с девушкой, если до него у нее кто-то был. Не вообще, конечно, когда-то в жизни, а прямо сейчас, перед ним.

Если когда-то, то это, наоборот, хорошо — не придется становиться первым, не возникнет никакой иллюзорной ответственности и мнимых душевных терзаний… Его, ее… Он в точности не знал, как это бывает, сам не имел опыта быть у девушки первым мужчиной, но был уверен, что определенного количества душевных терзаний было бы не избежать.

Коля не представлял, как будет целовать Оксану, зная, что несколько минут до него ее облизывал Митяй или, что еще больше невыносимо, что она целовала Митяя в его кривозубый рот, совала туда свой язык, а он совал ей свой. От этих образов становилось мерзко, и желание, ради которого они раздобыли на сегодняшний вечер и привезли к себе на квартиру Оксану, сходило на нет, закатывалось в асфальт, утекало ниже ржавой городской канализации, глубоко в подземные озера.

Они сняли Оксану в самом центре Читы, в уютном сквере на Площади Ленина, засаженном аккуратно остриженными рядами кустарника и заставленном разноцветными деревянными скамейками на расстоянии зрительного контакта.

Так уж ли правильно сказать «сняли»? Наверное, да, потому что цель была прямой и очевидной — затащить девушку в постель, — а девушка сидела и «снималась». Во всяком случае, на это рассчитывал Коля, который еще никому не клялся в вечной любви и верности. Это у Митяя еще со школьных лет была девушка, Юляша, которая (якобы) его ждала, и с которой они (якобы) дали друг другу всевозможные эти глупые клятвы.

За день до Оксаны друзья за смешные деньги сняли двухкомнатную квартиру в Ингодинском районе Читы, на улице Лазо в пятиэтажной кирпичной хрущёвке на берегу реки Читы, всего в семи автобусных остановках или пяти минутах на такси от Площади Ленина, и надо было ее, что называется, испытать.

Их, одетых по гражданке, двоих, только что окончивших военный институт молодых лейтенантов, по собственному желанию разорвавших контракт с пограничными войсками Российской Федерации и ожидающих возврата документов из Центра, можно было запросто принять за обычных местных студентов.

В свободное от дежурства время гуляли по городу, покуривали сигаретки и попивали пивко, легкомысленно шутили и смеялись. Офицерской зарплаты даже без конкретного обозначения должности на это вполне хватало. А еще их ждала недурственная компенсация за сданные на склад шинели, парадки, ботинки и всё прочее обмундирование.

Довольные своей предстоящей в скором времени демобилизацией, Коля и Митяй проводили дни, высматривая на разноцветных скамейках таких же легкомысленных, как они, Оксан, студенток Забайкальского государственного университета, или неважно какого университета, или неважно студенток или служащих каких-нибудь служб и организаций.

В идеале им хотелось замутить с двумя подружками, но на первый раз замутилась одна. Оксана курила, откинувшись на спинку скамейки, закинув ногу на ногу. На волосах была повязана модная в начале нулевых легкая косынка. Появлению двоих подруливших к ней молодых людей не сказать, что сильно обрадовалась, но и что была сильно против, тоже не сказать.

Митяй всегда начинал первым.
— Девушка, у вас не занято? Ничего, если мы присядем?

Коля только улыбался и буравил девушку взглядом. Старался, конечно, чтобы взгляд не был совсем уж вульгарным, но это было сложно — ее воздушный сарафан был непростительно коротким, ее ног было видно непростительно много. Гладких и плавных, отливающих солнцем ног. Очень видно! Очень много!
Коля, если бы его тогда заставили что-то говорить, захлебнулся бы своим сердцебиением — сердце клокотало и ухало где-то под самым горлом от лицезрения такого количества открытых участков сочного девичьего организма. Перед глазами темнело и плыло.

— Мы вам сильно не помешаем. Наверное, кого-то ждете? — продолжал заливать Митяй, а она качала голой ногой, болтая расстегнутой босоножкой на кончиках пальцев.

— А вы местная? Ну, из Читы?

— Из Копенгагена, — первое, что выдала девушка, и на несколько секунд возникла пауза.
Молодые люди не подозревали о наличии у местных девушек чувства юмора.

— Конечно, из Читы. У меня и фамилия самая что ни на есть читинская.

Коле было бы плевать с высокой колокольни на фамилию девушки, если бы она не была — Читина. Тут хочешь — не хочешь, запомнишь на всю жизнь.
Уже через несколько минут они все вместе направлялись в летнее кафе, где немного пообщались «под зонтиками», потом затарились в ближайшем продуктовом и вызвали такси.

— Ты че? Я не могу, ты же знаешь, — ответил Митяй на Колин вопрос, — у меня Юляша, я поклялся, забыл? Я верен ей до конца дней своих, как и она мне. Это железно.

— Гонишь, поди?

— Я бля буду! Не ссы! Иди, ты ей нравишься, она мне сказала.

Видя нерешительность друга, Митяй пустил в ход тяжелую артиллерию:

— Ты че, не веришь?! Зуб даю!

Нафиг мне твои кривые зубы, подумал Коля и как будто нехотя встал.

— Иди, иди, Ромео, — тихонько подбодрил его Митяй и слегонца отвесил поджопник.

— Что ты делаешь? — тихонько спросила Оксана, отвечая на жадные Колины поцелуи в темноте комнаты.

— Что ты делаешь? — тихонько повторила она один раз, прогибая спину, чтобы ему было удобнее расстегнуть лифчик. Груди вывалились из него большие и спелые, и немедленно растеклись по Оксане. Больше она ничего не говорила.
Митяй специально не прислушивался, но очень скоро звуки сами долетели до его расслабленного уха.

— Первый пошел! — сказал он довольно.

Все три с половиной месяца, что они увольнялись, Митяй сохранял верность своей Юляше. Юляша не встречала Митяя на вокзале, но в тот же день приехала в гости с тортом, уже наметившимся животиком и обручальным кольцом на пальце.
Поприветствовать и попрощаться.

1+

Открываю дверь и захожу с дневного света в полумрак. Мой стол ждет меня в самом углу малого зала. На столе привычное блюдце с тремя свежими эклерами. Больше сладкого не нужно — слишком хорошо — тоже нехорошо. Ида знает, в какое время я прихожу, и у нее все готово.

Мои три часа в относительной тишине, и относительном покое. Плюс мои эклеры, мой извечный американо с парой чайных ложек коньяка в нем, хотя это и против общих правил. Мы с Идой так условились. Мое время стоит немного дороже, но я получаю немного больше комфорта. Я был таким неофициальным VIP-клиентом в заведении, которому по статусу иметь таковых не положено. Мне кажется, что Ида терпела бы мое присутствие и задаром, но совсем уж злоупотреблять ее гостеприимством, я не собирался.

Я сижу за своим столиком в самом темном углу антикафе, названия которого ни за что не скажу, чтобы сюда не повалило больше народа, и чтобы в нем не стало меньше кислорода.

С семи до десяти вечера я здесь почти что ежедневно. Если не прихожу, то отправляю Иде об этом смс и дублирую электронным письмом, в соцсетях или где-то еще, где можно писать и читать сообщения.

Ида слабослышащая или глухонемая — я не очень разбираюсь в этих медицинских понятиях. Но у нее для чего-то по всему залу натыканы целые гирлянды ламп и фонарей, которые зажигаются, когда заходит посетитель, или требуется ее внимание в том месте, куда тянется нить гирлянды.

Зовут ее Зина. По паспорту Зинаида, а по бэйджику Ида.

Я сижу в ее антикафе и прикидываю, где в моей жизни правда, а где ложь.

Я думаю об этом не только здесь, а везде и всегда, потому что, однажды обратив внимание на то, что все всем врут, уже не могу этого не замечать. И не перестаю думать. Мыслительный процесс может затянуться до бесконечности. Найти ответ не так-то просто, если он вообще, конечно, существует. Зато я нашел свое идеальное место для размышлений.

Не так давно я снова стал жить один. Сначала мне показалось нереально прекрасным находиться дома самому, когда нет посторонних голосов, силуэтов, теней, предложений что-то сделать, о чем-то поговорить или куда-то за чем-то сходить.

Почти целый год я сожительствовал с девушкой, с которой мы все время общались на разных языках — сперва на сайте знакомств, где познакомились, потом уже в границах моей квартиры. Мы были детьми разных планет самых отдаленных друг от друга солнечных систем разных галактик. Она родилась то ли в Запорожье, то ли на Камчатке, хоть в паспорте и значилось — Белгород. Она была невероятно красивой (представили себе самую красивую девушку? — это она), чем и замутнила мой ясный рассудок. Все казалось: притремся со временем, привыкнем, начнем понимать, да только хрен. Порой доходило до того, что ложились спать в разных комнатах. А раз мы даже спать не можем вместе, то, ради чего в таком случае все прочие лишения?

Разошлись. Я с горечью понимал, что второй такой красоты в моей жизни может и не случиться, но, выбирая из двух зол… был согласен перебиться и лягушечкой. Она приняла спокойно, не забыв добавить: «Кончено, ты не прав во многом», я собрал ей вещи и дал денег в дорогу. В тот же день она уехала то ли в Запорожье, то ли на Камчатку.

Радостно или печально, что мы расстались, но мне стало легче. Отпала ежедневная необходимость доказывать, что я не лось, что задержался на полчаса из-за пробок, а не из-за того, что пошел пить пиво с «кобылами из соседних офисов», и что если я молчу, то я просто молчу, а не «думаю про нее всякие гадости».

Я был доволен, что предметы и вещи у меня дома отныне на своих местах, все перемещения и передвижения по отведенной мне территории делаю только я сам. И ни на миг не собирался задумываться, в чем же «многом» я был не прав, потому что докопаться до истины не смог бы никогда, даже если посвятил бы этому копанию целую жизнь.

Но в какой-то момент я понял, что просто быть одному дома не слишком продуктивно. Рано или поздно под рукой оказывается банка-другая какого-нибудь легкого алкоголя, который можно потягивать через соломинку бесконечно. А когда вдруг приходишь в себя, обнаруживается, что мысль, какой бы она не была в начале, потеряна, а сам я не пойми, сколько времени, не пойми, чем занимаюсь. Хорошо, если это «возвращение» происходит дома, а не где-то в баре, в гостях или где-то еще на людях, откуда желательно как можно скорее бежать.

И нужно вновь начинать сначала, но одному дома, в покое и комфорте, делать этого уже не хочется. А хочется больше и больше пить, дуреть, снова и снова отвлекаться на социальные сети, видеоклипы и ролики, новинки музыки, кино, компьютерных игр, и все тут же снова идет насмарку.

И понимаешь, что Интернет в моем случае — это высокоточное оружие, бьющее прямо в мозг, и средство зомбирования, вызывающее стойкую зависимость. Неужели никто не замечает, что, просыпаясь утром, он первым делом включает компьютер, проверяет электронную почту, просматривает ленты новостей, отмечает, что понравилось, чем поделиться, кого добавить в список друзей, и только потом идет заниматься обычными делами. Умываться, завтракать…

Оборачиваясь назад, могу сказать, что живу в таком состоянии десять лет с тех пор, как зачел первую страничку в первой социальной сети. Десять лет ежедневно трачу время на листание страниц интернета. Наверное, не менее одного часа в сутки, а в среднем часа три, а то и больше.

Даже сейчас, пока набирал этот текст, несколько раз порывался открыть привычные страницы и проверить привычные новости, сообщения просто потому, что привык это делать и уже не могу перестать. Меня это успокаивает и помогает сосредоточиться на мысли. Пролистал, прочитал, просмотрел — и могу спокойно работать дальше.

Хорошо, что перво-наперво я попросил Иду ни за что не сообщать мне пароль от вай-фая, и она добросовестно держит свое слово — я не могу подключиться. Она всегда держит слово (если так можно сказать о человеке, который за свою жизнь не сказал ни одного слова) и сама по себе всегда очень мила и порядочна. Напоминает мне рыжеволосую голливудскую актрису в образе. Наверное, скоро вызовусь проводить ее до дома.

Я давно пытаюсь понять, что по-настоящему для меня важно, а что я придумал.

Вот почему я трачу свою жизнь на интернет и прошу постороннего человека ограничить к нему мой доступ — сам я заставить себя уже не могу. Взять бы и перестать платить абонентскую плату, разорвать договор с провайдером. Но держат все эти кем-то придуманные рамки: нормы приличия, доброе имя, порядочность клиента…

Вот и выходит, что если по правде, то я к этому просто привык, придумал, что мне это нужно. И даже не сам придумал, а у кого-то подсмотрел. А этот кто-то в свою очередь подсмотрел еще у кого-то и стал делать как он. И так до бесконечности, пока не закончатся все люди на Земле. А этот нулевой пациент «Zero», кто первый заразился своим настоящим желанием или своей идущей от чистого сердца истиной, так и не будет найден.

А я так и буду сидеть за столиком в углу малого зала антикафе Иды, думать о том, что хочу чего-то, что мне сказали хотеть, и добиваться этого теми способами, которыми сказали добиваться.

Но что будет, если в один прекрасный день мне удастся разглядеть среди прочих свое первое настоящее желание и понять, чего хочу на самом деле? Может быть весь мир взорвется, уйдет под воду, рухнут стены, разлетятся миллиардом осколков все окна, пропадут все люди или останется только один — мой — человек, которого я буду любить, с которым буду честен… Или, как всегда, не произойдет ничего.

А может, я открою очередную привычную дверь, которую ежедневно открываю по тысяче раз, но вместо известных мест окажусь где-нибудь на городской окраине, на пустыре или на лесной поляне, у большого шатра уличного театра, на сцене которого появится придуманное мной воплощение счастья — Женщина-Мечта в сценическом образе Микаэлы Де Ла Кур из «Армии любовников», прекрасной блондинки с ярко-алыми губами. Она поманит ослепительной улыбкой и идеальными пропорциями форм: «Иди к нам, ты будешь, кем захочешь, мы дадим тебе любовь, мы дадим тебе счастье, дадим все, что пожелаешь, только иди!»

И я буду почти готов взять протянутую мне ладонь, сделать несколько шагов по бархатным ступеням вверх, оказаться на сценическом помосте, где уже начали торжественно разъезжаться портьеры, из них кувырками и другими акробатическими трюками стали выскакивать наряженные люди, артисты или просто счастливчики вроде меня, но что-то меня удержит.

А Женщина-Мечта, сказочная Микаэла, плавно водит, точно маятником, загорелыми под солнцем Сен Тропе бедрами и продолжает напевать: I give my life, give my life, give my life, give my life to be in the book of love! /Я отдаю свою жизнь, чтобы попасть в Книгу Любви (англ.) — группа Army of Lovers — «Give My Life»/

Осматриваюсь и вижу, что никто меня не держит. Это что-то внутри, это я сам держу себя, не позволяя сделать эти шаги и заставляя сомневаться. Может быть потому, что знаю — не бывает ничего просто так, легко и сразу. А может быть потому, что глаза прекрасной Микаэлы, огромные, красивые, с длинными жирными ресницами, нарисованы на кусках марли, вшитых, как заплатки, в ее пустые глазницы.

2

Она сидела, обернутая мокрой простыней, на краю бассейна, свесив ноги в воду. Николай сидел рядом в плавках, тоже болтая ногами в воде. Его рука в районе локтя легонько касалась ее руки в районе локтя. Ему было приятно касаться ее теплой, хоть и мокрой руки. Он чувствовал легкое дурманящее возбуждение, но стеснялся, что оно станет ей заметным. Почему-то ему хотелось, чтобы это состояние подлилось еще хотя бы некоторое время. Как будто его, этого времени, у них было много.

— Как тебя зовут?

— А мне обязательно отвечать?

Ее встречный вопрос прозвучал так искренне и так уместно, что Николай растерялся и не стал настаивать. Простыня, которой была обернута девушка, от воды стала еще и полупрозрачной. Он украдкой поглядывал на бугорки ее сосков, выпирающие под материей и обретшие цвет какао. Ему было легко и пьяно, он думал о том, что соски девушки, должно быть, имели диаметр школьной медали, как раз такой, как если соединить кончики пальцев указательного и большого, изображая жест «Окей». Именно такого размера представлялась Николаю школьная медаль.

Но он совсем не представлял, как надо вести себя с девушкой, которая приехала в сауну по вызову, и с которой при желании можно было без разговоров сразу приступать к делу.
Николай понимал, что мог запросто сказать ей, размотать простыню, лечь на спину и раздвинуть ноги или лечь на живот или как-то иначе, или не лечь, а стать, и она бы сделала, как он пожелает. Молча. Без разговоров. Потому, что она находилась не на свидании, где могла бы поломаться, потребовать бокал мартини или порцию суши, а на работе, за которую ей платили. А он тут со своим: «Как тебя зовут?» Еще бы на танец пригласил.
Да, она могла бы ответить более традиционно для такой ситуации: «А как ты хочешь, чтобы меня звали?», чего, возможно, Николай и ожидал. Он бы ей тогда честно сказал, что хочет знать ее настоящее имя, а не играть в эти пошлые игры. Он не хотел, чтобы девушка называлась любым именем, которое он пожелает ради воплощения сексуальных фантазий таким примитивным способом. К тому же он и знать не знал, как желает, чтобы звали эту девушку, с которой совершенно случайно выпало провести час или несколько часов, а может и несколько минут.

Но она не повела себя так, как, возможно, повела бы другая. Как повела бы себя более профессиональная проститутка. Она не стала заниматься никакими глупыми заигрываниями, а сказала по-честному. И своим честным ответом дала понять, что происходящее сейчас с ней — не самое занимательное приключение в ее жизни, и что она с нетерпением ждет, когда закончится отведенное ей/ему/им время, чтобы скорее отсюда убежать. Бежать со всех ног, бежать прочь, домой, в ванну, в душ, чтобы скорей смыть с себя эту грязь, все эти чужие запахи, эти ненавистные прикосновения. Или стиснув зубы ехать дальше — по новому адресу на новый час. Или новые несколько часов.
Она дала понять, что будь ее воля, она бы с радостью сейчас встала и ушла, и еще бы залепила ему с размаху за то, что без спроса пялился на ее грудь.
И Николаю это нравилось. Даже не просто понравилось — он зачем-то и каким-то образом почувствовал вот это ее состояние. Состояние девушки, вынужденной находиться здесь, сейчас, с ним, в какой-то дурацкой сауне, куда привезли ее с тремя подружками, а может и вовсе незнакомыми ей девчонками.
До нее сюда привозили десятки и сотни девушек — студенток ПТУ, университетов, медсестер городской больницы, учительниц начальных классов, продавщиц из продуктового по соседству, которые, подобно ей, пытались в свободные от учебы или основной работы часы заработать. А сегодня пришло ее время, сегодня она станет в один ряд с этими десятками и сотнями, получит свой порядковый номер в строю, а может, уже давно стала и получила.

— Да нет, совсем не обязательно, — сказал он, пожал плечами, задумавшись, обязана ли она называть клиентам свое имя, платят ли ей за разговоры с ними, — просто…

Я не знаю. Не знаю, зачем я это спросил. Извини.

— Все нормально, — сказала она, — не извиняйся, ты хороший. Давай просто сделаем это. Я за этим и приехала.
Она сказала эти слова тем искренним и доверительным тоном, словно была его (Женщиной-Мечтой, его Микаэлой, и увлекала к себе) учительницей, оставшейся после уроков на дополнительное занятие со слабо успевающим учеником, Николаем. И упрашивала его (взять ее руку и подняться на три ступеньки вверх) совсем чуть-чуть, самую малость приложить усилие, подумать, и задача, которая проще простого, будет решена. А он, Николай, тупит и не знает, какое действие выполнить.

В качестве последней подсказки она освободила край простыни, развела её края в стороны, развернула ее, как блинчик с начинкой, и осталась голой. Ее соски, которые просвечивали под мокрой простыней цветом какао, выбравшись на волю, стали цвета кофе, немного разбавленного молоком, затвердели от разогнанного простыней воздуха и покрылись пупырышками.

Николаю захотелось вдруг крепко-крепко обнять эту девушку, которой он даже имени не знает, прикрыть, одеть и увезти подальше отсюда, из этого гадюжника, пропитанного потом и спермой, криками, злобой и ненавистью, которые не смоет ни бассейн, ни джакузи, ни одна самая сильная струя душа. Но вместо этого он решительно повернулся к ней с намерением поцеловать в губы, но она его придержала.

— Можно не в губы? Хорошо? Пожалуйста. Что угодно, только не в губы.

Тогда он спрыгнул в воду, с силой раздвинул и закинул к себе на плечи ее ноги, притянул вплотную, обхватил руками таз и уткнулся лицом. Она только успела сказать:

— Это совсем не обязательно…

Наступил две тысячи первый год. Николай хорошо помнил этот год, самое его начало, когда он остался один на один со своей свободной жизнью на гражданке, без работы, без друзей, без ясного представления как ему жить и что делать дальше.

Произошел миллениум, в который вопреки ожиданиям, ничего не произошло. Дождя в новогоднюю ночь, что странно, не было, но и снега не было тоже, что считалось нормальным. Морозы уже привычно наступили в феврале, на встречу выпускников, по обыкновению, никто не пришел. Их класс, считавшийся самым дружным в школе, после выпуска как будто исчез. Лопнул, как мыльный пузырь, только брызги разлетелись.

Два-три человека регулярно, из года в год навещали, принося конфеты и букет гвоздик, классуху, учительницу географии, тихую и неприметную женщину без возраста, у которой даже прозвища не было.

Кто знает, наверное, они делали это искренне. Ведь вряд ли что связывало их со школой и бывшей классной руководительницей, кроме каких-то общих воспоминаний и, может быть, еще теплящейся глубоко внутри благодарности за труд, отданные силы, передачу какого-то жизненного опыта и каких-никаких знаний.
География, между тем, один из немногих предметов, который не только не выветрился из головы с последним звонком, но и оказался полезным. Николай знал, где находятся разные страны, знал названия их столиц, и как выглядят флаги государств. Знал, где на каком языке говорят, знал, как на карте выглядят горы, равнины, пустыни. Мог показать низменности и плоскогорья, реки, их истоки и притоки, озера и моря. Знал, сколько на Земле материков и сколько океанов, и даже все их названия. И дело не в том, что Николай был в школе ботаником и зубрил все учебники — он не был ботаником и ничего не зубрил. Просто эти знания остаются на всю жизнь. Хочешь этого или нет, а ежедневно сталкиваешься с чем-то, что связано с географией.

Николай мог ответственно сказать, что математика для него закончилась на таблице умножения, а физика-химия — предметы-призраки — одинаково невидимые близнецы-братья — и вовсе прошли мимо. Николай не помнил из них ничего, кроме того, что физика, сморщенного и похожего на лепрекона, звали Фикс, а химичек было две — Молекула и Химоза. Химоза, даже по кличке понятно — еще та мымра.

Наверняка искренне поступали и те, кто на встречи выпускников не ходил. Кому надо, как будто из вежливости, тратить время на посиделки с чаем и пирожными в школьном классе? И одной на всех бутылкой шампанского.

Николай не состоял в той группе из двух-трех человек, что исправно посещали школу каждый год, и на встрече выпускников был только один раз — самый первый, когда он явился в школу в парадной форме курсанта первого курса Голицынского военного института пограничных войск.
Что за маскарад он устроил? Стал в вестибюле, как манекен в витрине, деловито сложив ладони на животе, которого никогда не было, встречая всех, кто заходил в школу. Чтобы все его видели, какой он красавец. Что все как все, а он — курсант! Пограничник!

Чего он ждал, клоун? Восторженных взглядов и приветствий, восхищений девчонок и всяких прочих поощрений? Чтобы девочки, расплываясь в улыбках, вешались к нему на шею, чтобы они, затаив дыхание, прикрывали рот ладошкой со словами:

— Коля, ну вообще! Ты так изменился, так возмужал!

— Тебе так идет военная форма! Такой красавец!

Чтобы парни одобрительно хлопали по плечу и говорили:

— Ну, чувак, ты реально крут!

— Вот это я понимаю, Колян! Как парень!

Николай бы скромно отмахивался, покрывался румянцем и говорил:

— Да ладно, мужики, ничего особенного. Я только полгода прослужил.

Но ничего подобного и близко не было. Бывшие одноклассники обыденно пожимали ему руку, словно встречались здесь же вчера и виделись каждый день, девочки сдержанно улыбались, говорили привет и проходили дальше. Даже классуха как-то жалостливо погладила его ладошкой по щеке.

А он стоял и уже ненавидел себя за эту задумку, смеялся злым неслышным смехом над своей нелепостью. Кому, думал он, интересны эти его шесть месяцев, вместившие в себя все, так называемые, тяготы и лишения военной службы, которые только возможно представить в первые армейские месяцы? С курсом молодого бойца, с марш-бросками в кирзачах по лесам и болотам, с набитым вещмешком за плечами, каской на башке, противогазом на боку, автоматом на груди, подсумком на поясе и лопаткой, бьющей по заднице на каждом шагу, как молоток по шляпке гвоздя.

С дежурством по кухне, мыльными заплывами с тряпкой по варочному цеху, где жир наслаивался десятилетиями и превратился в напольное покрытие. С еженедельной чисткой картошки и нарядами дневальным по дивизиону, проталкиванием курсантского дерьма в постоянно забитые óчки, и натиранием до стального блеска вечно протекающих труб и краников писсуаров.

Быстро покурив на крыльце, стараясь смотреть вниз, чтобы не встречаться глазами ни с кем, Николай по-тихому убрался и никогда больше не приходил в школу.

Николай напрягал память, но не мог вспомнить, как случилось, что его школьные друзья перестали с ним дружить. В особенности, не понимал, как так вышло с Андреем Савушкиным.

Если других — просто друзей, дружков, одноклассников и прочих знакомцев было дополна и больше, то Андрей Савушкин, лучший друг, был только один. Наверное, у каждого человека в период школьного взросления имеется один такой лучший друг, с которым как с собой — всегда и везде вместе, все поровну и по-честному.

Таким другом у Николая был Андрей Савушкин.

Куда вдруг он делся? Вот взял и делся, сам по себе не девавшись никуда. Николай знал, что Андрей жил там же — в большой родительской квартире на Литвинова, куда они после уроков часто ходили играть в приставку Денди, смотреть фильмы про Брюса Ли и прочее кунг-фу, и порнуху на припрятанных родительских видеокассетах.

Сейчас, правда, родители, дядь Витя и теть Света, переехали, и Андрюшка жил с новой семьей — своей семьей, где он был Глава! Глава семьи! Теперь он сам Дядя Андрей. Много ли надо, чтобы обрести этот статус или что это — должность, звание? Из вчерашнего оболтуса одним неосторожным движением — в ранг Главы семьи.

Тогда еще мобильные телефоны были не у всех. У Николая его, понятно, не имелось, а был ли у Андрея, Николай не знал. Несколько раз пробовал дозвониться на прежний, известный ему, домашний номер, но в трубке звучали только лишь короткие гудки. Пару раз Николай порывался, отбросив все предрассудки, зайти в гости, ведь не совсем же чужие люди! Да и жену Андрюшкину, девочку из параллельного класса с уклоном в бухучет, он знал. Да и, в конце же концов (!), мы ведь были такими друзьями!

Николай не нарочно, он не хотел произносить «были», но это слово само закралось в мысль, заняло свое положенное место. Но почему «были»? Неужели и вправду «были»?! Ведь, не ругались, ничего… Николай понять не мог, но так и не решился навестить друга.

Он знал, что не последнюю роль сыграло здесь его пятилетнее отсутствие в Белгороде, но ведь все это время они переписывались, и встречались в его ежегодных отпусках: две недели в феврале и четыре в августе. Но вернувшись в родной город окончательно, Николай вдруг понял, что на эти пять лет выпал из времени. Из Белгородского времени.
Там, в Подмосковье, в Голицыно, где он объявился абитуриентом военного института, и недели не прошло после школьного выпускного, для него стало образовываться новое место в жизни, которое полагалось занять. Николай выбрал этот маршрут и пошел по нему — учился, дружил с товарищами по казарме, знакомился и встречался с девушками, ездил в увольнения в Москву, что-то делал, продолжал жить пять лет вплоть до офицерских погон.

Эти годы ответвились от того, прежнего, Белгородского времени, и начали отсчет нового этапа, новой жизни, но Николай сам решил от нее отказаться, сам снял погоны и вернулся домой.

А время ушло. Ни много, ни мало — ровно на пять лет вперед, полностью стерев память о том Николае, Коле, Коляне, что сбегал с лучшим другом с уроков пить дешевое пиво в павильоне детского сада или, сидя на пыльных досках на ближайшей стройке, курить купленные поштучно, плохо тянущиеся болгарские сигареты «Космос» или «Родопи».
Теперь он сидел в мягком кресле ресторана, курил хорошо тянущийся «Парламент», которым угостил бывший лучший друг, пил дорогую немецкую водку и думал, как изменились его школьные друзья. Вчерашние мальчишки стали дядьками. А он стал?

Он сидел в окружении троих бывших одноклассников, и, похоже, что бывших друзей, одного из которых прежде считал лучшим другом. Николай — единственный из них, кто принимал военную присягу, стрелял из боевого оружия, стоял на посту в карауле. Но в их компании чувствовал себя неловким, неуверенным в себе юношей, мальчиком, по какой-то ошибке попавшим к взрослым дядям с большими животами, то и дело жужжащими мобильниками и гораздо более командирскими голосами, чем у него, выпускника военного вуза, которого пять лет учили командовать. Если бы их четверых построили в шеренгу, и первым поставили Николая, то получилась бы цифра «1000».
Он сидел, слушая неинтересные и непонятные ему разговоры — о деньгах, о машинах, о каких-то делах, о бизнесе. Ни первого, ни второго, ни третьего у Николая не было, и он не знал, нужно ли ему это. Он вдруг подумал, о чем и с кем он разговаривал последние пять лет?

Музыка, фильмы, книги, девчонки, концерты, дискотеки, вечеринки на квартирах московских и подмосковных друзей. Где можно подешевле достать джинсы Левайс и ботинки Доктор Мартинс, и в какой ночной клуб поехать в увольнении — были едва ли не самые главные темы среди курсантов старших и выпускных курсов.

Когда проводишь пять лет в казарме, то мыслями стараешься цепляться за все, что не связано со службой и процессом обучения разным военным и невоенным дисциплинам.
Николай не мог придумать, о чем бы он хотел сейчас поговорить с тем же Андрюшкой Савушкиным. Не об играх в приставку же, и не о фильмах про кунг-фу. О семье, о работе? Разговоры на эти темы обычно не популярны. Тем более, что у него самого не было и этого… Все обычно хотят побыстрее перестать говорить о семьях и работах, потому что этим и так полна жизнь, от которой хочется отвлечься хотя бы в разговорах. А потому и надевается очередная дежурная маска.

— Да, все нормально, потихоньку, помаленьку! — нейтрально дружественно…

— Ой, да ну ее эту работу/семью/жену. Прорвемся! — с недоброй усмешкой…

Андрюшку Савушкина теперь звали — Наркоман. Он, конечно, не был никаким наркоманом; отучился в школе милиции и переводом попал в службу по контролю наркотиков. Сашка Дындин, который всегда был Дындей, теперь стал Главбухом, потому что стал главбухом. А ушастый Жека Сметанин, который никогда нигде не учился, и звался в школе даже не Сметаной, а Ушастым, сразу пошел работать директором. Теперь его звали только по отчеству, Василич.
Василич с опухшим от возлияний лицом, но удивительно трезвым и тихим голосом, нажал на отбой разговора, положил мобильник на стол и отсчитал по принесенному счету. Николай про себя считал вместе с ним, и у него получилось ровно сорок новеньких тысячных купюр.

— Так, пацаны, щас собираемся и едем в сауну. Водиле я сказал, со всеми договорился, там уже все готово, о финансах не беспокойтесь.

Накануне Николаю позвонил Дындя-Главбух и предложил встретиться «попить пивка» по случаю пропущенной встречи выпускников; сказал, чтобы взял на всякий случай «пару штук», и что будут еще Василич и Андрюха Савушкин. Когда Николай услышал, что будет Василич, решил, что парой штук явно не отделаться и взял из заначки еще тысячу. Если что, скажет, что больше нет.

На черном Лэнд-Ровере водитель Василича доставил их в придорожный ресторан-шашлычку, что на выезде из города, где им четверым сервировали небольшой отдельный зал. Салат, нарезка, шашлык, водка, сок. Всё. Сорок тысяч.

На том же Лэнд-Ровере водитель Василича привез их в сауну.

— Колян, Главбух, вы пока разливайте, я щас договорюсь, что по девочкам, — распорядился Василич, — Пиво кто будет? Заказать?
От слов про девочек Николаю стало тревожно. Во-первых, он никогда прежде не имел дел с девочками по вызову, во-вторых, никогда не делал «этого» на одной территории с тремя пьяными бывшими одноклассниками, а сейчас, по сути, чужими людьми, с которыми у него не осталось ничего общего, и их девицами. А в-третьих, и самое главное, у него никогда не бывало девушки просто так, чтобы захотел — и на! Он не умел так просто — по щелчку. Поехал встретиться со школьными товарищами, а оказался в сауне с девочками.
В общении с девушками Николай привык быть романтиком, любил то ощущение, когда девушка ему нравилась, любил делать так, чтобы у нее возникала взаимная симпатия, любил ощущение того, что он сам ей нравится. Николай любил состояние, когда восприятие ситуации как бы чуть возвышалось над просто двумя человеческими организмами разных полов, находящихся в близости друг от друга. Все эти взаимные состояния, искорки и делали для него событие любви из просто полового акта. А зачем иначе?
Зачем сводить это волшебное действо к простым шевелениям двух посторонних друг другу людей? Да еще когда один из них будет ненавидеть другого. А этот другой, делая свои шевеления, будет думать и понимать, что его прямо сейчас ненавидят и искренне желают ему поперхнуться и быть дубьем огретым.

Нет, вот так, на халяву, Николай не умел. И это даже не о деньгах. Деньги в данном случае тоже халява, средство платежа за товар. А это возвышенное состояние, когда воздух вокруг тебя уплотняется, наэлектризовывается и едва не искрится, становится душно и невозможно дышать, когда сердце начинает стучать не ровно, а прыгать, как ему вздумается, когда дух замирает от предвкушения — этого ведь не купить. Нет цены, выраженной в деньгах, которую можно назначить за уплотнение воздуха. Это достигается другими средствами.

— По каким девочкам? — спросил Николай, трезвея и внутренне понимая, о чем говорил Василич, но надеясь, что это была шутка.

— По нормальным, Колян! Тебе какую? Худую, толстую? С большими буферами, с маленькими? Ты у нас худенький, тебе закажем худую, — сказал Василич, заливисто заржал, но добавил, — не ссы, братуха, все будет чики-пуки.

Василич занял отдельную комнатку три на три с кроватью два на два, Главбух нырнул в джакузи, а Наркоман Андрюшка Савушкин так и остался лежать на диване, куда рухнул сразу, как их привезли, — девушки возложили сверху него. Николаю методом исключения достался бассейн, где он сидел и на бортике рядом со «своей девушкой», испытывал легкое возбуждение от легких касаний ее руки и думал обо всем этом. Из соседних помещений доносились команды:

— Соси, давай, заглатывай, сильнее, вот так!

— А ну быстро становись раком, вот так, давай!

А он, слыша это и зная, что она это слышит, все болтал ногами и думал: неужели смысл жизни и смысл зарабатывания денег в том, чтобы тратить их, отдавая такие вот команды девушкам по вызову?

Должно быть, Жека Сметанин в эти минуты считает себя настоящим командиром, каким-то правителем или властелином мира, в котором он имеет право на любые слова и любые действия? Может быть, в этом его единственная в жизни радость, и только здесь, и только сейчас он счастлив, он свободен, он может быть тем, кем хочет, и вести себя так, как хочет, так, как больше ни с кем и нигде…

У Николая получилось заглушить мысли лишь, когда он спрыгнул в бассейн. А когда у него от напряжения занемел язык, и колени девушки, сжимавшие его голову, тряслись мелкой дрожью, как барабанные палочки в руках барабанщика академического симфонического оркестра, раздались крики Василича:

— Ах ты сука! А ну пошла отсюда со своими брекетами! А ну все пошли отсюда! Это ж надо, тварь, до крови! Проколола своей проволокой!
Девушка Николая встрепенулась. Если бы его голова была чересчур спелой дыней, то моментально бы брызнула, стиснутая сильными бедрами. Он все еще держал ее ноги, она вмиг обмоталась подсохшей простыней и стала гладить его по голове и говорить быстро и тихо:

— Ну, все, все, хватит, хватит, перестань, мне надо уходить.

Николай выскочил из воды и побежал следом.

— Подожди!

Она не останавливалась, но он не отставал.

— Давай встретимся, запиши номер.

Она даже не оборачивалась.

— Не придумывай, на чем я запишу?

— Он легкий, ты запомнишь, два-два, пять-пять, ноль-ноль. Это домашний, мобильного нет, пока…

— Прекрати, не придумывай!

— Николай, меня зовут Николай! Вечером я всегда дома.

— Зачем все это? — взмолилась она, — я не позвоню.
— Я буду ждать!

— Не жди, я не позвоню.

Он, как пообещал, ждал, и она, как пообещала, не позвонила.

2+

Когда последний раз я говорил правду? И кому я ее говорил? Сразу исключаем Иду, она человек особенный в силу своих физических возможностей и чуть ли не единственный, с кем я могу общаться начистоту. Но наше общение сводится лишь к приветствию, которое всегда по-честному теплое и доброе (она шевелит губами, имитируя слово «привет» и машет пальчиками), нескольким понимающим взглядам и улыбкам, которыми мы обмениваемся в течение вечера и стандартному набору фраз из ее «картотеки». Конечно, если я пойду провожать ее в один из ближайших вечеров, наш лексикон будет расширяться с каждым шагом…

В основном же меня окружают люди, которым не нужна моя правда и не очень нужен я сам. А нужно что-то от меня. Кому-то позвонить, какую-то информацию получить, посоветовать знакомого адвоката/нотариуса/эксперта, подсказать, как лучше написать письмо/заявление/иск/жалобу в ту или иную контору. Часто приходится слышать — ты ж юрист!

Или расставить запятые и исправить ошибки — ты ж писатель!

Да, да, я и юрист, я и писатель, и поэт, раз мои стихи и рассказы иногда публикуют газеты родного Белгорода. Я и судебный пристав, и оценщик, и банкир, и конкурсный управляющий — я всё и вся, где когда-либо имел неосторожность работать или проходить мимо. А еще я художник, потому что три месяца в седьмом классе ходил в художественную школу, и журналист — как-то мою статью напечатали в первом номере нового журнала, не дожившего до второго выпуска, и пограничник, потому что учился в институте погранвойск.

Исключением из подобного окружения был одно время у меня дружок, Костик, в иных компаниях — Костыль. Вот его я, пожалуй, мог бы назвать одним из знакомых мне людей, кто был честен и со мной, и с собой. Потому и приходится говорить о нем в прошедшем времени.

Мы дружили, пока я работал в службе судебных приставов, а он в службе безопасности банка и занимался взысканиями кредитов. Костик у меня все время интересовался, правы ли приставы в том или ином вопросе, и можно ли писать на них жалобы? Так вот, когда я перестал работать в службе судебных приставов, Костика в моей жизни стало становиться все меньше и меньше, и скоро он совсем перестал в ней объявляться. Но отрицательный результат, как говорится, тоже результат, и я вижу, что он честно прекратил общение со мной, когда у меня пропала возможность помогать ему в интересующих его вопросах.

Зато, когда мы дружили, мы и по кабакам сидели, и гуляли по разным особым местам, в которые просто так не попасть, о них и знать не будешь, даже, если живешь через дорогу.

Общаги, этажи, лестничные клетки, закутки в подъездах многоквартирных домов, бывшие «детские комнаты», кружки и секции, и нынешние боксерские залы, подвалы, квартиры непонятно чьи, но где всегда находилось множество людей. Иногда встречались женщины и дети, девушки и совсем маленькие дети, даже готовилась какая-то еда в постоянном полумраке затемненного помещения и завесе сигаретного дыма. Никогда не было шума, криков, драк, всегда велись тихие разговоры или висела наполненная глубоким смыслом тишина. Там собирались друзья Костика — спортсмены, бывшие спортсмены, боксеры, бывшие боксеры, бандиты, дагестанцы, валютчики — среди них он и был Костыль.

Всем им Костыль представлял меня начальником отдела службы судебных приставов, и все мне уважительно, но как-то настороженно пожимали руку своими огромными твердыми ладонями с окаменелыми костяшками кулаков. Бывало, кто-то задавал мне наболевший вопрос по тем же кредитам или алиментам, и я со значимостью в голосе отвечал, слово в слово повторяя статью закона, а они благодарно кивали и говорили: «Четко. Тема. Выручил. Спасибо, чувак».

У Костика тоже было высшее образование, всегда была работа со стабильной зарплатой, но он все время восхищался валютчиками. На пятаке у солнечных часов и ниже к «Маяку» он знал всех. Проходя мимо, мы со всеми здоровались за руку, он для вида, что в курсе дел, что-то спрашивал, вроде: «Почем на сегодня золото?» или «Какие есть телефоны?» Мы подходили к новенькому джипу Гранд Чероки, и нам демонстрировался весь выбор цепей и браслетов, не уступающий по разнообразию ассортименту среднего ювелирного магазина. То же и с мобильниками. В багажнике два больших короба. В одном россыпью какая хочешь Нокия, в другом все остальные марки и модели.

— Классно пацанам, — завидовал Костик, — стоишь себе, куришь, нифига не делаешь, а у тебя и золото, и телефоны, и доллары, и тачилы нормальные.

— А что классного? — спрашивал я, — торчать целый день и целыми днями, нифига не делая, на одной точке?

— А ты вон туда посмотри, — Костик показывал мне на тот же новенький Гранд Чероки, — или вон туда.

Там стояли в ряд джипы один другого больше — Порше, Лексус, БМВ.

— И что? — я не просто не сдавался, я искренне не понимал этой крутости, — неужели ты хотел бы вот так же стоять на одном месте и тупить? Зимой и летом в одинаковых валенках и меховых штанах с лампасами адидас, в одинаковых черных пуховиках и черных шапочках, а летом в шортах и сланцах, ничего не делая, рядом со своей крутой машиной, набитой золотом и телефонами? И только меняя русские деньги на нерусские, и как мантру под нос повторяя: золото, телефоны, доллары, золото, телефоны, доллары. Ну, а смысл, зачем это все?
— Дурак ты, Колян. Ничего в жизни не понимаешь, — отвечал Костик, и я был с этим полностью согласен — ничего я не понимаю, кроме того, что я бы точно не хотел вот так проторчать, хоть у меня будет Лексус, хоть Порше, хоть Мазератти.

Но вот тут я всё же не очень доверял искренности Костика, не верил в то, что он сам хотел бы быть валютчиком, вот так стоять, как они, зимой и летом, что это его искреннее и честное желание, а не подсмотренный у кого-то и придуманный кем-то стандарт качества.

Я всегда считал, что в сто раз лучше что-то делать, чем не делать ничего. Читать, писать, творить, общаться, узнавать, выступать, да хоть и краснеть в том же суде.

Интересно же делать свою работу лучше других, стремиться чего-то достичь, какого-то результата. А какой может быть результат у ничегонеделанья?
Но ведь откуда-то есть этот Гранд Чероки, эта витрина золота и короба мобильников? Прав был Костик, что я ничего в жизни не понимаю. Жаль, что он больше не звонит и лишь при редкой случайной встрече говорит, что надо бы состыковаться, попить пивка или покурить кальян, но на этом и заканчивается. Ведь я больше не «начальник отдела судебных приставов».

Хотелось бы сказать о себе, что я юрисконсульт в крупной юридической корпорации, если такие вообще существуют, но я всего-то юрист в маленькой конторке, состоящей из директора, троих юристов и одного приходящего бухгалтера, занимающей один из сотни кабинетов в здании бывшего НИИ. Я даже не буду говорить название, адрес и номер кабинета нашей конторки, чтобы потом не было стыдно смотреть вам в глаза, если решите зайти в гости.

Девяносто девять остальных кабинетов в здании бывшего НИИ занимают похожие конторки. Маленькие, на один кабинет, и средние, на два или три кабинета. От юридических, таких, как наша, до упаковки подарков и доставки товаров из интернет-магазинов.

Пятиэтажное здание бывшего НИИ стояло буквой «П», имело внутренний двор с парковкой, помойкой и подстанцией, и подвал с магазинами игрушек, спортивных товаров, обоев, линолеумов, электротоваров и множества всего прочего.

В этом большом старом знании, как в маленьком городке или даже государстве-карлике, рождались, существовали, развивались, получали прибыль, платили налоги, банкротились и умирали его ИП-шки и ООО-шки, соблюдались законы, установленные договорами аренды и правилами внутреннего распорядка. Сотни людей здесь жили, трудились, питались, отмечали праздники, пили, ругались-дрались-мирились, совокуплялись и зачинали детей.

На работе меня хотят видеть всегда бодрым и работоспособным.

Для друзей я должен быть остроумным и веселым.
Друзья зовут меня на свои праздники — свадьбы, дни рождения, дни рождения жен, детей, потому что я могу поддержать компанию, пошутить, поговорить на любые темы, где надо вставить словечко. Или с детьми поиграть, покривляться.

Но больше, чем говорить и кривляться, я люблю молчать. Я в сто раз больше слушатель, чем рассказчик. Я так привык, мне так комфортно, а слова из меня надо клещами вытягивать. Знаете, бывает, спрашивают: «Почему ты все время молчишь?» или просят: «Расскажи что-нибудь». Это ужасно. Может быть, я уже и собирался что-то сказать, но такие фразы как битой выбивают из головы все мысли, которые зрели, взвешивались и собирались быть сказанными вслух. Наверное, поэтому в моих репликах такие больше перерывы.

Или вот. Один из моих любимых вопросов: «О чем ты все время думаешь?»

Друзья мои, а вы точно хотите это знать? Или хотите, чтобы я вам соврал, как это сделает, не задумываясь, любой гость этой вечеринки? Или чтобы сказал: «Ни о чем», и тем облегчил вам жизнь, избавил от обязанности слушать, о чем я думаю. В самом деле, по правде, по-честному.

— Вы, конечно, ни за что не поверите, но прямо сейчас, в эту минуту я думаю, что ребенок, вон на том балконе, видите, в доме через дорогу, выше смотрите, второй этаж от крыши, там ребенок, мальчуган лет четырех, только что минуту назад перегибался через перила, чтобы достать бог знает как попавшего туда котенка, который вжимался в угол, а одна нога мальчика уже поднялась и зависла выше его головы, так вот этот мальчик вряд ли понимал, что в его власти тогда, в тот момент, на балконе, были сразу четыре жизни, если не заглядывать в возможное будущее и не брать в расчет возможное потомство его самого. И что только что выскочивший из глубин жилища отец, по лицу которого можно было без труда додумать, с какими словами он оттуда выскочил, только что одним подзатыльником и одним пинком по детскому заду сохранил три из четырех. А когда он с легкостью подцепил и зашвырнул в глубины жилища котенка, есть вероятность, что сохранил и четвертую, если не перестарался с силой броска.

И вот я думаю, да, прямо сейчас, в эту минуту, как все быстро, легко и не важно. В один миг обрывается только начавшаяся жизнь, в один миг перечеркиваются две зрелые жизни — алкоголизм, сумасшедший дом, петля — всё. Только глазом моргнуть, и нет. Нет семьи, нет трех жизней. Но вот фокус — никто этого не заметит. Что эти люди были, что их не было, бог бы с ними, ничего с их уходом не изменится. На работе возьмут новых сотрудников, друзья, опохмелившись после поминок, вряд ли когда навестят, родственники перегрызутся из-за оставшейся квартиры или комнаты в общаге.

Ну, а так-то, конечно, я думаю, какая сегодня хорошая погода. Вроде, обещали дождь, а оно вон, видите, уже просвет в облаках, молочно-желтый луч как будто прямо в тот балкон светит. Это слезы мальчика, которому отец ни за что под зад с носаря отвесил.

Ну, а если уж совсем честно, то я вполне искренне полагаю, что вам бы не следовало, кроме как дома, раз уж есть такое желание, надевать платья с открытыми плечами и голыми руками, потому что ваши руки отвратительны. Некогда прокаченные мышцы трицепса висят на ваших костях дряблыми тряпками, и смотреть на это, по меньшей мере, неприятно. А еще я думаю об этой несчастной мошке, которая барахтается в вашем бокале с шампанским, и думаю, почувствуете вы ее, проглотив, поперхнетесь, или она пройдет незамеченной?

3

Ему сразу понравилась Рыженькая.

Их было две подружки — Рыженькая и Светленькая, как определил для себя Николай — в кругу танцпола дискотеки в Парке имени Ленина.

На самом деле девушек было гораздо больше: и рыженьких, и светленьких, и темненьких, но именно эти две, как выхваченные из темноты лучом прожектора, попали в сферу его внимания. Точно вспышка — внезапно перед глазами вспыхивает свет — и всё, никуда не деться! Она уже пропала, а призрак этой разлившейся белизны еще стоит перед тобой, и ничего кроме него не видать.

Светленькая тоже симпатичная и тоже ему понравилась. Но первый взгляд Николая стрельнул именно в Рыженькую, она и стала точкой отсчета. Светленькая воспринималась после этого уже относительно подруги, и в ней не находил Николай чего-то такого, что углядел в Рыженькой. Или наоборот что-то было, но это что-то было уже лишним?

Лицо круглее, волосы светлее, ресницы длиннее (или короче), нос более острый (или более вздернут); икры, подтянутые длиной высокого каблучка, мясистей (или костистей); грудь в тонюсеньком топике немножко больше (или немножко меньше)…

Что угодно в ту или иную сторону, но было уже по-другому. Кто знает, как эти девушки воспринимались бы Николаем, если бы он сперва рассмотрел Светленькую?

— Ну че, Колян? Какую берешь?! — весело прокричал ему на ухо Славян.

Чтобы быть услышанным, приходилось кричать — музыка оглушала, уши давно были словно ватой набитыми, от бас-бочки тряслись трехметровые бревенчатые опоры, заменявшие дискотеке стены, подпрыгивал влагоустойчивый тент крыши, ходила ходуном хлипенькая фанерная сеточка с вплетенными в нее побегами искусственного плюща и пластмассовыми цветками, натянутая между бревнами. Напущенный дискотечный дым вздрагивал на месте, пронзаемый зелеными стрелами лазеров.

— Что?! — крикнул в ответ Николай.
Он прекрасно расслышал вопрос, но решил сыграть в дурачка, как будто этот вопрос его нисколько не занимал, и было все равно.

— Две этих телочки! Видишь?! — Славян без стеснения ткнул вытянутой рукой в направлении девушек, — Предлагаю позвать их за наш стол! Немного тыры-пыры, туда-сюда, а потом ты со своей к себе, я со своей к себе!

Когда Славян говорил тыры-пыры и туда-сюда, он делал кистью руки движения, которые делают маленькие дети, когда показывают фонарики.

— Куда ты с ней поедешь?! Домой к родителям?! — проорал Николай.

Он понимал, что конечно Славян не повезет домой к родителям девушку, с которой решил замутить на ночь, а скорее всего возьмет номер в первой попавшейся гостинице или вовсе нагнет ее прямо в парке под дубком, чтобы он сотрясался и осыпал их головы подгнившими желудями. Или в кабинке остановленного на ночь колеса обозрения, или на качелях детской площадки, в яме на полосе препятствий или на бревне над этой ямой, за столом шахматного клуба или прямо на столе. Да что, в парке мало мест что ли?
Николай бегал в парке каждое утро, и омертвелые шкуры сброшенных презервативов встречались на его тропе не сильно реже сигаретных окурков.

— Зачем домой?! — крикнул Славян, — я найду куда! Давай только сразу определимся, какая твоя, какая моя! Ну, чтобы того самого, тоси-боси, пуси-муси (снова фонарики), действовать согласованно!

— Да мне все равно! — прокричал на ухо Славяну и соврал Николай.
Он хорошо знал своего друга. Сказать, что Рыженькая, Славян сделает назло так, чтобы Рыженькая досталась ему, даже если будет больше нравиться Светленькая. Если соврать, что Светленькая, Славян, а он в этих делах не дурак, раскусит ложь, скажет, хорошо, тогда моя рыжая, и все равно приударит за ней. А так хоть будет не так обидно.

По правде говоря, Николай не так уж и мечтал сегодня, в начале рабочей недели, пускаться в это вечернее приключение. Пошел только за компанию с другом-отпускником.
Славян приехал в Белгород к родителям с монгольской границы, которой Николай избежал своим противоконтрактным увольнением из Забайкалья. Приехал не один, а с женой — милой веснушчатой и ясноглазой девушкой по имени Тома. Тома жила в близлежащем к Голицыно поселке Большие Вяземы и работала в медсанчасти военного института, где учились Николай и Славян с разницей в три курса.

Славян был ровесником Николая, но в первый год после школы не прошел отбор в Рязанское училище ВДВ, остался в Белгороде, шатался по дворам с какой-то компанией, влез в долги и был вынужден бежать в армию. Прибежал в военкомат — хочу служить! заберите меня! — дабы не пересекаться со своими дворовыми кредиторами. Отслужив срочку, уже сержантом все же поступил в Голицыно. Такой вот Славян патриот — служить, хоть в Монголии, лишь бы подольше и подальше от дома.

С Томой они поженились, когда Славян был на пятом курсе. Свадьбу приехали играть в Белгород, где дела его юности разрешились сами собой с ходом времени — былые кредиторы не выдержали естественного отбора.

Уже на свадьбе в глазах Томы за радостными искорками, где-то в глубине пробивалась тоска. Николай не лез, все ли у них в порядке и чего Славян сегодня без жены, но был бы рад пообщаться и с Томой не меньше, чем со Славяном, чьи мысли сейчас, как, впрочем, и всегда, вертелись в одном направлении.

— Девушки, познакомьтесь, это Николай, главный юрисконсульт в крупной юридической корпорации! — нараспев прокричал Славян, когда вернулся в сопровождении девушек.
Да, в крупной, подумал Николай и ещё он подумал, что впервые за пределами работы его назвали Николаем, а не Коляном, и это показалось даже более важным, чем-то, что Рыженькая уже держала Славяна под руку.

По дороге домой Светленькая сказала, что зовут ее Маша Брусникина, и у нее, к сожалению, эти дни, и сегодня она не сможет, но к выходным все закончится, и она будет рада встретиться у него дома.

Славян с Томой уехали через три дня догуливать отпуск у ее родителей в Подмосковье. Николай так и не увидел Тому, только раз вскользь говорил с ней по телефону, когда звонил Славяну. Голос девушки был тихим и печальным, и Николаю Тому было жаль. Славян в ту же телефонную трубку, к которой приближались губы его жены, поведал Николаю, а как не поведать, что нагнул Рыженькую на столе шахматного клуба, а потом у дерева в дубовой рощице и нацепил презерватив на ветку молоденького дуба и оставил там висеть. На остаток ночи снял номер в гостинице «Патриот». Жаловался, что «после этой суки» у него все чешется, и три дня ломит суставы.

Маша Брусникина приехала к Николаю в пятницу. Без звонков и прочих согласований. Как договаривались. В восемь вечера.
—Там еще немного кровит, — сказала она, — но если ты не побрезгуешь…

Николай не побрезговал. Она застирывала вдрызг красную простыню, голая нагнувшись над ванной, и рассказывала, что Рыженькая — ее скольки-то-юродная сестра, приехала из Норильска, «на курорт» в Белгород; жаловалась, что «после этого пидора» у нее все чесалось, и три дня ломило суставы. Курортного романа захотелось!

Они с Машей Брусникиной смеялись, дружили, общались в «Одноклассниках» и встречались три месяца. Она спросила, ты ведь не думал всерьез, что это может продолжаться долго? И Николай, который только начинал думать всерьез, что это может продолжаться долго, сказал нет.

3+

Когда-то мне объясняли, почему мобильная связь называется сотовой — якобы там сигналы идут по каким-то сотам. И еще ладонью так движенья делали, изгибая вперед-назад, вперед-назад, заворачивая влево, вправо, чтобы стало совсем понятно. Я с умным видом кивал, делая вид, что ага, вот теперь мне все совсем понятно, хотя на самом деле было не понятно ни черта. Что? Какие соты? Что за бред?

Сколько раз я ловил и ловлю себя на мысли, что мне уже давно хочется перестать кивать и делать вид, и начать говорить правду, поступать так, как я на самом деле хочу и думаю. Но если начну так делать, это станет отклонением от нормы, выделит меня из массы, создаст неудобства для меня и окружающих. Более того, это повлечет проблемы, которых прежде в жизни не было.

Представьте, что было бы если бы на той вечеринке я взял и рассказал девушке лет сорока с обнаженными руками, что ее обнаженные руки отвратительны и ввергают в печаль.

Или что я не прочь стать свидетелем того, как она поперхнется проглоченной мошкой, и был бы даже согласен, если бы она, закашлявшись, выплюнула ее в мой бокал или в лицо.

Если бы я рассказал про сорвавшегося с балкона ребенка, котенка или отца-алкоголика-психопата-висельника, это не произвело бы такого эффекта, как новость о дряблом трицепсе. Какое кому дело до летящего с балкона чужого ребенка?

Это было бы безусловно феерично, но только один раз. Разительное отличие правды от лжи — лгать можно, сколь угодно, а сказать правду — раз. Можно лгать сто лет и оставаться добрым другом, но один раз сказать как есть — дружбе конец.
На повсеместной и всесторонней лжи стоит общество, и одна ложь, скрепляясь с другой, скрепляет мир. Ложь как гигантская натянутая сетка, наполненная картошкой. Один раз сказал правду — в одном месте сетка надорвалась, начал говорить правду постоянно, сетка рвется, из нее падают картошки, стали все говорить правду — весь картофель рассыпался на землю и раскатился в разные стороны.

В фильме «Лжец, лжец», видели (?), парень один лишь день говорил правду, и за этот день насобирал больше неприятностей, чем за всю жизнь. Ложь — это норма. Можно сказать словами известной книги: ложь — это правда, и снова попадем в точку. Ложь это та правда, которую привычно слушать, привычно говорить, эта привычка — лгать — вызывает привыкание и обретает черты истины.

Я допускаю, что окружающие тоже могут думать, как я, и тоже хотели бы перестать делать вид, начать вести себя честно, но и они, понимая, что это будет неестественно и породит массу проблем, продолжают быть как все. Так все и ходят, и врут друг другу. Целый день и каждый день. Дома, на работе, на прогулке, на вечеринках. С друзьями, с коллегами, знакомыми и даже незнакомыми людьми. Носят с собой набор из нескольких масок и цепляют в зависимости от надобности то одну, то другую.

— А, да-да, понимаю, понимаю! — многозначительно, понимающе…

— Какой молодец! Я никогда и не сомневался! — восторг, поощрение…

— Как? Не может быть, серьезно? — с тревогой и налетом ужаса…

— Ну, ты так не расстраивайся, все образуется, — сочувствие, сопереживание…

Я прямо вижу, как одна девушка средней свежести говорит это своей давней подруге, с которой случайно встретилась и против своей воли была вынуждена остановиться, поздороваться, поинтересоваться, выслушать, отреагировать в тему услышанных слов и подать несколько ответных реплик.
Сочувствующе, с сопереживанием, тревогой и налетом ужаса.

А сама как бы нечаянно быстро-быстро прицелится и стрельнет глазами в мочку уха, оценивая размер драгоценного камня в сережке своей собеседницы: он больше или меньше моего? Настоящий или фальшивка? Что за сумка? Кожа или кожзам? Прада или подделка? Блузка Италия или Турция? Рынок или распродажа? Юбка Франция или Китай? Помада, тушь, тональный крем, морщины, краска, седина.

Ее нисколько не интересует услышанное, и никогда не интересовало. Остаток дня ей будет некомфортно. Будет тяготить мысль, что ей нужны новые серьги, чтобы камень был больше, чем у этой случайно встретившейся подруги, которая ничего плохого не сделала, но она все равно ненавидит ее тихой ненавистью за все эти серьги, блузки, тушь, помады, ресницы…

Но если камни у подруги окажутся меньше, то день удался.

Я не знаю, почему и всегда ли так было, или так стало в наше сегодняшнее такое быстрое и быстроменяющееся время, что быть естественным не естественно. Люди перестали быть самими собой. Искусственность сегодня во всем.

Я тут недавно узнал, как так выходит, что человек получает при пожаре ожогов восемьдесят процентов кожного покрова. Оказывается, что одежда, сделанная из искусственных материалов, на человеке оплавляется мгновенно — вот и восемьдесят процентов. Трусы, носки, штаны, футболки, кофты, свитера, сшитые из искусственных тканей — все это надетое одновременно, представляет один большой многослойный капкан, который ждет момента, чтобы накрепко закрыться и расплавиться, стоит лишь повысить температуру воздуха. Что вы знаете о стрессе (?) — в одних только трусах уже процентов пять-десять.

Когда задумываешься над такими вещами, сразу даешь себе слово — носить одежду только натуральных тканей. Тогда я и дал себе такое слово — и тут же себя обманул. Как покупал синтетические трусы, так я их и покупаю. Точнее, как не знал я, из чего они состоят, так и не знаю.

Я вообще какой-то дурацкий человек, не имеющий ни своего мнения, ни своих мыслей, ничего! Годы идут, жизнь проживается, а я все смотрю по сторонам. На меня очень просто оказать влияние; такое легкое, почти неощутимое, но безотказно действующее давление, которое формирует мою точку зрения и мои желания.
Сказал мне один институтский друг, что выгодно покупать вещи в магазинах секонд-хенд, я пошел туда и стал там одеваться. Сказал другой, что фирма Левайс — это модно, я стал носить эту фирму. Я точно знал, что был с собой честен, следовав этим советам, но на самом деле это было лишь стремлением походить на кого-то, носить те же вещи, что носят другие, делать так, как кто-то уже начал делать до меня.

Выбирал шорты в том же секонд-хенде. Понравились несколько форменных, натовских. Цвет — Сахара, пустыня, в смысле, карманов куча, опять же.

—Такие почем?

—Такие по триста.

А это на сто рублей больше, чем все остальные пляжные шорты, не форменные. Неужели дело в карманах?
Я постоянно замечаю, что вещь, которая нравится больше других, обязательно дороже в цене. Будут висеть рядом пять рубашек ничем не отличающихся друг от друга, и одна из них приглянется сразу, с первого взгляда, так всегда бывает — увижу вещь и сразу хочу именно ее.

— Рубашки почем?

— Эти, что вы смотрите, по двести.

Цена меня устраивает, и от этого мне легко и приятно. Про себя посчитал, что по такой цене можно купить и не одну. Но стоит только снять рубашку с вешалки и примерить, а она, зараза, как назло, подойдет идеально — все пуговички, воротничок, рукава, в плечах, все тип-топ, и подойти расплачиваться, как продавец скажет:

— Ой, вы знаете, эта триста.

И сразу — бух! Руки вниз. Триста рублей это, конечно, не та цена, из-за которой стоило б огорчаться, ведь в обычном магазине такая рубашка может запросто стоить и три тысячи. Но я огорчен. Ведь сто рублей! Как же так! Я бы мог их… Я бы мог…

Начинаю думать, какую выбрать из тех, что по двести, каждая из которых тоже так же хороша, но ведь (почему так?!) я хотел эту…
Передо мной в стотысячный раз возникает выбор — заплатить больше за то, что я по-настоящему хочу, или… Сколько в моем шкафу висит таких рубашек, которые на сто или пятьдесят рублей дешевле тех, что я действительно хотел? И сколько еще таких туда влезет, пока я буду жалеть эти лишние рубли?

Глядя тогда на эти многокарманные шорты войск НАТО цвета Сахара, я решил твердо и окончательно, что прямо сейчас положу конец своей дурацкой экономии и куплю их.

И бог с ними, с этими ста рублями сверху. Хоть раз в жизни я нарушу это «правило второго номера» и, глядишь, в жизни что-то изменится. И уже, казалось, ничто не сможет поколебать моей решимости, разве только вмешательство потусторонних и каких-нибудь загробных сил.

И они вмешались.

Ощупывая свою предстоящую покупку, я наткнулся на бирку.

Стойкими черными чернилами на ней от руки с сильным наклоном и острыми краями букв было написано: «Sgt. Pettersson». Я пять секунд тупил, соображая, что это значит.

Но не дольше. Я же не тупой! Взял другие. Тоже так же чернилами, только более округлый почерк — «Sgt. Davis». Третьи — Хаксли. Дальше — Райли, Флетчер, Джонни (ха-ха!) Уокер! И на правой ягодице у этого Джонни Уокера круглое отверстие.

Небольшое такое, с горошину или вишневую косточку.

Их что, с убитых солдат снимали?

Да, их чистили, стирали, обрабатывали всем, чем только можно обрабатывать форму, стянутую с убитых солдат, но… Важно другое — чуда и в этот раз не случилось.

Был привычный полумрак и привычная тишина. Все посетители уже разошлись. Я сидел, неподвижно и неизвестно сколько времени, уставившись в экран ноутбука, задумавшись, сколько это будет происходить со мной, и случится ли когда-нибудь чудо, как вдруг почувствовал взгляд.

Ида сидела за столом напротив и терпеливо ждала, когда я ее замечу. Ида улыбалась. Давно она так сидит, и я не замечаю ее присутствия? Времени было почти одиннадцать, я задержался на час дольше обычного, Иде уже пора закрываться.

В молчаливости ее взгляда было что-то, чего нельзя рассмотреть во взгляде человека, способного разрушать тишину голосом. Некая сверхпроницательность, словно она могла не просто меня видеть, но еще и нащупывала невидимой рукой мои мысли, настроения и слышала, что я говорю, не произнося ничего вслух, гладила мое лицо, проводила по волосам, кралась по шее, обнимала за плечи, клала ладонь поверх моей, нажимая моими пальцами на кнопки клавиатуры, сама выбирала слова.

Поймав мой взгляд, она моргнула, и невидимая рука замерла и исчезла. В мимике Иды произошла тысяча мгновенных вспышек-изменений — смущение, тревога, радость, ужас, спокойствие, настороженность, смятение, безмятежность, интерес, безразличие, блаженство. Сложно сказать, она в самом деле хотела, чтобы весь этот вихрь эмоций отразился на ее лице, или вышло это естественно и непроизвольно?

— Я пойду сегодня тебя провожать, — сказал я вслух, прежде чем понял, что сказал.

Слова соскочили с языка как что-то само собой разумеющееся, как самые естественные из всего, что я произношу ежедневно.

Ида запросто могла прочитать по губам, что наверняка и сделала, но нахмурилась, встрепенулась, сжала губы и замотала головой, делая вид, что ничего не поняла, уставила палец в блок листков для записей на моем столе.

Эти листки предназначались для общения с ней. Я взял один карандаш из стакана с сотней карандашей. Стал писать. Заметил, что она смотрит, прикрыл рукой, посмотрел на нее. Она подгоняла мое письмо короткими взмахами бровей и вращением указательного пальца правой руки: — давай-давай, пиши-пиши! Я сощурил глаза, она сощурила в ответ.

Я записал и передал ей листок.

Она взяла и отвернулась. Я не видел, что в этот раз происходило с ее лицом, как она реагировала на мое предложение. Ида вышла в дверной проем из малого зала, так и держа мою записку в обеих руках перед собой, подошла к своей стойке. Там был ящичек, как в библиотечной картотеке. Карточки были собраны по цветам, на них всевозможные реплики, призванные облегчить общение. Ида перебирала карточки, доставала одну, другую, смотрела на них, вставляла обратно на их места — резко, торопливо, раздраженно, внезапно вскинув обе руки, потрясла ими на уровне своего лица и снова полезла рыться, что-то писать.

Я смотрел на нее и понимал, что в этот отдельно взятый момент времени я сделал то, что хотел. Я — настоящий. Не тот я, который прячется под набором масок, ежедневно подстраиваясь под столь же ненастоящий окружающий мир. А тот, я который хочет быть собой, говорить честные слова и совершать честные поступки. Но почему-то делать это у меня получается только с Идой. И прежде получалось только с девушками, с которыми я общался. Может быть, потому что я их всех любил, а когда я люблю, то правда становится единственным языком, на котором может происходить общение? Кого-то пару недель, кого-то несколько лет, кого-то всего несколько минут — но я их всех любил в те периоды и мгновения жизни. Так же, как сейчас люблю Иду. Так же, как тогда, говорю правду.

Наконец она развернулось ко мне. Лицо не выдавало ни одной эмоции, неподвижное и напряженное. Как будто все мимические возможности растратились в ту секунду, когда я на нее посмотрел и застал врасплох. В руках несколько карточек. Ида подошла и встала передо мной, спрятав карточки за раскрытой крышкой моего ноутбука. Достала первую, показала.

На ней было напечатано слово: «ХОРОШО» и дописано ее рукой, видимо, только что: «Я согласна…» Она растянула губы в довольной улыбке. Во мне колыхнулось странное ощущение — воздушной легкости от того, что она согласна, и сладкого тяжелого томления от того же. Как будто что-то важное и чрезвычайно сложное далось неожиданно просто, но от этой легкости взятой добычи образовалась пустота, которую придется срочно заполнять, дабы важность случившегося не утопла в этой пустоте.
Не знаю, что прочиталось Идой на моем лице, но она подняла всё тот же указательный палец, напоминая, что многоточие в ее реплике присутствует не просто так. Показала следующую. Полностью от руки: «Но не сегодня».

Я развел руками и написал на лице — почему?

Она снова подняла палец — минуточку. Затем опустила руку, взяла одну из карточек, что прятала за крышкой ноутбука, недолго на нее смотрела с той же приятной улыбкой и теплой грустью, которая бывает во взгляде, когда думаешь о чем-то хорошем, но знаешь, что есть препятствие, не позволяющее этому сбыться. Положила карточку. Снова переменилась в лице. Теперь оно стало сухим и прохладным, как осенний асфальт. Даже как будто обесцветилось.

Ида, сильно сжав губы, стала зачеркивать написанное, скомкала и швырнула листок в урну под столом. Что-то написала на другом, перечитала, протянула мне, но дала не сразу, точно сомневаясь, давать или нет. Я взял карточку, и она разжала пальцы.

От руки: «Зачем тебе это надо?»

— Я хочу тебя проводить. Просто так.

— «Как мне относиться к этому предложению?»

Я писал, торопясь за мыслью, мысль сильно опережала отвыкшую от быстрого письма руку.

— А как можно к этому относиться? Я просто хочу тебя проводить. Немного пройтись рядом. Если ты не против.

Последнее предложение написал уже одолеваемый эмоциями.

— «Я не против, но что дальше?»

— Как что дальше? Почему что-то должно быть дальше? Мы пойдем в кино, пойдем в ресторан, пойдем гулять в парк, на дискотеку. Куда угодно. Если захотим. А если не захотим, то никуда не пойдем!

А потом добавил еще три восклицательных знака и дал ей эту записку, разведя руками на этот раз в знак того, что не понимаю, почему мы занимаемся этим обсуждением, а не просто закроем кафе и не пойдем? Я взял новый листок и записал это слово в слово.

Она примирительно положила руку мне на плечо.

— «Я просто чувствую, я не готова сегодня.

— К чему???!!! — я негодовал.

— «Прости, пожалуйста.»

— Завтра???!!! — продолжал негодовать.

— «Завтра я делаю санитарный день и не буду работать.»

— В воскресенье?

— «Давай доживем до воскресенья. Прости меня, не обижайся, пожалуйста.»

— Это ты меня прости, что затеял все это.

Я стал собираться, выключил ноутбук, захлопнул крышку. На Иду старался не поднимать глаз. Она собирала свои исписанные листки. Я видел, что она тоже смотрела вниз и в стороны, всячески избегая соприкосновения наших взглядов. На ее лице кривилась горькая улыбка понимания, что между нами только что впервые (!) произошло что-то невнятное, дурацкое и нехорошее. Да, поправимое, да не навредившее никому из нас, но нисколько не обязательное.
На секунду она все же посмотрела мне в глаза, застыв в полуобороте, как статуя, и потупившись, пошла к себе за стойку. Просто потому, что надо было куда-то пойти и дать мне пространство для маневра.

Я встал из-за стола. Под столом валялся скомканный листок, которым Ида промахнулась мимо мусорного ведра. Я поднял его и вышел на улицу.

4

Николай краснел и обливался потом. Подошла аптекарша в белом халате и белом медицинском колпаке. Николай надеялся, что ей окажется молодая девушка, чтобы не так стыдиться, но его опасения воплотились в сухом и строгом лице женщины лет шестидесяти, сужающемся к подбородку в форме сильно вытянутого перевернутого треугольника.
Было полдвенадцатого ночи, и он пришел в круглосуточную аптеку за хорошей смазкой для анального секса.

Женщина молча стала напротив. В больших круглых очках она походила на завуча, ожидавшего объяснений от прогульщика, или на инопланетного гуманоида, смотревшего на первого встретившегося ему человека. Слава богу, что в этот час не было других посетителей.

Николай ждал, что продавщица спросит, что ему надо в полдвенадцатого ночи в круглосуточной аптеке, но она молчала. Делать нечего. Надо говорить самому.

— Добрый вечер, мне нужно… это… — что-то не позволяло ему произнести вслух слово с корнем «анал». Но глаза скосились в сторону той витрины, а продавщица, к его счастью, оказалась понятливой.

— Вам презервативы? Так и говорите, чего тут стесняться? Это нормально, это хорошо, все покупают. Половой акт должен быть здоровым и безопасным. Есть классические, цветные, подарочные, с усиками, с ароматом фруктового смузи, вкус сезона…

— Нет, мне это, хм, сма… сма… — Николай стал заикаться.

— А, смазочку! — весело подхватила аптекарша, — а смазочку какую? Увлажняющую, согревающую, охлаждающую? Есть мята-холодок, есть мёд, есть чилийский перчик!

Господи, ну, а чилийский перчик зачем?! Больше всего Николай желал, чтобы под ним прямо сейчас разобралась белая напольная плитка, цемент стал жидким и расползся в разные стороны, фундамент здания разрушился, земля разверзлась, и он сквозь нее немедленно провалился.

— Анальную, — выдавил он.

Николай терпеть не мог, когда у него звонил телефон. Это всегда случалось в самый неподходящий момент. Звонок обязательно заставал врасплох. В разгар занятия чем-то важным или осмысления чего-то интересующего. Все слова, что приходилось придумывать внезапно и быстро, сами по себе были дурацкими и звучали по-дурацки, а он еще против своей воли издавал какие-то странные звуки, смешки, хмыки, хрюки. Николай не понимал, как у него получалось их издавать, ненавидел себя за них, но ничего поделать не мог.

Телефон зазвонил почти в одиннадцать вечера. Николай пролил горячий чай, который нес из кухни в комнату к телевизору. Кружку чуть не выронил и не разбил. Часть чая расплескал. С силой сжал губы, чтобы не выругаться вслух.

Где телефон? Кто звонит? Что ему надо?

Три этих вопроса всегда возникают, когда в такое время раздается звонок. Николай нашел телефон, увидел, имя — Любаша, и обрадовался, что это она, а не кто-то еще, с кем говорить не хотелось бы еще больше.

Любаша звонила редко, чаще они общались в соцсетях. Но если звонила, то всегда так поздно. И чтобы рассказать, что познакомилась с очередным молодым человеком и ей нужен мужской совет, мужской взгляд и что-то подобное. Или что она рассталась с очередным молодым человеком, и ей нужен мужской совет, мужской взгляд и просто сочувствие. И просто уши, в которые можно все это влить.

Любашу Николай считал скорее просто знакомой, нежели подругой, потому что в дружбу между мужчиной и женщиной он не верил, а любовниками они не были.

Николай познакомился с Любашей, как и со многими другими девушками, которые в последующем становились ему тоже знакомыми, а некоторые любовницами или никем не становились — по интернету. На самой модной площадке для интернет-знакомств — сайте «Жду.Ру».

Однажды Николай услышал про него впервые. Сначала пропустил информацию в пол-уха, мол, есть, замечательно. Потом заглянул посмотреть, да и создал себе страничку.

Назвался первым пришедшим в голову именем Аким, как звали героя Эдди Мерфи в просмотренной накануне в сотый раз «Поездке в Америку», наврал чего-то в анкету.

Некоторые парни шутили про этот сайт — «Жду.Дуру», но Николай такого юмора не разделял. Он относился серьезно к каждому знакомству, и цели посещения сайта были ему предельно ясны. Он не ждал никакую дуру, а искал знакомства с девушкой, которая тоже имела свои предельно ясные цели.

В анкете Любаши было написано — Любовь, но Николай для себя определил ее имя — Любаша. Ему нравилось, как это звучит — Любаша — тепло и ласково. Люба — ему было не по душе, а Любовь… слишком уж громкое слово. Любовь и есть любовь… А то будет, что говоришь одно, а сам слышишь другое. Тем более он отвергал всякие неблагозвучия — Любочка (Лю-Бочка), Любонька (Лю-Банька)… Когда видишь в девушке именно Любашу, а не все эти пошлости, ее прямо сразу зацеловать хочется.

Для начала фото. Первое впечатление создает именно фотография. Поэтому девушки без фото или с портретами кинозвезд (чаще других Николаю встречались Мэрилин Монро и Анжелина Джоли), просто пролистываются. Николай не знал, зачем девушки вместо своего фото ставят портреты кинозвезд. А еще он не знал, зачем девушки вместо своего реального возраста указывают, что им девяносто или сто лет. А еще он не знал, зачем девушки вместо того, чтобы указать имя, нарекают себя различными, якобы характеризующими, словами: Счастливая, Незабываемая, Богиня, Утренняя Звезда или Ужас, летящий на крыльях ночи.

Любаша на фотографии была Любашей — красивой брюнеткой, ничем не хуже, чем известные кино-образы Моники Белуччи или Софи Марсо на страницах журналов или афишах — столь же классическая итало-французская фото-кино-модельная внешность.

Описывать достоинства Любаши было бы излишним, потому что не у всех людей вкусы схожи, но представьте себе самую сексуальную девушку, и это будет Любаша.
С ней у Николая как-то резко все закрутилось и столь же резко раскрутилось. Они даже ни разу не посидели в кофейне — Любаша сразу пригласила в гости.

Первый раз они говорили по телефону, как только обменялись номерами. Любаша набрала мгновенно. Было почти так же — одиннадцать вечера.

— Приезжай, если есть желание.
Николай спросил, не поздно ли уже сегодня для гостей?

— А ты разве не останешься? — спросила она и тут же добавила, — У меня, правда, диван скрипит чудовищно.

Скрипучие диваны прежде никогда не смущали Николая, а его отношения с девушками складывались так, что если в первый раз спишь с девушкой в одной постели, но секса не происходит, то его с ней не будет уже никогда. Оказалось, что Любаша, говоря Николаю в переписке, что ей не хватает мужского тепла, что хочется лечь на бочок, и чтобы сильная рука обнимала ее сзади, она имела в виду именно то, что говорила.

Они выключили свет и легли на ее чудовищно скрипучее раскладное ложе, которое определенно было старше их обоих вместе взятых. Николай представил, какие бранные звуки придется слышать от дивана, когда они начнут эти звуки создавать. Легли, как полагалось: ложками — Любаша на бок, он так же, на тот же бок, повторяя ее контуры, обнял сильной мужской рукой, обхватив ладонью обе ее сомкнутые на груди руки. Едва он сжал ладонь, как Любаша вся напряглась, вздрогнула, замерла, потом простонала от удовольствия и обмякла. А как только он притянул девушку к себе так, что она не могла не почувствовать его намерений, сказала: «А давай не будем». Тут уже Николай сам напрягся и замер. Как понимать — не будем? Вот так поворот.

— Мне сейчас так хорошо, а секс может все испортить, — тихо сказала Любаша, — я не очень хочу секса просто так, когда нет чувств.

Николай хотел было что-то сострить, вроде, не очень хочу это ведь тоже сколько-то, да хочу, или хотя бы возразить, неужели нет совсем никаких чувств? Ведь чувство, что тебе приятно, это тоже чувство! Но промолчал и отступил.

Она, как почувствовала это, сказала спасибо, взяла его обнимающую руку и прижала к своей груди, так, что теперь он обхватывал ладонью ее грудь, и стала поглаживать, пока не послышался тихий, похожий на кошачий, Любашин храп.

Любаша, как ни в чем не бывало, спала себе на бочку в его объятиях, а он боялся ее будить — любое шевеление вызывало едкий скрип престарелых диванных пружин и сухожилий.

Секса с Любашей у Николая так и не было. Правило работало. Они продолжали общаться, как приятели, переместившись с площадки знакомств в социальные сети. Несколько раз потом он бывал у нее в гостях. Иногда Любаша приглашала на ужин, а когда у него в начале лета отключали горячую воду, он без стеснения ездил к ней мыться, ходил по квартире с голым торсом, обмотанный полотенцем на поясе, но чтобы сорвать его и, размахивая как шашкой, гоняться за Любашей — ни-ни.
Николай ответил на звонок, поставив несчастную кружку с остатками чая и вытерев об одежду мокрые руки.

— Привет, не спишь?

— Привет, еще нет, — сказал он, после чего Любаша без всяких этих привычных как дела (?), спросила:

— Ты случайно не знаешь, где продается хорошая смазка для анального секса?

У Николая рот как открылся с намерением ответить, да все нормально на ожидаемое как дела (?), так и застыл.
А Николай не то, что не знал, где продается хорошая смазка для анального секса, он не знал, где продается и плохая, и такая, что ни шатко, ни валко. И чем хорошая смазка для анального секса отличается от плохой, тоже представить не мог. Он и не знал, что бывает такая особенная смазка специально для секса анального. Вместо ответа Николай задал вполне закономерный и столь же дурацкий вопрос: «Зачем тебе?»

Любаша рассказала, что у нее (якобы) появился новый парень, с которым у нее (в отличие от случая с Николаем, якобы) «возникли чувства!», но она сейчас как-то простужена по-женски, проходит курс лечения, и с обычным, вагинальным сексом гинеколог рекомендовал ей какое-то время обождать. А ее новому парню, с которым у нее (якобы) чувства, очень хочется, и она боится обидеть его своим отказом. Поэтому думает предложить заняться анальным. Притом, что у них до этого не было никакого.

А когда Николай вполне, по его мнению, обоснованно спросил: «Ты это все сейчас серьезно? Или разыгрываешь меня?», Любаша обиженно промолчала. Тогда он ляпнул первое, что пришло в голову, со своим классическим телефонным хмыком:

— А что, хм, обычная смазка, ну, хм, которая для обычного секса, не подойдет?

 

— Нет, — сказала Любаша, — нужна специальная. Она, в общем, лучше смазывает.

Николай самым искренним образом пребывал в смятении. Ни одна из его знакомых девушек прежде не обращалась к нему с подобным вопросом. Николай никогда не считал себя психологом, теоретиком или еще каким-нибудь анализатором отношений, никогда не изучал все эти дела по учебникам и прочим многочисленным книгам. Он вдруг задумался, а какие в принципе должны быть отношения между мужчиной и женщиной, чтобы вести подобные разговоры?
Николай не был уверен, что о смазке для анального секса будут всерьез говорить супруги. С одной стороны, они ближайшие друг другу люди, а с другой — именно с самым близким человеком порой постесняешься говоришь о таких интимных вещах.

Коллеги по работе? Тоже вряд ли. Друзья? Неужели, в этом и есть дружба мужчины и женщины? Остаются только любовники и бывшие любовники, которые друг с другом в сексе достигли такой степени откровенности, что позволяют себе и своему партнеру без стеснения все, на что способна фантазия. Вот, они, наверное, и могут обсуждать разные смазки и приспособления для усиления ощущений. А кто еще? Николай был в тупике. Ну, может быть, еще будущие любовники.
Николай позволил себе поинтересоваться, а не рассматривался ли у них вопрос перебиться до лучших времен оральным сексом? Любаша сказала, что оральный нет, не катит. Николай спросил: «Не катит кому из вас? Ему или тебе?», уже внутренне закипая от наглости этого субъекта, сумевшего ранить сердце Любаши так сильно, что ей, похоже, и на голову перепало. Шикарнейшая девушка по состоянию здоровья идет на уступки, предлагает сделать минет, а ему подавай анал! Да еще пойди и смазку найди, не простую — хорошую (!), поспрашивай у знакомых.

Так нет! Это ей не катит! Это ей хочется, чтобы ее обнимали, прижимали к себе крепкой мужской рукой (как ты меня обнимал тогда, помнишь, на моем скрипучем диване?) Выходит, она намеревалась заняться сексом — не традиционным, а анальным — с каким-то мужиком, к которому у нее (якобы) проявились чувства, но мысленно представляла на его месте Николая и явно желала повторить, те же ощущения.

Разговаривая с ним на эти тему, она наверняка же представляет одновременно и его, и как он обнимает ее сзади, и сам, собственно, процесс… Этого обнимания. Должна же она понимать, что там, на другом конце провода или по ту сторону монитора он, вполне такой живой человек и здоровый мужчина, тоже смотрит на ее фото и тоже представляет. В том числе, и как она будет эту смазку применять.

Николай уже и сам видел себя с Любашей, уже не важно, каким способом, видел выражение ее лица, слышал ее стоны и снова почти физически переживал те ощущения, когда она вздрагивает, напрягается, замирает и расслабляется. У него комната плыла перед глазами от того, что он себе напредставлял.

— Ну, не знаю, даже что тебе посоветовать, — как можно безучастнее сказал он Любаше, намереваясь поскорей завершить этот разговор, приведший его в странное смятение и даже негодование. Сесть, наконец, смотреть телевизор, допить уже давно остывший чай и переодеть мокрую футболку, — я никогда не покупал таких штук. По-моему, это все напрасная трата денег. И вообще — бред! Все должно быть естественно. В конце концов, можно и в самом деле подождать, пока тебе будет можно.

Он ожидал, что она скажет что-то вроде «Ну ладно, извини, что побеспокоила» или хотя бы «Ну ладно, пока» и был готов после ее финальной фразы немедленно нажать на отбой разговора. Но Любаша молчала. В трубке была тишина, а затем едва слышный всхлип.

— Ты что, плачешь? Любаш.

— Я думала, ты приедешь, — кисло сказала она.

4+

Мне снова приснился сон про Микаэлу, и мой день начался на три часа раньше — в пять утра против обычных восьми. Я как открыл глаза, так больше и не смог уснуть. Как назло, наступила суббота, и я мог спать не то, что до восьми утра, а хоть до восьми вечера, но вместо этого глазел в светлеющее за занавесью штор невидимое небо и обдумывал приснившееся.

Неизвестно за какие заслуги меня приняли в Братство Счастливых Людей.

Все его члены по определению были счастливы. У них вся жизнь — постоянный карнавал. Смеялись, пели, танцевали, играли на всевозможных инструментах — гитарах, балалайках, били в бубны; носили белые и яркие пестрые наряды, шаровары, башмаки, маски, разноцветные парики, причудливые головные уборы, павлиньи перья.
У некоторых были клоунские накладные носы и разукрашенные контрастным гримом лица. Все это действо происходило на сцене огромного кочующего Театра. Снаружи Театр был гигантским шатром до самого неба, а заходя внутрь, я попадал под высокий, упирающийся в высь купол.

Начальницей в Братстве и в Театре была прекрасная Женщина-Мечта.

Лицо Микаэлы Де Ла Кур из «Армии любовников» я дофантазировал уже давно, когда увидел этот сон впервые. По ощущениям, Женщина-Мечта выглядела именно как Микаэла.
Находясь среди прочих счастливых людей на сцене Театра, я сам был счастливым. Совершенно однозначно! Я воспринимал как данность: я — счастливый человек! Точно не скажу, в чем именно это выражалось, но мне было легко и свободно от понимания, что я счастлив, и что вокруг все счастливы, и меня не занимали никакие прочие мирские нужды и мысли. Не нужно было ничего делать, никуда торопиться, делать свою обычную работу, что-то кому-то доказывать, я просто бродил среди этих людей и радовался их беспричинной радости. Может быть, это и есть настоящее Счастье — быть свободным от желаний и прочих нужд?

Я не знал, в чем миссия этого Братства, и все ли у них так гладко, как это казалось мне. Но я не чувствовал никакой возможной опасности, что могла бы от них исходить.

Не подозревал, что они могут причинить какой-то вред мне, себе или другим людям, пока у меня во сне не появился друг.

У меня во сне появился друг, которого окружала мощнейшая светлая аура Друга. Я не помню, было ли у него имя, мужчина это был или женщина, и чем определялась подлинность этого человека, как Друга, но я был в нем уверен так же, как в том, что в Братстве Счастливых Людей я был счастлив.

Я решил привести его в Братство. Я не думал о том, что мой друг как никто другой заслуживал счастья, и что в этом состояла некая высшая справедливость, я просто хотел, чтобы он был со мной, и сам, как настоящий друг, хотел ему счастья.

Но на входе в Театр сказали:

— Нет. Ему нельзя. Он не из Братства.

А я сказал:

— Он со мной, это мой самый лучший друг!

Но нам сказали ждать Микаэлу.

Вскоре разъехались кулисы, в лучах прожекторов показалась и вышла навстречу нам улыбчивая и как всегда обворожительная Микаэла.

За ее спиной, словно никогда не прекращалось, шло представление — танцы, хореографические и акробатические номера, играла музыка, сверкали лампы. Множество людей мелькали, прыгали, бегали, как заведенные, смеялись, выкрикивали восторженные собственным задором радостные возгласы. Микаэла пританцовывала, подпевала звучащей фонограмме, что она отдает и снова, и снова отдает свою жизнь, чтобы попасть в Книгу Любви, и протягивала мне ладонь, приглашая подняться на сцену.

Я уже собираюсь это сделать, но не могу сдвинуться с места. Оборачиваюсь, и вижу, что меня держит мой друг, показывает на сцену и говорит: «Смотри!»

Я смотрю и вижу ту же прекрасную Микаэлу, тех же танцоров и акробатов, те же их улыбки, но теперь сразу замечаю, что у всех «счастливцев» зашиты глаза.

На них как будто стоят марлевые заплатки, пришитые прямо к лицу грубыми стежками толстой мешковой веревкой, и уже на этих заплатках, будто жирными мазками гуаши намалеваны контуры век, зрачков, ресниц. Прекрасная Микаэла поет свою песню любви и смотрит на меня широко раскрытыми неподвижными немигающими глазами, нарисованными поверх натянутой на глазницы марлевой тряпки.

И я понимаю, что она слепа, и все они слепы. Ослеплены этим необъяснимым иллюзорным счастьем, лишенные своего настоящего зрения, способности видеть, чувствовать, нуждаться, творить, а могут лишь петь и танцевать, и что я сам едва не стал одним из таких слепцов. Но только благодаря своему другу, смог это разглядеть, остаться человеком, и теперь могу сам спасти всех остальных.

Для этого надо сбросить Микаэлу со сцены, чем обратить ее в прах; погубить Женщину-Мечту. Тогда прозреют и снова станут людьми все эти несчастные клоуны, арлекины и акробаты. Это точно так же, как убить главного вампира — и все обращенные снова станут людьми.

Беру протянутую мне ладонь, но не поднимаюсь наверх по бархатным ступеням, а стягиваю Микаэлу со сцены и, как копье или какой-нибудь спортивный снаряд, метаю с плеча.

Летит она не сильно далеко, все ж, полцентнера идеальных форм, и тут же рассеивается облаком праха, не успев коснуться земли.

Сразу перестала звучать музыка.

Люди на сцене замерли, как стояли.

Блекнут еще секунду назад яркие их улыбки и наряды, трескаются, облупляются, как гипс, как яичная скорлупа и оседают у ног, облачками того же серого праха. С их глаз отлепляются куски разрисованной марли, отмирают и вытягиваются из лиц веревки, затягиваются дыры, выравниваются уродливые швы. Сотни нарисованных глаз почти невесомо осыпаются бледным глазастым листопадом, истлевают, кружась в воздухе.

Люди открывают свои настоящие глаза.

Сперва долго мигают, словно очищая от попавшего в глаза сора, и не понимая, что происходит. Но затем все с бóльшим интересом начинают всматриваться друг в друга, улыбаться, узнавать друг друга и обниматься, снова радостно смеяться и выкрикивать веселые возгласы. Но уже видя мир и различая его настоящие краски.

Я у сцены один. Мой друг ушел или так же, как и прекрасная Микаэла, рассыпался в прах, завершив свою миссию…

Я понимал, что означал этот сон для меня, но при всей, как дважды два, ясности, не представлял, что именно мне делать. Что в своей жизни делаю не так, я тоже не знал. Живу вполне честно. Хожу на работу, сам себе зарабатываю зарплату. Своей работой вряд ли кому причиняю вред, если только не считать занятие юриспруденцией в целом одним большим вредом — в любом процессе всегда две стороны: истец и ответчик, взыскатель и должник, и мне в силу этой юриспруденции приходится занимать то одну, то другую.
Если и так, если я своей работой, делаю кому-то плохо, то я готов бросить ее к чертям собачьим и заняться чем-то другим. Чем угодно, хоть официантом попрошусь к Иде в ее антикафе. Опыт общения по карточной переписке у нас уже имеется, теперь эта переписка примет деловой оборот, раз уж Ида пока не готова, чтобы я шел ее провожать. Неважно, буду работать у нее. Даже не за деньги, а за те же три эклера и чашку американо три раза в день.
Несмотря на свой невнятный отказ, Ида оценила мое предложение на пять с плюсом. На поднятой мной измятой карточке было напечатано «5+». Это знакомая мне карточка из коробки с просьбой «Оцените нашу работу».

Карточки в этой коробке были все одинаковые, других цифр и знаков не предполагалось. Только пять с плюсом. Наверное, на каждой из них были отпечатки моих пальцев. Кроме «5+» на поднятой мной карточке было дописано от руки четверостишием:

«Спасибо тебе» (зачеркнуто),

«Ты хороший» (зачеркнуто),

«Прости меня» (зачеркнуто),

«Я подумаю, правда» (зачеркнуто).

Ну что ж, она сказала мне спасибо, назвала хорошим, извинилась и обещала подумать. Не все потеряно, даже, несмотря на то что все слова она перечеркнула. Это спешка, эмоции, внезапность — все понятно.

Подожду, если надо подождать, побуду пока ее работником. А что? Иде не помешал бы официант со всеми нормально функционирующими органами чувств и средствами коммуникации. Тогда-то я уж точно назову прямо, без намеков, название нашего антикафе, чтобы к нам повалили толпы, чтобы довольные посетители оценивали нас на пять с плюсом и никак иначе, и дело пошло в гору.

Может быть, Ида и была тем другом в моем сне, удержавшим меня от шага к счастливой слепоте. Может быть, с ней мы будем вместе искать пути к правде, которая, я уверен, есть, которой, я уверен, в мире куда больше, чем лжи, но просто к ней еще не привыкли.

5

Николай влюблялся внезапно. Искренне и бесповоротно. Всегда. На раз. Только дай в кого. Не успевал опомниться, как уже летел в эту бездонную пропасть.

Раз подружился с девочкой. Погуляли, посмеялись, посидели в кафешке, провели ночь. Провели оба выходных. Сразу договорились — чур, влюбляться ни-ни! Ни за что. Нельзя. И дальше хи-хи, ха-ха. Она ему эсэмэски, мол, представь, у тебя прием, посетители (а он тогда судебным приставом работал), а я у тебя под столом сижу. А он ей в ответ эсэмэски, мол, а ты представь, что сидишь ты в своей кассе деньги считаешь (а она тогда в кассе банка работала), а я у тебя под столом сижу. Или просто полдня по телефону рассказывали друг другу, что бы они друг с другом сделали, если бы прямо сейчас оказались рядом. И после этого оба томятся остаток дня, как барашки в шурпе, чтобы вечером сигануть в койку.

Несколько раз так повстречались у него, у нее, а потом она — хлоп! — слилась девочка. И нет ее. А Николай — уже летит в пропасть. Уже не может без нее жить. Он ей: как же так? А она: мы же договаривались, чтобы ничего такого. И была права, потому что-либо играть по правилам, либо вообще не играть, если не умеешь.

Мара с завидной регулярностью выслушивала подобные истории от Николая на обеденном перерыве, в буфете, на прогулке до остановки после работы или прямо на рабочем месте.
Сперва общались просто как коллеги. Со временем сдружились, стали ходить обедать в ближайшие пиццерии, кафешки в Парке Ленина, чаевничать в кабинетах друг у друга и вместе уходить с работы. Домой им было в разные стороны, Николаю совсем рядом, а ей до остановки Энергомаш и двенадцать остановок черт знает куда.
Они шли до остановки и там прощались. Позднее Николай стоял с Марой, пока она не уедет. А потом стал замечать, что уже не представляет себе, с кем бы он общался, ходил на обед и уходил с работы, если бы не было Мары.

Они говорили обо всем на свете. От кино, музыки, книг, погоды до самых личных тем. Призадумавшись, Николай бы не вспомнил, с кем у него были еще такие откровенные разговоры, как с Марой, и с кем бы из друзей-мужчин он мог говорить на темы секса не в шутку, а как есть, в открытую, без известного набора масок и бравады.
Стоит ли тянуть и умалчивать, что Николай был по уши влюблен в Мару?

Он любил ее столько, сколько знал, любил безнадежно и безответно. А «на сторону» ходил по причине отсутствия перспектив на «основном фронте».

Для Мары он был другом. Просто другом. Хорошим другом, лучшим другом, насколько эта дружба в принципе была жизнеспособной. Они оба были убеждены, что дружбы между мужчиной и женщиной быть не может. Дружбы в том понимании, как это может быть у людей одного пола. Просто, без причины. Друг, товарищ, собутыльник. Так не бывает.
Если мужчина и женщина поддерживают контакты, выходящие за границы сугубо деловых отношений, то этому должна быть причина. Либо они любовники, либо собираются ими стать, либо уже были. Либо кто-то из них любит или хочет другого, а другой не любит и/или не хочет. Как выходило в случае Николая и Мары. Может, быть, она и любила его, как любила бы своего лучшего друга.

Не это ли и было настоящей дружбой — то, что происходило с ними? Наверное, так могло казаться со стороны их коллегам и общим знакомым. Ведь у него на лбу не было написано, что он любит ее, и таблички с такой информацией на шее тоже не висело.

На работе все знали, что Мара вышла замуж в восемнадцать лет и была счастлива в семейной жизни. Но и она не ходила по управлению судебных приставов с транспарантом, на котором было написано, как на самом деле обстояли дела дома. А на самом деле дома дела обстояли не так хорошо.

Алик, ставший ее мужем тоже в восемнадцать, к двадцати восьми вполне справедливо понял, что в юности не нагулялся. И что кроме первой и единственной женщины в его жизни существует их неограниченное количество.

Однажды у Николая случился самый настоящий шок и взрыв внутреннего мироустройства. Они обедали в летнем кафе в Парке Ленина, когда Мара сказала:

— Алик сегодня дома не ночевал.

Так буднично, облизывая ложку, которой ела мороженое. Как будто, между прочим, внимательно рассматривая и прицеливаясь на остатки своего десерта. Ведь они значили гораздо больше, чем-то, что ее муж после десяти лет их совместной жизни не пришел на ночь домой.

— В смысле? Как это не ночевал? — после секундного замешательства Николай изобразил на лице выражение непонимания, наиболее приемлемое в ситуации, когда вдруг слышишь то, чего меньше всего ожидаешь.

— Ну как? Вот ты, как бывает, что дома не ночуешь? Так и он. Только ты живешь один, ничего никому не должен, в верности не присягал, делаешь то, что считаешь нужным.
С непонимания Николай переключился на понимание.

Со стороны могло бы показаться, что он сидит и меняет маски с одной на другую, причем делает это крайне неумело. Но это было не так, Николай был полностью искренним, и он, в самом деле, не знал, как следует реагировать на такие известия от Мары. С одной стороны, как друг, он ей сочувствовал, но с другой, в нем жил еще и мужик, который эту женщину боготворил. Но лучше ему было пока помалкивать.

— Вот это новости, — сказал Николай тоном Николая-друга.

— Да, это уже давно не новости, Коля.

— Даже так?

Молча кивает, выскребает из стеклянной вазочки последние остатки мороженого, которых там уже и так не осталось. Николай (друг и мужик одновременно) аккуратно высвобождает из ее пальцев ложечку, отодвигает вазочку, берет ее ладони в свои (тут скорее просто мужик), легонько сжимает пальцы, думает, что сказать, но она опережает:

— Да, все нормально.

Она тоже легонько сжимает его пальцы. Пальцы лучшего друга, не мужика. Для него нет ничего приятней этих ее ответных прикосновений. Даже кончиков пальцев, даже считанные секунды. Осязать ее кожу, ее тепло или прохладу.

— Ладно, пойдем, пора уже, — сказала Мара, и руки их расцепились.

Вскоре Алик ушел совсем. Он не прятался, не скрывался и не скрывал своих отношений с новой девушкой. Показывал Маре ее фото и даже хотел их познакомить. Разве что благословения не попросил, хотя и это бы ее не удивило.

Надо сказать, пока был Алик, Николаю было все равно.

Был себе муж и был. Другой Мары, без Алика, Николай не знал. Она появилась в его жизни замужней, и он принимал это как условие задачи. Есть Мара, у Мары есть муж. Делай с этим все, что хочешь. Люби, кусай локти, страдай, убивайся, но знай. Раз и два. Границы обозначены, действуй в пределах этих границ, но переступить не моги.
Теперь же правила игры в корне изменились. Как следовало бы сказать юристу — изменились существенные условия договора. Теперь Николай стал ее ревновать. Ко всем и ко всему — к коллегам, друзьям, всем знакомым и незнакомым мужикам, к фонарным столбам.

По просьбе Мары Николай зарегистрировал ей страницу на сайте знакомств, и ежедневно она рассказывала ему, какой идиот что ей написал. Николай радовался, когда Мара называла своих знакомцев идиотами. Но вскоре стало случаться, что эти «идиоты» возили ее в рестораны и забирали с работы. Самое обидное, что, находясь с этими идиотами в равных условиях, даже имея перед ними преимущество, заработанное годами знакомства с Марой, Николай раз за разом оставался не у дел. Он не находил себе места, мысленно рвал на себе волосы и кусал локти, не понимая, почему, она хочет с ними, и не хочет с ним.

— Коля, ну зачем я тебе нужна? Ты мой друг. Самый лучший, если вообще не единственный. Я не хочу потерять тебя — моего единственного друга и не хочу портить тебе жизнь. Ты же видишь, от меня даже муж убежал. Десять лет терпел, пока терпение не лопнуло.

Эти или очень похожие на эти слова Мара говорила ему каждый раз, когда он напоминал ей о своих чувствах и даже несколько раз, пусть в подпитии, делал предложение руки и сердца. После очередного отказа Мары у Николая обычно наступал период затишья и спокойствия, который мог длиться от одного до шести месяцев. Он знакомился с новыми девушками, встречался и спал, потом прощался с ними, о чем привычно рассказывал Маре, после чего наступало новое обострение — новый прилив любви к ней.

Обострения обычно наступали в межсезонье — с осенними дождями и весенним таянием снега. Последние полгода было относительно тихо, сердце стучало в обычном режиме.
У Мары появились длительные отношения. Какой-то директор какого-то представительства какой-то американской компании. Впрочем, порой слово «идиот» проскальзывало и в его адрес.

На рабочем месте Николая зазвонил внутренний телефон. По трехзначному номеру был видно — Мара.

— Привет! Ты уже пил чай?

— Привет! — он смотрит на часы, пол-одиннадцатого, в одиннадцать они обычно пьют чай. Он приходит к ней, или она к нему, — нет. Еще не пил.
— Придешь? Я чайник включаю?

— Конечно, приду.

— А у тебя есть печенька?

Николай собирает по отделу, у кого что есть к чаю, идет в соседний кабинет. Установив условные сигналы, они с Марой могли бы перестукиваться — столы располагались симметрично через разделяющую два кабинета стену.

— О, хорошо! — она ссыпала на блюдце сладости, что он принес, разлила кипяток.

Пакетики черного чая немедленно разбухли и стали распространять по воде насыщенный чайный цвет и по воздуху легкий аромат.
Кабинет, за исключением них, пустовал. Каждый раз, когда Николай с Марой находились наедине, возникала какая-то особенная, непостижимая атмосфера. Как будто воздух замедлялся и густел, чувство времени притуплялось, и на этом фоне, казалось, что сердце начинало стучать сильнее, ухая в ушах и эхая во всех конечностях. Переставали существовать другие места, кроме того, где находились они, не было других людей, кроме них, других голосов, кроме их голосов, и звуков, кроме чайной ложечки о чашку.
Даже на уровне реального физического ожидания казалось, что в такие минуты, что вот сейчас, что вот-вот воздух заискрится, и может произойти что-то особенное, чего никак не может быть, если рядом будет кто-то еще. Могут быть сказаны какие-то особенные слова или случиться неожиданное событие или нечаянное прикосновение, которое пронесет электрический заряд от кончиков пальцев рук до кончиков пальцев ног.

— А я только что зашла, была в больнице.

Даже эти обычные слова звучали в особенном, загустевшем воздухе по-особенному. С какой-то особой ясностью и интонацией, с особым весом и значением.

Слова, как будто капли доведенного до плавкого, текучего состояния драгоценного металла, вылетающие из печи и падающие в холодную воду, где мгновенно затвердевали, принимая свою неповторимую причудливую форму.

Николай знал, что Мара регулярно посещала врачей, сдавала анализы, раз в год или чаще, была абсолютно здорова, но каждый раз, подобно той королеве, которая говорила с зеркалом, проверяла свое здоровье.

— Что-то случилось?

— Ну, как сказать? На этот раз, наверное, да.

Мара посмотрела на него особенным взглядом в их особенном пространстве кабинета, это такой взгляд, которому добавляешь максимальной резкости, максимальной фокусировки, когда обрабатываешь фотоснимок в специальной программе, когда хочешь придать портрету дополнительной выразительности, взгляд, которого по идее в естественных условиях быть не может, но в эту секунду он был.

— Я на четвертом месяце.
Николай услышал эти слова до того, как они прозвучали вслух, он прочитал их в ее нереально выразительном взгляде. Слова выскочили из-под ресниц, проплыли по радужной оболочке бегущей строкой, как по экрану телевизора.

Он сразу понял, что вот они! Только что прозвучали самые те, особенные слова, которые рано или поздно должны были прозвучать в один из эпизодов жизни, что они проводили наедине друг с другом.

Сколько он с ней знаком? — выстрел!

Сколько они вместе ходят на обед? — взрыв бомбы!

Сколько дружат?.. — ба-бах! Разлетается на осколки мир!

Все эти годы Николай ждал от нее особенных слов, потому что, все, что мог сказать ей он сам, он сказал уже давно. И вот сейчас они пробили Николаю голову точным выстрелом платиновых дробинок, обнажив серое вещество мозга. Но, не выбив мозги из головы, а засев в них. Вместо мозгов из него вылетела надежда.

— Мара, милая! Поздравляю тебя, я так рад.

Никаких масок. Николай встал, обошел ее стол, подошел к ней, она встала ему навстречу. Он обнял ее, осторожно, но плотно, как можно нежно, но изо всех сил прижал к себе, словно это был его…

Словно это был их общий ребенок. Он начал жить в ней, под ее сердцем, которое сейчас находилось на расстоянии пяти сантиметров от сердца Николая, но эти сантиметры никогда не преодолеть.

Как будто Николай навсегда с ней прощался. Как будто хотел в этом объятии оставить свою любовь. Оставить уже навсегда и выйти из нее, из их особой атмосферы, из искрящегося воздуха, загустевшего до невыносимости и остановившегося времени, выйти из ее кабинета, свободным от прошлого, которым жил последние несколько лет.

5+

Есть у меня один старый знакомец, который звонит со средней периодичностью раз в полгода и начинает рассказывать.
Наверное, у каждого есть такой старый знакомец, который считает жизненно важным довести до тебя всяческую чушь из своей жизни, чтобы показать свое превосходство, свой социальный вес, что его уважают за множественные добрые дела и просто за то, что он такой крутой, и как же мне сильно повезло, что у меня есть такой замечательный друг.
Его, похоже, до чертиков радует его работа — первые полчаса он говорит о том, как выбивал из кого-то дурь или отжимал деньги. Или как он приехал на разборки, а его окружил взвод автоматчиков, но он не растерялся и рассказал автоматчикам их астрологический прогноз, что произойдет с ними в максимально сжатые сроки, и они немедленно побросали автоматы и кинулись в рассыпную.

— Не, ты реально понял? Чего стоит лишь правильно подобрать нужные слова. А ты все стишки свои да газетки.

Подобные истории я слушал тридцать пять тысяч раз, положив телефон рядом и продолжая заниматься своими делами, лишь время от времени прислушиваясь, не положил ли он трубку. Но после этой или подобной истории он всегда переключался на другую чрезвычайно интересную тему — кого, когда и как он жучил.

— Не, ты реально понял, чувачело? — продолжал он монолог, — Смотрю я щас, кто у меня в онлайне, и что я вижу? Эту жучил — раз, эту — два, этой в рот давал — считай, что три, эту шмару еще с одним нормальным чуваком вместе жучили — я сзади, он спереди — четыре. Не, ты реально прикинь: раз, два, три… не, погоди: семь восемь… девять… десять! Не, все же девять, с десятой не получилось, раздеть, сука, раздел, но по синьке был, вырубился. Сразу девять баб, которых я пялил в разные годы, сейчас сидят в интернете, в этой сраной социальной сети! Даже девять с плюсом выходит! Представляешь, десять незнакомых друг другу баб из разных городов пялятся в свои мониторы, не представляя, что в этот самый момент всех их объединяет один энергетический центр — Я. А точнее мой хрен, побывавший в каждой из них. Во, я как загнул, да? Это тебе не стишки твои да газетки!

Всю эту дрянь я тоже пропускаю мимо себя — не понимаю, он серьезно убежден, что мне так занятно слушать, скольких и как он «жучил» и «пялил»? Или он ждет, что и я возьмусь рассказывать свои чрезвычайно интересные истории?

Однако в последнее время стал замечать, что порой, сидя за компом, обнаруживаю себя на открытом списке своих друзей в той или другой социальной сети, которые находятся онлайн. Я его пролистываю и вспоминаю, с кем из входящих в него девушек, у меня были какие связи и отношения.

Вот Читина Оксана, которую я отыскал в интернете, наверное, спустя пять лет после моих читинских приключений в ожидании увольнения из погранвойск. Она сразу приняла мое предложение дружбы, интересовалась делами, передавала приветы Митяю, который после того, как потерял свою Юляшу, на несколько лет погрузился в полное затворничество, а потом внезапно всплыл уже в другом городе отцом двоих детей и помощником прокурора. Долго сокрушался в переписке, каким он был дураком, что тогда в Чите сдерживался и хранил не оправдавшую себя верность.

Вот Светленькая, Брусникина Маша, знакомство с которой закрутилось лишь по той случайности, что понравившуюся мне Рыженькую прибрал к рукам мой друг Славян. Они так и живут с Томой, которая год от года, что они приезжают в отпуска, становится только тише и скованней, а Славян продолжает снимать номера на одну ночь в гостинице «Патриот».

Вот Любаша, брюнетка фото-кино-модельной внешности, однажды выдернувшая меня за анальной смазкой, заставившая краснеть в ночной аптеке и полночи терпеть скрип ее чудовищного дивана, пока оба не додумались продолжить на полу.

Вот Мара — с ней у меня, конечно, ничего не было, и быть не могло. Она была девушкой, которую я любил, пока она была замужем, когда развелась, когда завела новые отношения, родила ребенка и снова вышла замуж. Она остается девушкой, которую я люблю и сейчас, понимая, что эта любовь — какой-то странный вид любви — вечная, односторонняя, не требующая чего-то взамен.

Здесь же та девочка, с которой мы договаривались не влюбляться, но я взял, да и нарушил правила, за что поплатился разбитым в стотысячный раз сердцем. Вот она, как всегда в хорошем настроении, смешных очках и шляпе, похожей на расправленные крылья гигантской бабочки, и с прекрасной улыбкой, в которую так хотелось впиться и выпить всю. От нее по сей день приходят легкомысленные смайлики, сердечки и поцелуйчики — она всегда готова поиграть по ранее оговоренным правилам.

Это что же получается — пять?!..

А вот моя дорогая Ида. Это уже пять с плюсом?
Все они сейчас здесь, в сети, перед экранами своих мониторов. В разных частях города, страны или мира, и одновременно тут, рядом. При желании можно устроить коллективный чат…

Вдруг раздается весьма странный звук!

Я так отвык от ненавязчивой и даже приятной трели своего домашнего городского телефона, что кроме как странным, его пробуждение от привычной дремоты назвать не могу.

Последние годы он только стоит и наполняется пылью. Не помню, когда пользовался им последний раз — такси домой и то с мобильного вызываю.

Те же три вопроса: где телефон, кто звонит и что ему надо?

Но если по мобильному мог звонить кто угодно, то по-домашнему не мог звонить никто. Последний раз, где я его указывал — резюме в мою юридическую контору.

Поднимаю трубку обычного дискового аппарата.

Сгустки пыли лениво расплываются по воздуху. Слышится приятная глубина и едва слышимый фон проводной связи с легким потрескиванием. Так иголка проигрывателя едет по дорожке виниловой пластинки.

— Алё.

Из этой глубины выныривает женский голос. Незнакомый, непротивный, не слишком молодой, но и не старый, спокойный, но с налетом сомнения.

— Алё, а это Николай?

— Да, это Николай.

— Здравствуйте, Николай, (голос продолжает говорить, я вставляю между слов свое здравствуйте) вы, наверное, не помните, дело было давно, вы оставляли мне свой номер…

— Домашний? Хм, я им сто лет не пользуюсь. А кто это?

— Меня зовут Анастасия, но имя вам вряд ли что-то скажет, мы встречались только раз и даже толком не познакомились. Вернее, не «даже», а просто момент был не тот, чтобы знакомиться…

Прошло почти пятнадцать лет, мой домашний номер дважды успел поменяться, но она его узнала спустя столько времени и зачем-то позвонила!

— Вы меня простите, — продолжал голос Анастасии, с жутким треском искажаясь проводной связью, словно звонила она из того далекого две тысячи первого года, наспех одевшись, не застегнув, а лишь запахнув пальто, выскочила из сауны, добежала до ближайшего таксофона и дрожащими от мороза пальцами тыкала в отверстия и вращала холодный диск. Несколько раз ошибаясь и сбрасывая, набрала мой номер, чтобы я приехал и забрал ее, и попала сразу в две тысячи пятнадцатый.

— Я понимаю, прошло столько времени, вы, должно быть, уже меня и не помните, и я не знаю, зачем отыскала ваш номер. Но, поверьте, что-то подсказало мне это сделать, вот прямо сейчас, как, знаете, какая-то навязчивая идея, которая вдруг возникла и уже не отпустит, пока ее не воплотить. Простите меня еще раз…

В трубке хорошо слышался заскакивающий с мороза в разбитое стекло кабины таксофона ветер, и голос сам как будто торопился, дрожал от холода или волнения. Словно вот-вот должно закончиться время, разговор прервется, а жетонов больше нет.

Анастасия предложила встретиться, «если, конечно, вы не против, сегодня, это важно».

Я был не против, хотя и не представлял, зачем мне нужна эта встреча. Был лишь интерес увидеть девушку, с которой пришлось пережить почти юношеское волнение, сидя на бортике бассейна той сауны и легонько касаясь рукой ее руки, так что только волоски трогали и гладили друг друга. Девушку, за которой вдруг захотелось побежать, догнать, схватить, обнять, успокоить, согреть, защитить от всех, от мира, заставившего ее делать то, что она делала с собой тогда, давным-давно. А может быть, продолжала и сейчас?
Я даже не помнил ее лица и не представлял, как она могла сейчас выглядеть. Может быть, увидев, вспомнил бы? Внешность некоторых людей не меняется по прошествии и десяти, и двадцати лет, но некоторые и за полгода становятся неузнаваемыми.

Что бы я спросил ее при встрече?

Живет ли она в Белгороде или уже в столице или за рубежом?

Есть ли у нее семья, есть ли дети?

Чего вдруг спустя столько времени она решила вспомнить мой номер и позвонить?

Захочу ли я пригласить ее к себе в гости и возникнет ли у нее взаимное желание? Отвлекшись на свои мысли и представляя Анастасию пятнадцатилетней давности то раздетую на бортике бассейна, то в придуманном мной только что полушубке в кабине таксофона, я едва не прослушал самое главное, после чего раздались быстрые и короткие гудки, громкость которых то нарастала и вплывала в ухо, то убавлялась, становясь необычайно далекой.

— Давайте через два часа, в восемь, я буду ждать в кафе… — она назвала антикафе Иды и повесила трубку.

— Анастасия! Анастасия! — кричал я уже вдогонку, бесполезно заглушая грохочущие у виска гудки, словно это могло помочь моей собеседнице меня услышать, — она сегодня закрыта!

Почему она выбрала именно его? Неужели нет никакого другого? Как предупредить, переназначить? Отыскал номер, звоню на телефонную станцию. С домашнего.

— Добрый день, вы можете проверить? Мне на этот номер, хм… только что звонили. Можно узнать откуда, с какого номера? Что это, квартира, организация или что? Из Белгорода был звонок или другого города?

— Ожидаем.

Возникшее как будто безголосое пространство заполнилось знакомым эфирным фоном с потрескиваниями и шумами, отдаленными и едва слышимыми сигналами, короткими и длинными, и множеством-множеством-множеством далеких голосов. Я слышал разговоры всех людей мира, которые в эту минуту говорили по проводным телефонам. Они слышались очень тихо, но очень отчетливо. В то же время, как не прислушивался, у меня не получалось разобрать ни единого слова. Так во сне пытаешься вслух читать, казалось бы, черным по белому напечатанный текст, но как только по нему пробегает взгляд, буквы начинают шевелиться, как лапки пауков, и замирают в форме нечитаемых символов. И тут из этой глубины, как тяжелая касатка на представлении в дельфинарии, выныривает объемный насыщенный голос:

— Спасибо за ожидание. Это таксофон по адресу: Богдана Хмельницкого, пятьдесят восемь.

— А это, хм… что? Не подскажете?

— Это спорткомплекс «Спартак», на остановке «Энергомаш».

Меня бросает в пот — это ж как раз там… К «Спартаку» пристроена «Плаза» — ночной клуб на манер конца девяностых — с широким, метров тридцать крыльцом, подвальным танцполом с площадью футбольного поля, первым заказом от пятисот рублей с человека, с армией качков-охранников и фэйс-контролем по принципу: «Мне твоя рожа не нравится, ты не проходишь». И вот сбоку от этой «Плазы» отходит заборчик из железных прутьев в человеческий рост. В заборчике калитка, за ней деревца, мангальчик, беседочки, круглые пластиковые столы под зонтиками, ну и, собственно, номера, сауна… Зачем-то спрашиваю:

— А разве таксофоны еще работают?

— Ну, раз звонили, значит, работают. Хотя сейчас ими пользуются крайне редко…

До восьми еще есть время. До «Энергомаша» две остановки, это десять минут трусцой. Две на сбор. Бегу и думаю — куда, зачем? Неужели я хочу застать там девушку из прошлого, а сегодняшнюю тридцати пяти—или сорокалетнюю женщину, лица которой не запомнил и тогда… Она, конечно, уже ушла за то время, что я звонил на телефонную станцию и бежал: по скверу Народного Бульвара, в горку по Попова, сбил дыхание, сбавил скорость, по Островского, мимо центральной арки в парк Ленина.
Мне дорогу пересекло и вошло на аллею парка небольшое шествие ряженых счастливцев — остатки свиты рассыпанной в прах Микаэлы. Один из клоунов обернулся и приветственно тронул край своей шляпки. Что у них с глазами? Были ли у них глаза? Оборачиваюсь, но этих людей уже не видно.

Вот «Спартак». Вот таксофон. Только уже не в будке, если она когда-то и была, а под синим каплеобразным козырьком кабинки, приделанной к стене здания.

Вокруг никого. Пустынное широкое крыльцо перед «Плазой», на парковке ноль машин, черный заборчик тянется вверх по Парковой. По тротуару метется несколько скрюченных первыми днями сентября опавших листьев. Минимум прохожих никак не подходит под возможную внешность Анастасии, которую я сам себе воображал весьма неконкретно. И что мне делать дальше? Чего я сюда прибежал? Подержать уже остывшую от ее руки трубку таксофона, приложить к уху в надежде услышать эхо сказанных ей слов? Что? Взял трубку. Холодная. Сказал в нее «Алё», подергал рычаг. Гудками в ней и не пахло. Не было ни трескучего фона, ни любых других возможных телефонных сигналов.

Таксофон не работал.

И вдруг я увидел ее. Вне всякого сомнения, это была она. Так бы в белгородской местности выглядела самая настоящая Микаэла Де Ла Кур. Она стояла на остановке «Энергомаш» лицом к Богданке, спиной к Малой Богданке и мне со «Спартаком», метрах в пятидесяти.

Первое, что стрельнуло в глаза — ярко красные сапоги (Prada), стянувшие голень до самых колен, выше красивые ноги, когда-то изо всех сил сжимавшие мою голову, и хорошая попа, также обтянутая синими джинсами с красным язычком (Levis) на ягодице. Руки в карманах легкой ветровки (Depeche Mode). Светлая мокрая химия до плеч колышется от ветра и возвращается на место, зафиксированная сильным лаком. Я обошел вокруг и стал перед ней.

Сзади вид ее был бодрее. Лицо уставшее и немолодое, хотя и не без признаков былой и еще отчаянно цеплявшейся за него красоты. Яркая помада на губах, которые так давно я хотел стремительно поцеловать, но получил должный отпор. Если передо мной была Анастасия или Микаэла, то ей было не меньше сорока.

— Простите. Вы Анастасия?

Женщина недоверчиво поежилась. Окинула с головы до ног меня холодным взглядом, словно сканируя.

— Я Николай.

— С чем вас и поздравляю, — по голосу и фразе, произнесенной без малейших интонаций, невозможно было понять, она это или нет.

Я больше ее не интересовал, она высматривала свой автобус.

— Вы мне звонили. Минут десять-пятнадцать назад. Вон с того таксофона.

— Да бог с вами, мужчина, что вам надо?

Подошла маршрутка. Открылась передняя дверь и изнутри донеслось приглушенное: «I give my life…»

Женщина заспешила внутрь.

— Постойте, ну как же? Вы не узнали? Это же я! Это же вы! Вы хотели встретиться! — я попытался придержать ее за рукав.

— Мужчина! — она с силой одернулась от меня, — держите себя в руках!

Как же так?! Я был уверен, что это она! Делать нечего. Придется теперь к Иде. Может быть, там удастся перехватить (настоящую) Анастасию. Думаю об этом, как о чем-то важном, хотя еще час назад этой девушки в моей жизни не существовало.

Из моего прошлого она была почти стерта, но этот странный звонок, проявил ее в памяти, как в красном свете фотолаборатории в ванне с проявителем на мокрой фотобумаге появляются размытые очертания. Не сумел я как следует навести резкость, вот и выходили такие нечеткие кадры.

Начинало смеркаться. Наверное, уже полвосьмого. Часов у меня не было, телефон остался дома, забыл его или решил с собой не брать, надеясь…
На что надеясь? Во всей этой внезапной истории воодушевляло лишь то, что я искренне хотел делать, что делаю — бежать за этой девушкой, бежать к Иде, и следовать своему настоящему желанию. Может быть, это первый раз в жизни или первый раз за какой-нибудь большой отрезок времени, начало которого уже давно размылось среди еще более нечетких фотографий из памяти.

Это и было той, недостающей мне правдой.

Забежал домой, схватил телефон. Пропущенный звонок. Кто? Ида! С чего бы она звонила? Пропущенное смс. Тоже она. Открываю. Пустое. Что происходит? Бегом к ней. В карман, как талисман, сунул расправленную карточку «5+».

Так я и сказал, какими улицами бежал.

Времени восемь. Уже почти темно, но уличное освещение еще не включили. Анастасии у кафе нет. Никого нет. Анастасия в моем воображении уже явственно воплотилась в образ той уже немолодой девушки, спасшейся от меня в маршрутке под слова песни любви Микаэлы, и я искал глазами похожую внешность. Но больше меня интересовал пропущенный звонок и смс от Иды.

Перезвонил сразу. Только долгие гудки и после — автоответчик: «Абонент не может ответить на звонок, оставьте сообщение после сигнала». Отправил смс: «Ау! Что случилось?» Ответа нет. Звонил снова, уже стоя перед темной витриной антикафе. Тоже ничего.

За стеклом болталась табличка «Закрыто». За темной витриной безмолвствовал темный большой зал. В нем плохо различимы черные очертания столов и стульев, диванов, тянущихся сплошняком по периметру, книжных полок и репродукций картин на стенах. Черные плафоны ламп застыли на разной высоте, свесившись с потолка на невидимых нитях. В глубине полукруглая стойка бара, витрина с десертами и два черных провала в малые залы — влево и вправо.
И ничего бы меня там не задержало, если бы не закравшийся в нос запах, едва уловимый и шедший как будто изнутри. Что-то горело. Или оплавлялось. Или происходило что-то еще, что вдруг бросило меня в жар от мысли, что внутри может быть Ида.

Я отошел от витрины, принюхиваясь к округе, но ловил лишь сухой и сладкий сентябрьский ветер. Вернулся обратно, приставил нос вплотную туда, где закрытая дверь соприкасалась с витриной, и снова запах. Это изнутри. Неужели она там?
Потянул дверь. Она поддалась, наплевав на табличку «Закрыто», и мне в лицо ударила теплая головокружительная смесь запахов. Гарь, провода и что? Газ?! В это же время во всех видных местах помещения замигали приветливые лампочки, сообщающие слабослышащей хозяйке о появлении нового посетителя. Но в отличие от привычного ощущения уюта меня словно сковали ледяной коркой.

Я не мог разобрать запахов, но понимал, что если это газ, и если случилось замыкание, то уже все должно было взорваться, не дожидаясь моего появления. Но почему этого не произошло до сих пор, я не знал. Лёд моментально облепил мне лицо, как резина резко натянутого противогаза при выполнении норматива «Газы!», стянул плечи, туловище, конечности, пальцы. Если искра?! Я стал неподвижным ледяным манекеном. Сейчас рванет! В любой момент!
Не знаю, как это всегда бывает в ситуациях повышенной опасности, когда в каждую следующую секунду все вокруг может взорваться. Что чувствует спасатель в защитном костюме, рукавицах и шлеме, входящий в сожранный пламенем дом, где вот-вот обвалится крыша и рухнут стены. Он к этому готов, его учили быть к этому готовым. А я в своем защитном костюме из искусственных, легко воспламеняющихся тканей готов?

Я сжался. Весь лед разом треснул и тут же потек везде. Даже волосы, еще мгновение назад торчавшие заледенелыми сосульками, обмякли и свисали, облепив лицо.
Где у нее рубильник? Где она? Зачем-то осторожно вслух позвал: «Ида!» и обматерил себя. Оранжевые, желтые, голубые и зеленые лампочки весело мигали, радуясь моему появлению, и перестали, как только набрались полные легкие воздуха, и дверь тихо закрылась за моей спиной.

Шел, пригнувшись, выставив одну руку с включенным фонарем телефона перед собой, прикрывая лицо и голову от неведомой опасности, которая если бы явилась в виде взрыва газа или рухнувшей крыши, только посмеялась бы над моей обороной.
Второй рукой натянул на нос футболку, выдохнул внутрь и вдохнул тот лед, что тек по мне, и пупырчатую дрожь, тискавшую меня без остановки, как перевозбужденный подросток одноклассницу в подъезде с перегоревшей лампочкой.

Дышалось тяжело, но до дурноты сладко. Теплая воздушная смесь, как густой кисель, вливалась толстой безвкусной волной, успокаивала, но стопорилась в горле на выдохе, и хотелось кашлять, но кашель застревал.

Глаза слезились, черные формы предметов растекались, приплясывая из стороны в сторону, пол покачивался. Колено задело стул, я чуть не упал, пнул локтем один из черных столов, стол поехал в сторону, и я, точно прилепленный к нему, поехал следом и завалился на бок. Подумал, что надо скорее вставать, что делать надо все очень быстро, а я делаю все очень медленно. Да еще и оказался на полу? Как это случилось? Зацепился за стул или закружилась голова от того, чем я тут дышу? Если меня уже ведет, то как дела у Иды?

Я преодолел только половину большого зала на пути к темным глубинам помещения, а мог за это время запросто пробежать стометровку. Надо было подставить стул, чтобы дверь оставалась открытой, и в помещение попадал воздух. Но возвращаться к двери самому уже нельзя. Каждая секунда на счету.
Ида лежала на полу, придавленная и обездвиженная опрокинутым на нее книжным стеллажом и заваленная кирпичами книг. Руки раскинуты. Где голова — на полу кровавая мазня, слепившая растрепавшиеся волосы, кровь на лице. Без труда приподнял стеллаж. Кроме Иды под ним обнаружилось сиденье табуретки и отдельно четыре отломанные ножки. Видно, она поднялась на табурет, оступилась, схватила стеллаж, и потянула на себя.

Ида не шевелилась, но мне виделось, как и она, и сиденье табуретки, и кирпичи книг совершали плавные, как под водой, движения, к которым очень хотелось присоединиться, и лишь тяжесть удерживаемой мной конструкции не позволяла расслабиться и стать частью этого странного гипнотизирующего танца. Зашел под стеллаж, опустил его себе на спину и, нагнувшись над Идой, стал выволакивать ее из-под завала. Мой фонарик-телефон выскочил из руки, стукнулся об пол, и, крутнувшись яркой балериной, погас.
Когда до выхода, куда я старался как можно быстрее нести Иду, оставалось три шага, нам навстречу снова выскочил край чего-то, чего было уже не рассмотреть в темноте, невидимая рука подхватила ворот моей куртки, мотнула нас в сторону и зашвырнула так, что мы, перелетев через стол и опрокинув все, упали прямо на диван. Со стороны могло бы показаться, что на этом диване в обнимку спят двое влюбленных — так удачно мы в него укомплектовались. Так бы мы и остались там спать в обнимку, убаюканные вдыхаемым газом, если бы Ида не въехала лбом мне в переносицу.

Искры из глаз посыпались как из неисправного электрощита — это и придало бодрости, позволив вернуться в тело, почувствовать боль в лице, обильный вкус крови, затекающей в рот, и, ломая спину, подняться на ноги, пнуть изнутри дверь в табличку «Открыто» и зажечь веселую иллюминацию разноцветных ламп.

Уже снаружи, наконец глотнув свежего воздуха, безудержно закашлявшись и успев пробежать несколько метров на полусогнутых, но еще способных двигаться ногах, спиной я видел, как все взорвалось.

Сзади вспыхнуло белым. Сто миллионов маленьких бубенцов оглушительно взвизгнули разом и единым огненным выдохом толкнули в спину, подбросив, протащив по воздуху и уронив меня на Иду, как тот стеллаж. Мы летели, как летела со сцены и обращалась в прах Микаэла. Сзади рушились стены, рушился мир, рушился Театр или, как всегда, не происходило ничего.

Темная стая скрученных опавших листьев трусливо встрепенулась и разлетелась на безопасное расстояние, освобождая место нашему падению.

Когда через сто миллионов лет я проснулся, Ида была с истесанным лицом, с островками запекшихся ранок на щеках. В глазах блестели слезы, и на щеках они тоже блестели. И текли, и капали, ненадолго зависая на краю лица. Она смеялась. Я никогда не видел и не слышал, чтобы она так смеялась. У нее получался звук:

— Ххик! Ххик! Ик, ик!

В пальцах, торчащих из гипса, намотанного на руку до самого плеча, она веером держала три карточки. Другой рукой по очереди доставала и показывала их мне.

«Мне тогда снился сон, что я звонила тебе домой и говорила своим настоящим голосом, просила прийти к восьми».

«Если ты еще не передумал пойти меня провожать, я согласна!»

«5+»