Рассказы из сборника «Сонный горностай»

Стаканы и взгляды

 Один был пессимистом. До мозга костей, как говорят. Оглядываясь назад на всю мировую историю, он видел только страдания, лишения, скорбь, братоубийство, детоубийство и отчепредательство. И в самом деле, стоит открыть учебник истории, как мы обнаружим там сплошные заговоры, революции и войны и ничего хорошего, разве что точные даты, отражающие ход мирового колеса, как деления на циферблате. Так или иначе, но все, по мнению пессимиста, повторялось, уже было, ничего нового не будет, баста, только еще одна дата в таблице, и вопрос скучающего учителя неспокойному ученику, лет, эдак через сто:

— В каком году было восстание?

Тот может хоть пальцем в небо, и угадает.

Человечество представлялось ему ошибкой природы, ее неудавшимся экспериментом, вышедшим из-под контроля тысячи лет назад, когда наш общий предок вышел из пещеры.

— Ой, — стыдливым шепотом произнесла природа.

— Это ты, бог? — переспросил человек.

А так, вроде бы все многообещающе начиналось. Это смертельный вирус локального, пока, планетарного масштаба; ему, вирусу, несказанно везет что ли, здесь не ясно, в везении ли дело, или еще в чем, и как только угораздило людям не поубивать друг друга. Но если уж и находилась горстка везунчиков, то там, то сям на всем отрезке истории, которые родились и прожили подальше от крутых берегов перемен, голода и войн, то на их долю все равно падут суровые испытания экзистенциального толка, а тем, кто поглупее, придется разбирать руины предшественников. Ибо единственным общедоступным символом мира в этом сумбурном человеческом водовороте, является не что иное, как ядерная боеголовка. Ибо, мы повторимся, чем губительнее становится оружие массового поражения, массового, заметим, речь идет о сотнях тысяч возможных жертв, а не двух-трех в радиусе действия дубины или меча, так вот, чем губительнее, тем больше разговоров о сохранении мира как Земли, и мира, как антонима войны.

Оглядываясь на свою собственную жизнь, довольно скучную, даже унылую по меркам учебника, он и в ней видел страдания, несправедливость и лишения и ничего противозаконного. А когда смотрел в другом направлении, в будущее, то видел там приблизительно то же самое плюс смерть. Всеобщею. Все помрут: и детоубийцы и братоубийцы и отчепредатели, скорбящие, лишенные, страждущие, предатели и революционеры, горстка везунчиков, и мухи, жужжащие над трупами и даже историки, но они после всех. И никто не сможет со всем этим ничего поделать, разве что не думать, разве что смирится, но все равно надолго не хватит. Словом, все плохо. Если уж и находилась какая-нибудь хорошая вещь, искусство например, но выборочно, то и его не хватало, что бы на час-другой вырвать пессимиста из пучины его темно-томных дум. Вот так, таким он вкратце был.

Второй был оптимистом. До мозга костей, как говорят. Оглядываясь назад на всю мировую историю, он признавал кровавые факты, но предпочитал видеть триумф воли, как таковой, гуманистический, то есть волю к жизни, волю к любви, торжество любви, а не только кинофильм. Зло, как бы погрешность — цитировал он Экклезиаста. И даже в самой кровавой книге всех времен, он видел всепрощение, любовь и путь к гармонии. Гуманизм он считал лучшим из всех возможных «измов», а весь мир таким печально прекрасным, что можно было плакать от счастья не переставая. Общечеловеческие идеалы выживают в бушующем океане истории, ибо они обитают на дне, там, где всегда спокойно, они в основе всех религий, конституций, законов и простой логики.

Жизнь.

— Жизнь, произнесите это словно отчетливо, — говорит оптимист, — но не громко, не надо кричать, только не кричать. Петь нужно. Жизнь, вдох и выдох. Дышите воздухом, — он продолжает, — дышите крошечными моментами, этакими не ограненными алмазами суетливых дней. Дышите улыбками окружающих, детским смехом, влюбленностью в каждую секунду бытия, закатами и рассветами, дышите дождем и грозами, летним зноем, наслаждайтесь, ибо мы здесь в первый и последний раз. Человек с большой буквы, в смысле специально с большой буквы, а не по причине первого места в предложении; Человек, так лучше, живет, несмотря ни на что. А дальше будет только лучше. И дольше.

Оглядываюсь на свою жизнь… впрочем, он не всматривался. Были там, в прошлом, свои проблемы, без них — увы, но они закаляют. Во всем он видел только хорошее, на худой конец, возможность изменить все к лучшему. Вот например: когда во всем доме отключали горячее водоснабжения, он не злился, и не подогревал кастрюли, как некоторые, нет, он не пользовался водонагревателем, как все остальные, он не плевал в дверь домоуправления, как пессимист, нет он не такой, только не он. Оптимист пользовался холодной водой, да еще и с радостью, он видел в этом прекрасную возможность закаляться. Он принимал холодный душ, а зеркало в ванной покрывалось инеем. А когда оно совсем окоченело и треснуло от холода, он заметил в отражении намек на косметический ремонт.

Зеркало треснуло в ванной комнате и у пессимиста, но по иным причинам. Оно словно бы больше не могло выносить тяжесть его угрюмого взгляда. И тогда оптимист пообещал тому помочь с адвокатом: он скостит срок невезения на пару лет. Пессимист уже где-то слышал эту шутку.

Они жили в одном доме, на одном этаже. По утрам в окна оптимиста светило солнце. Его теплые лучи шелковой лентой щекотали спящее лицо; даже по ночам с него не испарялась блаженная улыбка. Свет отражался от белоснежных стен его комнаты, оседая на выстроенных в ряд цветочных горшках. Оптимист любил цветы, а как же, выращивал их, и когда им становилось тесно в глинных пристанищах, он пересаживал их в сад, что бы они могли пустить корни.

Солнце светило в окна и пессимиста. Но не чарующим золотом рассвета, а кровавым багрянцем вечерней зари. Остывающие лучи таяли на пыльных книжных полках. В основном, книги по истории, немного политики, горстка философии, щепотка антиутопий, крупицы фантастики.

Они были хорошо знакомы друг с другом, и часто спорили между собой. Один, с пеной у рта неустанно твердил свое, другой, улыбаясь, пел песни.

Вот так они и жили. В пятиэтажном кирпичном доме, который стоял поперек поля, как теннисная сетка, а солнце, как мячик, перелетало с одной стороны на другую.

В этом же доме жил еще один человек. Свидетель бесконечно враждующих между собой партий, он прекрасно понимал, что у костей нет никакого мозга. Жил он между ними, и так уж получилось, что он видел из своих окон немного рассвета и немного заката в мирном течении одного только дня. Да, он был реалистом. Он даже немного стеснялся своих взглядов и предпочитал называть себя агностиком, в крайнем случае, по имени. Всякого рода оценочные суждения о жизни были не в его компетенции. У него было прекрасное зрение, однако он пользовался увеличительным стеклом всякий раз, когда его взгляд на чем-то останавливался. Через увеличительное стекло, он смотрел на своих соседей. Он был болезненно любознательным, но не знал ровным счетом ничего. В том смысле, что он пусть и выучил наизусть их каждые морщины, вкусы и предпочтения, но кто из них был в действительности прав, он ответить не мог. Вроде бы оба. В зависимости от положения солнца. Трагедии, он полагал, они общие; счастье индивидуально. Оно и скоротечнее, мимолетнее, оно как тишина: назовешь ее имя, и ее уже нет. Скорбят же люди долго. Счастье, как вспышка ослепительного света; трагедия во мраке. Если светит долго и ярко — ты устанешь, глаза устанут, кожа сгорит. Ослепнешь, и погрузишься во мрак вечный. К темноте можно как-то приспособиться; свечой, фонариком, искрой на секунду, чтобы сориентироваться, найти путь. Не зря же в черном небе светят путеводная. Возможно также, что в пессимизме, нет, в негативе, нет, это все плохие, нелепые слова в заданном контексте… Ну вы поняли в чем… В этом мраке удобнее.

— Видеть скорбь и скоротечность, ежесекундно душить в себе самом идеи справедливости и нравственности, душить как ложь, рвать их из души как сорняки, ибо не существует их самих по себе. Но существует смерть. Ах, смерть, не забываем, смерть повсюду. Та самая, нарушающая все логику добрых порывов, ее дыхание — это забвение, мы во власти ее вздохов. Удобнее мне видеть дома умалишенных, тюрьмы, полные убийц, города, полные убийц? Вдумайтесь, эти сволочи существуют, будто бы мало им болезней и голода! Удобнее мне плыть в дырявой лодке посреди штурмующего моря слез?

— У моря слез есть дно, — говорил другой. — И самый свирепый шторм пройдет. Выглянет солнце. Умалишенные, больные? Им помогают. Они страдают, я признаю. Но им помогают. Врачи изучают болезни, побеждают их. Как бы они их победили без нравственности, без справедливости? Это человеческое свойство.

— Именно! Лекарства есть, лекарства побеждают болезни, но далеко не всем они достаются. Нравственность — человеческое свойство?! Да, как и корысть, скупость, эгоизм.

Так они и спорили, один до хрипоты, другой до рваных нот.

А тот, что между ними, пытался объяснить. Точнее, сам понять. Чтобы видеть, человеческому глазу нужен свет. Безусловно. Свет бывает разным, но что есть свет без темноты? Обязательны два элемента, для объема. Не противоположности они, а дополняющие друг друга.

Так время шло, и уже столько раз упомянутое солнце светило по-разному во все квартиры, в том доме, что стоял поперек поля, как теннисная сетка. Пока однажды, на нейтральной территории у общего соседа (который никак не принимал конкретную точку зрения, а все барахтался), отмечая день независимости, причем один из троицы, догадайтесь сами, негодовал по такому случаю (подлинной независимости не существует, праздник — чушь!), другой патриотично радовался, а для последнего — это было не более чем простое объяснение третьего на недели выходного, в этот самый день пессимист накапал яд в наполовину полный стакан. Пока он этим занимался, оптимист, скрываясь в тени, накапал яд в наполовину пустой стакан.

— У меня язва, — сказал реалист. Он пил воду.

Независимо друг от друга, пессимист и оптимист решили, наконец, помириться, и выпить по такому поводу бренди. Угостили друг друга. Очень любезно. Оптимист знал, что совершает действо, противоречащее гуманности как таковой, но он был готов взять на себя ответственность. Он полагал, что так мир станет лучше. Пессимист знал, что мир не изменится. Он полагал… Хотя, как разница, как он полагал. Он просто хотел убить певчего засранца.

Вот так.

Когда два тела уже лежали на полу, а их продолжительный спор так и повис в воздухе, взгляд реалиста под увеличительным стеклом, остановился на стаканах. Его соседи выпили равное количество. Собственно, вся разница между двумя стаканами, не только этими конкретно, но и теми двумя, о которых все упоминают в тупоумных вопросах, заключается в следующем: все зависит. Если стакан заполнили до краев, а затем отпили половину, то он наполовину пуст. Если же стакан наполнили лишь до середины, он наполовину полон. Дело в первоначальном состоянии стакана. Еще следует учесть, что стаканы бывают разными, у каждого напитка свой. Из всех напитков, что сейчас мог припомнить реалист, до краев наливают разве что пиво. Если пену считать частью пива, а она, разумеется, его неотъемлемая часть. Но это по правилам. В домашних условиях все несколько отличается. Реалист нашел забавным, что стаканы с равным количеством бренди и капель яда остались невредимы — они символы противоречий, а обладатели разных взглядов валяются…, впрочем, теперь их глаза закрыты.

 

Баланс

 

Вот, к нему подошел разгневанный покупатель. Нахамил. Он был недоволен качеством товара, и в отместку продавец нахамил другому покупателю. Еще собака, совсем щенок, сожрала важные документы, за что была благополучно избита и оставлена без обеда. Один школьник, позабыв домашнюю работу, получил двойку, а за оценку лишился еще и двух вечерних часов игры на компьютере. Долго он сидел и недоумевал над печальной и хромой несправедливостью, держа в руках забытое домашнее задание. А уж потом, когда скромно шагая по коридору, задел носком телефонный провод, он разочаровался окончательно — старший брат стукнул его со злобы, вдобавок уколов расхожей фразой «за нечаянно бьют отчаянно». Потому что брат тогда страдал тревожной печалью — невеста была недовольна его вызывающим поведением на прошлой вечеринке. На то были причины, он говорил. На то были причины, вторил ему лучший друг. На то не было причин, не соглашалась девушка. Потому что на работе в ресторане посетитель не дал ей столь необходимых чаевых, вследствие чего ей пришлось занять денег. Посетитель не дал чаевых, так как его псом были съедены важный документ, что возбудило в нем чувство алчности. Дело в балансе, говорил молодой человек. Берегись официантов, он говорил, ибо в их власти твое пищеварение. Над ним смеялись, пока он за хамство одного из завсегдатаев не плюнул тому в тарелку с салатом, успешно замаскировав месть листочком базилика. Завсегдатай ничего не заметил, ведь он очень устал от оскорблений в его адрес на работе, когда принес товар ненадлежащего качества. А затем и официант был оскорблен в магазине, куда случайно зашел следом за своим обидчиком. Поэтому он напился на вечеринке тем вечером. Дело в балансе, подумала голодная собака, пожирая важный документ — я не должна мириться с плохой памятью своих хозяев. Дело в правильном рационе, решил ее хозяин и не стал кормить пса. Дело в балансе, говорили школьнику, вырисовывая двойку в журнале, ты вновь не принес домашнее задание, за что и наказан. Хорошо, пусть в балансе, думал школьник, но разве баланс в деле?

 

Задача

 

Однажды один атеист купил себе машину. Всю жизнь хотел, полжизни копил, пару лет остро нуждался, последний месяц хвастался. Потому что, говорил, без всякого кредита, нечего банки кормить. Первые несколько дней после покупки атеист парковал машину под окнами. Несколько раз за вечер проверял. Машина была белого цвета, с пятью подушками безопасности, дизель, автомат, все дела.

Отпраздновали на широкую ногу. Родственники, друзья, товарищи, коллеги, пару соседей. Все радовались за него, ибо были в курсе всех подробностей пути от желания до приобретения. Пришили с подарками. Кто подарил автомобильную косметику, кто подробное руководство по уходу, кто миниатюрную копию машины. Очень мило, а иногда очень кстати. Из всех подарков выделялся один. Его принес товарищ атеиста, тоже атеист. Он подарил три иконки. Такие специальные, с пачку сигарет, с клейкой лентой, крепятся на дверце бардачка. На иконках изображены святые, ответственные за сохранность на дороге.

— Пять подушек, — сказал атеист.

— Трое святых, — ответил товарищ.

Атеист был самую малость педантичен. А именно: он любил как есть. Например, если кофе, то без молока и сахара; если алкоголь, то в чистом виде, а не коктейль; если телефон, то чтоб звонил, не больше, чтоб его; если эволюцию, то атеизм; если женщина, то немного косметики, ровно столько, чтобы казалось, будто бы ее вовсе нет. Натуральность, естественность, только так, этого всегда достаточно. Соответственно, далее по списку: если автомобиль, то в том виде, в котором сошел с конвейера. Как максимум: местами снять полиэтилен, поменять диски, залить бензин, антифриз, масло, положить аптечку и огнетушитель. Единственное, что может меняться в автомобиле, так это счетчик пройденного пути, как бы он не назывался, одежда водителя, пассажиры, положение стрелок на часах и пейзаж за окнами. А тут святые… И что с ними прикажешь делать?

— Вешать, — подсказывает товарищ.

Озадачен.

Атеист любил и искренне верил в место для каждой вещи. Потому что у каждой вещи должно быть свое место. Мысль отвечала позывам логики и занимала свое место в логической цепи. А тут святые… С ценником на обороте, который решили не снимать, однако пробовали — гад оставляет липкие следы. Цена закрашена. Шутка для прагматика. Куда положить пластиковую иконку? Потому что нельзя так просто взять и выбросить иконку. Во-первых, это подарок. Сувенир, дар, какой-никакой, лучше бы его не было, но он есть. Во-вторых, он конечно атеист, но до какой степени? До спокойной, разумной, не воинствующей. В-третьих, это незаконно. Вот он выбросит, а кто-то найдет и оскорбится. Можно замести следы, но сам факт нарушения будет щипать совесть. Он не верит в приметы, даже в хорошие, но все равно сбавляет скорость перед черной кошкой. Он громко смеется, если видит бабку с ведрами. Громко, нервно и старательно, всем рассказывая про увиденное, и про то, какая это все несуразная глупость. Но у него всегда что-то екает внутри, каждый раз. Екает, и через пару часов эхом переходит в ком в горле. Он очень хорошо помнит историю про одного примитивного, нет, приметного, нет, суеверного, точно. Суеверный суеверил до крайности, знал все приметы, был одиноким и жил на первом этаже. Все у него было хорошо, пока однажды к нему на подоконник не сел голубь. Это была плохая примета, неисповедимы ее истоки. Голубь на подоконнике сулит проблемы — верил суеверный. И поэтому он отпросился с работы, закрылся в квартире, сел напротив окна и стал ждать этих самых проблем. Голубь сел опять. Суеверный его согнал. Выпил валерьянки. Голубь опять прилетел. Согнал. Решил проверить подоконник на наличие крошек, чего бы то ни было. Подоконник чист. Голубь садится. Суеверный седеет. Игра в кошки-мышки, или, точнее, в приметы-суеверия продолжается около недели. На работе что-то подозревают. Суеверный еще никогда прежде не выглядел так плохо, он не ест, не спит, он не он. Его терпению приходит конец, и он достает двухстволку. Заряжает. Ждет засранца в укрытии. Засранец садится на подоконник. Раздается выстрел. Дробь, минуя птицу, вышибает окно, чтобы застрять в салоне припаркованного автомобиля. Водитель чудом уцелел. И только сейчас, когда дым постепенно рассеивается, у суеверного начинаются проблемы.

Атеист думает о суеверном. Он боится оставить иконки где-нибудь дома, он боится взять их с собой. У него есть принципы, вроде бы. Господи, есть у него принципы или нет?

Машина все еще стоит под окнами, но теперь это обуза. Не роскошь, не средство передвижения, а обуза с иконками.

Атеист разрывает отношения со своим товарищем-шутником. Иконки он все-таки вешает чуть левее надписи «AIRBAG», и продает машину. Когда покупатель отдает ему деньги, то незамедлительно избавляется от иконки, выкинув ее из окна. Уезжает. Пока атеист, держа в ладони пачку денег, смотрит на валяющуюся иконку, и пытается мысленно разобраться с происходящим, раздается писклявый визг колес и звонкий удар — последние ноты сонаты перемены атеиста в агностика.

Все деньги он пожертвовал церкви. Иконку носит с собой. Он хотел было положить ее в кошелек, но не стал — это плохая примета.

 

Просьба

 

Он попросил прислать ему роман. Он сказал, что у него будет командировка на сорок дней, в далекий уездный город. И будет он сидеть в этом городе, замурованный серо-бетонным небом, как в саркофаге, черт их, мол, дери всех. Еще там будут долгие вечера и гнетущее безделье, уездная отчаянность. Словом, лучшее время, чтобы прочитать роман. Потому что, с его слов, он очень давно не брал в руки книг, даже для того, чтобы проверить цену. Ему крайне интересен мой роман, и велико его желание стать толику умнее от прочитанного. Говорит, что так и представляет себя лежащим на косой и скрипучей кровати, под отчаянно-теплым светом лампочки накаливания; за окном непогода, трубы живут своей жизнью, кран плюется, кипятильник пускает пузыри в железной кружке, а он лежит и весь такой просвещается, что бы стать ярче лампы, и непременно новообретенные мысли суетятся в голове. Прелестно. Он так сладко описывал идиллию человека и книги, что я решил прислать ему сразу два романа. Тем лучше, сказал он.

Через сорок дней мы с ним увиделись снова. Под аплодисменты салюта, он виновато отводил взгляд, никак не решаясь признаться. Мне не терпелось выслушать пятнадцатого в моей жизни читателя. Горячо любимого читателя. Я даже подумал, что издание «из рук в руки по запросу» дает одно неоспоримое преимущество по сравнению с другими видами распространения литературы, а именно возможность самолично спросить мнение, глядя в глаза. Прямо в глаза.

Он сказал:

— Ты знаешь, я согрешил.

Он уточнил:

— Когда я туда приехал, то после работы стал пить. Сильно. Я напивался, как сволочь. На самом деле, я потратил около сорока тысяч на весь этот сволочизм.

На улице грохотало, точно на войне. Холодное небо окрашивалось сотнями вспышек до самого горизонта, под ликование горячей толпы.

Тем вечером мы напились как сволочи.

 

Рыбка-клоун

 

Долго он спорил с GPS навигатором. Женский голос советовал повернуть направо.

— Какое право, здесь тупик!

Право было через пару домов. Они как будто бегали наперегонки, он и навигатор. То впереди бежал навигатор, строя невероятные маршруты, то наоборот.

— Следуйте на юг.

— Какой юг, к чертовой матери?! — Возмущался он.

Ему было интересно, кому принадлежит такой голос. Скорее всего, это программа, вряд ли настоящая женщина записывала бы в студии подобные инструкции. В любом случае, он старался представить ее внешность.

— Связь со спутником потеряна, — бырр бырр, вибрирует телефон. Следуете на юго-восток.

— Ты, должно быть, шутишь…

Он начинал нервничать. До встречи еще сорок минут, по предсказаниям навигатора — семьсот метров и пять минут ходьбы в юго-западном направлении. Должно быть, магнитные бури, подумал он. Вспотел.

Какая новость: кругом строят дома, торговые центры, новостройки на панели, все под небом первых чисел марта. А в небе плавали серые голуби и пара сорок. Напротив выхода из метро, через дорогу, тоже стояло здание, голое и исписанное граффити, в окружение ржавых кранов. То ли не достроили и бросили, то ли решили сносить и все равно бросили.

Продолжайте движение.

Вообще, говоря на чистоту, у метро его должна была дожидаться маршрутка специального назначения — прямиком до бизнес-центра. Никто не ждал. Он уж решил, что и здесь совершил ошибку. Он воспользовался советом из рубрики «как до нас добраться» с официального сайта, и по все видимости, без ограничений. На обратном пути тщательно проверил станцию на второй выход. Выхода не было. Но ведь отсутствие выхода не оправдывает отсутствие маршруток?

— Развернитесь, — издевается GPS.

У входа в парикмахерскую сидела на коленях старуха в платке и крестилась, и благословляла каждого из подающих. Крестилась и крестилась, без остановки, словно в трансе, уставившись в одну точку на асфальте. А всего в нескольких шагах от старухи, парень с рекламным щитом на груди раздавал листовки:

— Выставка дверей, приходите на выставку дверей!

Направляйтесь на северо-запад.

Вот бы посадить тех «авторов-советчиков» с сайта на несуществующую маршрутку и отправить их куда GPS скажет.

Злится. Даже как-то не смешно злится.

Он обгоняет девушку с розовыми волосами, двумя тяжелыми пакетами и кривыми ногами. Причем так уверенно и ловко это делает, как будто живет здесь всю жизнь и лично строил эти улицы, эти разбитые дороги. Но все меняется, когда он упирается в тупик, этакий урбанический выкидыш. Розововолосая любезно просит сигарету. Последнюю любезную сигарету.

— Конечно, — он говорит. В рюкзаке лежат еще две пачки.

Согласно карте, он где-то рядом. Очень, очень рядом — нутром чует. Теперь идет дворами. Вот старый пудель в наморднике и бородатый его хозяин, и непонятно кто кого выгуливает, вот две женщины средних лет решили передохнуть-переговорить-перекурить, и посадили свои сумочки на лавку, так что и неясно, кто кого носит. Вот два алкоголика сидят: он и она. По их лицам он безошибочно определяет, что только смерть разлучит их с бутылкой, но вот не понятно, кто кого пьет на самом деле. И все приправлено сыпучим снегом, мокрым асфальтом, сосульками-свечами, и голыми ветками как трещинами. Период полураспада зимы. Прекрасное время, он думает, богатое живыми подробностями, экспрессивное, и никому не нравится, гнетущее, раздражающее, вязкое, липкое, противное. Мерзнут руки.

А вот и искомое. Здание с часами как на фотографии, но без макияжа. Раскопал его, как клад. У центрального входа курили трое мужчин, обсуждали автомобили. Хотел было у них спросить, где здесь отдельный вход «с торца» в компанию «Н», но решил следовать своим инстинктам до конца. Хорошо бы победного. Обошел здание слева. Уперся в шлагбаум, флагшток, и эмблему нужной компании. Для пущей уверенности поинтересовался у трех дам на крыльце:

— Это торец восемьдесят пятого здания дробь два?

— Что?

— Торец.

Напротив мусульманское кладбище. С верхних этажей, должно быть, видны могилы. Странное соседство.

Внутри было предсказуемо. Серая плитка на полу, у входной двери специальные серые коврики, которые меняют каждый день, пара кожаных диванов, коричневых, удобных и мягких, как желе, стулья серые со спинкой, две штуки. Еще был большой аквариум, цвет коричневый, у тумбочки отломана дверка. Стойка регистратуры большая, «под бук», с пластиковыми вставками и окантовкой типа «сталь». За стойкой секретарь, тоже часть интерьера, женщина тридцати пяти, немного раздражительная.

— Здравствуйте. Мне нужно в отдел кадров.

— По какому вопросу?

— Трудоустройство.

— Оформление?

— Собеседование.

— Цок.

Да, он подумал, цок. Большой такой цок. Как можно еще лучше выразить свое раздражение или недовольствие? Цок, етить.

— Вакансия?

— Администратор пункта выдачи.

— Заполните анкету.

Снял шапку, расстегнул пальто, присел, щелкнул ручкой. Оглянулся… Перед ним было человек пять. Все держали перед собой листочки, как на экзамене. Кто-то вносил последние изменения.

Стандартная анкета: гражданство, возраст, пол, семейное положение, опыт работы, уровень владения компьютером, табличка, в которой необходимо расставить оценки значимости факторов (пропустил), что для вас отдых, курите ли вы, укажите три ваших сильных и три слабых стороны, семь сытых лет и семь голодных. В конце анкеты размещены четыре вопроса на смекалку, озаглавленных так: Тексты, которые помогут нам лучше узнать друг друга. Ему всегда нравились эти вопросы, это как кроссворд на последней странице политической газеты. Вопрос первый:

Горело семь свечей, три погасло. Сколько свечей осталось?

Остальные:

Вы пилот самолета, летящего из Гаваны в Москву, с двумя пересадками в Алжире. Сколько лет пилоту?

Обычно месяц заканчивается 30 или 31 числом. В каком месяце есть 28 число?

Коробок спичек стоил 1 рубль 10 копеек. Затем он подешевел на 10%. Сколько стоит коробок теперь.

Что он узнает о компании, когда ответит на эти вопросы?

Когда частично заполнил анкету, секретарь попросила его подождать. Ждет. Смиренно и любознательно. Перед ним уже никого нет — машина работает без перебоя. Появляется девушка. Такая кроткая, скромная и тихая, как мышка. Она говорит по огромному телефону, объясняет маршрут.

— Поверните налево.

Должно быть, совсем недавно здесь работает — уж слишком неуверенно держится на серой плитке.

— Перед вами должен быть шлагбаум и флагшток. Ну, флаг, флаги. Да, сейчас.

Неужели она тоже из отдела по подбору персонала? Она неуклюже левитирует к секретарю:

— А вы можете поднять шлагбаум?

— Нет. Но охранники могут.

— А где они?

Стало быть, недавно. Стало быть, подбирает персонал, раз не видела стойку с ЧОПом дальше по коридору, за дверью стеклянной. Отсюда плохо видно, но там уютнее. И тоже стоит аквариум. Он вдруг вспомнил про ошибку в резюме. Он хотел написать, что у него есть большой опыт работы за контрольно-кассовым аппаратом, то есть ККА, а написал КПП. Контрольно-пропускной пункт. И так на всех шести экземплярах. Совсем запутался в сокращениях. Ладно, успокаивается, пусть шуткой будет.

Рыбка сказала цок.

Девушка с огромным телефоном отлевитировала назад. Через секунду в здание вошел тот самый мужик, которому она подсказывала дорогу. Он нес четыре больших коробки:

— Куда?

Мышка не успела ответить, как мужик сам пошутил:

— На пятый таж, дверъ налэво. Ха-ха-ха, етить, — он оглянулся в поисках смеющихся, для поддержки.

— Да можете здесь ставить.

— Там еще штук десять.

Это рыбка-клоун, он думает. Он где-то видел таких. Действительно клоун. Должно быть, самая печальная тварь на свете. В детских обучающих книжках написано, что собака говорит гав-гав. Кошка кис-кис, в смысле мяу. Бараны говорят бэээ, остальные на своих диалектах. Ничего там не сказано про рыбок. Готов был поклясться, что эта рыбка говорит цок. Она сейчас смотрит прямо на него. Пятьсот литров тропического дна с искусственными водорослями, термометром и ленивой улиткой. Они прекрасно понимают друг друга. Цок.

— Вы на позицию администратора пункта выдачи?

Идиллию нарушает еще одна девушка. Он поднимается:

— Ага.

— Пройдемте.

Тоже в балетках. Собеседование состоялось в крошечной прямоугольной комнатушке. Без окон. Стены были некогда белыми, нынче бежевые. Серый ковролин с засохшими пятнами — свидетелями былых или белых деньков. Комнату разделял небольшой рабочий стол. Еще там были два стула, вешалка, он, она, калькулятор и календарь. Последний на три месяца, с красной рамочкой под сегодняшней датой и фотографией одного из городов золотого кольца. Непростительно большой календарь. Сюда бы лучше подошел на один день. Эта была определенно не та из комнат, в которых можно расхаживать кругами, размышляя о куда более интересных и полезных вещах. Здесь было тесно. Тесно для расслабленной обстановки, оригинальных замечаний, чего-нибудь окрыленного, например чувства юмора или аромата парфюма. Места хватало исключительно для быстрого профессионализма, и запаха ковра после чистки пылесосом. Ему стало интересно: можно ли поменять местами вешалку с календарем? Так, что бы вешалка была с красной рамочкой, например. Началась пустая болтовня, этакое крепостное безумие.

— Вы закончили… цирковое?

— Да, так написано.

— Хм, как странно. В смысле это большая редкость, цирковое.

— Не то слово. В группе нас тоже было мало.

— То есть ты сможешь рассказать анекдот, стоя на канате?

— Я был на другом факультете, нас учили находить забавное в повседневности.

— Я смотрю, что вы по специальности не работали, в основном в продажах.

— Ну ты знаешь, сука жизнь.

— Да, да…

— А почему цирковое?

— Для души. Я не знал, что будущее нужно планировать. Я думал, что оно абстрактно

— Понимаю. Я вот тоже думала, что сегодня солнечно будет.

— Почему вы решили работать именно в нашей компании?

— Ну и черт же тебя бери, почему… Отправил резюме, вы пригласили. Если и на работу возьмете, тогда точно хочу в вашей компании.

— А если с моста попрошу спрыгнуть, тоже согласитесь?

— А сколько денег дашь?

— Последнее место вашей работы, здесь написано, повар-сушист. Почему ушли?

— Рыбу жалко. К тому же у нас с начальником резко ухудшились отношения с тех пор, как я переспал с его женой. Назойливый тип.

— И как она в постели?

— Это ничего не значит, ты же сама понимаешь.

— Ты знаешь, я подумала, что тебе не подойдет работа администратора пункта выдачи заказов. Все равно там только двадцать тысяч. Я готова предложить тебе больше. Гораздо больше. Двести тысяч и тебе ничего не надо будет делать. Ничего! Даже в офис ходить.

— Ну не знаю… А страховка будет?

— Пожалуйста, соглашайся. Сам подумай, ничего не делать за двести в месяц. Пожалуйста. Ты идеально подойдешь.

— Не уверен.

— Хорошо, триста.

— Надуй, пожалуйста, зеленый шарик. Я скручу из него жирафа.

— Как давно вы ищете работу?

— Вы ходили на другие собеседования?

— Почему отказывают?

— Пиписька не выросла.

— Ах ты клоун… Иди ко мне.

Она смахнула со стола резюме с калькулятором и сорвала календарь, а потом опрокинула стул — больше обжигающая страсть ничего не могла разрушить. И тогда она расстегнула свои штаны. А потом его. И случилось то, что случилось. На столе, в тесной комнате. Сам он не очень хотел, но это было единственным условием. Он зажмурился от нежелания. Она подумала, что ему хорошо.

— Это было прекрасно. Давай триста пятьдесят.

Они занялись этим еще раз, на ход ноги. Неожиданно в комнату ворвались террористы, с целью использовать эту кладовку в качестве тренировочного пункта. Но он обезвредил каждого из них сокрушительным ударом дзюдо, а последнего обезоружил красной рамочкой и проткнул вешалкой.

— Давайте в пятницу. Позвоните по номеру, по которому вы договаривались о сегодняшней встрече, и вам скажут результат. В любое рабочее время. Хорошо?

Он знает результат, но все равно позвонит в три часа.

Когда уходил, то сказал шлагбауму — воля, а флагштоку — отчизна. И так резко сказал, точно с намерением оскорбить. Иностранцы не оскорбились, даже не шевельнулись.

На обратном пути решил зайти в магазин дворового типа — в таких обычно отломаны все дверцы от камер хранения. Он хотел смочить горло. Купил водичку. Перед ним стояла молодая девушка. Она купила: лапшу быстрого приготовления, маленькую пачку классического печенья, питьевой йогурт и одну крошечную шоколадку. Стало быть, он подумал, и она там работает.

Вдруг, ему предсказуемо захотелось творить. Писать и сочинять, отобразить на бумаге каждое мгновенье сегодняшнего дня. И такие красноречивые мысли в голову полезли, даже неловко. Он страшно не любил заставать такие моменты совершенно неподготовленным, но правила здесь он не диктует. Муза-шлюза заставляла писать палочкой по мертвому снегу. Он порхал. После лабиринта вышел на главную улицу. Старушка все крестилась, молодой парень всучил ему листовку:

— Выставка дверей!

— На  хрена мне выставка дверей?

Наивно окрыленный, он еще не знает, что через месяц будет вот так же стоять и зазывать прохожих на выставку карандашей.

У метро останавливали иностранных студентов для проверки документов, но только не его. Его вообще никто не тормозил. В вагоне парень напротив читал «Духless», и тогда он подумал: а что если духа то a lot, что аж из ушей течет, а всего остального zero. Пришлось записать в блокноте: где ваша палочка, господин Зеро? Какое замечательное название. Когда писал в людных местах, вот как сейчас, то научился смотреть только в блокнот, не вызывая подозрения. У того парня с книгой были еще интересные часы с прозрачным циферблатом. Они показывали не столько время, сколько сам его механизм. Записывает: ох уж это чаяние-отчаяние, глубокий пессимизм, шутки-дурки, неудовлетворенность и вопросы, повторения и смута, как будто соплями написано. Какая навязчивая некомпетентность, какая заносчивая неприязнь, он думает. В следующий раз ему следует обязательно подать той старушке и рассмешить рыбку-клоуна, самую печальную тварь на всем белом свете.

 

Текстура от плоти его

 

Несчастье как состояние было сосредоточено в нем. И в этом он был солидарен со многими до него. Оно было сосредоточено в нем, и затем уж исходило из него, затрагивая все новые и новые аспекты его жизни. Он был несчастным по определению. И мысли его были тоже несчастны, невысокого полета, и их также неминуемо тянуло к земле. Он был таков.

Но двадцать первый век, весьма предсказуемый, потому что шаблонный, и поэтому хромой, наступал на тень его любознательности. Он, этот несчастный, но любознательный, решил купить себе видеоигру. Смысл видеоигры был следующим: игрок создавал персонажа любой внешности и наделял его любыми чертами характера и интересами. Затем строил игрок своему персонажу дом и находил ему работу. У персонажа было несколько показателей как на приборной панели самолета: показатель настроения, социальной активности, голода, усталости и прочего. В задачи игрока входило поддерживать эти показатели на должном уровне, так как персонаж, пусть и обладал свободной волей, был весьма несамостоятельным, и мог, например, умереть с голоду, пренебрегать личной гигиеной, и так далее. Несчастно-любознательный создал персонажа по своему образу и подобию. Наделил своей внешностью, своими чертами характера, интересами и несчастьем. И построил дом ему как свой, только виртуальный. И решил он, любознательно-несчастный, проследить за жизнью своего подопечного с целью выяснить, что в реальной его жизни не так. Он кормил своего персонажа только когда ел сам, укладывал его, только когда сам ложился спать, мыл его, когда сам мылся и так далее. Создатель стал жизнью своего персонажа, как бы его инстинктами, или тем, что побуждает каждого из нас совершать те или иные действия, что бы показатели были в норме. Это даже заставило несчастного задуматься и посмотреть на небо…

Так продолжалось некоторое время: жизнь персонажа стала точным отражением жизни создателя. Но затем жизнь создателя стала хуже жизни персонажа. У персонажа получалось значительно больше, чем у его создателя, из-за того что мир, в котором жил персонаж, в отличие от него самого, не обладал свободной волей, а только программной логикой-кодом, и, следовательно, был проще реального мира. Персонажа пришлось поторопить, используя читкоды, пришлось его уволить и рассорить с друзьями-соседями. И вот они, создатель и персонаж, вновь сравнялись. Теперь персонаж и его создатель бегут вровень к кульминации, и у каждого из них на душе и в жизни так же плохо, как и у другого.

Создателю, любознательному, но несчастному, по-прежнему очень интересно, что же будет дальше с его персонажем, особенно сейчас, и что будет делать персонаж, наделенный свободной волей, но ограниченный цифровыми рамками своего мира, площадью всего несколько гигабайт, и совершенно не догадывающемуся о том, что он — только персонаж, и за ним, в целях научного эксперимента, следит любознательный создатель. Все запуталось, как провода.

Спустя некоторое время невыносимой депрессией, вызванной внутренним несчастьем (об этом свидетельствовали показатели), распространенным, как плесень, на внешние аспекты его жизни, персонаж, эти пиксели, полигоны и байты, наделенные свободной волей, кончает жизнь самоубийством через повешивание. Создатель обескуражен, и, неспособный сделать хоть какие-нибудь выводы, задумчиво смотрит на небо через грязное окно, как бы в поисках объяснений, чувствуя себя еще одним персонажем более сложной игры.