Мать сунула в руку Тимохе холщовый мешок. Легонько толкнула ладошкой в спину, чуть выпихнув из напряженно колеблющегося переднего ряда односельчан, вибрирующего как настраиваемая струна.
— Беги, сынок! Передай Прохору, что мы его будем ждать. Видишь, где он? Прошкой не назови! Только Прохор!
Тимоха снова нашел глазами брата. Это было легко. Он уже несколько раз встречался с ним взглядом, но каждый раз опускал голову. Смотрел на свои грязные босые ноги и коротковатые штаны с протёртыми коленями. Глаз поднять не мог.
Брат был хмур и сосредоточен. Точно продолжал сердиться за то, что Тимофей плохо закончил учебный год и перешёл в пятый класс с одними тройками, да еще замечанием по поведению. Что скажет отцу, когда тот вернётся домой? Отец был родом из Прибалтики. Белокурый великан. Сыновья пошли не в него. Три года назад арестовали, но, раз семью не выселили, ожидалось, что вернётся. Брат с тех пор оставался старшим в семье. Ему только исполнилось восемнадцать.
В тот же момент Тимоха почувствовал, как первая шеренга дрогнула. Словно не выдержала напряжения и рассыпалась, точно лопнувшее стекло, выбрасывая вперед живые осколочки. Ребятишки молча устремились к развернутому строю солдат — стариков и молодых парней, одетых в гимнастерки защитного цвета. И Тимофей помчался что было мочи, сперев дыхание, опережая друзей и незнакомую детвору. Краем глаза видя, как рядом пыхтит Колька Зарубин с караваем хлеба в руке. Их семья была совсем бедная. Жили без отца на окраине деревни. Неделю назад получили похоронку на старшего брата, и теперь на фронт уходил средний.
А позади семенила первоклашка Даша. Её привезли к старикам на лето из Белоруссии, где родители, вернувшись, сразу попали в оккупацию. Выехать не могли. В строю напротив стоял её дед, невысокий седой старик по имени Демьян — единственный в деревне ветеринар. И она надеялась, что он, освобождая страну от немцев, первым увидит её маму и папу, передаст привет и скажет, что у них всё хорошо. В руке девочки мотался белый конверт с домашними рисунками…
— Не приближаться! Не приближаться! — раздались крики конвоиров. Стали поводить ружьями. Но, видя их бесполезность, закинули винтовки за спину и раскинули в стороны руки, пытаясь остановить детишек — горох, высыпавшийся из бабъева подола. Всё больше делали вид, поглядывая на своих командиров. Ребятня проскакивала подмышками, проползала на карачках между ног.
Заражённый всеобщим стремлением, Тимоха приближался к брату, лицо которого оставалось неприступным. И пилотка со звёздочкой, сдвинутая к бровям, казалась надутым петушиным гребнем, предупреждающем о суровом нраве его хозяина. Да и сам он был какой-то нахохлившийся, с приподнятыми плечами и узкой впалой грудью. Костлявые кулаки, прижатые к бёдрам, утихомиривая дрожь, защипывали большими пальцами боковые швы галифе.
В матерчатом мешке Тимохи брякали две банки консервов, припасённые с ранней весны для рыбалки, связка завяленной рыбы, что оставалась с прошлого лета, кусок сала и буханка хлеба. Мать собрала это на скорую руку, как только сообщили, что отправка на фронт будет сегодня утром.
Сформировали ополчение ещё месяц назад. Увели в лес, приказали копать землянки. Учили ходить строем, петь песни, ползать под проволокой, кидать в цель деревяшки, имитирующие гранаты. Родственникам приближаться запретили. Поставили охрану с ружьями.
Но Тимоха с друзьями забирались на ближайший холм, откуда было хорошо видать всё то, что происходит в лагере. О чем вечером рассказывал матери и трём младшим сестрёнкам.
До брата было всего шагов тридцать наискосок. Поскольку стоял он с правой стороны и путь Тимохи невольно пересекался с другими детьми. Приходилось уклоняться или ненароком сталкиваться, отчего он боялся оговориться. И в голове всё крутилось имя, которое он повторял про себя: Прохор, Прохор…
Мать никогда не назвала так старшего брата. И никто не называл. А только ласково: Проша, Прошенька… Даже после того, как увели отца. Но Тимофей сразу понял, что для матери очень важно именно так его назвать. Ведь он теперь солдат, защита и опора всей страны. Имя должно звучать по-настоящему, звенеть металлом — так, чтобы фрицы разбивались о его звучание, как о бетонную преграду.
И тогда Тимоха, пересиливая стыд, сосредоточился на лице брата, таком значительно серьезном. Приклеился взглядом, чтобы не быть сбитым с толку. И брат будто тоже понял о его ответственной миссии, стал смотреть в упор. Не мигая. Но неожиданно заморгал часто-часто. А затем задергались его брови, между ними появилась складка, которой раньше никогда не было. Скулы пустились в пляс. Губы некрасиво искривились, стали совсем тонкими, чужими. В глазах промелькнуло отчаяние. Они налились чем-то жгучим, блестящим. И совсем не строгим, а беспомощным, детским. Лицо сморщилось, как несколько лет назад, когда Тимоха упал с обрыва и сломал ногу, а брат нёс его на руках до самого Демьяна и все отворачивался, отворачивался, сопел и встряхивал головой, точно сбрасывал попавшую в глаз соринку. И фельдшер вправил кость, предварительно заставив детей выпить стакан самогонки на двоих.
И от этих воспоминаний что-то помутилось у Тимофея в глазах. Словно снова хлебнул он той горючей жидкости. Внутри зажгло. Лицо брата расплылось и заслонило всё вокруг. Мешок выпал. Он протянул руки,обхватил худое родное тело, уперся лицом в грубую ткань на животе. Заплакал, не стыдясь и не сдерживая себя, забыв про завет матери:
— Пппрро-о-о-о-ошенька… мммы тебя…
Хотел поднять голову, но брат прижал её к себе. Смотрел сверху вниз и гладил, и гладил по волосам, отчего они становились мокрыми, словно накрапывал летний грибной дождик.