… Вот и военкомат опустел.
За какой-то дверью, случалось, еще слышались голоса – но редко, редко… И даже скорее не голоса, а ржание, причем – бабье. Ей-богу, словно кого-то взнуздали по ошибке.
Помимо прочего, в помещении пахло нежилым сырым духом, будто стояло здание на болоте и под фундаментом знай себе ходили темные гнилые воды…
На втором этаже, в кабинете, выходившем двумя узкими окнами на пустую бетонную площадку, тосковал за рабочим столом майор Худяков, но – тоскуй-не тоскуй – а между призывными кампаниями военкомат всегда имеет сиротливый вид; вот и наглядная агитация выглядит как-то особенно дико, как будто мы тут (по-прежнему тоскуя, формулировал майор) штаны просиживаем, либо чужой хлеб едим.
Фельдшер Надежда, человек опытный и прямодушный, с утра определила настроение начальства и коротко высказалась:
— Оттудобел.
Причем употребила-то глагол не по назначению… Как всем хорошо известно, «оттудобел» означает «выздоровел», «пришел в себя». А по Надеждиной версии выходило ровно наоборот. Но все-таки фельдшерица не усомнилась, и, оценив растерянный и помятый майоров лик, отчеканила: оттудобел. Что уж тут добавишь? Разве что – берегите наш язык, наш великий русский язык… Хотя зачем, спрашивается, его беречь? Для какой такой надобности? Никто, включая и классиков, не дает ответа.
Но поздняя осень в военкомате ознаменовалась не только финалом осеннего призыва – тощего, кстати говоря, призыва, словно ручеек; словно обмелевшая речка Сыроть, отмечающая южные рубежи города. Вслед за призывом на плечи военкома легла другая ноша. Настало время формировать отряд военизированной охраны для командировки на заставу. Сроки пребывания на границе стандартные – две недели. Условия труда – тоже стандартные: зарплата, как дома (притом что ты не дома, а в лесу), плюс походная кухня и удобства, как говорится, во дворе… И это опять-таки притом, что на улице не май месяц, а наоборот – ноябрь. Таков расклад, и кому, спрашивается, надо? Майор погрузился в думу, хмурый, молчаливый человек наедине с мертвым телефоном…
Раскаты хохота из соседней комнаты постепенно утихли, а на смену этим проявлениям жизни за окном послышался гулкий и равномерный звук осеннего ветра. Вой, причитания… Ясное дело, это навевало тоску, от которой не было лекарства. На работе, уж точно, не было… а до отпуска – до отпуска было еще шесть месяцев и одиннадцать дней, иначе говоря, до этого расчудесного времени еще надо было дожить, хотя жена Клавдия Васильевна неизвестно почему вела себя так, словно этот самый отпуск вот он: собирай чемодан, да кати к синему морю в город Сочи. Или в Ялту – сейчас вон опять поперли в Ялту, а еще год, скажем, назад летели на какой-нибудь Крит… Или Кипр? Солнцезащитные очки купила, е-мое… Майор Худяков наморщил лоб, и вдруг вспомнил ни к селу ни к городу один фильм, который смотрел по телевизору, сидя на диване рядом с дочкой, восьмиклассницей. Та зевала, но крепилась, пялилась в экран, поскольку им велели на уроке литературы «ознакомиться»… Да и по-любому кино не книжка, всяко интереснее… А он смотрел машинально… Машинально-то машинально, однако вот увлекся, и название запомнил: «Максим Максимыч».
Типа про меня, с насмешкой, но и не без грусти подумалось Худякову. Служил себе человек, на него все наплевали (тут Худяков сжал челюсти и едва сам в сердцах не плюнул на пол), а он все одно служил, как пес-барбос… А тот фраер, что помоложе, едва кивнул старику, типа отъебись со своими объятиями…
«Или самому напроситься на заставу? – вдруг подумал Худяков. – А что, ей-богу… На свежем воздухе, водка, считай, часть сухого пайка… А то, что у какого-то придурка вытек глаз – так мы еще не знаем деталей происшествия. Он, может, этим глазом с размаху наскочил на природное препятствие – тут не то, что глаз, тут и техника даст сбой…».
Однако идея, неожиданно оккупировавшая голову военкома, погрузила его еще в более мрачное настроение. Сама собой нарисовалась перед глазами лесная поляна – Большая поляна, как ее называли – а посередине длинное, выкрашенное в природный светло-коричневый цвет одноэтажное здание типа казармы, но покомпактнее… Там едят и спят, водку пьют и лениво бранятся сотрудники военизированной охраны, прибывшие на дежурство. «А народ каков, — против воли взолновался майор Худяков. – Страх господень, а не народ… Да и какой нормальный человек добровольно заступит на этакое дежурство? Глаз потек… в смысле, не потек, а вытек… Да если бы один только глаз!».
В таких раздумьях и сомнениях прошло сколько-то времени, и наступил обед. И только военком, кряхтя, вылез из-за стола, как тут же и грянул телефон, а в телефоне – Игнатий Липяго, начальник режима и не то чтобы товарищ – скорее, спутник по мерзкой служебной жизни. Друг, товарищ и брат, так сказать, по общим горестям и колдоебинам…
Как обычно, Липяго сразу приступил к делу и принялся орать в трубку, так что кабинет наполнился раскатами могучего голоса. А ведь у Игната зубов через один, отстраненно подумалось Худякову. А орет так, будто во рту двойной комплект… Загадка, а?
Послушав некоторое время режимника, военком, наконец, уловил суть. С вохрами тянуть нельзя, вот в чем была эта суть. В один, много – в два дня следует отрядить группу наблюдателей, иначе…
— Пиздец без права переписки, — угрюмо докончил военком.
— Ты ржать прекращай, — вдруг разобиделся Липяго. – Сейчас не та эпоха, чтобы попусту ржать.
Слово «эпоха», видать, понравилось режимнику, и он с напором повторил:
— Теперь слава богу другая эпоха. Отговорили дерьмократы, как роща золотая…
И опять подивился майор Худяков. Вот, стукнуло в военкомовой голове, и стихи читает Игнат. А с виду дикий зверь… Мало мы, однако, друг друга знаем…
Но, видать, знал он все-таки начальника отдела режима предостаточно. До того даже, что сообразил: сейчас начнется новый приступ криков, мутных угроз и неопределенных пророчеств. То есть Худяков думал не этими самыми словами… но суть… зерно, так сказать… было то самое.
Игнат Липяго и впрямь разорался.
— Просрем этот участок – нам эпоха спасибо не скажет! По головке не погладит, блин, за нашу сраную расторопность…
Майор Худяков вздохнул, а потом с трудом вставил слово:
— Есть тут пара человечков. Не фунт изюма, само собой, — прибавил он не очень ясно.
— Пусть завтра же приступают! – распорядился Липяго, но, впрочем, кое-как взял себя в руки, вспомнив, вероятно, что, хотя военком для него не начальник, но и он для военкома не начальник… Короче – разоряться вроде бы ни к чему, но то-то и беда, что говорить спокойно режимник не умел. Начал орать, похоже, с той еще поры, когда другие младенцы только агукают… Глотка выдалась что ли такая, либо особенное внутреннее устройство?
— Я с людьми сегодня встречаюсь. Из группы, — повторил военком. – Правда, один там колясочник… Поэт, — прибавил он, как бы извиняясь.
— Инвалид? – озабоченно осведомился Липяго.
— Временно. Нога сломана. Однако доброволец, — вторично вздохнув, сказал майор Худяков.
— А остальные?
— Да со здоровыми ногами, вроде, — рассеянно отозвался военком. – Хотя хрен разберешь… Типчик тоже один, турист.
— Типа Конюхова? Воздухоплаватель, блин, ни визы, ни хрена…
— Не, этот наземный. Вообще он на учете состоит в наркодиспансере… Хотя сейчас у него ремиссия… Ну, короче, он тоже хромает на одну ногу. Говорит – растяжение давнее, в горах Алтая, что ли? Но верится с трудом, — неожиданно заключил майор Худяков.
-А третий толи есть, толи нет, — помолчав, высказался он уныло.
— Не темни, майор, — привычно повысил голос Липяго. – Нечего кота за хвост тянуть.
— Какой там кот! Просто не дал пока еще человек согласия. К тому же, это баба, — докончил военком и кашлянул. – Ну, баба и баба. На заставе, в конце концов, помещения разделенные, исключая сортир.
— То-то, что исключая сортир, — озабоченно протянул режимник. Как будто в его голове замерцала тревожная лампочка: будьте бдительны! А какая бдительность, когда сортир – совместный? Но, так или иначе, Худяков и Липяга в конце концов покончили с бестолковым телефонным разговором. Осень за стенами военкомата вела свою бесконечную осаду, шумел ветер и даже промелькнули снежинки.
Сдохнешь и не заметишь, помрачнев, подумал майор.
После обеда будущие вохры поступили в его распоряжение. Было их трое – два мужика и одна баба. Считай: сломанная нога, хромой и Лидия Вошхина, частный предприниматель. Все трое уселись на стулья с железными, как в столовой, ножками и обменялись неприязненными взглядами. Колясочник, впрочем, смотрел, скорее, мечтательно, а хромой то и дело почесывал подгулявшую левую ногу, на которую припадал во время ходьбы. Что же касается женщины, то она-то собственно и глядела волком: прищурившись, стиснув губы в розовой помаде и откинув назад огромную голову в мелких кудрях бледно-желтого цвета. Вошхина была хозяйкой единственного городского туалета, расположенного на территории рынка, и с одиннадцати до пяти ежедневно сидела за деревянной конторкой, принимая монеты и укладывая их в огромный, как у Гулливера, карман синего халата.
Оглядев собравшихся, военком коротко обрисовал условия временного договора по дежурству на заставе, не преминув объяснить, что последнее время городские власти сочли возможным обращаться к гражданским лицам, которые однако же на срок командировки переходят в статус бойцов военизированной охраны, со всеми сопутствующими правами и обязанностями.
Слушая военкома, Лидия Вошхина сдвинула колени под тонкой не по погоде юбкой. Она глядела на комиссара во все глаза и пару раз, не удержавшись, облизнулась. Хорош был, видать, майор Худяков в свете угасающей осени… либо уж затосковала в своем туалете женщина до того, что любой покажется хорош, если, конечно, не стоит, прицелившись, над нечистым унитазом…
Дальнейшее действие рассказа перемещается на загородную территорию, иначе говоря, собственно на погранзаставу. Возможно, кому-то небезынтересно узнать, какую границу отмечал наблюдательный пункт? Что стерегли или за чем наблюдали сменяющие друг друга группы людей, принявших на себя временные обязанности военизированных охранников? Почему во время дежурства, если верить отчетам (а с какой стати им не доверять?) иногда, хотя и не часто, имели место травмы, немотивированное поведение (дебош или внезапная апатия, настигающая человека, как медведица, — без предупреждения) – словом, откуда эти неясности, недоговоренности? И что такого происходило, в конце концов, под осенним блеклым небом, среди леса, на объекте, именуемом погранзастава? Никакого секрета тут нет: примерно в километре от Большой поляны и погранзаставы, над кромками елей и сосен колебался и светился квадрат кипящего воздуха или кипящего пространства, фиолетового, как чернила – на этом сравнении настаивали в разное время многочисленные свидетели, хотя фиолетовые чернила давненько не используются в быту, не продаются в магазинах и т.п.
По-видимому, фиолетовый квадрат никак не зависел ни от погоды, ни от времени года или суток; он не походил ни на северное сияние, ни на радугу-дугу, ни тем более на мираж, хотя и вел себя произвольно, а то и хаотически: то горел, то мерцал, то колыхался, то замирал, а случалось и вовсе исчезал, словно растворяясь в прозрачном воздухе. Но надо добавить, что и в это время присутствие фиолетового пламени над лесом каким-то образом ощущалось. Как? Это, подобно многому другому, оставалось загадкой. Странное фиолетовое пламя, будто забранное в невидимую рамку, не источало ни жара, ни холода, не имело запаха, вообще последние пятьдесят лет вело себя довольно смирно, если можно так выразиться по отношению к фантому… Имела место, пожалуй, лишь одна форма воздействия – психологическая. На некоторых людей (далеко не на всех, впрочем) фиолетовый квадрат наводил труднообъяснимый страх. Притягивал взгляды, но примерно как сказочный Вий: поглядишь – помрешь…
Было время, на берега речки Сыроть, в ту пору полноводной и кипящей не хуже диковинного квадрата, одна за другой высаживались экспедиции; вели наблюдения, писали отчеты, высказывали гипотезы, строили теории. Но за пятьдесят лет много чего поменялось: и река обмелела, и берега заросли осокой, а на наблюдательный пункт (погранзаставу) теперь прибывали не научные экспедиции, а вохры – причем, так сказать, самые завалящие… Ездили сюда вроде как на сезонные подработки; все лучше, чем бутылки сдавать. Не менялся один только фиолетовый квадрат, хранил, можно сказать, верность первоначальному неизвестному замыслу – дрожал, рассыпая редкие фиолетовые искры над елями и соснами, светился, волновался или замирал…
Наблюдателей, прибывших на заставу в конце ноября, было, как известно, трое: колясочник, хромой и предпринимательша. Ни один из них прежде не видел фиолетового квадрата, а хозяйка туалета – та и не слышала. Вернее, до нее долетали какие-то невнятные свидетельства, но они, как это нередко случается, перепутались в ее желтоволосой голове и превратились в дикие, ни с чем не сообразные байки. Так, будто бы (по версии Лидии Вошхиной) в лесу окопались бывшие военнослужащие, прежние охранники их закрытой городской территории. Построили жилища, типа землянок, варят сами себе еду, хотя и живут, скорее, как дикари, чем как цивилизованные люди.
— А нахрена? – удивился бывший турист (растяжение в горах на Алтае).
Вошхина объяснила, что живут они тут уже около пятнадцати лет, состарились…
— Сами варят себе еду, — повторила она вызывающе и оглядела товарищей.
— Не понял, – опять удивился турист и почесал ногу под вытянутой штаниной. – Чего им в лесу сидеть? Партизаны, что ли?
— Спроси лучше, что они варят в своей кастрюле, — хмуро заметила Вошхина.
Несмотря на широкие плечи и немалый жизненный опыт, Вошхина была доверчива и полагала, что бывшие охранники варят и едят людей.
Но турист ничего спрашивать не стал. Он смотрел на женщину немного свысока, считая ее неудачницей и неумехой. Зевая, он бросил взгляд на загипсованного поэта, и тот, волнуясь и поминутно повторяя «как говорится», поделился собственной заветной думой.
В лесу, если вам интересно, кое-что происходит. Что? кое-что, в том-то и дело; как говорится, тайна, которую скрывает от нас беззащитная природа.
— Жрут без соли совершенно, — вставила Лидия Вошхина и повела широкими, как ворота, плечами.
— Мир, — ответил на это загипсованный поэт, — построен на противоречии. Как говорится – столкновение двух противоположных начал. Черное и белое, вода и камень, тьма и свет…
— Умный и дурак, — сострил турист и отодвинул пустую банку из-под тушенки. Он уже выпил водки, и теперь настроение у него было странное: хотелось напинать под жопу этому мудозвону, либо засунуть ему в пасть клок сухой травы… Уж коли разговор о противоречиях, блин… В то же время связываться с чуваком, с которым придется спать под одной крышей… пусть даже копыто у него загипсовано… Короче говоря – поостерегся бывший турист выделываться в первый день дежурства; проявил, несмотря даже на водку, осмотрительность и, помимо прочего, внес в разговор свою лепту. Рассказал, как в горах в свое время производили они съемку тамошней энергетики…
— С какими приборами работали? – необычайно оживившись, уточнил поэт.
— С клизмой, блин! – рявкнул, вновь утратив душевное равновесие, собеседник.
А затем, прихрамывая, удалился на базу; с него, типа, на сегодня хватит…
Лидия Вошхина сказала хмуро:
— Мне что ли посуду мыть?
— Составим график, — успокоил ее поэт.
— Видала я твои графики знаешь где? – нелогично реагировала хозяйка туалета.
Таким образом, первый день пребывания на месте не сдружил дежурных по заставе. Следующие три или четыре дня тоже ничего не добавили в работу и взаимоотношения людей. Тем более, что и работы никакой не было – знай записывай в тетрадке стандартное: число, а затем «никаких происшествий». И подпись с расшифровкой. Что дежурные исправно проделывали, поражая друг друга собственными каракулями.
На пятый день, вернее, на пятое утро, оказалось, что Большая поляна покрылась тонким, как паутина, слоем снега. Редкие снежинки плясали в мертвом воздухе осени и приковывали внимание людей, словно те никогда прежде не видывали снега. На красоту снежного дня, впрочем, реагировали по-разному. Турист, вывалившись из дверей здания и зевая во весь рот, объявил, что как-то раз, на перевале, их накрыла снежная лавина, повлекла за собой и доставила на базу под горой.
— Как же вас не раздавило? – не поверила Лидия Вошхина.
— Почему не раздавило, — подумав, высказался рассказчик. И, ковыряя в зубах, прибавил, что раздавило, и еще как.
Не дождавшись ясности, Лидия спустилась с крыльца на поляну и некоторое время стояла молча, окруженная порхающими снежинками.
— А у Светки моей (Света – сестра сводная) дочка по такому снегу ушла, — вдруг сказала хозяйка городского туалета. — Так и не нашли, — прибавила она с рассеянной улыбкой. — Следы засыпало или не знаю… Дочка эта была больная, но не совсем дурочка… Решила, видать, что лето, сбилась со счета…
Мужчины выслушали рассказ про потерявшегося ребенка в молчании, только бывший турист проворчал:
— И какого хрена меня сюда понесло?
А когда поэт попытался было гамкнуть что-то насчет противоборства с природой, турист молча показал ему кулак. Лидия же Вошхина продолжала стоять под снегом, как будто надумала превратиться из обыкновенной женщины в гигантскую снежную бабу.
Позавтракав оладьями и кефиром, который, по случаю похолодания, привел троих дежурных в уныние, отправились по маршруту (в инструкции называемом «обходом территории»). Обычно это ничего особенного не значило: обходили по периметру вначале Большую поляну (не такую уж большую, кстати говоря), а затем выходили на грунтовку, огибающую – довольно приблизительно, — светящийся квадрат. Но в описываемый день – снег ли тут был причиной, или третьедневочный кефир, либо просто бегущие в небе низкие облака бросили тень на душевное состояние людей – дежурные разбрелись кто куда, причем на прощание даже не кивнули загипсованному поэту, который, конечно, дальше крылечка на своих костылях и без коляски передвигаться не мог. Ну а какая коляска проедет по снежной пороше, прикрывшей сухую траву или битую грунтовую дорогу?
Итак, поэт остался, сдуру радуясь возможности побыть наедине с природой. Постукивая костылями по деревянному полу, он вынес на крылечко стул, а блокнот с путевыми зарисовками и шариковая ручка уже лежали в кармане куртки. Усевшись и открыв заветный блокнот, поэт уже знал, что примется работать над произведением «Лесная тетрадь». Или все-таки «Лесной блокнот»? Что предпочесть – правду факта или правду образа? Поэт сомневался, а воздух над поляной тем временем загорелся фиолетовым светом. Раньше поэту не приходилось видеть квадрат над соснами и елями. Ему и сосны и ели доводилось видеть не часто – что же говорить о таком странном природном артефакте. И вот теперь ему пришлось оторваться от блокнота и увидеть чудо из чудес: над поляной, необъяснимо переместившись, горел квадрат, полный фиолетового огня. В первую минуту поэту пришла в голову какая-то глупость: много званых, да мало избранных, что-то в этом роде. Но скоро даже и ему стало понятно, что фиолетовое пламя обжигает глаза и разливается по внутренностям. Но все-таки поэтическая жилка не позволила сразу отвести взгляд. «Кто-то ведь… и на Эверест…», — обрывочно пронеслось в голове поэта. Короткими болезненными вдохами он втягивал в себя мертвый воздух, однако воздуха не хватало, в глаза било холодное пламя, и картины, она другой удивительнее, вставали перед глазами поэта, цепляющегося за блокнот. Величественные воздушные миры громоздились перед помирающим поэтом: здания… нет, не здания, а цивилизации вставали в прекрасной пульсирующей бесконечности, превращаясь в серебряные и огненные фонтаны, в птиц, размах крыльев которых был соизмерим с длиной Млечного Пути. Существа с благородными лицами скользили в пламени и, вероятно, обменивались только им понятными знаками… Быть может, они говорили стихами, клубившимися в серебряных водоворотах космоса? Ваяли цветы, деревья, здания, фонтаны и других существ из хрустального фиолетового пламени?
Ни слова ни говоря, поэт сполз со стула, у него началась обильная рвота, грудь и внутренности как будто разрывались от спазм, и в конце концов бедняга скорчился на деревянном настиле крыльца, подтянув одну ногу к животу, а другой, загипсованной, перегородив половину узкого прохода к дверям. Надо ли добавлять, что судьба напоследок одарила его милостью – чудесными видениями высшего космического порядка? Да и каково, если вдуматься, было бы узнать человеку, что все эти видения, сотканные, как могло показаться, из вещества древних звезд, — не более, чем глухая, непроходимая пустота, не имеющая никаких оттенков; пустота, мрак и смертельный холод?
Вернувшиеся товарищи вначале перепугались, затем приблизились к поверженному поэту и наконец догадались позвонить. На следующий день всех троих увезла прибывшая разбитая «газель», причем водитель выказывал такое недовольство, словно кто-то из дежурных нес персональную ответственность за происшествие.
После получасовой тряски по бездорожью, подъехали к КПП и там высадились. А поэт поехал в МОРГ. До того как разойтись по домам, турист и Лидия Вошхина шли некоторое время молча и думали о разном. Турист, обе ноги которого – и здоровая, и левая, пострадавшая – вдруг разболелись, рассуждал про себя, что дома беспрепятственно выпьет водки из холодильника, потому что хранить водку в холодильнике – правило для всякого нормального человека, если он не окончательно опустившийся бомж. А хозяйка городского туалета с сожалением и немного волнуясь рассуждала сама с собой, что все ж таки жалко, что не видали они квадрата этого… Точно ли он фиолетовый, как чернила? И быть может, подумалось ей еще, это не квадрат, а космический корабль? Привезут им эти, как их… технологии… А рабочие места, засыпая на ходу, рассуждала Лидия. Рабочие… места… туалет ее, считай, – побоку…
На перекрестке Орджоникидзе и Ленина дежурные разошлись, причем Лида сказала «до свидания», а турист удалился молча, будто страдал не хромотой, а отсутствием слуха.
