КРОВАВАЯ СВАДЬБА
Карлосу Сауре.
В каком-то пропащем столетье,
в каком-то голодном году,
как кости стучат кастаньеты,
и бьются о сердце монеты
с бесчестьем и честью в ладу.
Испания. В красном и чёрном,
всё в том же голодном году,
забытая богом и чёртом,
босая танцует девчонка,
и пламя трепещет в аду.
Как зубы стучат кастаньеты,
им вторит души барабан…
(В разгаре кастильское лето!)
Взлетают и бьются браслеты,
и каждый по-своему пьян.
Ребром подрезает ладони,
как лезвием крыльев стальных!
И смуглые скалятся кони —
на пике, на стыке агоний
заходятся в ритмах шальных.
Как кости, трещат кастаньеты,
бесстыдство оборок — в крови…
(Причём здесь кастильское лето?)
О сердце колотят монеты,
поют о кровавой любви.
И в ухе гудит перепонка —
вот лопнет её барабан!
Зубами, костями танцует девчонка,
остатками крови танцует девчонка….
Гордынею глаз её пьян!
Беспутство?! А как же иначе?
И горечь в табачной крови…
(Убьют и никто не заплачет!)
Браслеты, мачете и мачо —
вот три атрибута любви,
вот три атрибута гордыни,
и им не узнать перемен…
В обугленной солнцем Кастильи
танцует босая девчонка,
танцует девчонка — Кармен.
Ребром поднимает ладони,
а нож уж под третьим ребром!
И ржут, обезумевши, кони,
и глаз из орбиты — от боли! —
бесстыдство владеет бедром!
Босая танцует девчонка,
а слышится дробь каблука…
О лето Кастильи, при чём ты?
(Коснись — на прощанье — плечом ты!)
В историю входит девчонка,
и это уже на века…
2003 , Москва
ПТИЦА
1.
Осенней птицею кружилась
моя любовь, моя печаль,
и песня на сердце ложилась,
как будто осени печать.
Слежу я за полётом птицы —
и мне б взлететь, да нету сил…
«О, птица, птица, стань сестрицей, —
мой голос за меня просил.
Я тоже птица, с птичьей стаей
на юг я улечу с тобой:
в тепле том боль моя растает,
не станет боль моей бедой.
Там бесконечно лето длится,
и вечно там цветут сады…
Ну, как же мне с землёй проститься,
с любовью сладить, помоги!
Я этой осени хмельное
взахлёб отведала вино:
не стань любовь моей виною,
я не раскаюсь всё равно».
2
Но с неба птица отвечала:
«Ты так привязана к земле!
Быть может, жизнь начав сначала,
подругой в небе станешь мне.
И не завидуй лету юга —
что стоит вечное тепло?
Тебе сестрицей станет вьюга
и постучит в твоё окно.
Тебе любовь твоя зачтётся,
коль эту выстоишь зиму,
и лето в жизнь твою вернётся —
я с неба поклонюсь ему.
И не кляни напрасно осень,
тебе щедры её дары —
берёз серебряная проседь
и клёнов жаркие костры.
Пусть небо хмурится дождями
над чернозёмной полосой,
но листьев золото — горстями —
путь устилает к дому твой…»
3.
Слежу я за полётом птицы,
её я слушаю слова.
«О, птица-птица, стань сестрицей,
ужели мне родня зима?
И не оставь меня без веры,
моя любовь, моя печаль!
Я тоже птица в малой мере
и стужу не люблю встречать.
Я так боюсь зимы! А вьюга?
Неужто мне сестра она?
Мы лишь по ревности подруги:
нам на двоих — любовь одна!»
Не знаю: верить, иль не верить,
что в дверь моей души зима
вдруг постучит, и настежь двери —
стремглав — я отворю сама.
Я отворю и поклонюсь ей,
и предложу ей хлеб и соль,
и хмелем горьким поделюсь с ней:
«О, вьюга, будь моей сестрой!»
2003, Москва
ПАМЯТЬ
Я пытаюсь вспомнить трепет тела,
что стремглав ушло в небытие:
отзвенело, отлюбило, отлетело
в небеса рождение твое.
Где-то я читала: души – сестры:
где теперь души моей сестра?
Болью сердца – пламенной и острой –
казни ждешь небесного костра?
Маешься ль бессрочно ты с тенями
в искушенье повернуть все вспять,
дабы на тропе воспоминаний
вновь свое рожденье отыскать?
Или по лучам звезды полночной,
шаг за шагом по камням небес,
забредаешь тенью ты сверхточной
в наш бетонный сумасшедший лес?
Как посмела так меня обидеть,
прочь отбросив жизнь как сухоцвет?
Как теперь дышать мне, слышать, видеть,
коль души-сестры в помине нет?
Что мне делать посреди столицы,
глядя в снег, что пляшет за окном?
В нем мелькают отраженья – лица
миражей, что не впускают в дом.
На губах – окна сухая льдинка,
кактусы – занозой – под рукой.
Горечи заезженной пластинкой
лунный диск чернеет над трубой.
В гуле припоздавшего трамвая,
в лае пса с соседнего двора
угадать пытаюсь. Что? Не знаю.
Только продолжается игра.
Шорох в шторах. Скрип по половице.
Вензель фонаря и бой часов.
Одиночеством ведь можно возгордиться
и в иллюзию влюбиться голосов!
Неужели этого желаешь
мне, стоящей ночи у окна?
Неужели ты не понимаешь,
как я одиночеством больна?
Это ведь не корь и не ангина:
во сто крат печальней и страшней
чопорного англицкого сплина
пагуба тоски в душе моей!
Ты вернись хоть вздохом-невидимкой
и слегка коснись моих волос…
Под охрипшую до слез луны пластинку
вдруг завыл внизу продрогший пес.
4. 02. 2006, Москва
АНТИЧНЫЕ СЮЖЕТЫ
Из Аттики античные сюжеты
плывут ко мне виденьем в облаках
иль, выпорхнув из жерла флажолета,
скрипят песчинкой Крона на зубах.
Перелистну рапсоды я страницы —
века расступятся, меня в себя впуская:
Птицегадателю подвластен знак от птицы,
а мне — лишь буква, точка, запятая.
Керамикой из чёрно-красной глины,
хитря со мной, как будто я — Ананка,
прекраснейшие женщины, мужчины
спешат с судьбой затеять перебранку.
Что их влечёт судьбе своей перечить,
ведь всё для них предрешено заранье?
Но нет! Взметнув гиматии на плечи,
они спешат все на костёр закланья.
Какая странность в эллинском уме,
какая жажда быстротечной жизни,
коль и в Аиде, возвестив «Хайрэ!»,
станцуют и споют на собственной же тризне.
2004, Москва
ПРОГУЛКИ ВО СНЕ
К прогулкам босиком по снегу и камням,
по облакам и крышам сновидений,
дорогам в никуда, фантомам, миражам,
или судьбы упущенным мгновеньям
привычна я давно. Простое колдовство,
манок хрустальный из глубин столетий,
в нем жив и дышит аромат соцветий,
жасмина с валерьяной волшебство.
А тишина в ночи и дразнит, и манИт,
щекочет слух, обманками мерцает.
И в шорохе ресниц мелодия звучит,
но сон во сне ко мне не подпускает.
Ах, сон во сне! Пусть даже и обманет,
ведь не на Пасху красное яйцо!
И ложь его двуличьем правды станет,
как в Древнем Риме божества лицо.
Сон наградит тем чудом забытья,
где мнится мне ушедшее в былое,
что было не при мне, иль чем не стала я,
пройдя во сне сквозь зеркало ночное.
К прогулкам босиком по бликам миражей,
ловушкам хрупким разных сновидений
привычно для души безудержной моей,
подверженной столь смене настроений,
И сон готов любое время вспять
мне повернуть, дразня и глаз, и ухо —
обман для зрения, обман для слуха,
а для меня — видений благодать.
Раздумывать, каким таким стыдом,
какой обидой, иль какой наградой
всё обернется там, во времени ночном,
мне недосуг, а стало быть, не надо!
Здесь гулкой тишиной — во все колокола! —
тревогу бьют невидимые храмы:
не любы им подобных снов обманы,
но я в пути, уж вышла со двора!
Вот перекресток, перекрестье, крест,
за что-то он на путника возложен:
мучительна охота к перемене мест,
ей день и ночь дороги он тревожит.
Булыжники – следов былых магнит,
все залиты асфальтом и не видно знака,
что из дому меня на это крест манит,
под руководством знаков Зодиака.
Луна молчит, и фонари мигают,
— опять я бормочу о ерунде! —
душой я к ним отчаянно взываю,
молюсь о том, дабы не быть беде!
Да почему ж беде? Здесь крест дорог,
и всякое случается, бывает…
Во снах есть место для любых тревог:
здесь полночь чтут, но время забывают.
Успеть бы до утра пройти свой путь,
не растревожив сны все до рассвета,
цена за это тайных смыслов суть
и любопытства звонкая монета.
2015, Москва