За чтением
Я пил весь день вино на кухне,
Читал и вслух и про себя.
Рылеев, Лермонтов, Апухтин…
Читал, смеясь… читал, скорбя…
Их радости и их печали
Я близко к сердцу принимал.
Они сто лет назад писали
О том, что нынче я видал.
Все так же яркие румяна
Скрывают бледность алчных лиц,
Все те же заросли бурьяна
Колючим лесом вдоль границ.
Но точно так же, как и прежде,
Пылают юные сердца
Огнем любви, огнем надежды
И верой в Господа-творца.
Старому другу
Уж дома все уснули. Я оденусь,
Тихонько затворю входную дверь.
Ах, не стучи так сердце! Я надеюсь,
Что у подъезда ждет меня мой зверь,
Мой конь железный… Вот моя машина!
Блестят ее холеные бока.
Мне дорог карбюратор твой и шины,
Страховка тоже очень дорога.
Но этот крест, друзья, несу я свято,
И «Руководство» – библия моя;
А мысль продать – нелепа, диковата:
Не продаются верные друзья!
Ну что, малыш, тихонько щиплешь травку
Вдали от шумных, диких мостовых?
Ты, мой хороший, старая лошадка,
Всех вместе взятых стоишь ты гнедых!
Под светом электрическим скучаешь
И, может быть, клянешь свою судьбу:
Мол, стар я стал, а ты не замечаешь
Того, что долго ездить нам – табу.
Он собран с матом на родных просторах,
И потому судьба его горька;
И ночью темной в его тусклых взорах
Вся боль автолюбителей видна.
Да и моя ведь жизнь совсем не сахар,
И нет достатка, но я не грущу…
Ну-ну, не кашляй. Есть хороший знахарь.
Ему такое дело по плечу.
Давай держаться, братец, друг за друга,
Пускай избито старое клише.
Газуй! Догоним-ка вон ту подругу,
И сразу легче станет на душе!
После вчерашнего
Всегда он есть, эффект побочный,
Вчерашней радости хмельной.
Тружусь, о стыд! с лицом отечным:
Я пил портвейн с огонь-водой.
Но где ж ты, ангел мой хранитель?
(О, как качается земля.)
Вчера зеленый искуситель
Все выгреб: нету ни рубля.
Я не стерплю такую муку.
Мне этот день как долгий век.
Вложи лекарство в мою руку —
«На, похмеляйся, человек».
Притяжение любви
Кружит по орбите планета Земля.
Невидимый кормчий стоит у руля.
О новом витке извещает он нас
Огнями на елке в назначенный час.
С Луной желтоглазой сто лет напролет
О тайнах Вселенной беседы ведет.
Но как-то сказала со вздохом Луна:
«Ах, слишком, пожалуй, я приземлена.
Я знаю, не вечно ничто подо мной.
Но вечность свою я готова порой
За счастье простое, земное отдать,
Пусть даже, как люди, я буду страдать!»
«Как все это странно. Тебя не пойму,
Ведь мы много выше, мы служим Ему.
Для нас невозможны предательство, ложь.
Дай срок – люди скосят друг друга, как рожь!
Эй, Солнечный ветер, мой друг с давних пор,
Ты знаешь давно весь вселенский простор!
Скажи, много ль в Космосе горя и бед?
И жизнь не причуда ль отдельных планет?»
«Я видел немало, но в Мире пока
Оружье кует лишь земная рука.
Еще я скажу, это правда, увы,
И мертвые в Космосе гибнут миры».
В молчанье кружили Земля и Луна…
«Могу я спросить, ты была влюблена?»
«Отвечу тебе, своих чувств не тая.
Я вечность, мой милый, люблю лишь тебя!»
Historia morbi
Качаясь, иду по Новому Арбату, смотрю на витрины
и ненавижу все то, что содержит спирт… это
происходит довольно часто…
Пустота заполняется.
Все труднее сдерживать ударные икты рвотных позывов.
Кружится голова. Нет больше сил терпеть:
протуберанцем выплеснулось содержимое желудка
и испачкало прохожих.
Это — символическое выражение моей потребности в
близости с тобой.
Так восполняется этот недостаток.
Ответная реакция прохожих замещает мне твою
чувственность.
Суррогатное удовлетворение — королева этого вечера.
Но… это замещение приносит мне только разочарование.
Когда же конец этой обсессивно-компульсивной пытке?
Тогда, когда ты перестанешь демонстрировать мне свой
«фасад», свое искусственное поведение и признаешься
в своей фригидности и паразитарности.
Будь со мной искренней! Излечи меня таким способом
от одиночества и чувства неполноценности.
Вечер поэзии
Не сеттером, не гончей, а дворнягой,
В душе лобзая славу этих псов,
Бежал за поэтической отвагой,
Был равнодушен к прелестям ларьков.
Шарахался на переходах улиц,
От грозных, смертью дышащих машин,
Ваял в душе прекрасный образ умниц,
Их видел в отражении витрин.
Я пропускал бесчувственно проклятья
И, стиснув зубы, рвался из-под ног
Туда, туда, где мог бы что-то взять я
В мой бедный обезлученный мирок.
Так билось сердце в предвкушении чуда!
Голодный, сладостных я ждал речей,
Но простотою, как плевком верблюда,
Измазан был на ярмарке «вещей».
Не ровня мне породистые масти.
Но все же я, не тратя лишних слов,
Освежевал бы их от пошлой страсти,
И втиснул в шкуры серые ослов.
Вести из Ростова
А бабье лето нынче разгулялось:
Лазурна высь и зелена земля,
Весёлая, природа заигралась,
К нам руки свои нежные крыля…
Был теплый вечер. Воробьи купались
В пыли дорожной; разомлев, дремал
Неподалеку пес. А к птичкам крались
Две кошки пестрые, и к ним бежал,
Размахивая палкой, рыжий мальчик.
«Сережа, стой! дорога! марш во двор!»
Идет назад, скривился, держит пальчик
Во рту; он знает: будет «разговор».
«Там кошки захотели скушать птичек!» —
Рыдая, маме закричал малыш:
Мирок ребенка ярко-драматичен,
Он близко к сердцу принял все, глупыш.
Вдруг гул мотора. Из-за поворота
К ним подкатил уазик под ветлу,
Военный. Кошки — прочь, а пес — к воротам:
Такой визит ему не по нутру.
«Ах, мама, мама, птички улетели!» —
Счастливый, дергал платье мальчуган.
«К нам что, приехал папа? В самом деле?
Из армии? Он обещал мне кран»…
Все было как-то буднично-ужасно:
«Ваш муж погиб», «учения», «снаряд
С той стороны». И просьба: понапрасну
Не посещать ей райвоенкомат.
На деревенском кладбище, прощаясь,
Сережа бросил папе горсть земли
На крышку гроба… А в пыли купались
Все так же беззаботно воробьи.
Таджикскому дворнику
Как малограмотный бездомный,
Вдали от родины, чужой,
Готов служить с улыбкой скромной
Почти за пищу и постой.
Давно у нас тебя я вижу.
Здесь и работа и приют.
Звук мерных «ш-ших!» с утра услышу,
Я знаю: улицу метут.
Да благоденствует обитель!
Священ нехитрый инвентарь!
От грязи ангел наш хранитель,
Тебе пою я свой тропарь.
Природы бурные капризы
Исправишь ты своей рукой.
Ей не дождаться нашей тризны.
Храни, храни же наш покой.
Окинешь взглядом — все в порядке.
Ты не потратил время зря.
Но грезишь, будто на площадке
Играет доченька твоя.
Твоя Бахор, твоя малышка,
Все папу ждет четвертый год.
Зовет тебя она, глупышка,
На каждый русский Новый год.
Отставив в сторону метелку,
Смахнув устало пот платком,
Домой звонишь ты втихомолку,
К стене прижавшись за углом.
Что в кишлаке Лайлу тревожит?
Новруз встречать опять одной?
Он ваших уз связать не сможет,
Пройдет без шума, стороной.
Ты обещаешь, что приедешь,
Что навестишь жену и дочь.
И сказке этой снова веришь,
Сомненья снова гонишь прочь…
Такие нынче, вот, обычаи:
Оставь кишлак, оставь семью.
И батрака приняв обличье,
Забудься, словно во хмелю.
И сколько дней труда такого
Ты как Мушфики пережил?
Всё тихо сносишь, всё без слова…
Рустам погиб. И Рахш остыл.
Для нас всегда ты непригляден.
Мы для тебя чужой народ.
Но взгляд порой твой горько-ясен.
Тревоги полон и забот.
Ты, сын иранского народа,
Достоин венценосных мук!
Пусть дух ваш крепнет год от года,
Умножив силу ваших рук.
О загляни в глаза Амиру,
Что подарил вам Бухару,
И Самарканд, и Кеш, и лиру
В искусств сиреневом саду.
Свободой жаждет сердце биться!
Термез и Балх воскреснут вновь!
И ниспошлют душе напиться
И мир, и грёзы, и любовь.
Живу, одно я твердо зная,
Что ночи тёмной сгинет страх.
И ночи звёздные из рая
Вам милостию даст Аллах.
Но здесь, таджик, другие нравы.
Живём по-новому, как встарь:
И гувернантки, и швейцары,
И новый русский государь.
_____________
Новруз – Новый год. День весеннего равноденствия.
Мушфики — герой сатирических рассказов, защитник бедных.
Рустам — сказочный герой.
Рахш (молния) — его конь.
Амир Тимур (Тамерлан) — Завоеватель, правитель обширных территорий в
Средней Азии во 2-ой пол. 14 века.
Города империи Амира Тимура: Бухара, Самарканд (Узбекистан), Кеш, Термез;
Балх (север Афганистана).