Последние дни Пермии

Чёрные тучи клубятся над Пермией, несчастливой страной. Тёмные тучи зависли над Сажином, её стольным градом, будто хотят вдавить его в болота! Вот-вот низвергнут они потоки воды и небесного огня на княжеский терем, где в тени у высокого крыльца притаился, собираясь с духом, его хозяин, князь Боримир Суровый. Громовержец Перун, раздувая свою ярость, уже порыкивает с неба, и зарницы вспыхивают над дремучим Чёрным лесом. Великого и грозного Перуна князь Боримир недавно умилостивил, гнева богов он не боится, а вот деяния людей его ужасают. Свои, правду сказать, тоже. И прошлые жестокости, и задуманное нынешней ночью справедливое, законное, во всяком случае, возмездие.

Старшая супруга Власта Златовласая воображает, как и прочие жёны да наложницы, будто князь Боримир на охоте. Либо пирует с дружиной у костра в заповедном лесу, либо уже почивает, упившись, на куче лапника, покрытой шубой и понизу втиснутой в осеннюю грязь. А он здесь, почти трезвый, и любимый меч его, именем Зигварт, наточен. Душа исполнена святой злобы, а рука тверда. Дружину князь оставил на воеводу Хромого Волка в лесу, у начала тайной гати, ведущей через болото на остров, где стоит Сажин, сам же, вооружившись слегой, вслед за верным оруженосцем Семиволом перебрёл трясину и вышел к Воротной башне в частоколе. Тут привиделось князю, что мёртвые головы на колах провожают его глазами, Он сложил кукиш, показал им, но тотчас же отвлёкся: не спит ли городская стража? Сторож, выспросив, простоволосый отворил калитку, и вот они уже в тёмном городе. Теперь двух охотников впустили в ворота стражники Кремля, и князь оставил до утра в их сторожке Семивола. Пока пересекал двор князь Боримир, лохматые волкодавы, к ночи отпущенные с цепей, бросались на пего беззвучно, но почуяв запах хозяина, начинали вилять мохнатыми хвостами и ластиться.

Что ж, пора. Князь Боримир решился. Призвал на помощь Перуна, попросил прощения у богини Живы — и проскользнул мимо отрока Чухна, мирно храпевшего на ступенях крыльца, голову в шлеме склонив на колени. Хотел было в назидание прихватить его боевой топор, прислонённый к стене, да передумал. Будет наказан и без вразумления, ведь вина Чухна и малому ребёнку понятна. Лестницей, едва скрипнувшей под его сапогами, князь поднялся к входу в верхнее жильё, отворил дверь, а в сенях повернул направо, в покоевые горницы. Петли не завизжали, и он остался незамеченным в светлице для придворных бояр, где рокотал хором густой мужской храп, и веяло похмельным духом. Когда глаза привыкли к темноте, князь Боримир осмотрелся. Кравчий, чашник и скарбник здесь, да и евнух-спальник почему-то тоже, а вот постели конюшего, оружничего и доезжачего пусты. Конюший и доезжачий ждут за болотом, а где молодой оружничий Богданко? Счастье сосунка, если вышел до ветру или в поварню кваску испить! Горе доносчику Гвоздиле, если посмел обмануть своего князя! Приподняв на петлях, Боримир бесшумно отворил дверь в малую столовую светлицу, где на ночь расстилало свои циновки и коврики всякое мелкое теремное бабьё, из неё прокрался в спальню для младших жён и остановился перед дверью собственной ложницы. Сквозь дверные щели пробивался свет, этой безлунной осенней ночью показавшийся непристойно ярким. Глухо донеслись стоны Власты и мужской шёпот. Князь прикусил ус, обнажил верного Зигварта и толкнул дверь.

Наглость безумная! Не пожелав возиться в темноте, преступники зажгли масляную лампу. Постель на кровати смята, но сейчас для запретной услады они приспособили стол. Рыжая пухленькая ведьма стоит на четвереньках, светит-сияет белым телом — там, где её не заслоняют мускулистая спина и задница смуглого Богданки. Власта Золотовласая оглядывается на шорох, выражение её накрашенного лица не меняется. Помянув Чернобога, князь подскакивает ближе и лихим ударом меча сносит изменнику кудрявую голову. Глухой стук доносится с пола. Власта подгибает к нежно провисшему животику левую ногу в колене и розовой пяткой отпихивает от себя укоротившееся тело любовника. В ушах князя нарастает такой шум, что он не слышит звуков падения. Теперь прелюбодейка снова оборачивается, её зелёные глаза мутны, как изумруды, угасшие в присутствии оборотня. Губы кровавого цвета шевелятся. Что?!

— Возьми меня, мой господин.

Ну уж нет! Он делает шаг вперёд, переступает через безголовый труп, перехватывает меч, берёт теперь его обеими руками и, будто лёд на реке колет, пронзает впадинку под левой лопаткой — соблазнительное, столько раз целованное местечко! Дедовский меч прибивает Власту к столу. Заодно дырявит и дорогую греческую скатерть. Непроизвольные судороги роскошного белого тела. Почему-то Боримиру претит вытаскивать меч из стола, князь отворачивается, оставляя всё как есть. Конец делу венец. Или он поспешил, и стоило-таки сначала…?

Князь Боримир с шумом втянул в себя воздух, испоганенный испарениями разгорячённой похотью распутницы, чужого мужского семени, а теперь и запахом свежей крови. Не оглядываясь, прошлёпал по мокрому к двери — а за ней обнаружил одетую, по- ночному, в одну рубаху до пят вторую по старшинству свою жену, варяжку Сванхильд, здесь её зовут Сваной. Она втянула князя в спальню младших жён и прихлопнула за ним дверь.

— Ты испачкался в крови, Борка? — строго спросила, твёрдо выговаривая славянские слова.

— Только подошвы сапог, — ответил виновато — и тотчас же опомнился. — Я тебе не сын наш, молокосос Славко, чтобы мне выговаривать!

Свана промолчала, опустила голубые глаза — в темноте не увидеть, какого они цвета, но не могли же побелеть за ночь? Протянула к его чреслам руку, убедилась, что не ошиблась, и предложила шёпотом:

— Я заберу себе этот твой звон. Пойдём в мой прируб, а свои приказы успеешь через меня передать.

— «Через меня», ты сказала… Значит ли это, что ты, Свана…?

Он не договорил. Свана уже исчезла в ложнице и тотчас же вернулась оттуда с горящей лампой. Закрывшись в своей норе, она раздела мужа, словно ребёнка, засунула под одеяло из лисьих шкур и, освободившись от рубахи, пристроилась рядом. Князь почувствовал, как отвислые груди и сухопарые бёдра Сваны скользнули по его телу, затем она изобразила всадницу. Желание Боримира нелепо и безотчётно устремлялось к уже мёртвой, недостижимой изменнице, душою он оставался в ложнице, рядом с двумя мёртвыми телами, и всё же… Князь Боримир не отвергнул изысканные ласки Сваны, но принимал их с некоторой неловкостью, ведь нельзя было возвратить в его отношение к супруге те чувства, что давно отгорели. Отдышавшись после соития, задал-таки свой вопрос:

— Правильно ли я понял, что ты, Свана, не боишься стать снова старшей женой?

— А чего мне бояться, Борка? Что ты и меня когда-нибудь убьёшь?

Боримир скрипнул зубами. Намёк на его природную жестокость заставил вспомнить о душевной ране, червоточине, шраме на храбром сердце: никак не удавалось вырвать из памяти слухи о том, что настоящим отцом его был не князь Бранко Удачливый, а тот, чьё имя к ночи боялись и называть. Смирив свой норов, пояснил:

— Неужели у вас, на женской половине, об этом ещё не шептались? Наши восточные враги считают старшую княгиню почётной добычей. Её насилует сперва их предводитель, а потом всё войско по старшинству.

— А… Эти узкоглазые изверги далеко покамест, и нас, твоих жён, куда больше должна бы устрашить судьба Власты. Они и перетрусят, сонливые телушки. Вот услышишь, как завоют, когда проснутся.

Он снова помолчал. Потом спросил осторожно:

— На твой взгляд, почему эта сучка так поступила со мной?

— Власта? Я думаю, твоя белокожая любимица захотела умереть. Она оказалась слабенькой, вот именно ничтожной духом сучкой, не вынесла гнёта неминуемой гибели, нависшей над всеми нами. А сама, небось, боялась наложить на себя руки. И выбрала довольно приятный способ уйти из жизни, ты не находишь?

Князь крякнул. Ливень уже барабанил по гонтовой крыше, в прирубе попахивало теперь не только засохшими цветами, но и сыростью.

— Ага. И заодно сманила с собою в ирий моего оружничего, а он пригодился бы мне в неравном бою.

— Везде одни убытки, как любит говорить мой отец, ярл Хорик.

— Ты-то можешь не бояться позорной смерти, Свана, хоть и снова стала моей старшей женой. Я решил отправить тебя, как только выпадет снег, по первопутку с нашим парнишкой в Щецин, — он понизил голос. — Передумал я зарывать клад и сочинять песенку, раскрывая в ней загадками, где искать, чтобы Радослав заучил. Ты увезёшь и сына, и сокровище, а из Щецина купец Шумила переправит вас к твоему отцу. И охрану выделю. А верховный жрец с тех мужей возьмёт страшную клятву богам, что не изменят.

— Благодарю тебя, муж мой законный. Я, правда, давно не получала вестей от отца моего, ярла. Что же, если худшие мои подозрения оправдаются, твоя вдова найдёт покровителя для нашего мальчика.

— Твоя вдова… Мне по душе, Свана, твоя предусмотрительность. Но я, и в самом деле, не рассчитываю пережить начало этой зимы.

— Извини свою дуру, мой супруг. Мы не можем знать, какое решение примут боги. В ложнице приберут не сразу, так что выспись на моей постели. И скажи теперь, что я должна передать воеводе.

Князю Боримиру пришлось сделать усилие, чтобы приподнять голову с подушки. Надо признать, удивительно чистой. О только что совершенном старался не думать. Меча не хватало ему под рукой, дедовского верного Зигварта, это беспокоило, как у обворованного лёгкость и пустота на месте мошны. С трудом собрался он с мыслями.

— Хромой Волк сам всё знает. Вот только труп Власты пусть отдаст родичам, а голову Богданки приказываю добавить к прочим на частокол. Изменник — сирота. За него некому обижаться и держать на меня камень за пазухой. А если после смерти хоть одного супостата испугает, будет и от него толика пользы. Да, Свана, я засну. Веки слипаются…

Боримир очнулся. Судя по окошку, затянутому бычьим пузырём, его княжество заливало утреннее солнце. На душе было пусто и гадко. И вот почему: снился сон, вещающий смерть, а за стеной раздавался, Свана не ошиблась, голосистый погребальный вой. Слава богам, хоть Зигварт, чистый и, похоже, снова наточенный, лежал на скамье поверх его опрятно сложенной одежды. Он хлопнул в ладоши и выкрикнул:

— Молчать, бабьё! Семивол, одеваться!

Натягивая с помощью оруженосца сапоги, осведомился сквозь зубы, где дружина.

— Собрались уже в гриднице хлеба есть, ждут тебя, княже.

— Пошли гонца за Всеведом.

— Сам приехал на санях, верховный жрец за столом уже.

Проходя через спальню младших жён, не стал князь отчитывать юных глупышек и дурочек постарше: приказ его был выполнен, и мёртвое тело Власты не смердело на столе. А воняло там дымом: утром в тереме протопили. Оплакивать же убитую подругу и родственницу жёны имели полное право.

Завтрак выдался невесёлым. Ещё и потому, что шутил за столом последние два года вот именно Богданко, чей труп сейчас пожирали собаки, а голова украшала частокол. Оружие, коня и всё имущество Богданки князь пожаловал спальнику Карлуше, даруя тем самым — о чём не сказал, а подумал — возможность евнуху умереть по-человечески, в битве. Надрал ему предварительно уши за то, что в отсутствии государя спал не в ложнице, а с боярами. Заснувший на стороже отрок Чухно был прощён, потому что не преступник проник мимо него в терем. На самом деле князь не хотел сейчас, после казни Богданки и ввиду предстоящих грозных событий, ожесточать против себя дружину. Оружничим назначил копейщика Гвоздилу, опрятно содержащего своё оружие и кольчугу, да и в нраве этого безродного силача прорезывалось честолюбие, о чём свидетельствовал его донос на покойного Богданка. После третьей круговой чаши, в честь великого Сварога, едва не вспыхнула ссора. Воевода Хромой Волк решил пошутить. Все ведь понимали, что по закону предков князь обязан был лишить жизни неверную жену, но вот Богданка он имел право и убить на месте, и только отсечь причинное место, коим преступник грешил. Вот воевода и принялся прикидывать, как повёл бы себя в битве усеченный Богданко, но шутку принял на свой счёт Карлуша, теперь, как на грех, опоясанный мечом.

После завтрака князь объявил военный совет, пригласив и Всеведа. Со стола, под окрики кравчего и чашника, слуги проворно убрали посуду и объедки, вышли, пятясь и кланяясь. За столом остались воевода, тысяцкий Сорвиворот, старший над городским ополчением, конюший Третьяк, скарбник Горазд и старейшина дружины, лысый и седой копейщик Мигалка. Князь откашлялся и начал:

— Очень я надеюсь, мужи, что ночной ливень не только несколькими днями продлил нынешнюю распутицу, но и наши жизни продолжил на сие время. Точнее, жизнь многих из нас, дружины, горожан и славного народа пермичей. Я знаю, мудрый Хромой Волк, что у тебя есть задумки ратных хитростей на эту войну. Изложи их нам, только прошу, не рассказывай о том, что всем нам здесь самим известно.

— Будто я когда-нибудь ляпал лишнее языком, княже! — возмутился дородный воевода, поднялся во весь свой богатырский рост, а затем вынул из рукава и положил на стол свёрточек бересты. Огляделся подозрительно из-под пушистых седых бровей, но распрямлять трубочку не спешил. — Задумка здесь. Но прежде я напомню о расположении войск наших врагов. Как всем известно…

— Вот именно, Волк! — горестно подтвердил князь. Однако, решив перетерпеть, страдальчески уставился в дощатый потолок.

— Как всем здесь известно, с запада на нас надвигается немецкий крестовый поход. Саксонцам, баварцам и франкам ненавистны уже не только мы, славяне, но и наши великие боги. И, как на грех, с востока приближаются монголы — противник ещё более страшный, чем с головы до пят закованные в железо рыцари. Страшный, потому что неизвестен нам. И потому, что монголы уже завоевали славянскую Русь, сравняв с землёй великий Киев, дотла уничтожили Половецкую землю и прошлись огнём и мечом по всему известному миру на Востоке, покорив Индию и Китай. Нас пока спасает мудрость наших предков, расположивших столицу на острове посреди непроходимых для чужаков топей и дремучих лесов. Но как только болота покроются льдом, мы станем открыты для врагов. Удержит ли их хлипкий частокол, если и крепчайшие стены Киева рухнули под ударами китайских стенобитных орудий? И вот что я придумал. Хотел было я снова принести мешок песка, высыпать на стол и явить чертёж с удобством, но…

— Правильно сделал, воевода, что передумал, — проворчал князь Боримир. — После твоего предыдущего показа задумки на войну с дюком Хагеном у нас у всех полгода песок на зубах скрипел. Давай, разворачивай-ка бересту.

Хромой Волк насупился, но полосу бересты развернул и застыл, придерживая её руками. Члены военного совета едва не стукнулись над нею головами и недоумённо переглянулись. Увидели они два рисунка, продавленные острым писалом. На первом два овала со стрелочками направлялись к треугольнику посредине, на втором они же соприкасались остриями стрелок, а треугольник был уже выше их, и стрелочка над ним указывала вверх.

— Ах ты наш Лександра Македонский! — догадался наконец князь. — Два вражеских войска наступают на нас с двух сторон. Мы быстро уходим на полунощь, а они сталкиваются и вгрызаются друг в друга. Лихо! Однако же требуется чудо, дарованное богами. Это чтобы оба войска напали на нас одновременно…

Воевода побагровел и замахал руками.

— Нахрен не нужно никаких чудес, княже! То есть я не против богов, святейший Всевед… Если словами. Мы загодя уводим весь народ и скот, переносим запасы вглубь Чёрного леса. Готовим на Тайной просеке несколько завалов из вековых сосен и дубов: подсекаем их заранее, а обрушиваем прямо перед противником. За первой засекой роем два-три полукольца волчьих ям с кольями и прочих ловушек. Просочатся только пешие, да и то не все. Ну, а лес-то наш, мы в нём хозяева, разбойнички лихие. Но до того, как отступить в Чёрный лес, мы, дружина, оставшись в городе с частью ополчения, изо всех сил обороняемся от одного противника, пока не подойдёт другой. А вот тогда в удобное время и пускаем в ход основную мою задумку.

— Годится, — подумав, отчеканил князь Боримир. — Так тому и быть, мужи. Спасибо тебе, мудрый Хромой Волк. Только сожги бересту прямо сейчас. Против нас, мужи, и третье вражеское войско есть. Это предатели и болтуны. Предупреждаю: любой, кто проболтается о задумке воеводы, будет казнён. Не погляжу ни на чин, ни на возраст.

Старик-копейщик Мигалка захихикал. Воевода пожал могучими плечами, притопал к печке и бросил бересту на остывшие, казалось бы, угли. Она не сразу, но вспыхнула.

— Ты, тысяцкий, отвечаешь за ополчение и сам понимаешь, — продолжил князь Боримир, — что тебе отсюда дорога прямо к старцам градским. Подскажи им, речистый Сорвиворот, что дело спешное. Скажи, что я советовал привлечь баб, чтобы копали ямы для западней. Бездетных баб, а у кого есть дети, пусть оставляют их на попечение одной толковой бабы на несколько семей, как у цыган ведётся. Ты — воин опытный и отвечаешь за подготовку обороны в начале Чёрного леса и по просеке дальше. Времени в обрез. А ты, конюший, рассчитываешь, сколько нам, оставшимся в городе, понадобится лошадей и саней. Запасаешь корм, чинишь сани. Однако первым делом, Третьяк, ты даёшь самых лучших битюгов, готовишь возок и сани для тайной поездки Горазда. Он тебе всё объяснит.

Пожилой скарбник вытаращил в изумлении глаза, потом важно кивнул.

Закончился военный совет, но верховный жрец Всевед не ушёл с дружинниками. Со скамьи-то поднялся, однако для того, чтобы заявить торжественно:

— Княже! Ты дал задания всем, кроме меня и дряхлого старейшины. Не знаю, как он, но я могу тебе помочь. Ты жаловался, что не удалось допросить перед казнью монгольских послов, потому что пришлось тотчас же снести им головы, но сегодня ты сумеешь это сделать.

— Прекрасно, святой отец. Хотя… честно говоря, страшновато было бы мне оказаться в мире мёртвых, да и не ко времени оно несколько.

— Мы останемся здесь, в мире живых, княже. Ты упомянул о чуде, дарованном богами. Смекаю, что и задумку воеводы не выполнить без удачи и везения. А кто же их тебе дарует, как не боги? Нам надо потолковать и об этом.

— Согласен, жрец. Подъедем к частоколу снаружи? Эй, Семивол, коней ко крыльцу!

— А со мною в санях не желаешь ли по скользкой грязи проехаться, княже? — усмехнулся волхв.

— Нет, ведь жив я пока, святой отец. Вот если даруют боги чудо, спасу я Пермию, и будет кому меня похоронить, тогда и прокачусь на санях. До самого погребального костра, то-то врагов порадую!

А вот они уже и возле частокола с внешней его стороны. И не там, где головы на кольях гнилы и безобразны, а под двумя бритыми жёлтыми черепушками недельной давности и свежим кочаном молодого Богданка. Несколько воронов лениво поднялись в воздух и, каркая, отлетели дальше на колы. Всевед оставил сани с возницей за десяток саженей до нужных кольев, князь Боримир с своего вороного Орлика не сходил, Семивол тоже не спешивался. Шлепки копыт по грязи прекратились, а вонь ударила в ноздри.

— Волховал я перед завтраком, княже, можешь спрашивать.

Однако не успел князь рта раскрыть, как раздался сдавленный, но узнаваемый голос Богданка:

— Что ж стал так далече, рогач ты, змеев выблядок? Ни горлянку тебе зубами порвать, ни даже кровью мне не доплюнуть…

Князь Боримир нащупал навершие меча и молча повернулся к Всеведу. Волхв, сощурившись, присмотрелся к его лицу — и побелел. Оруженосец, закусив губу, уже заезжал к жрецу за спину. Всевед метнулся к частоколу, выставил перед собою скрещенные руки… Зашипел:

— Именем бога нашего Велеса заклинаю: нишкни, смерд!

Голова Богданки продолжала открывать рот, но уже беззвучно. Князь кивнул и убрал руку с рукояти Зигварта. По-прежнему издалёка верховный жрец зачастил:

— Левую башку не спрашивай: нашего языка не ведает. Справа — толмач ихнего полководца. А ты уж меня прости, княже…

— Так ты толмач, падаль? Отчего ж назвался послом?

Правая голова проскрипела:

— Я не видеть, кто ты, всадник. Чёрные вороны выклевать мне глаза.

— Я князь этой земли. Имя моё тебе ни к чему.

— А я Гуррагчаа, толмач, мой господин быть великий Субэдэй-багатур, воевода он. Служить ужаснейший хан Бату. Мой земной душа исполненный святая злоба, но твой шаман заставить говорить.

— Мне плевать на твоё имя, желтолицый! Но назначить послом толмача — ещё одно оскорбление.

— Твой страна малый, князь. Великий Субэдэй могти и конюх свой послать.

— Как велико войско твоего Субэдея?

— Его воины, как песок в пустыня.

— Нельзя ли решить дело поединком между нами, мною и твоим Субэдэем?

Князь не сразу понял, что его жуткий собеседник хохотнул коротко.

— Что я сказал смешного, дохлятина непогребённая?

— Субэдэй полководец, ведать битва, стоять на холме. Нет, как князь урусов и варягов, рубиться в первый ряд, нет глупый обычай. Ты посметь убить послы. Ты вне Яса, вне справедливый монгольский закон теперь. Сам умереть в муках, весь твой род до последний ребёнок истребить, страна сжечь теперь.

— Ну, это мы ещё посмотреть… Тьфу ты, посмотрим.

Он хотел был сложить кукиш, но вовремя вспомнил, что нет смысла. Тронул воронка коленями, отъехал подальше вдоль частокола. Подозвал к себе жреца.

— Не бойся, я пересердился… Так что ты, святой отец, говорил о помощи богов? Давай рассказывай, эти гнилые волосатые груши не подслушают. А насчёт убийства послов… Монголы сами виноваты, что сунулись, не взяв у нас заложников. Ну, и не надо было предлагать мне такие унизительные условия покорности.

— Да и ты, княже, вспыхиваешь, как береста, и немилостив на кровопролитие. А боги? Что боги? Им жертвы подавай. Думаю, Перуну твоя княгиня Власта на жертвенном алтаре весьма пришлась бы по душе…

— И весь род Власты перешёл бы в стан моих врагов? Нет уж, Всевед, не виляй, дело говори.

— Принеси в жертву Перуну своего Змея, почётного родового пленника! — выпалил верховный жрец и отскочил на несколько шагов.

А князь Боримир склонил голову и задумался. Потом выпрямился и направил Орлика к городским воротам.

— Встретимся у поруба, жрец. Прихвати, чем от огня прикрыться. Щит, что ли, возьми, — вымолвил, не оборачиваясь.

Он убеждал себя, что принести пленного Змея в жертву — это прекрасное, замечательное решение. Поступок державного мужа. Ведь по задумке воеводы из города придётся выступить — так не оставлять же почётного пленника врагам? А у Змея крылья подрезаны — не улетит, и уже во всяком случае волшебный потолок поруба, древними кудесниками настланный, ему самому не преодолеть. Поможет, не поможет ли бог Перун, получив такой славный подарок, тот ещё вопрос. Однако разве население Пермии не воодушевится, поглазев на знатный, доселе невиданный обряд — какие могут возникнуть сомнения? О том, что Змея можно будет уложить на алтарь под жертвенный нож только в том случае, если он, князь, и никто иной, сумеет победить чудовище в честном и прилюдном поединке, Боримир старался не вспоминать. Власть князя влечёт за собой и ряд обязанностей, и не все из них выполнимы живым человеком. А если точнее, не все совместимы с продолжением земной жизни.

В тереме, узнав о поединке, жёны снова подняли вой. Вместе с суровой Сваной и Гораздом он спустился в подземную сокровищницу, где скарбник отомкнул заросший паутиной сундук князя Богумила Змееборца. Предка Боримира, а там кто знает, предка ли на самом деле… Доспехи, хоть и были некогда смазаны, в сырости подземелья заржавели и выпачкали ржавчиной полотняную рубаху с простонародной вышивкой и другую, сотканную из горного льна. Горазд достал из сундука шлем немыслимо устаревшего устройства и поднял над головой, показывая князю.

Князь Боримир покачал головой.

— Нет, я возьму только рубаху из каменных волокон, хоть и грязновата. Мне будет неловко в чужом старинном доспехе, да и народ не узнает своего князя.

— Попробую отстирать, — пообещала Свана озабоченно.

— А и не труди свои белые ручки, госпожа княгиня, — посоветовал скарбник, нагнувшись за рубахой. — Брось её в огонь, и она станет чиста, как новая.

— Я не затем тебя сюда привёл, княгиня, чтобы ты отобрала себе тряпок на постирушку, — усмехнулся князь. — Слушайте оба. Ты, скарбник, завтра выкупаешь у торговцев всё оружие, что у них есть, отдаёшь тысяцкому. Оставшиеся монеты, золотые и серебряные вещи, ну, ещё с дорогим там каменьем укладываешь в два сундука, их ты вывозишь вместе с княгиней и нашим наследником к отцу княгини Сваны, ярлу в варяжской земле. На возке и санях, по первому снегу. Охрану поведёт конюший Третьяк. В варяжской земле получаешь свою плату за верность, десятину от сокровища, доставленного в дом моего тестя. Третьяку — вторую десятину, пусть разделит её с охраной. Чем больше сумеешь сохранить, тем жирнее и сам разбогатеешь. Однако же поберегись! Если изменишь, я тебя и с того света достану!

Скарбник дёрнулся, задел носком сапога древний сундук — и его доски рассыпались в труху, стальные железки доспеха провалились, панцирь брякнул об остававшуюся стоять оковку и обрушил её. Древний шлем подкатился князю под ноги.

— Смотри мне, Горазд, подбери сундуки покрепче для поездки! — погрозил пальцем князь Боримир.

Когда напялил Семивол на своего князя поверх стёганного поддоспешника ещё и древнюю несгораемую рубаху, оказалось, что она прикрывает только колени. А когда и все тесёмки доспехов завязал бледный оруженосец, почувствовал его хозяин себя потолстевшим и неуклюжим. Да и волокна горного льна кололись даже через стёганку. Подбадривали, как хотелось думать Боримиру.

Солнечные часы показывали уже полдень, но вместо того, чтобы отправиться поспать часок-другой, как в это время положено человеку и зверю лесному, князь и оруженосец поскакали к Заповедному порубу. Подъезжая, увидел Боримир, что сотни горожан с жёнами и детьми тоже пренебрегли полдневным отдыхом и в чаянии невиданного зрелища окружили темницу, укрытую за высоким забором. Князь поднял голову. Три заржавленных стальных острия украшали забор, и на одном из них по-прежнему торчала голова Змея, высушенная, но не подвластная гниению. Показала она князю свой язык бечёвочкой — или почудилось?

— Дорогу князю Боримиру! А ну, подай назад! Что морду воротишь, пегая борода!

Надзиратель поруба Кнут до того растерялся, что не помог оруженосцу. Первая сегодня промашка этого варяга, растолстевшего на непыльной должности, и князь мысленно нанёс зарубку на судейский жезл. Продолжая словесные увещания, Семивол пустил в ход плётку, толпа с руганью отхлынула, и под забором обнаружился верховный жрец, потерянно стоявший у калитки. Рядом с ним был прислонён к забору большой щит дикого вида, обтянутый потрескавшейся кожей. «Гуннский, что ли? — лениво прикинул князь. — Сегодня, куда не плюнь, одни древности».

— Шевелись, толстяк! — прикрикнул он. — Отпирай свой гадюшник.

Сразу же за калиткой тюремщик бухнулся на колени. Он, видите ли, пустил к Змею жёнку. Имени своего не сказала, пребывает теперь внизу.

— А мзду ты чем с неё взял? — недобро прищурился князь Боримир. — Откидывай ляду, наконец! А сам можешь вызвать сюда наследников, откроешь им свою последнюю волю.

— Ведомо, ведомо всем, чем он, кабан, мзду берёт! — провизжало сверху. — На этой вот самой скамье.

Над забором, между стальными остриями появилась красная смеющаяся рожа. Исчезла, и на площади поднялся хохот. Верховный жрец подхватился с перекидной скамьи, где было уселся, и отряхнул свою длинную волчью шубу. Раздался лёгкий стук сапожек по перекладинам, и из подземелья поднялся кокошник замужней горожанки, потом низкий лобик, глаза, подчернённые немилосердно и обведенные природными голубыми кругами… Бабёнка ойкнула, исчезла и показалась уже с подолом рубахи, наброшенным на голову. Дешёвая шубка распахнута. У Боримира сжалось сердце: неужели и его матушка княгиня Верхуслава некогда поднималась по этой лесенке?

Князь уже возле прелюбодейки. Пинком он остановил её неуверенную попытку просеменить к калитке и, положив руку на навершие верного Зигварта, присмотрелся к белому стройному животу.

— Я, княже, насобирала последней морошки. И вот, бедному Змею Сварожичу принесла…

— Нет, не моя наложница. Проходи, курва… Стой! Семивол, придержи-ка её здесь, а то на площади защиплют до смерти. А ты, верховный жрец, моли за меня богов.

И, преодолев нешуточный страх — нутряной, от разума не зависящий, — князь Боримир поставил ногу на первую перекладину стремянки. Уже вторую ногу опуская, почувствовал упругое сопротивление: волшебная защита темницы, поставленная древними жрецами, удерживала Змея, а вот человек мог её преодолеть. Когда и голова его прошла вроде как сквозь невидимую корочку сметаны, в ушах заулюлюкало, и громовой голос прогрохотал:

— Смотри, человек! Вниз, на меня погляди!

И князь опустил глаза. Тотчас же перед ним разверзлась бездна, но глубочайшая, поистине бездонная пустота её мгновенно заполнилась. Тёмная яма обратилась логовом огромных змей, сплетённых в клубок. Их тела, пёстрые и блестящие, словно смазанные жиром или отвратительными змеиными же выделениями, смыкались и размыкались, сгибались в кольца и распрямлялись, то ли в случках, то ли в беззвучном змеином танце. Всё это время гады увеличивались, словно разбухая, и грозно приближались ко князю. От едкого змеиного духа щипало в ноздрях и начинала кружиться голова. Боримир проверил, при себе ли меч, и крепче ухватился за перекладину. Догадывался он, что самое страшное ещё не наступило. И вот он, последний ужас: верхнее чудовище мгновенно, прыжком надвинулось вплотную и уставило на него свои огромные, жёлтые, круглые с поперечной щелью зрачка, немигающие, разум и волю отнимающие глаза. Возник длинный раздвоенный на конце язык и потянулся ко князю…

— Эй, Змей! Кончай пугать! Я по делу.

И хоть запустил в конце петуха, свои слова князю понравились, и он храбро ступил прямо в огромный жёлтый глаз.

— Добро пожаловать, сынок.

Наваждение испарилось, под князем лежало чисто выметенное дно глубокой пещеры. Ведь темница только называлась порубом (потому, наверное, что тоже сверху была покрыта накатом из толстых брёвен), на самом деле под неё приспособили полость в каменной горе, в глубине там и подземный ручеёк журчал. Князь, придерживая меч на бедре, лихо спрыгнул с последних ступенек. Звук произвёл такой, будто пьяный дружинник упал в оружейной кладовке.

Князь Боримир огляделся. Бабы-дуры старательно подметали здесь, перестилали чудовищную круглую кровать, доливали масла в три старинные бронзовые лампы на каменных стенах. Совсем не воняло, даже напротив, пахнуло свежестью, вроде как на мокром лугу после грозы. Да и восточные одежды на Змее чисты, а красные сафьяновые сапоги с высокими, чтобы под подъёмом яйцо прокатилось, каблуками, казались вчера стачанными. Присмотрелся князь Боримир — а ведь и конец той шеи Змея, где голова срублена в древние времена князем Богумилом Змееборцем, красивенько этак завязан шёлковым платком.

— Ну-ка, князь, сядем рядком, поговорим ладком, — и Змей ткнул тонким пальцем в скамью рядом с собой. Сказала это старшая голова. Выговаривала она славянские слова правильно и чётко, вот только шипенье порой проскакивало.

Молча Боримир переставил с широкого пня на скамью туесок с морошкой, уселся и заявил торжественно:

— Приходит конец, Змей, твоему заточению. Мой верховный жрец расколдует поруб, и мы с тобой сразимся в честном поединке на площади. Я пеший, с мечом, а ты с огнём из двух голов твоих. Если ты победишь, иди на все четыре стороны. Если я — последнюю голову потеряешь на алтаре бога нашего Перуна, чтобы принести победу войску Пермии.

— А если я откажусь от поединка, сынок? Или соглашусь притворно, а сам уле… убегу?

— Если откажешься… — сморщил лоб князь. — Тогда попадёшь в плен к нашим врагам, либо к западным, либо к восточным. С запада идут поклонники Распятого, они вырубают святые рощи, сжигают наши храмы и топят в реках кумиры наших богов. Я даже не представляю, Змей, какую казнь они измыслят, чтобы безопасно разделаться с тобой прямо в пещере. С востока скачут дикие всадники в вонючих полушубках и, как говорят, с одними луками. Они уже завоевали полмира. Их бог Небо, а ты называешь себя Сварожичем.

— О!

— Вот именно «О!», Змей! Мне совсем не нужно, чтобы монголы посадили тебя на цепь и заставили метать огонь на моих воинов. Решай, согласен ли ты на поединок.

Говорил князь Боримир, а сам присматривался к двум головам Змея. Старшая, с виду принадлежащая средовеку, хмурилась, на красиво изогнутых устах второй, юношеской, бродила лукавая улыбка.

— Ах, да! — воскликнул князь. — Ты спрашивал, как я обеспечу себя от твоего обмана. Вообще-то нелепо ожидать от трёхголового змея честности, но я надеюсь… Знаешь, мне трудно представить себе, что ты меня надуешь, и потом всю вечную нескончаемую жизнь будешь со стыдом вспоминать свой позорный поступок. Я вот почти убеждён, что за триста лет ты зарастил раны на подрезанных крыльях, но не пустишь их в ход вопреки условиям поединка. И ещё мой верховный жрец возьмёт с тебя страшную клятву.

Юная голова змея продолжала улыбаться, а ответила князю снова старшая с виду, и достаточно сурово.

— Увы, сынок, в вопросах чести ты остался несмышлёнышем. Честь и совесть в понимании таких полубожеств, как я, вне твоего разумения, конечно. Коротко сказать, мы выше и бесчестия, и обмана. Но ведь ты и от развития человеческой нравственности безбожно отстал. Где в современных людях увидел ты совесть и честь? Всюду предательство, упорное преследование своей лишь выгоды, неприкрытое, в прежние времена немыслимое своекорыстие…

— Нет, я признаю, княже, что в юности у многих происходит словно бы возрождение прежних нравственных основ, — перебила старшую голову выглядевшая моложе. — Есть искреннее желание отдать жизнь за свой народ, возникают чистые чувства к девушке…

— О чистых чувствах к чистой девушке не твоими поганым ртом вспоминать бы, Змей! — живо отозвался Боримир.

Головы переглянулись. Одинаковые похотливые ухмылки сделали их парой голов у близнецов. Старший прошипел:

— Зато я не убиваю своих жён, как один наш хороший знакомый. Знаешь ли ты, что в народе Пермии тебя чаще называют Жестоким, чем Суровым. И не мудрено: ты по-старосветски пытаешься изменить нравы жестокостью. Глупец! Тебе надо было отдать Власту этому голяку-вояке в жёны и запретить её родне давать приданое. Избалованная Власта огребла бы наказание куда похуже мгновенной смерти! А ты не ослабил бы дружину, ведь у тебя будет каждый опытный дружинник на счету.

— Ты слишком доверяешь, Змей, болтовне своих почитательниц, — отрезал князь. И уже мягче. — Однако не стоит нам ссориться сейчас из-за глупого женского племени. Скажи, согласен ли ты на поединок на моих условиях?

Головы снова переглянулись, одновременно кивнули и разом выговорили:

— Согласен.

Потом старшая быстро добавила:

— Но есть и у меня условие. Перед битвой надо подкрепиться. Ягоды, — она показала короткой бородкой на туесок, — не та еда. Большое животное мне, а тебе, сынок, — чару в полтора ведра, как у вас, храбров, принято.

— Почему бы и нет… Тебе быка привести — или и телёнка достаточно?

— Моего тюремщика Кнута, давно я о том мечтаю. А ты, сынок, так и так хотел его казнить.

Князь крякнул. Покривился, покривился, потом пожал плечами.

— По рукам. И кто-то ещё упрекает меня в жестокости… Но прежде, чем вызову я сюда верховного жреца, скажи мне, в самом ли деле ты мне отец, а не славный витязь Бранко Удачливый? Я ведь любил его как отца, а князь Бранко объявил именно меня своим наследником.

Снова две головы усмехнулись одинаково, на сей раз ничего обидного для себя лично в этой усмешке князь не усмотрел: Змей, похоже, смеялся над самим собой. Ответила ему голова-юнец, и мягко этак:

— Я ведь только полубожество и не наделён даром всеведения, а память моя меньше дарованной мне богами, ведь с отсечённой головой утрачена и память её. Одним только богам известно всё на свете, но и они, открою тебе эту тайну, многое позабыли, потому что слишком долго существуют. Иногда боги просто ленятся пустить в ход свои знания — да простит меня великий Велес, я имел в виду вовсе не его! И сам прикинь, разве выгодно мне сейчас дать тебе определённый ответ? Моё «сынок» может означать и лестное для меня подчёркивание того бесспорного обстоятельства, что я намного старше тебя. Но если я скажу «да» и открою тебе свои отцовские объятия, это ещё вопрос, упадёшь ли ты в них. Не примешься ли ты вместо этого рвать на себе волосы, сокрушаясь, что столь немногого достиг, будучи такого высокого происхождения? А, главное, захочешь ли тогда сразиться со мной? Я могу утратить возможность вырваться отсюда. Представим теперь, что я скажу «нет». Ты потеряешь и ту незначительную заинтересованность во мне и моей судьбе, что сохраняется, пока ты остаёшься в сомнении. Итак, пребывай и далее в неведении, князь.

— Добро. Но неужели и тебе неведомы приметы змеевича?

— Ведомы, сынок. Но начать рассуждение следует с твоей матери, прекрасной княгини Верхуславы. Да, она побывала у меня в гостях незадолго до замужества, но из этого ещё не следует, что ты мой сын. Post hoc non est propter hoc.

— Что ты сказал?! — подскочил с пня Боримир.

— Я только повторил умные слова, услышанные от пленного римского легата Марка Аврелия Скавра. С латыни можно перевести так: если некое событие произошло после другого события, это ещё не значит, что второе есть причина первого. Я сопровождал тогда кимвров в их испанском походе. Через несколько минут после нашей беседы дикие кимвры посадили легата в плетёную корзину и сожгли на медленном огне. Что ж, он вёл себя прилично: не вопил и не дёргался.

— Зато ты, Змей, будешь у меня вопить и дёргаться, если посмеешь снова оскорбить мою мать! — на всякий случай пригрозил князь и снова уселся.

— Ты непоследователен, сынок. Женскую половину человечества ты явно недооцениваешь, а свою мать слишком уж превозносишь. Не потому ли, что никогда её не видел? — хитро прищурилась старшая голова, тогда как младшая задумалась о чём-то о своём.

— Да, Змей, моя мать умерла тотчас же после моего рождения.

— И это первая примета змеевича! Появляясь на свет, он обязательно тем самым убивает свою мать. К тому же ты жесток и скор на расправу — вторая верная примета…

— И это значит…

— Да ничего это не значит, княже! — вдруг вспыхнула младшая голова. — Я поверю, что ты мой сын, если покажешь, где прячешь под доспехом свои вторую и третью головы. Договорились, кажется, так давай уже биться.

Князь поднялся с пня, задрал голову и заорал:

— Жрец! Спускайся! Только щит свой дурацкий оставь наверху!

Змей выступил из калитки вслед за князем Боримиром и жрецом, одно его появление заставило буйную толпу горожан отхлынуть. Раздались восторженные крики, восхищённая матерная брань, многие жёнки поднесли платочки к глазам, а дети насупились, готовые испугаться и зарыдать. Тут подошла на рысях дружина во главе с воеводой и оттеснила горожан к стенам строений площади, освободив необходимое для боя пространство. Князь подозвал к себе глашатая и втолковал ему условия поединка. Глашатай, сипло протрубив, прокричал услышанное на все четыре стороны. И почти не переврал. Толпа глухо заворчала.

А там и угощение для поединщиков появилось. Оруженосец Семивол протолкал в шею Кнута без кафтана, с уже связанными руками и подпихнул к Змею. Тот отшатнулся, а младшая голова проквакала:

— Да у него шпоры на сапогах! Щекотать будут горло! Разуй!

С малопонятным ему самому раздражением подумал князь, что Змей желает подыграть простонародью — примерно, как бездетная жёнка сюсюкает с младенцем. Семивол опрокинул тюремщика на землю и принялся стаскивать с него сапоги. Бабы прижали утирки к носам, дружинники и мужики-горожане загоготали, а дети заплакали. Тут князь отвлёкся — верховный жрец подносил ему с поклоном бочонок весьма подозрительного с виду питья. Боримир решил, что только пригубит, отдул от края сизую пену и сам не заметил, как сделал добрый глоток. С трудом удержал выпитое в себе, выплюнул только обрывок зелёной шкурки — уже не лягушачьей ли?

А когда рассеялась пелена перед глазами, увидел князь, что босые ноги тюремщика с красными пятками и оттопыренными большими пальцами торчат уже изо рта старшей головы Змея. Нелепым, а оттого и вдвойне ужасным показалось зрелище, ведь. причудливо раздувшись, голова по-прежнему выглядела человеческой. Кнут, пока ещё живой, подёргивал ногами, а туловище его внутри змеиной шеи содрогалось. Толстяк до того растянул собой эту шею чудовища, что она, истончившись, стала местами уже не зелёной, а грязно-белой в зелёных точках.

«Да подавись ты! — от всей души пожелал князь Боримир. — Лопни твоя шея, обжора ты ненасытный! Тогда и биться с тобой не придётся». Он не мог определить, действительно ли чувствует прилив сил, или только кажется ему.

А Змей тем временем справился. Удачно препроводив уже неподвижного тюремщика в сыто округлившийся живот, старшая голова громко икнула. Ядрёный портяночный дух пронёсся площадью, затем голова отрыгнула штанами, потом верёвкой… Верёвку поймала и смотала хозяйственно белокурая Хильда, вдова взяточника Кнута. В наполовину варяжском, наполовину пермском наряде, она рыдала неутешно, держа мужнины сапоги под мышкой, а под второй кафтан.

«Приказать Сёмке, чтобы забрал казённую верёвку» — отметил, будто ему больше делать нечего, князь Боримир и завертел головой, проверяя, выполнено ли его предыдущее распоряжение. Да, слава Перуну! Ряды вёдер со студёной осенней водой стояли перед копытами дружинных коней.

А Змей, подкрепившись своим тюремщиком, похлопал себя по выпуклому брюху, а когда уже отнимал руку, она превратилась в красную звериную лапу с крепкими когтями. И уже не стоял он на кривых ногах, обутых в щегольские красные сапоги, а сидел прямо на земле, опираясь на тяжёлый зелёный хвост и выставив вперёд крепкие крокодильи лапы. Шеи утолстились, и человечьи головы на их концах стали уже красными собачьими, при этом, впрочем, неуловимо похожими на прежние выражениями на мордах. Князь почувствовал облегчение. Звериная толстая кожа, понятно, труднее для меча, зато рубиться станет вольготнее.

Змей отрыгнул в последний раз, встал на лапы и поднял хвост, как знамя, показывая, что готов к поединку. Князь принял от Семивола щит и, в свою очередь, приподнял пока ещё свободную правую руку. Глашатай, подбоченившись, сипло протрубил сигнал к началу поединка.

Бойцы сошлись на безопасное для обоих расстояние и теперь медленно двигались по кругу, зорко удерживая противника в поле зрения, чтобы не пропустить его бросок. Князь, с опущенным забралом и с верным Зигвартом в деснице, забыл обо всём на свете, кроме схватки. Предпочёл бы принять пламя на себя, лишь бы не подставить меч: он опасался, что Зигварт, в колдовском огне раскалившись, утратит свою таинственную закалку…

Вот! Народ на площади охнул в один голос, будто великан удивился. А князь, поднырнув под мощный язык пламени, ударил мечом, целясь по средней шее, но Змей успел отступить. Отступил и князь, но на втором шаге отхода был накрыт повторным огненным налётом. Металлическая оковка щита раскалилась, деревянная основа задымила. Глаза успел он прикрыть, однако под шлемом стало нестерпимо горячо.

— Воды! На шлем! На щит! На меч! — выкрикнул.

Шипенье, пар. Голове полегчало. Раскрыв обожжённые веки, князь увидел ярко-зелёную рану на груди Змея, она на глазах затягивалась. Что ж, вторично ту же уловку не использовать. Значит…

А Змей пыхнул пламенем из левой головы, на сей раз пустив огонь низом. Если бились бы они на лугу, трава высохла бы и сгорела, а здесь, на вытоптанной площади, только грязь изошла белым паром. Рывком опустил князь щит, однако ноги не уберёг. Острая боль ожога едва не отшибла сознание. Но медлить нельзя! Боримир отбросил пылающий щит вправо, рассчитывая отвлечь внимание хотя бы одной вражеской головы из двух, а сам, коротко разбежавшись, прыгнул на Змея. На лету с широким размахом обозначил секущий удар справа сверху, и тут же коротко рубанул слева сбоку. Мгновенное сопротивление, встреченное клинком, черенок рукояти передал руке. Есть!

Ответный клуб огня прошёл над головой. Прямо у копыт коней дружины взметнулся пар. Кони заржали, поднимаясь на дыбы.

— Держи, княже!

Это воевода Хромой Волк бросил ему свой немецкий щит. Боримир ухитрился поймать его, несмотря на боль в ногах. Вернул глаза к Змею и не поверил им — Змей поднял красную лапу, сдаваясь. Хотя… Ещё бы ему не сдаться, если старшая голова отсечена и валяется в осенней слякоти у задних лап! Победа! А вот и глашатай её протрубил. Боримир уже шарил по толпе глазами, выискивая вдову Кнута, чтобы та за неимением чистой девицы завязала узел казённой верёвки на шее оставшейся головы Змея и отвела его к алтарю Перуна на заклание…

Вдруг народ зароптал, а дети снова заплакали. Не успев и рта раскрыть, князь Боримир оторвал взгляд от плачущей варяжки и увидел, что многоумный и лукавый его противник на самом деле и не подумал сдаваться. Отрубленная голова вернулась уже на свою шею и теперь отряхивалась, как мокрая собака, разбрасывая комья грязи. А там и высохшая кучка тёмной плоти на стальном остриё над забором вдруг зашевелилась, скользнула по штырю вверх, сорвалась с него и, прямо на лету наливаясь плотью и зелёной кровью, села на культю обрубленной шеи, да и приросла к ней.

Снова трёхголовый, Змей распрямил крылья (а кто врал, что у них жилы подрезаны?) и, орудуя ими неторопливо, но мощно, поднялся над площадью. Сделал круг. Хотя князь видел, что рот средней головы открывается, сказанного не услышал: так зашумело в ушах от разочарования. А Змей повернул на полудень и пропал из виду.

— Слава! — пророкотал зычный голос воеводы. — Слава нашему князю Боримиру, победителю великого Змея!

— Слава! Слава! Слава!

Под рык дружины и свалился князь на землю. Спиной упал, и ногами в полу-сожжённых, дымящихся сапогах не приложившись, повезло ему. Когда очнулся, над ним склонялось бритое лицо верховного жреца. Всевед близоруко присматривался к ожогам вокруг носа князя, одна из его длинных косичек щекотала щёку. Боримир проскрежетал, зверея от нестерпимой боли:

— Носилки… снять доспех… между двух иноходцев… вези в терем… лечи… Отчего стал пнём?

— Бегу, княже.

— Стой! Что там… Змей… прокричал… сверху?

— Мне соромно сказать тебе…

— Н-ну!

— Говорил, что оставил тебе братика. А его, мол, хоть с кашей съешь.

Князь Боримир заскрежетал зубами и впал в спасительное беспамятство. Очнулся он уже в тереме, без доспеха. Лежал в своей ложнице на кровати, голые ноги, от ступней до колен намазанные какой-то сине-зелёной дрянью, торчали из-под мехового одеяла, на коже лица тоже чувствовалось лишнее и пахучее. Ожоги под мазью болели, но терпимо, на стенку Боримир не лез. Хуже, что враги могли ударить, пока он оставался беспомощным. Раздался шорох шёлковой рубахи, и прохладная ладонь Сваны накрыла его кисть.

— Свана, как там на дворе? Не падал ли уже снег?

— Рада я, что ты снова очнулся, мой муж. Снега ещё не было, месяц листопад в этом году выдался очень тёплый. Там тебя эта девка дожидается, говорила, что вот-вот проснёшься.

— Какая там ещё девка? Ты пошли скорее за верховным жрецом и воеводой…

— Разве ты не помнишь, мой муж? Когда ты в прошлый раз пришёл в себя, ты велел объявить во всём княжестве, чтобы искали врачей. И пообещал того, кто исцелит тебя, щедро наделить из княжеской сокровищницы.

И не глядя, догадался он, что Свана сейчас поджала губы. Недовольна, что собрался располовинить уже обещанное их сыну. О боги небесные, давно ли он с ума сходил по этим изящно вырезанным маленьким губкам? И куда всё подевалось? И что за создание такое бессовестное человек? А девка, какая-такая девка?

Он спросил. Свана рассказала, что эта знахарка, именем Вековуха, из хутора в Чёрном лесу, обязалась вылечить князя, только его богатства ей не нужны. А что нужно, она сама князю скажет. И в Кремль к терему заявилась совершенно по-дурацки: голая, но обмотанная сетью, одной босой ножищей по земле ступала, а второй стояла на санях. И голубя в руке держала, бог знает зачем. А главное, брюхата неизвестно от кого. На последнем месяце, пожалуй.

Князь Боримир встрепенулся. Осведомился вкрадчиво:

— А сани с лошадкой чьи были? Уж не Всеведа ли?

Она кивнула. Разгадка забрезжила перед Боримиром. Он распорядился, что примет знахарку только вместе с верховным жрецом. Но вместе с ними в ложницу вдвинулся и воевода Хромой Волк, о вызове его князь успел забыть.

Со стоном повернулся на бок князь Боримир, чтобы рассмотреть девку — и еле удержался, чтобы не помянуть Чернобога. Видимо, Свана нарочно не предупредила об ужасном безобразии соперницы. Между тем уродина, в правой руке держа за ручку жбан, выпустила из корявой левой горсти белого голубя, и тот, полузадушенный, принялся ошалело метаться по ложнице, время от времени ударяясь грудью в бычий пузырь окошка.

— Да откройте вы ему окно! — страдальчески протянул князь и, к девице повернувшись, а смотря на смущённого Всеведа, уточнил вежливо. — Это ведь ты, любезная, доказывала свою мудрость, да? Согласно древней кощунье, я должен был приказать тебе явиться ни голой, ни одетой, ни пешком прийти и ни верхом приехать, без гостинца, но с подарочком, ведь так?

— Могла бы не мучить бедного голубка, ведь подарок у тебя в утробе, — съязвила Свана.

Знахарка сдвинула чёрные, сросшиеся брови и тяжко задумалась.

Не дождавшись ответа, Боримир спросил ласково:

— А что ты желаешь получить за моё исцеление? Говори, не бойся, Вековуха.

— Да чего ж иного я могу желать, окромя как за тебя, княже, замуж выйти?

И застеснявшись, принялась она, жбан поставив на пол, ковырять в носу. Будто хотела покрасоваться перед женихом своей носопыркой с вывороченными ноздрями, похожей на свиное рыло. Князь крякнул.

— Вылечи только, и я тотчас же возьму тебя в жёны. Вон моя старшая жена не будет возражать. Ты ведь согласна, Свана?

— А разве могу я воспротивиться, муженёк? — прошипела Свана, подбоченившись.

— В обещании же моём твёрдом вот тебе два послуха, верховный жрец и воевода. Лечи прямо сейчас, время дорого.

В жбане у Вековухи оказался квас. Стоило девке смыть её квасом засохшую мазь с ожогов, как они начали затягиваться молодой кожей, а князь сумел подняться на ноги. На следующий день в гриднице Всевед трижды обвёл князя и Вековуху вокруг малой берёзки, камнями и обломками кирпичей укреплённой в бочонке, а свидетелями заключения брака стали воевода и Свана. Уже на свадебном пиру молодая начала хвататься со стонами за живот, пришлось вызвать повитуху, а невесту уложить в ложнице. Князь с притворно ворчащей старшей женой устроились на ночлег в прежнем Сванином прирубе.

Утром дверь в ложницу оказалась запертой. Князь постучал ножнами меча. Отворила бледная повитуха. Князь Боримир сразу же понял, что роды свершились: в ложнице снова пахло кровью, из колыбели доносился писк вроде мышиного, новая княгиня лежала неподвижно. В смерти Вековуха словно бы похорошела даже.

— Страсть-то какая, княже! — всплеснула руками повитуха и округлила бесстыжие, всезнающие глаза. — Княжич… княжичи то есть, госпожу княгиню изнутри проели и сами выбрались. А она, бедняжка, ещё успела все три головки грудью покормить. И перед кончиной молвила: «А хорошенький-то какой!».

Тут из колыбели поднялись одна за другой три младенческие, размером в кулак, головы на длинных шеях. Одна кривилась, вторая улыбалась, третья показала князю розовый язычок.

— Ты, почтенная, первым делом закрой окно и запеленай чудо-юдо потуже. А если сумеешь, то и привяжи к колыбели. Теперь начнёт расти не по дням, а по часам. С него станется и улететь. Твоя служба кончится, как передашь змеёныша из рук в руки верховному жрецу Всеведу. Я сейчас же посылаю за ним.

Торжество принесения в жертву Перуну малого змеевича, несомненно, подняло боевой дух дружины и собравшегося мирного народа Пермии. Князь Боримир, на Орлике восседая в лучших праздничных одеждах предков, не поднимал глаз на алтарный камень, прикидывался, что не слышит трёхголосый писк. Думал больше о чёрных дымах, грозно поднимавшихся в небо над дальними лесами на западе. Можно ли считать доброй приметой, что с началом жертвоприношения все увидели такие же столбы дыма и на востоке? Первый снег уже выпал и растаял, а ледовые пластины на лужах не исчезали и днём. Княгиня Свана с княжичем-наследником к тому времени была уже в пути.

Прошла неделя. Вот уже третий день, как дружина и часть ополчения обороняли опустевший Сажин. Все приступы пеших рыцарей в шлёмах-горшках и с крестами на плащах были отбиты, врагам не удалось поджечь обледенелые стены и бревенчатые башни, но и убитых своих пермячи схоронили по ночам немало.

Утро выдалось солнечным. Немцы готовились к очередному приступу, а князь Боримир, в полном доспехе, наблюдал за ними из-за зубца Воротной башни. Внезапно в стане рыцарей, у шатров, где знамёна их стояли, пропела хрипло труба. Слуги выбегали оттуда. Стало ясно, что начальники спешно отзывали кнехтов, рядовых пехотинцев, от фашин и прочих лёгких осадных укреплений, те бросали лестницы и выстраивались перед болотом немецкой «свиньёй». Не успели крестоносцы построиться, как «свинью» накрыла туча стрел. Да и под носом у князя Боримира, жадно вглядывающегося в происходящее, стукнула, воткнувшись в бревно, и задрожала диковинно длинная стрела. Отпрянул он и опустил забрало. Когда же снова, теперь в прорези, нашёл глазами на сияющем снегу крестоносцев, их строй был уже прорежен, и многие лежали неподвижно, другие отступали к замерзшему болоту, прихватив свои знамёна из брошенного стана. «Монгольские стрелы пробивают немецкие доспехи, вот оно что! — сообразил князь. — А не пропустить бы наше лучшее время…». Он перебежал на внутреннюю сторону башни и прокричал оруженосцу, что маялся внизу у коновязи с двумя конями:

— Сёмка, дуй к воеводе! Пусть строит! Скажи, что вот-вот!

Потом выскочил на забороло, пристроенное к частоколу:

— Передай дальше! Все вниз, верхами к Лесной башне!

А на предполье немцы уже бежали в полном беспорядке по болоту. Трещал лёд. Теперь видны были и их противники: иноземцы в мехах, без копий и мечей, на мохнатых приземистых лошадках, мчались по кругу и на скаку пускали стрелы. Князь подумал, что монголы устроили знатный хоровод, но рыцари не задали бы драпака от одних лучников, даже и от таких метких. Вот оно! Монгольский смертоносный круг пересекают, уставив копья, всадники в сверкающих на солнце доспехах, кони у них тоже в броне… Пора!

Князь Боримир поднял забрало, скатился по лестнице, отвязал Орлика и взлетел в седло, будто молодой. Пока скакал опустевшими улицами, ощутил, что воронок за несколько дней осады успел-таки сбросить лишний жир. А вот и заветный участок частокола у Лесной башни. Воевода уже выстроил неплохой клин, не хуже немецкой «свиньи», в середине скопища ощетинившихся копьями всадников виднелись сани с ранеными, последними статуями богов из храмов и жрецами.

— Руби! — ещё на скаку махнул он плотникам, готовым обрушить подготовленное для внезапной вылазки звено кольев.

Натянул поводья — и Орлик чуть не растянулся, поскользнувшись на льду лужи, но справился и послушно занял место на острие клина. Князь переглянулся с мрачным воеводой и поднял десницу — Зигварт засиял над войском. Вот плотники побежали от частокола, а его звено рухнуло, подняв облачко снежной пыли.

— С нами Перун! Пермия! — завопил князь Боримир, рывком опустил меч и вонзил шпоры в бока Орлика. Жеребец, не привыкший к такому обращению, обиженно всхрапнул и одним прыжком перелетел лежащие колья.

— Пермия! — загремело у князя за плечами.

Теперь можно бы и осмотреться. На предполье Сажина остались только трупы крестоносцев. Лучники и копейщики монголов уже скрылись в лесу, преследуя. Видно, такой у них злой обычай — уничтожать противника до последнего ратника. Как раз втягивается на лесную дорогу кучка монголов с бунчуком. Соблазнительно бы ударить, но… А вот монгольский обоз перед клином — это законная пожива. Оскаленный желтолицый обозник добывает лук, но голова его уже скатывается, срубленная Гвоздилой. Славянский воз, затянутый дерюгой, половецкая лошадь… На возах награбленное у соседей-славян. Скверное предчувствие стискивает сердце князя, он кричит, надсаживая голос:

— Обоз не трогать! Скачите к просеке! К бою, мужи!

И сам опускает забрало. Но поздно… Строй уже рассыпался. И в то самое мгновение от опушки Чёрного леса взмывает в воздух новая туча стрел. Князь прикрывается щитом, правой натягивает поводья, поднимая Орлика на дыбы. Слышит шипение, будто сотни чёрных гадюк, потом — страшные ругательства пермячей, стук стрел о щиты и жуткое чавканье наконечников, поражающих людей и коней. Орлик застывает как будто в недоумении, потом обрушивается, придавив хозяину ногу. В свободной ноге князя торчит стрела, а в боевом сапоге горячо. Князь освобождается, находит свой меч и, стоя на одном колене, осматривается. Выходит, монгольский полководец перехитрил мудреца-воеводу, оставив против города часть войска в засаде. Потери ужасны. Мёртв Семивол, его Рыжок бьётся в судорогах. Приметный буланый жеребец воеводы уже без всадника. Звонкое ржанье раненых коней заглушает шипенье новых стрел. Однако оставшиеся в живых худо-бедно собрались снова в клин, совсем уже хлипкий, правда. Во главе его едет теперь старинушка-копейщик Мигалка.

Князя с двух сторон подхватывают с кровавого снега сильные руки. Тотчас же вражеская стрела едва не срывает с него наплечник.

Мигалка уже почти рядом, кричит ему из-за щита:

— Княже, твой приказ?

И хихикает. В щите Мигалки торчат четыре стрелы.

— Веди к просеке! А нападут — спешивай всех! Нашей рубки эти лучники не выдержат…

Уже теряя сознание, думает Боримир, что всё-таки не сын он Змея. Иначе небесные родственники, а не дружинники Гвоздило и Лихач, сами раненые и без коней, пытались бы сейчас спасти его. И правильно он поступил, отправив змеёныша на жертвенный камень. Тоже мне братик вылупился.

2018 г.