* * *
«Раб Божий» и «служитель сатаны!»…
А что, не говорят – «служитель Божий»,
«раб сатаны»? Неужто, все равны
пред сатаной, и с ним свободы больше?
Грешим и ты, и я. И все грешны.
А вспомним Бога – и светло, и больно…
И, значит, нет рабов у сатаны.
К нему уходят люди добровольно.
* * *
Во мгле и подлости земля.
И белый свет не мил.
Мне кажется, что гибну я,
а это гибнет мир.
Душа в развалинах лежит.
Бессмыслица и жуть.
Мне кажется, что мир дрожит.
А это я дрожу.
И чую, горечь затая:
дни жизни сочтены –
вросла агония моя
в агонию страны.
1993
В Амстердаме
Средь соблазнов и поллюций –
хрупких связей блеск и риск.
Сексуальных революций
слышу чавканье и визг.
Исказилось что-то в жизни,
стало лживей, чем в кино.
Сексуальный коммунизмик
наступил не так давно.
Трансвеститы, шлюхи, геи…
Видеть! Видеть! Поскорей.
Интересней, чем музеи,
штрассе красных фонарей.
И в тяжёлой круговерти
пляшут ведьмы, пляшут черти,
СПИД бурлит в гнилой крови…
КРЕПНЕТ СВЯЗЬ ЛЮБВИ И СМЕРТИ,
гибели и нелюбви.
* * *
Боже! Тебя я лелею.
Тащишь меня на убой…
Вера с надеждой истлели…
Но не истлела любовь.
Может, в сортире замочат,
может, в скверу за кустом…
Пара болезненных строчек
в тощем блокноте моём.
* * *
Всех приму – малолетку и старца.
Всё прошел, всё случилось в судьбе.
Всех пойму – и подонка, и агнца,
потому что ношу их в себе.
Всех люблю, всех зову, привечаю.
На борьбу уже нет больше сил.
И другому прощаю… Прощаю,
что себе самому не простил.
ПАМЯТИ ПРОТОПОПА АВВАКУМА
Не проста эта жизнь, не проста.
Давит, жжёт ядовитая дума:
пусть евреи распяли Христа,
ну, а кто сжёг живьём Аввакума?..
Но молчат. Не приемлют вины.
Крутят, врут на стремнине летейской…
Лишь мои, чую, дни сочтены
в скорбной участи русско-еврейской.
Для чего полукровкой рождён?
Что имела судьба на примете?
На меня с высоты смотрит ОН.
Я раскаюсь за тех и за этих…
* * *
Жив он, жив, пейзаж берёзовый,
свет потайный жив в судьбе.
Аввакумы и Морозовы
попадаются в толпе.
Те же даль и ветры буйные,
глушь лесов и ширь полей.
И душа всё та ж – разгульная,
только горше и щедрей.
И мелькают лики странные
средь вокзальной суеты,
бородатые и драные –
то ль бомжи, то ли христы.
* * *
Гербарий памяти моей –
ушедших дней листы сухие.
Столетье, словно суховей,
всё выжигает по России.
Стволов изъеденных труха.
Забытые места святые.
Ни трав, ни веток, ни цветка…
Лишь корни – сильные, живые.
* * *
Умею презирать, но не могу обидеть,
заверчена не так извилина в мозгу…
Любить ещё могу, но трудно ненавидеть.
И разучился лгать, и плакать не могу.
Девяносто первый год
(Перед путчем)
Горбачёвщина… Затхлость разрухи.
Нет пути. Опускаются руки.
Нет работы. Всё катится вниз.
Изолгавшийся, сморщенный рублик,
как кондом, обречённо повис.
Всё, что вижу и слышу не любо!
Пала жизнь. Никудышны дела…
Бомж разлёгся, слюнявые губы
и глаза, как два чёрных дупла.
Всё! Конец. Дальше некуда падать.
Что-то будет? Не стало любви…
И ползучее общество «Память»
развернуло хоругви свои…
* * *
Всё рвётся, всё стирается до дыр.
Кругом лишь боль, тоска да разложенье.
Достоин ли спасенья этот мир?
А мы с тобой достойны ли спасенья?
Вселенский холод нижет до кости.
А ум хитрит, юлит, подобен змею…
Да разве я сумею мир спасти,
когда себя спасти-то не умею.
А мир в грязи, и сперме, и крови,
обрушились извечные устои.
И, может, он спасенья не достоин…
Но всё ж слезы достоин…
и любви.