Происхождение главного героя книги и его исчезновение остаются загадочными. Сохранились некоторые его рассказы, записки, дневниковые записи, лишённые чёткой последовательности. Он был графоманом и видел самого себя и окружающую жизнь сквозь страницы прочитанных книг. Сохранились его друзья и любившие его женщины — правдивые свидетели его короткой жизни.
Местом своего появления на свет он считал провинциальный курортный городок Искрень недалеко от Киева. На его окраине, несущей неистребимые признаки села, находился Дом ребёнка. В этом богоугодном заведении растили, воспитывали и давали путёвку в жизнь неблагополучным детям. Некоторые унаследовали пороки непутёвых родителей. Другие, проявив таланты, старались не вспоминать раннее детство.
Герой книги, согласно собственному рассказу был «найдёнышем», история которых — расхожая тема и в литературе, и в музыке. Иногда дети неизвестных родителей обладают «искрой Божьей», проявляя таланты, не свойственные ровесникам. К их числу можно отнести и нашего героя.
Вот как он описывал своё появление в детском доме:
«… Меня нашли перед входом, подвешенным на дерево в маленьком гамаке — плетённой из верёвок люльке. Я был так слаб и хил, что не мог даже плакать. На моём грязном тельце не было ни золотого медальона с монограммой, ни роскошной простыни с геральдическим знаком. Только серое залатанное одеяльце со следами крови из плаценты матери.
Обнаружившая меня добрая необразованная женщина не имела понятия о генетическом анализе с использованием ДНК, и о том, что сохранение капли материнской крови могло бы в будущем послужить ключом к открытию моего происхождения. Поэтому она меня вымыла в тазу тёплой водой с мылом, вытерла и уложила в сиротскую постельку.
Родители оставили мне в наследство лёгкое заикание, нервный тик и небольшую хромоту. А, может, опекуны вовремя не показали меня местному пьянице — лекарю. Но я был избранным — единственным из подброшенных детей, не оставленным на крыльце или на скамейке перед домом, а загадочно подвешенным на дерево. Это давало мне эксклюзивное право на фамилию «Аистов», переделанную на украинский лад — Лелекин».
Как многие способные люди, он стремился стать творцом собственной биографии, продемонстрировать своё второе я — «alter ego», и поэтому дал своему двойнику имя «Жур» — намёк на небесное появления с помощью птицы, разносящей детей.
Интересен Мишин словесный автопортрет: «…С детства странные перемены происходили с моим лицом, на котором часто появлялась полуулыбка. Если одновременно я пускал пузыри, то вполне мог прослыть дурачком. Правда, в детдоме подобные проявления никого не удивляли. Позднее, превратившись в улыбающегося ребёнка, я нравился нянькам и раздражал сверстников, награждавших меня словом «придурок».
Моя «мягкая» улыбка восхищала пожилых женщин, а молодые девушки воспринимали её как призыв к знакомству. Из-за усмешки с лёгким поддакиванием меня считали хорошим собеседником, хотя в момент разговора, я мог партнёра не слушать.
Иногда моя приветливость сменялась хмуростью, тучка рождала дождь или судороги молний. Но плакал я, оставаясь один, и никто не видел моих слёз.
Появление с помощью аиста — фантазия ребёнка, основанная на рассказе уборщицы Мотри, персонаже тоже не вполне реальном:
«Маленького роста, с телом подростка и копной седых волос она медленно передвигалась на кривых ногах, сметая метлой листья перед домом. Быстро уставала и замирала, широко разинув рот, в котором оставалось меньше половины зубов, напоминавших мелкие камешки в полосе морского прибоя. Обнаружив меня на дереве, добрая женщина притащила пожарную лестницу и, рискуя нашими жизнями, спустилась вниз с маленьким живым комочком… Став старше, я понял, что она была ведьмой, но очень доброй, никогда не обижавшей детей. Ко мне у неё была явная склонность. Встречаясь, мы редко обмениваясь словами, но между нами не оказывалось границ.
Иногда Мотря посещала меня по ночам, подмигивала подслеповатым глазом, и радостно говорила: «Мы не чужие!». Проснувшись утром, я находил под подушкой гостинцы, которые съедал, завернувшись в одеяло. Потом не раз, просыпаясь рано по утрам, я кидался в сад. Мне удалось первому обнаружить несколько подкидышей на крыльце или ступеньках перед входом в дом, но никто из них не оказывался в подвешенном состоянии. Во сне я горько плакал, когда мне мерещился висящий на дереве не проснувшийся младенец. Какое счастье, что я выжил и не оказался на его месте».
В истории подкидыша достоверен лишь украинский городок на берегу речки с широкой поймой, заросшей водяными лилиями и водорослями, с маленькой полуразрушенной плотиной, старыми деревьями, подступающими к воде и Домом ребёнка недалеко от реки.
Дети с задержкой психического развития и искалеченными душами не любят вспоминать альма-мачеху, и наш герой описывал только знаменательные для него события детдомовской жизни.
Одно из них произошло, когда Мишко, как звали его в детдоме, было пять лет.
Был праздничный день и часть детей разобрали родственники и опекуны. За столом сидели Мишко, косоглазый Вовчик, Манька с рыжими косичками, толстый Семен и два «дауна» Гань и Ба.
Мишко, как всегда был задумчив и ковырял в носу, Вовчик косил левым глазом -— что бы стибрить. Добродушный парень не умел прятать краденное, и Мотря или толстая в два обхвата повариха Ганзя каждый вечер без труда находили пропажи в его постели. Манька прятала на груди рогатку, из которой любила стрелять в голубей и кошек. «Дауны» дружелюбно улыбались, пускали слюни, и в ожидании пищи громко стучали ложками по столу.
— Ганьба (позор),— прикрикнула на них вкатившаяся в комнату Ганзя в обнимку с кастрюлей каши. Все получили по большой порции с маленьким кусочком масла и, по случаю праздника, с одной сосиской. Хлеба на столе было вдоволь.
Перед окончанием «трапезы» в комнату вошёл энергичной походкой, неся перед собой живот, человечек с носом — картошкой, яйцеобразной блестящей лысиной и нимбом торчащих прядей плохо подстриженных волос.
— Слушайте, дети, — строго сказал он. — После завтрака всем умываться, нарядиться, убрать кровати. Придут шефы — письменыки. Кто неохайный (неопрятный), подарок не получит.
В этот момент, как ведьма, в комнату ворвалась лохматая Мотря на метле. Вертясь, как юла, она вихрем разгоняла по полу водяные брызги. Все запрыгали, забегали, завизжали и попрятались в спальной комнате. А воспитатель, он же слесарь-водопроводчик и зав. аптекой Тарас Пилипович взгромоздился на стул и стал прилаживать к стене портрет красавца мужчины с густыми бровями, толстыми губами и пятью звёздами пиджаке. Це наш голова Брежнев его треба поважаты.
Описывая курортный городок Искрень, необходимо упомянуть главный очаг его культуры — дом творчества писателей, расположенный рядом с запущенным парком. Его полуразрушенная балюстрада спускалась к излучине речки. Здесь писатели жили, сладко ели, пили, любились с поклонницами. И всё бесплатно за государственный счёт. А, если оставалось время — творили…
От своих щедрот Союз письменыкив уделял самую маленькую толику Богоугодному заведению — сиротскому Дому ребёнку.
На этот раз «шефы» закатили пир, обкормили деток клубникой со сметаной и сладостями, оставили в углу две стопки книг, наборы цветных карандашей и целый рулон бумаги.
Потом непривычные к щедрому застолью дети с трудом добрались до своих кроваток. «Сиесту» прервали острые боли в животе. Заморыш Мишко был неохоч до еды, но и он сходил раза три в отхожее место. Туалетную бумагу завозили редко и использовали в качестве салфеток. Поэтому в ход пошли страницы из новых книжек. Безжалостно оторванные листы валялись, где попало, а посреди комнаты красовались две кучки, названные Мотрей: «духи на вес».
— Ганьба (позор),— кричала возмущённая повариха, обращаясь к «даунам», которые застенчиво улыбаясь, горделиво показывая пальцами на свои творения.
Только Мишко припрятал несколько книг и долго рассматривал картинки, да косоглазый Вовчик отнёс, сколько смог на базар.
Вечером неожиданно разгорелся скандал. В столовую заглянула повариха:
— Иди-ка сюда, байстручок, — ласково позвала она Мишу, — я нашла для тебя красивый костюмчик. Будешь в нём ходить красавчиком, мой пестунчик (любимчик).
В детдоме было несколько подброшенных детей, но на праздники их забирали родственники. Только на Мишку не находилось «спонсора», и воспитатели его жалели.
Неожиданно дремавший в углу Тарас Пилипович покраснел, набычился, вскочил и толкнул Ганзю в грудь:
— Чтоб ты, стерва, не смела обзывать ребёнка байструком !
— Ты гляди, какой драчун, — возмутилась Ганзя. — Пить надо меньше. Ты ж не письменнык и не лавриат!
Закачав рукава вышитой блузки, она затолкала воспитателя в спальную комнату и умелой подножкой свалила его на одну из пустующих кроватей:
— Спи, паразит.
Вначале Мишко ограничивался рассматриванием картинок. Потом бывший учитель старших классов, ныне воспитатель Пилипыч, видя интерес мальца к учению, поручил ему приносить мел для доски в классе, где он занимался с отстающими детьми. Он усаживал своих «студентов» — переростков за длинный стол. Они по очереди читали фразы из букваря, а Мишко, сидя напротив, следил за их чтением.
— А ты, чебурашка, пока потерпи! В пять лет глаза напрягать рано.
— А мне не пять, а семь задиристо сказал Мишко. — Спросите у Мотри.
Недельки через две под вечер, закончив занятия, Пилипыч, решил устроить маленький закусон. Отрезал краюху хлеба, открыл консервы «Частик в томате». Откупорил чекушку, вынутую из внутреннего кармана. Крякнул. Выпил. Закусил. Обтёр губы рукавом. Думал прилечь на диванчике, но услышал шорох. В комнате прятался Мишко.
— Тебе чего?
— Читать охота,— сказал он, и открыл книгу с картинками.
В первый день после окончания каникул вместе с учительницей Мартой Тимофеевной в четвёртый выпускной класс начальной школы торжественно вошёл аккуратно постриженный и гладко выбритый Пилипыч. На лацкане чёрного пиджака, не сходившемся на животе, висел Орден Отечественной войны 2-й степени и две медали. За руку он вёл прихрамывающего маленького заморыша с бритой головой и оттопыренными ушами, похожего на «пришельца»:
— Дети, я привёл вам нашего ученика из Дома ребёнка. Я точно проверил. Ему пять лет. Пусть вам почитает.
Мальчика усадили за стол, над которым появились сутулые плечи и головка с часто моргающими глазками. На Мишу пялилось двадцать пар глаз. Вдруг его лицо исказила уродливая судорога. Нервный тик показался всем гримасой. Весь класс захохотал.
Потом Мишка взял книгу, перевернул её задом наперёд, и начал уверенно читать про Карлсона, который живёт на крыше.
Переворот книги вызвал в классе такой хохот, что лопнул шнурок на стене и свалился на пол портрет Брежнева. Его поднять так и не успели, поскольку Генсек через несколько лет ушёл в мир иной, а до прихода автора перестройки Горбачёва с пятнами на голове сменились ещё два вождя.
Потом Мишка читал и другие книги. Про Карлика Носа, Тимура и его команду, пионера Павлика Морозова, про войну, но Карлсон навсегда стал его любимым героем. От него он узнал, что кроме Дома ребёнка существует другой мир, где дети имеют родителей, проказничают, мастерят телефоны, показывают фокусы, залезают в телевизор, превращаются в привидения.
Посмотрев картинки, все дружно решили, что Карлсон, как две капли воды похож на воспитателя Пилипыча, а повариха Ганзя на Домоправительницу.
Тощая и злая медсестра Галка-Палка возмущалась:
— Такый был Мишка тихоня. Когда болел и оставался дома, я переворачивала табуретку, и он полдня стоял в ней, держась за перекладины. А теперь выдумывает глупости. Нельзя его брать в пионеры!
— Кому теперь нужны твои задрипанные пионеры, злилась Домозлючка, повариха Ганзя.
Отозвав «Малыша» в сторону, она совала ему за пазуху что-нибудь вкусное.
— Сховай то для Карлссона, когда прилетит.
Однажды Мишка решил погулять по крыше. Когда младшие дети заснули, а старших Галка-Палка повела в кино, он по скрипучей деревянной лестнице пробрался на чердак. В нос ему ударил запах гнили и сырости. Сверху в темноте что-то шевелилось. Отодвинув две планки в закрытой двери, он оказался на крыше среди строительного мусора после ремонта. Дом стоял особняком посреди старого яблоневого сада. Издали виднелись городские огни. С грохотом через мост прошёл поезд. Вдруг он услышал пронзительный писк за спиной, и над его головой стремительно пролетели два крылатых дракончика. Тогда он не знал, что на чердаке их дома подвешен десяток летучих мышей.
Мальчику стало страшно. Стараясь вернуться на чердак, он натолкнулся на прислоненную к ограде метлу. Рядом ему померещилась голова с копной волос. Вроде Мотря? Дальним огоньком загорелся её глаз, а порыв ветра принёс слова: «Мы не чужие!».
Однажды туманным осенним днём Мишко заметил, как посреди двора медленно поднимается круглая крышка колодца. Потом показалась растрёпанная голова Мотри. Отодвинув крышку, она, кряхтя и оглядываясь, вылезла из колодца, волоча за собой наполненное ведро воды. Других странностей или безобразий Мишка за ней не замечал. Она не способна была творить чудеса, заколдовывать животных, совершать полёты на Лысую гору в Киеве, хотя любила ездить в этот загадочный город по каким-то неведомым делам. Мотря любила еду ведьм — свиное сало, щи, овсянку, хлеб с маслом. Но если кто-нибудь из детей заставал её в каптёрке за едой, она стыдилась и зазывала к себе «на сниданок». Мы, мол, не чужие. Ей неведомы были другие ведьмины проделки— сжигание кошек, тайная дойка коров, расстраивание свадеб.
Рассказ о ночной прогулке Миши по крыше дома привлёк косоглазого Вовчика. Украв у рыбаков удочку с леской и крючком, он пробрался вечером на крышу санатория. Когда в окнах погасли огни, «рыбак» применил снасть для ловли вещей отдыхающих. Однако «самым лучшим в мире воришкой» он не стал. Сброшенный с крыши тюк с одеждой попал под ноги сторожу. В милиции не читали книжку про Карлссона, и отнеслись к Вовчику со всею строгостью закона.
Не поверила в Карлссона и Манька. Она была старше Мишки на семь лет и перестала прятать на груди рогатку. В тоненький лифчик она стала подкладывать компрессы из ваты, и носила юбки, из которых давно выросла. Изредка Манька посещала свою мать, которая вела разгульный образ жизни и была лишена родительских прав.
Про книжку она сказала: «дурныци» (глупости).
— И ты, дурья башка, веришь в эти сказки! Тогда скажи, к какому месту твой толстенький придурок Карлссон прикручивает свой пропеллер? И прилетает он совсем не ради Малыша, а чтобы трахать Домоправительницу. Хочешь, пойдём в пари на жвачку, которую Ганзя тебе подарила?
Мишке было жалко отдавать целую пачку жвачек, и он не понял, о каком пари шла речь.
Под вечер Манька поманила мальчика, и они устроили наблюдательный пункт в кустах недалеко от дороги, ведущей к Дому ребёнка. Накрапывал дождь, и дети, прижавшись друг к другу, укрылись Манькиным пледом. Восьмилетнего Мишу не волновала близость расцветающей Евы. Он был увлечён непонятной интригой, а девочка строго спросила, захватил ли он с собой пачку жвачки.
Внезапно оба услышали слабый звук мотора, и высоко в небе появилась маленькая жужжащая стрекозка.
— Летит,— с надеждой прошептал Мишка. Но выросшая стрекоза, с шумом превратилась в пролетающий вертолёт. Наблюдение за ним отвлекло детей от дороги, по которой к дому, выставив живот, приближался Пилипыч.
Потом они стали подсматривать в щель в пристройке — летней «резиденции» Ганзи. Она выставила на стол дымящие щи с ломтем хлеба, налила рюмку водки, постелили постель, на которую после обеда взгромоздился и громко захрапел уставший воспитатель,
— Сегодня кина не будет,— с разочарованием сказала Манька,— но жвачку всё равно гони.
Мишка тогда не понял, зачем они следили за Ганзей и воспитателем.
3
«… Годы учёбы мне хотелось бы, как великому русскому писателю, называть «моими университетами», хоть я, как и он, университет не окончил, хотя два года там проучился. Начну по порядку. После первого класса учителя решили, что мне впору переходить сразу в четвёртый, чтобы лишнее время в школе «дурью не маяться». Но воспротивился Пилипыч:
— Поглядите, какой он кволый. Кожа да кости, одни уши торчат. Нехай остаётся в интернате и сдаёт экзамены за четвертый класс. Два раза в неделю я буду брать его в школу, и в эти дни нехай ночует у меня. Мы с Ганзей его присмотрим.
Как бывший учитель и ветеран, Пилипыч получил однокомнатную квартирку в новом отстроенном доме. В единственной комнате, которую он называл «горница» стоял массивный стол с фигурными ножками, два хрупких стула, узенький диван, книжная полка и верстак для разных рукоделий.
Свет всегда был в дневное время, а в сумерки часто пропадал, и приходилось зажигать керосиновую лампу. Газ в баллоне доставляли с перебоями, но сантехника всегда работала исправно. В этом деле Пилипыч знал толк.
Часто он рассказывал мне про войну, где прослужил кучером при госпитале. Следил за лошадьми; подвозил раненных, продукты для столовой. Пару раз пришлось сходить в разведку, за что был награждён. Бойцы сдали тогда все документы — солдатскую книжку, письма из дома. А Пилипыч написал в заявлении — в случае если убьют, считайте меня коммунистом.
В школе над ним посмеивались за чудачества. Он говорил, что умеет перед рыбалкой разгонять облака. Надо выбрать небольшое облачко и долго на него смотреть, представив, что имеешь гиперболоид инженера Гарина. Напрячься посильней, но не так, чтоб из зада шёл пар.
(Я, хоть и ребёнок, понимал тогда, что это чушь собачья. Каким же было моё удивление, когда недавно в популярной газете мной была обнаружена статья японского учёного Масару Ямото (Masaru Emoto). Он точно таким же способом расправлялся с облаками, но мысленно делал это с помощью лазера).
За пару месяцев я перечитал все книжки со школьного склада, правда, было их — кот наплакал. Пилипыч отвёл меня в единственную городскую библиотеку, работавшую раз в неделю. Но из-за ремонта крыши она была закрыта.
Выругавшись, он сказал: «эврика», имея в виду не бочок, с которым постоянно работал, а философское изречение. Он договорился, что станет ремонтировать у письменныков сантехнику, а они через меня будут посылать ему книги из своей библиотеки. Мудрое наставление — новых нечитанных книг не брать, а только потрёпанные с заполненными формулярами, — я не всегда соблюдал, поскольку основные читатели библиотеки — письменныки оставляли нетронутыми книги и Толстого, и Достоевского. Но в основном совет наставника оказался правильным и вывел меня на «Остров сокровищ», «Робинзона Крузо», Шерлока Холмса и…Мопассана, который сначала оставил меня равнодушным, зато потом…
От консультаций по книжным вопросам Пилипыч отказался:
— Ты парень не глупый. Разбирайся сам, но за жизнь спрашивай. Про это я могу.
— Скажи, а почему вождя, висевшего в классе, вы называли «индус»?
Пилипыч напряг лоб: «Кто-то рассказал политическую байку. Вроде Генсек поехал с визитом в Индию и встретился с ихней начальницей Индирой Ганзей. Он мужчина видный, с нею покалякал, мол, хинди руси пхай — пхай. Она сразу сделала его своим министром и скажи, мол, парень хороший, только тут не хватает, и показала на лоб. Вернувшись в Кремль, он пригласил парикмахера и приказал поставить себе мушку на лбу, как у Индиры. Байка всем понравилось, но когда воспитанники интерната пририсовали на его портреты мушек, меня чуть с партии не турнули».
Нередко к нам в комнату являлась с проверкой щедрая душой и телом Ганзя. Она всё ворчала, что Пилипыч никак стула хорошего для дамы не наладит. Одна труха. Приходится садиться на кровать.
На стол выкладывались завёрнутые в одеяла кастрюля с борщом и котелок с кашей и котлетами. Ганзя была против разогрева пищи в доме «холостяков». У меня давно текли слюнки, но «обстоятельный» Пилипыч всё медлил:
— Що ж мени робить? Сто грам — замало, а сто пятдесят, мабуть, забагато?
— Не бийся, я за тебя допью, — успокаивала его Ганзя.
Пропустив по две-три чекушки самогонщика, они начинали спивать украинские песни. Самую любимую про Ганзю, потом про ту, что пидманула — подвела, напоследок — грустное, задушевное: «Давлюсь я на небо…».
Однажды, встрепенувшись, Ганзя спросила:
— А когда у нашего хлопца день народження? У всех есть, а у него нет.
Прошло время, и радостный воспитатель вручил мне новенький магнитофон «Днепр» и к нему пять бобин Высоцкого.
— Это тебе, сынок, энциклопедия. Из неё ты всё узнаешь про нашу жизнь, и без брехни.
Я успешно учился, переходил из класса в класс, и должен был в шестнадцать лет закончить школу— интернат, но педсовет решил оставить меня на второй год в десятом классе, чтобы сохранить для меня ещё на год пособие. Меня держали в качестве показательного ученика для комиссий и олимпиад.
Графоманом я стал благодаря бывшей москвичке, нашей «училке словесности» Марте Тимофеевне. Святой человек, она тяжко пострадала во время тиранства Усатого. Имя этого «нравственного урода» запретила произносить, что я и теперь стараюсь не делать.
Уже не помню, каким ветром занесло её к нам провинцию. Главной её любовью был вечно живой Александр Сергеевич, а второй привязанностью, уж простите за нескромность, аз грешный.
Говорят, Тиран любил всё уравновешивать. В тридцать седьмом году прошлого века он взял своей единственной рукой— вторую ему прострелили во время грабежа— весы. На одну чашку поместил миллионы заключённых, на другую Пушкина. — Александр Сергеевич перевесил, и вождь сделал его Богом, а людей погубил в тюрьмах и лагерях.
В последующие десятилетия Пушкина критиковать не разрешалось, но при Индусе агрессивные горе — писаки привязались к его «врагам» как блохи к собаке. Ну, ясно — Дантес с папашей. Шеф жандармов Бенкендорф. Кое-кто из дворянского окружения. Но этого литературным трутням оказалось мало — досталось жене поэта — красавице Наталье Николаевне.
Однажды учительница зазвала меня к себе. Вместе с литературой она часто старалась меня подкармливать. По межбиблиотечному абонементу Марта Тимофеевна получала книги из лучших библиотек, даже из Москвы и Ленинграда.
В тот вечер она была особенно грустна, и на её глазах были слёзы. После обеда она показала мне заметку под названием: «Была ли Наталья Гончарова близорукой?».
То ли быль, то ли выдумка, но в литературе описан эпизод случайной встречи на Невском проспекте кареты Пушкина с секундантами и экипажа его жены. Догадавшись о цели поездки мужа, Гончарова могла бы предотвратить дуэль, но она была близорукой и поэтому на встретившуюся карету не обратила внимания.
Автор статьи литературовед по фамилии, кажется, Лоханкин, истолковала эпизод с каретами по— своему. Порывшись в архивах, она якобы установила, что Гончарова обладала нормальным зрением. Следовательно, отвернулась от кареты мужа специально, так как спешила на свидание с любовником Дантесом — будущим убийцей Пушкина.
— Какая безграмотность! Какой злобный бред. Наталия любила мужа и многое ему прощала. Документально известно, что она отвергла ухаживания француза.
— Но вы же можете написать опровержение в журнал, — наивно сказал я.
— Глупый мальчик, его никто не опубликует, а узнает директор школы — сразу уберёт меня на пенсию.
— А что, если в журнал напишу я, а вы мне поможете?
— Упаси Боже, — после школы тогда не видать тебе медали, как своих ушей.
Не послушав наставницу, я разыскал письма современников Пушкина, в которых говорилось о любви Натали к супругу. Она точно была близорукой, но стеснялась носить очки, чтобы не испортить свою красоту. Письмо я отправил в журнал, а учительница от себя приписала совет гражданке Лоханкиной — вместе стирки грязного белья познакомиться с перепиской друзей семьи поэта.
Разумеется, ответа из Молодёжного журнала на своё письмо я не получил. Но в редакции его запомнили, и в дальнейшем это сказалось на моей литературной судьбе.
На обычные уроки в школу я не ходил, но подрабатывал при ремонтах квартир — вместе с прорабом клеил обои. За «евроремонты» стали хорошо платить, и прораб, смазывая стены какой-то гадостью, с яростью и остервенением их тёр скребками, наждачной шкуркой и ногтями. Ему, пролетарию, были ненавистны эти старые стены. Он бы снёс их до основанья, а затем построил то, за что ему заплатят большие деньги, поскольку был капиталистом в душе. К счастью у него было много работы и, убедившись в моём рвении, он завозил для меня строительные материалы.
Он понятия не имел, какие неиссякаемые ценности хранили старые стены. С волнением археолога я научился вместе с газетными листами осторожно снимать ломкие слои времени. Я пропитывал наружный слой штукатурки изобретённой мной жидкостью, консервировал, высушивал и осторожно снимал газетные листы.
Лживым языком газет продажная девка история нагло пыталась меня обмануть, но, отбрасывая внутренние листы бумаги, я на более свежих страницах находил правду последующих ужасных признаний. Так я с юных лет усвоил науку чтения между строк, без которой умом Россию не познать, аршином общим не измерить…
Высоцкий, книги из библиотек и обои старых стен стали моими университетами.
Никогда не забуду летний вечер на берегу высыхающей от жары речки. Недалеко от плотины на каменистом пляже в сонном забытьи сиесты лежали мужчина и женщина. Ослепляющие лучи солнца не давали рассмотреть их лиц. Женщина с визгом погрузилась в тёплую воду, и поплыла к самому глубокому месту возле плотины. Потом, окунувшись, стала медленно выходить из воды. Фигура её медленно росла, увеличиваясь в размерах. Она сложила руки лодочкой, зачерпнула воду и со смехом вылила её на спину мужчины. Потом, прыгая на одной ноге, трясла головой, напевая непонятную песню. Молодая девчонка, подумал я. Потом она отстегнула и сняла лифчик, и стала им стегать спавшего любовника. Он лениво повернулся на спину и заключил её в объятия. Оба напряглись. Мне стало стыдно за ними наблюдать и, демонстративно повернувшись спиной, я зашагал к лесу.
— Мальчик,— позвала меня тоненькая, как тростинка молодая женщина в купальнике и туфлях на босу ногу, — ты не знаешь где поблизости ручей? В руках она держала пластмассовый термос. У неё было смеющееcя лицо, вздёрнутый носик, спутанные каштановые волосы, серые зрачки глаз с зеленоватым отливом, неразвитая грудь и очень длинные ноги.
Это вспоминается мне теперь. Тогда же, ослеплённый величием её выхода из воды, я принял её за богиню — к тому времени «Мифы Эллады» были уже мной прочтены.
Они с мужчиной пытались меня зазвать на трапезу вокруг разложенной на траве скатерти, но я сказал, что обедал. От страха я не решался взглянуть ей в глаза.
— А что ты читаешь?
— Нос Гоголя.
— Тебе впору читать Карлика — Носа, детскую сказку.
— Это тоже сказка, но для взрослых.
— Про что?
— Про орган, который гуляет сам по себе, как кошка у Киплинга.
Оба захохотали, присев на корточки возле меня.
— Ты правду говоришь, что тебе двенадцать?
Завязавшуюся беседу прервало львиное громыханье небес. Девушка ловким движеньем закрутила хвостик волос над головой, схватила за руку мужчину, и они замерли, прижавшись друг к другу. В наступившем мраке дождевые струи запутались в листве, а потом низверглись бурным потоком. Промокшая до костей пара с визгом помчалась по лесному склону сквозь серебряные прутья дождя.
Дождь скоро окончился, сумрак породил радугу, а в моей душе образ богини вытеснила весёлая вакханка.
Кроясь от себя самого, тайком я каждый день приходил на речной берег, но след отдыхающих простыл.
Через два месяца почтальон привёз мне в коляске мотоцикла картонный ящик присланных для меня книг …»
Моим единственным другом стала приблудившаяся собака, не отходившая от меня днём, дежурившая на крыльце по ночам, лежащая на пороге домов, в которых я работал. Часто думая о ней, я с академическим педантизмом стал читать книги о собаках.
Начав с Муму, Каштанки и «Снов Чанга», познавая собачью душу, дошёл до «Зова предков» и «Белого клыка», проливал слёзы над горестями «Белого Бима Чёрное Ухо», дрожал в ночной лихорадке, вспоминая светящуюся пасть собаки Баскервилей. Особенности человеческого характера я узнавал, читая с улыбкой «собачьи» басни Лафонтена, а от «Собаки Качалова» началось моё знакомство с великим поэтом и артистом. Позднее «Собачье сердце» Булгакова и «Верный Руслан» Владимова отрыли для меня трагические особенности жизни страны, в которой я родился.
Из-за скудости местных библиотек я не дошёл до «Изысканной собаки» Кафки. Впрочем, этот автор вряд ли бы стал его кумиром.
Разумеется, «собачья тема» лишь в малой степени отражала широту моих интересов.
Пёс причинил мне первые страдания. С обрывком верёвки на шее он смотрел на всех бешеными глазами и первое время никого к себе не подпускал. Был лохмат, не ухожен, но знал своё место, никогда не входя в дом. Следовал за мной по пятам, издавая при приближении чужих тихое опасное ворчание с оскаливанием.
Однажды, сокращая расстояние к работе, я пошёл через пустырь, на котором будущий глава местной администрации возводил своё новое жилище — нечто среднее по архитектуре между караван-сараем и французским замком. Поравнявшись с ажурной оградой «маетка», пёс неожиданно впал в истерический лай, которому стали вторить низкие басы хозяйских кобелей.
Собачий концерт привёл в ярость пьяных охранников:
— Заткни хайлу своему выродку, — сказал грозно один, а второй поднял тяжёлую щеколду ворот, и две грозных псины ринулись в бой.
Перед воротами яростно завертелся ревущий шар собачьих спин и хвостов; затем раздался замирающий жалобный визг друга…
Потом предвестники нового века волкодавы с окровавленными мордами кинулись мне на шею.
Испуганные охранники избивали их дубинками. Досталось и мне лежащему на земле.
Очнулся я на медицинской каталке в большой комнате, которую хозяева дома называли «зала». Со всех сторон меня окружали гнутые белые ножки стульев с позолотой в стиле Людовика пятнадцатого. Дежуривший возле кровати «медбрат» по мобилке связался с хозяином дома и главврачом местной больницы. Ожидали также приезда профессора из Киева.
Тучный хозяин дома извинился перед Мишей за «неприятный инцидент», заверил его, что оба охранника уволены, а собаки вполне здоровы и прожорливы, что исключает необходимость прививки против бешенства.
Пошептавшись с окружением, он взял Мишу за руку и вкрадчиво сказал:
— Дорогой браток, как тебя? Мишенка! На хрена тебе наша задрипанная больничка? Я организую тебе лучших врачей на дому. Будешь лежать у меня как прынц.
Тем не менее, вскоре меня перевезли в больничную палату.
Утром следующего дня, открыв глаза, я увидел белую ведьму с метлой. Она, как и раньше подмигнула мне подслеповатым глазом, сказав «Мы не чужие!» Узнав о моей болезни, уборщица детдома Мотря, захватила гостинцы, переоделась в белый халат, и, макая метлу в раствор с карболкой, носилась, наводя невиданную для этого помещения чистоту.
Посетить меня явились переодевшиеся в халатик Пилипыч и Ганзя. Принесли гостинцы— три апельсина, яблоки, два шматка сала и буханку испеченного Ганзей ржаного хлеба. Пилипыч пообещал присмотреть для Миши молодого кобелька.
В больнице в этот день царило непонятное оживление, праздник, не праздник, но и не будни. Пару раз забегал затурканный главврач, улыбался Мише наклеенной улыбкой и проверял чистоту простыней.
В полдень двери распахнулись. Музыка не грянула, но зазвучали струны незримого оркестрика. К дверям больницы подкатил «Мерседес», из которого, пригибаясь, вышел немолодой седовласый мужчина с военной выправкой. Он по-джентельменски придержал заднюю дверь, дав выпорхнуть неимоверно прелестному созданию в мини-юбке и строгом пиджаке.
Посетители прошествовали в палату, где девушка, склонившись надо мной, игриво спросила:
— Ты не узнаёшь меня, Мишаня? Я же Манька. Мы с тобой однокашники с одного колледжа. С дома ребёнка. Тебя пришёл проведать сам будущий мэр нашего сити, Иван Петрович.
— Ну, это вы загнули, Марья Ивановна, — застеснялся будущий городской голова. — Выборы то впереди. Но если нужна какая помощь, — то я, Михаил, завсегда готов.
Миша смотрел во все глаза. И правда, перед ним была Манька, но какой красавицей она стала.
Первых посетителей сменили двое мужчин. Один строгий при галстуке. Другой — в не застегнутой на верхнюю пуговицу рубашке и безрукавке «душа на распашку». Первый сказал:
— Я ваш адвокат. Составим иск в суд о нарушении чести и достоинства для материального возмещения убытков. Нехай олигарх раскошеливается. Второй — журналюга оппозиционной газеты: «Народная правда», попросил проверить факты его фельетона «Кобелиная охота», направленного против нынешнего главы администрации.
— А кто теперь Манька? — простодушно спросил я.
— Марья Ивановна, — уважительно ответили оба посетителя.
— Она, как бы тебе объяснить, имиджмейкер нового кандидата в мэры.
— И его любимая женщина,— добавили оба в один голос.
После окончания школы я не тревожился о будущем. Зато Марта Тимофеевна, учительница литературы, тщательно собирала все мои сочинения и регулярно отправляла их на олимпиады. В Киеве к ним относились сдержанно. Смущала зрелость работ, не детский подход к теме — может, кто за меня писал из бывших диссидентов? Но второе место мне, всё же, досталось. На последних всесоюзных олимпиадах в Москве я дважды получал первые места. Перестройка взяла своё — мной заинтересовались в столице.
Я знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть — осваивать всё новые библиотечные пространства. Эта страсть заменяла мне влечение к молодым женщинам.
При виде книгохранилищ я впадал в неистовство. Подобно Мотре, после ритуального танца со щёткой, я взбирался с тряпкой на стеллажи, вытирая пыль. Задыхался от запахов сырости и тления, брал в руки каждую книгу. Снимал с полки, просушивал, протирал сухими тряпками, удалял паутину, безжалостно расправлялся с пауками и останками их жертв. Осторожно отделял плесень, покрывавшую переплёты и страницы. Кашляя и чихая, устраивал сквозняки для проветривания помещений. Когда посторонние запахи исчезали, я робко начинал процесс обладания каждой из книг, вдыхая чутким носом запахи коленкора, клея, типографской краски, жадно перелистывая страницы в поисках иллюстраций, отгоняя страстное желание сиюминутного прочтения. Отрываясь как от любовницы с огорчением вносил названия книг сначала на карточку а потом в свой донжуанский список. Мне нравилось, как азартному игроку тасовать эти книги, прежде, чем их отдать жадному конкуренту— компьютеру.
К семнадцати годам, когда многие начинают только пробовать на вкус хорошие книги, я уже был изысканным книжным гурманом, способным по двум — трём страницам оценить объект новой любви.
Подлинным соитием для меня было чтение дни и ночи напролёт, после умелого отбора лучших партнёрш для читательских безумств.
До поры до времени я ничего не слышал о Гулаге и «голодоморе» на Украине, но старый киевский писатель Мокренко рассказывал мне, как книги при советах казнили — сжигали, посылали во «вторсырьё» на перемол или гноили при неумелом хранении. Костры после приказа сверху разводили тайно, по ночам. Работавший до войны в книгохранилище Мокренко перед очередной экзекуцией исчезал из библиотеки и пил, не просыхая. Палачи оказались неопытными и не знали, что книги плохо горят. Однажды вернувшись, он увидел, что вход в здание бывшего монастыря опечатан. Его пригласили куда надо и приказали принимать библиотеку, а о прежнем руководстве — «врагах народа» вопросов не задавать. Оказалось, что на пустыре среди груды полу сожжённых книг обнаружились картонные переплёты с портретами вождя.
Сжигали книги не раз и в начале перестройки, когда церквям государство возвращало их прежнюю недвижимость. Сосланные десятки лет назад в сырые церковные притворы, погибавшие вместе с рухлядью книги вывозились для последующей «утилизации».
После «собачьей» истории у Миши появилась боязнь преследования, и он стал избегать вечерних одиноких прогулок.
Однажды у дома, в котором он клеил обои, остановился служебный Мерседес, из которого с деловой пачкой бумаг солидно вышла Манька в чёрном брючном костюме. Властным жестом она остановила сопровождавших её жирных «качков» с серьгами в ушах, и прошествовала в дом одна.
Подставила Мише для поцелуя розовую щеку, — от чего молодой человек зарделся.
— До чего воняет краской, стоять тошно, но умные люди давно сказали, что деньги не пахнут, а я как раз принесла тебе гроши. Помой руки и подпиши папиры.
Убедившись, что их не подслушивают, она объяснила, что по решению городского суда бывший мэр обязался выплачивать Мише вплоть до окончания учёбы ежемесячно кругленькую сумму в долларах США.
— Ты теперь богатый жених Мишаня, но советую от местных шлюшек держаться подальше. Они опаснее тех кобельков, что на тебя напали. И быстро поступай в колледж, где стипендия повыше.
В маленьком городке новости распространяются мгновенно. Не улеглась еще пыль от укатившего Мерседеса, как Мишку стали высматривать сразу две прелестницы с огнедышащими, рвущимися сквозь бретельки лифчика округлостями, пронзительным ароматом здорового женского тела, не знавшего дезодорантов, голыми ногами из под коротких подолов и маленькими носочками на босоножках.
— С такой раз пройдёшься по Искреню — и враз окрутят, а отвернёшься — осудят или убьют. Надо рвать когти, — решил про себя книжный червь.
Выдержав осаду, он закрыл дверь и окна, и ночью задами со стопкой книг выбрался из дома Пилипыча, укатив на рассвете электричкой в Киев. Странствующий рыцарь с открытым забралом, невольник чести и покоритель неведомых книжных пространств.
Окончание очерка:
Он чаще говорил по-русски, но встретив красивую украинскую девушку сказал ей: «Я люблю тебе, кохана».