Но в тихий зимний день,
Когда от жизни бренной
Он позван был к иной,
Как говорят, нетленной.
Он уходя шепнул:
«Я приходил – зачем?»Нерваль. Эпитафия.
Стоит ли жизнь того, чтобы дожить ее до конца?
Зачем человек убивает себя? Кому и что пытается доказать? От чего бежит? Кто убивает себя? Слабый и немощный, или сильный и смелый на пике жизни? Христианство вывело свою теорему самоубийства – это безнравственно и аморально – самый тяжкий грех, а посему место грешника за кладбищенской оградкой. А ведь основатель христианства призывал: «Возлюби ближнего своего», надо думать, он единственный верил в исцеляющую силу любви. Нам, простым обывателям, копошащимся в своих мирках и дела нет до другого человека. Уж слишком мы сосредоточены на самих себе, а ведь зло питают и поддерживают именно бездушие и безразличие. Вслушайтесь в эти слова: без-душие, без-различие, — без души живу я, ничего не различая: ни плохого, ни доброго, ни светлого, ни темного. Тот, кто принял не простое решение – умереть, зачастую удостаивается презрения или снисходительного сочувствия. Мол, и слабак же! Я бы так никогда не поступил, я бы боролся. А с кем бороться то? За что? Против чего? Самоубийство, это болезнь мира, а не войны. На войне иные заботы: где прокормиться, как дожить до утра? Все психические силы человека направлены на решение этих простых задач, простых для обывателя мира и непосильных для обывателя войны. На войне нет времени для размышлений, самокопания, духовного поиска, решение принимается мгновенно, поступок совершается без обременения мыслями о совести и морали.
У каждого свои причины, почему он решает разорвать все связи, свести счеты с жизнью, точнее закрыть счета, обнулить их. Поставив себя перед жестоким фактом, если жизнь – ноль, то и я в ней ноль. Кто-то это воспринимает, как некий знак для начала новой жизни, а кто-то, как ее завершение.
Самый страшный путь — путь самокопания в себе. За дни, месяцы, годы так много видишь и понимаешь про себя, людей, мир. А может просто мерещится? Нет сил идти с гордо поднятой головой, плечи опускаются и сгибаются под невидимой тяжестью. Именно невидимой, ее ведь никто не видит, включая и самоубийцу. Никому и в голову не придет, что возможно в доме висит кривое зеркало, и всматриваясь в него можно увидеть полутона, игру света и тьмы, но не истину. Они словно малые дети, заблудившиеся во враждебном и мрачном лесу. Страх и ужас сковывают движения, а потому тропинка, еле видная в полутьме, не способна вывести в другую светлую жизнь. Бог пошутил, а нашелся тот, кто этой шутке поверил.
Из Бердяева Н.А.
1874 – 1948 гг. Выдающийся русский мыслитель, проповедник философии личности и свободы в духе религиозного экзистенциализма и персонализма.
«Можно сочувствовать самоубийце, но нельзя сочувствовать самоубийству. Самоубийца вызывает роковую решимость и в других. Самое страшное для человека, когда весь окружающий мир – чужой, враждебный, холодный, безучастный к нужде и горю. Не может жить человек в ледяном холоде, он нуждается в тепле. Человек может выносить страдания. Но трудно человеку вынести бессмысленность страданий. Психология самоубийства есть прежде всего психология безнадежности. Безнадежность означает невозможность представить себе другое состояние, оно всегда есть дурная бесконечность муки и страдания, т.е предвосхищение вечных адских мук, о которых человек думает освободиться лишением себя жизни. Самоубийца закупорен в своем «я», в одной темной точке своего «я», и вместе с тем он творит не свою волю, он не понимает сатанинской метафизики самоубийства. Человек хочет лишить себя жизни, но он хочет лишить себя жизни именно потому, что он не может выйти из себя, что он погружен в себя. Выйти из себя он может только через убийство себя. Самоубийца всегда эгоцентрик, для него нет других людей, а только он сам. Победить волю к самоубийству – значит перестать думать главным образом о себе и о своем. Если человеку удается вырваться из себя, то он спасен и воля к самоубийству у него может пройти. Психология самоубийства есть психология замыкания человека в самом себе, в своей собственной тьме. Психология самоубийства не знает выходя из себя к другим, для нее все теряет ценность. В глубине же человека она видит не Бога, а темную пустоту. Вот почему психология самоубийства есть не духовное состояние. Самоубийство может быть от совершенного бессилия и от избытка сил. До этого страшного мгновения у человека была надежда, и она вернулась бы в следующее мгновение, но он принял это мгновение за вечность и решил эту вечность уничтожить, погасить бытие».
***
Готовы ли мы взять на себя ответственность – спасти другого? Но можно спросить, а для чего, зачем? Наверное есть смысл спасать того, кто искренне готов вырваться из собственного ада. Ведь много и тех, кто получает от страданий и шантажа удовольствие.
Убить себя, как и убить другого… не просто все это. Самоубийца ведет жестокую борьбу с самим собой. Ему надо разрушить в себе самое главное – инстинкт самосохранения. Долгая и кропотливая работа, требующая огромных волевых и эмоциональных усилий. Не всем она под силу, не каждый с ней справится. Сначала хотел порезать вены, потом передумал, страшно вдруг стало от пропасти, что под ногами зияла. А как же тот, кто все-таки дошел до конца, что он увидел? Как жил свои последние годы, месяцы, дни?
Обида на жизнь, на людей, на самого себя – вот и все, что сам себе оставляешь. На другое не хватает ни сил, ни воли. В какой-то момент не справился с нагрузкой или просто надоело справляться. На какое-то мгновение опоздал, случайно или не случайно — вечная тайна самоубийцы. Трупные яды разлагающейся души ударяют в голову и ориентиры внешнего мира окончательно поглощаются мглой. Ты все чаще оступаешься, ударяешься об острые углы, добровольно закрываешься от жизни и от всего того, что с ней связано. Воля к смерти, мало чем может поступиться воли к жизни. Внешне ты еще живешь, но внутренне уже мертв. В данном случае физическая смерть, это завершающая стадия смерти духовной. Человек умирает тогда, когда перестает думать о будущем.
***
Самоубийство или суицид, слова латинского происхождения и означают они, — намеренное лишение себя жизни. Такое явление, как самоубийство живет столько же, сколько и человечество, и у самоубийц есть своя история.
С возникновением и развитием классов и государств общество относилось к самоубийствам все более строго. Это и понятно – интересы государства требовали все большего ограничения частной свободы; механизм насилия над личностью неминуемо должен был покуситься на главную область человеческой свободы: быть или не быть. Но так было не всегда. Например, в Древней Греции признавалось право на уход из жизни, это рассматривалось как право выбора человека, но для этого нужна была санкция властей. Часто разрешение на самоубийство получали осужденные преступники (например, Сократ). Однако самоубийство, совершенное без санкции властей строго осуждалось и каралось посмертным поношением, в Афинах и Фивах, у трупа отсекали руку и хоронили ее отдельно.
Как ни странно, но раннее христианство относилось к самоубийству благосклонно, рассматривая его, как «во имя веры». С V века церковь начинает ужесточать отношение к самоубийствам. Английский король Эдуард Исповедник (XI век) самоубийц приравнивал к ворам и разбойникам. До 1823 г. в Великобритании существовал обычай хоронить самоубийц на перекрестке дорог, предварительно протащив труп по улицам и проткнув ему сердце осиновым колом, на лицо клали тяжелый камень (считалось, что самоубийцы становились вампирами или привидениями). В средневековом Цюрихе утопившихся зарывали в песок возле воды; зарезавшихся выставляли на поругание. В Дании самоубийцу запрещалось выносить из дома через дверь – только через окно, затем тело предавали огню. В эпоху Возрождения трупы самоубийц использовали в анатомических целях, иногда из них изготавливали лекарство – мумие. Несмотря на все эти посмертные ужасы, самоубийства не прекращались.
Отношение к этому сложному социальному явлению начало меняться только в XVIII веке. Именно тогда философами Просвещения был поднят вопрос: «Если у человека есть юридическое право жить, стало быть, он может и не воспользоваться этим правом, т.е. прекратить свое существование?» И только в эпоху Французской революции (1789 – 1794 гг) самоубийство было вычеркнуто из списка уголовных преступлений.
Каждый год в мире совершается 500 тысяч самоубийств. 500 тысяч человек каждый год находясь между жизнью и смертью — выбирают смерть.
Самый высокий уровень самоубийств на сегодняшний день, приходится на страны Прибалтики и СНГ.
Профилактикой самоубийств серьезно и основательно начали заниматься только в XX веке.
Психологическая помощь по телефону, так называемая «Линия жизни» впервые появилась в США и Австралии. В 1970-ые гг. телефон доверия появился в СССР и Восточной Европе.
Примечательно, что психологические отличия проявляются и в суициде. Мужское самоубийство обращено к согражданам, тогда как женское направлено на семейный эффект. Если мужчина принял решение покончить с собой, то уже вряд ли найдется причина способная остановить его; женщину можно отвлечь даже по дороге.
***
Эти мысли… Когда и как они приходят? Неожиданно? Или ты уже давно ждешь гостей? Ты их встречаешь? Или впускаешь, даже не рассматривая лица? Они пришли… И ты больше не в состоянии понять и осознать что происходит, уходишь в самый дальний и темный угол, только б не тронули. Ты прислушиваешься к себе, к душевной боли, но момент, когда можно было все еще исправить — упущен. Скоро из дома вынесут холодное тело.
Какие странные человеческие судьбы… Кого-то смерть настигает в самом расцвете, кого-то во сне, а кто-то сам ее вершит над собой. Есть и такие: пройдя семь кругов ада, подступив к краю бездны, неожиданно понимают, как же сильно хочется жить. У реки много русел, у судьбы много вариантов.
Однажды один самоубийца написал другому.
Для веселия планета наша мало оборудована,
Надо вырвать радость у грядущих дней,
В этой жизни помереть не трудно.
Сделать жизнь значительно трудней.
Владимир Маяковский Сергею Есенину
Отчего так много жизнеутверждающей силы исходит от людей добровольно идущих к смерти?
Читатель-автор
Тихий шелест книжных страниц, типографский запах, чужие слова, мысли, образы, через какое-то время они уже твои, родные и выстраданные. Корешок к корешку, книга к книге и вот — библиотека. От отца к сыну, к внукам, правнукам и дальше, дальше. Неважно, что книга растрепана, зачитана, что страницы держатся на «честном слове», от этого она еще ценнее. В трудную минуту ты обращаешься за помощью к любимой книге, она всегда под рукой, где бы ты ни был, на войне, в долгом плавании, далеком путешествии. Есть то, что связывает прошлое с будущим, еще не обретенное с потерянным, вселяет уверенность, придает силы. Тонкая нить, которая никогда не рвется, и на которую нанизываются поколения за поколениями. Фантастическое перевоплощение: воображаемый герой становится родным и близким. В этой встрече – тайна отношений, откровение, честность. Когда-то книгу берегли – держали в отдельном месте под большим замком, потом в шкафах, затем на полках, сейчас, где придется – на полу, земле, подоконнике. Было время – книга могла определить судьбу человека, направить, устыдить, перепахать душу. Не меньшим авторитетом обладал и писатель. Неважно когда он творил — пятьсот, тысячу, две тысячи лет назад – слово его живет. Выстаивается, крепнет словно вино и рождает поступок, намерение, желание. Может это и есть бессмертие?
В простоте кроется глубина мысли и чувств, сила переживаний. Сделать из сложного простое и доступное – редкое умение. Пророки, мастера, творцы говорят просто, даже безыскусно. Но образы, которые рождает их перо или кисть – яркие, глубокие, западающие в душу. Излишние сложности утомляют, раздражают, наводят на мысль о некой интриге, которой на самом деле нет. Тяжелые, не простые книги – угнетают, примитивные до слащавости – вызывают брезгливость. Невольно возникает мысль: «что же хочет автор?» Для чего так много странных, непонятных слов? Чтобы еще раз читатель почувствовал себя дураком? Или другая крайность: автор так изысканно и виртуозно владеет словом, что читатель тонет, вязнет в нескончаемом потоке прилагательных, словесных оборотов, образов. Нагроможденные друг на друга, они грозят в любой момент рассыпаться, придавить. Неприятный момент. Отношения не сложились. Писатель не понят и отвергнут.
Чем умнее, тем сложнее – кредо многих прозаиков, критиков, публицистов. Они пишут для себя или себе подобных, читатель остается за бортом. Один на один со сложными житейскими перипетиями, душевными неразрешимыми переживаниями, с горьким привкусом черных безысходных мыслей. Нужен ли в таком случае автору читатель? Сейчас много рассуждают о литературном русском кресте, когда авторов каждый день «полку прибывает», а читателей убывает. И в некой точке пересечения образуется крест. Не находя отклика внутренним переживаниям, неразрешимым вопросам, эмоциональной поддержки читающий переходит в разряд пишущего для самого себя или просто бросает такую затею, как чтение. Без внутреннего компаса, без природной силы, без опоры на мудрость предков изо дня в день существуют писатель и читатель. Неистребимы эльфы и гоблины, бесконечны кровавые жестокие убийства, низкопробный дешевый гламур — вместо покоя и тишины, светлой умиротворенности, нравственных ориентиров, моральной поддержки, поиска ответа на извечный русский вопрос «что делать?». Завораживающий, глубокий, многогранный человеческий мир упрощен, низведен в своем существовании до уровня инфузории. Не интересен писателю человек, раздражает он его, утомляет, много на нем не заработаешь. Каждая клеточка, вздох, мысль, все переведено в денежные знаки. Чувства, подвиг, свершение, преодоление, внутренний поиск – растиражированные и обесцененные – скучны и неинтересны. Веками собираемая мораль уступила место цинизму, пошлости, оркам и гоблинам. Доблесть пала. Качество переродилось в количество. Разрешено абсолютно все. Автор отвернулся от рода человеческого и обратил свой ясный оценивающий взор на сказочное племя гномов и леших. С упоением и восторгом он описывает жизненные будни эльфийской принцессы, невероятные приключения вампиров, с удовольствием перебирает, разглядывает нижнее белье власть предержащих, их подлые, грязные дела. Будто все, что придумано автором, что вышло из-под его пера – обрело самостоятельную жизнь. Того и гляди, из-за угла выскочит вампир, а метро захватят эльфы, хотя для чего им это? И трупы, трупы, трупы. Поколение людоедов упивается торжеством смерти? Эпоха мертворожденных сеет зло, боль, предательство, вознося до ранга «нравственных» критериев. Главное, чтобы читатель не начал думать, «пипол схавает» уверяют людоеды с черной пустотой в глазах. В старых мудрых сказках говорится, что правда и добро все равно победят зло. А в жизни…
Алчные люди одержимые деньгами придумали бизнес — превратили книгу в цветастый одноразовый фантик – прочитал и выбросил. Глагол больше не жжет, не наполняет своим содержимым человеческий сосуд. Нравственная вседозволенность оглушила. В наше время легко раздаются обещания, словом, будто продажной девкой, играют политики, экономисты, бизнесмены, обесценивая его силу и власть.
Пустота и усталость в сердцах читателя и писателя связанных невидимыми узами. Бьются они в разнобой, порой напоминают о себе болью. Но не слышит, отмахивается автор – у него план – три, пять, десять книг в год – только бы успеть! Мельчают вкусы читателя, все меньше у него запросов, претензий, пожеланий к автору. Опасная, глубокая бездна непонимания пролегла между ними, холодом веет оттуда, гнилью. Все дальше звезды, синева, простор, все ближе мрак и черное дно. Свист в ушах, это падение. Камо грядеши?
Гоголь о России
После сожжения второго тома «Мертвых душ», Николай Васильевич Гоголь, находясь в религиозно-мистическом состоянии, понял, он наконец-то знает, как следует писать, а именно — «устремить все общество к прекрасному». В 1847 г., в 36 лет он издает «Выбранные места из переписки с друзьями», в них Николай Васильевич охватывает все стороны общественной и литературной жизни, дотошно во всем разбирается: в христианстве, поэзии, помещиках, женщинах и, конечно же, России. Знаменитый критик Белинский, глубоко уважаемый и ценимый Гоголем, разносит «Переписку» в пух и прах. Он критикует каждый пункт произведения.
Для Николая Васильевича – это потрясение. Он, мессия слова, наставник, врачеватель и созидатель человеческих сердец — втоптан в грязь, оскорблен, обвинен в реакционных идеях, подвергнут упрекам и негодованию, и если бы чужими людьми, так своими же друзьями! Аксаков убеждал Плетнева и Шевырева не печатать последних произведений Гоголя, так как «все это ложь, дичь и нелепость, и если будет обнародована, то сделает Гоголя посмешищем всей России». И что уж самое нелепое, называет Гоголя изменником: «О, недобрый был тот день и час, когда вы вздумали ехать в чужие края, в этот Рим, губитель русских умов и дарований! Дадут Богу ответ эти друзья ваши, слепые фанатики и знаменитые Маниловы, которые не только допустили, но и сами помогли вам запутаться в сети собственного ума вашего, дьявольской гордости, которую вы принимаете за христианское смирение. Горько убеждаюсь я, что никому не проходит безнаказанно бегство из отечества: ибо продолжительное отсутствие есть уже бегство — измена ему».
Чем заслужил Гоголь столь горькие слова? Сумели ли современники понять его? Честного, прямого, долгие годы жившего в Европе, а потому посмотревшего на российскую действительность свежим взглядом. Что поразило их, надушенных франтов, тщеславных дамочек с удовольствием перемывающих косточки тем, кто не вписывался в богемный образ жизни? Гоголевский крик – «Монастырь ваш – Россия!» Или страшная правда, которую осмелился высказать только он, — «вы не знаете, что такое для русского Россия»? Как же все переполошились, закудахтали — и этот чудак, живший заграницей 12 лет, вздумал нас уму разуму учить!
Да! Вздумал! Надумал! Осмелился!
Увидел за тысячи верст то, что никто не видел у себя под носом. «Вы еще не любите Россию: вы умеете только печалиться да раздражаться слухами обо всем дурном, что в ней ни делается, в вас все это производит только одну черствую досаду да уныние. Нет, это еще не любовь, далеко вам до любви, это разве только одно слишком еще отдаленное ее предвестие. Нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадет тогда сама собой та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже весьма умных людей, то есть, будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России и будто они ей уже не нужны совсем».
Вот так! И как современно!
Кто смолчит после такого? Кто из чиновников, дворян, всех тех, кто кичится неким предназначением для России и теми «благими» делами которые они якобы свершают ради отчизны, а уж жертвы то какие приносят! — Гоголь так бесстрашно подверг сомнению — проглотит такое обвинение и не подавится? Конечно, подавились.
«Даже честные и добрые люди между собой в разладе. Велико незнанье России посреди России. Все живет в иностранных журналах и газетах, а не в земле своей. Город не знает города, человек человека; люди, живущие только за одной стеной, кажется, как бы живут за морями».
К такой правде не был готов никто. Страшная правда даже по сегодняшним меркам. Ведь она про нас, живущих двести лет спустя. Что это? Провидение, прозорливость, догадки или просто бред? Писатель – человек тонкий, с особой психикой, чрезвычайно чувствительный не только ко дню сегодняшнему, но и завтрашнему. Словно провидец говорил он о России настоящей и о России будущей. Но, как известно, нет пророка в своем отечестве. Для современников он шагнул в бездну. Поговаривали даже о том, что талант-то его, в энтой-то Италии, тю-тю давно.
Гоголь в смятении и подавленном состоянии духа оглядывается на самого себя, ужасается правде вышедшей из него и с христианским смирением сознается, «слишком самонадеянно вздумал он учить других, когда еще сам не успел состроиться». Уверовав в то, что он совсем не знает России, что ему самому надо по ней поездить и пожить, Гоголь принимает решение вернуться на Родину.
Спор
Сколько еще будут длиться мои страдания, моя исповедь? Все было уже несколько раз — боль, предательство, оскорбление, — и вновь повторение, будто чья-то не хорошая шутка. Бессердечная, злая шутка.
Помнишь ли ты, рабби, как давным-давно, я просил помощи у тебя, а ты уходил от меня по светлой белесой тропе, обернувшись лишь раз — и предав навсегда. А мне говорили, что Бог добрый и терпеливый и все злое человеческое чуждо ему.
О нет, самый человечный из всех человеков, это ты рабби! Ведь ты знал, что я сильнее тебя и тебе нечего делать рядом со мной. Чему ты способен научить меня? Меня, пережившего и перенесшего все беды, которые только может сделать человек человеку? Что еще во мне ты можешь спасти? Во мне, разуверившегося во всем добром и в добром видящего рога дьявола. Ты всегда говорил, шутливым чудовищам нужны глубокие моря. Что ж, значит я подошел к своим глубинам ада. И в этих глубинах я чувствую только жажду.
Моя жажда, неутолима и страшна. Страшна тем, что сушит и губит меня изнутри. Тот огонь, что пожирает меня, мне не потушить, он разгорается все сильней и сильней…
А ведь я вышел из войны – бесстрашным перед жизнью и смертью, но перед людьми, слабым и нуждающимся в любви. Когда много видишь и много испытываешь, вряд ли в мир войдешь с открытыми объятиями и откровенным сердцем. Я забыл, что значит — сердце любит. Я забыл, что значит — рядом друг. Одно я знаю хорошо – жизнь.
Когда-то я думал, что стоит мне все забыть и боль тут же покинет меня. Но звезды сказали, даже если ты забудешь свое имя, но жить по-прежнему будешь именно ты, пусть даже и с другим именем.
Чья-то доброта — всегда потрясение для меня. О, рабби, жажда сушит меня, в этой самой жестокой пустыни из человеческих душ. Помнишь, ты сказал однажды, молчаливое небо вызывает большее уважение, нежели умирающий человек. Это ты сказал, самый человечный из всех человеков.
И в погибели я не буду взывать к тебе, о, мой единственный друг, ушедший по светлой белесой тропе от меня. Ты не меня, ты себя предал, самый глупый из всех глупцов.
О, жажда, жажда, в этом нестерпном огне мне кажется, я вижу твои очертания.
Рабби, дай напоследок мне чашу воды.