По ступеням воспоминаний. Рассказ

Память бесстрастна и молчалива. Воспоминания — хаотичны, болтливы и разноцветны.
Детство не верит в старость и смерть: кроха нескольких лет от роду полагает, что старенькая бабушка такой появилась на свет и никогда не умрет.
Молодость знает, что старость и смерть существуют, но не для нее. Разбившиеся самолеты, автомобильные аварии, теракты и войны — перечень возможных бед бесконечен — все происходит с другими. С ним, вот именно с этим, таким замечательным, полным сил молодым человеком, ничего подобного произойти не может: у него вечером свидание, завтра утром экзамен, и еще столько несделанного…
С первыми потерями взрослеем. Понимаем, что когда-то станем крайними на этом рубеже. Как наши бабушки и дедушки, мамы и папы прикрывали нас, так и мы встанем на границе между смертью и теми, кого породили в порывах страсти, любви, быть может, боли, отчаяния. Это неважно. Важно, что мы их любим. И не хотим, чтобы они уходили раньше нас. Ведь нам надо столько всего рассказать им о любви, о жизни, о смерти.
На уходящей в небо лестнице воспоминаний у каждого поколения своя ступенька. Сколько каждый из нас может рассмотреть внизу? Две-три ступеньки, иногда, если повезет, четыре. Остальное прячется в тумане времени. Задрав голову вверх, тоже увидим две, изредка три ступеньки. Нам туда хода нет: мы не знаем, что и как будут вспоминать дети и внуки.
По большому счету, в жизни всего-то и существуют: смерть да любовь. Все остальное — необязательные цветочки, «вокруг да около».
Тем не менее на каждой ступеньке — свое. И, черт побери, эти необязательные цветочки — миллион алых роз, скромные луговые васильки или весенние ландыши — прекрасны в своей неповторимости и дороги тем, что они наши.

Попытаюсь рассказать о любви.
Тысячу раз, наверное, я мысленно начинала рассказ с этого места. Что же, попробую в тысячу первый.

«Низкий дом с голубыми ставнями» …Пусть будет так. Мама не только рассказывала, но и возила меня в этот город, к этому дому. Пятнадцатилетняя девчонка, размышляющая о своих каких-то очень важных делах, ни дом, ни улицу не запомнила. Лишь цветущую акацию. Спустя много лет каждую весну аромат акации напоминает ей о том доме, которого в памяти не осталось, а в воспоминаниях — живет.

***

В небольшом городке на юге России в одноэтажном доме с голубыми ставнями у распахнутого окна сидит не очень молодая женщина. Ветер колышет занавески, принося в дом аромат скошенной травы, а хозяйка дома то посматривает на играющих во дворе детей, то снова переводит взгляд на платья, с которыми дочка вернулась из поездки к старшей сестре мужа в Миллерово. Сразу три нарядных платья безнадежно испорчены.

Женщина эта, Александра Петровна — моя бабушка.
Она умерла, когда мне было шесть лет. Помню ее старенькой, кутающейся в фланелевое платье даже если в комнате очень тепло. Мы играем с ней в лоскутки, наряжаем кукол.
И лишь в маминых воспоминаниях о бабушкиных рассказах живет выпускница Смольного института Шурочка, которая когда-то, завороженная волшебной рождественской ночью, бросала башмачок за ворота.
Подобрал девичий башмачок степенный возничий и на вопрос об имени, пряча в бороде усмешку, ответил:
— Василь я.
Так и случилось. Родители бабушки не очень хотели выдавать дочь за стройного «торгового казака» с румянцем во всю щеку, приехавшего с Дона в столицу за товаром, а уехавшего с красавицей-женой, но противиться желанию дочери не стали.
Итог счастливой семейной жизни — шестеро детей: два сына и четыре дочки. Мальчишки — как мальчишки. А дочки — как в сказке: одна — красавица, вторая — умница, самая младшенькая Ниночка, и сорванец Женька, совершенно непредсказуемая, с безудержной фантазией, которая далеко не всегда доводит ее до добра.
Женька — моя мама.
Я была поздним ребенком. Родила меня мама в 43 года, вопреки уговорам врача, уверявшего, что рожать уже поздно, что надо добавить лет двадцать — вырастить ребенка, а если будет девочка, то и все двадцать пять, чтобы выдать замуж.

Наверное, если бы я появилась раньше, либо маме было бы не до воспоминаний в моем отрочестве, когда все так интересно, либо я уже была бы слишком взрослой, погруженной в проблемы свои и своей семьи, как раз в то время, когда к маме пришла потребность делиться воспоминаниями. У нас с ней счастливо совпало. Маме хотелось вспоминать, а я зачарованно слушала.
Из маминых воспоминаний про сестер и появились эти рассказы о мгновениях любви. Даже не совсем о любви, а о тех быстротечных минутах, которые мы помним и храним в сердце, несмотря ни на что. Это далеко не всегда знают наши дети и внуки: мы часто стесняемся делиться сокровенным даже с самыми близкими.

ЛИЛЯ

Начальник отдела, в котором я работала после окончания института, в сущности, неплохо относился к молодым специалистам, хоть иногда удивлялся их неумению соблюдать субординацию, способности задавать глупые вопросы, и говорить правду там, где она никому не нужна.
Но однажды, вернувшись из очередной командировки в Москву, он сам нарушил субординацию, подозвав меня к себе и совершенно неожиданно спросив:
— Как девичья фамилия вашей мамы?
— Жукова, — выпалила я, растерявшись.
Шел 1972 год, упоминание девичьей фамилии матери для уточнения пароля при регистрации на том или ином сервере не было широко распространено, как, впрочем, не было самого понятия сервер, и рассказ о персональных компьютерах, стоящих на рабочих столах, воспринялся бы выдумкой писателя-фантаста.
Оказалось, мой начальник, разговорившись с кем-то из руководителей московской организации, узнал, что молодые годы тот провел в Новочеркасске, и, учась в Новочеркасском Политехническом, снимал комнату в доме семьи Жуковых. В семье было четыре дочери, судеб их московский коллега моего начальника не знал, но вспомнил фамилию мужа одной из них и что он преподавал в каком-то ростовском вузе. Фамилия оказалась знакомой.
— Так у меня его племянница работает, — радостно сообщил мой начальник, прикинув, что его хороший знакомый, доцент, недавно просивший принять племянницу на работу, тоже из Новочеркасска.
— Правда? — удивился московский руководитель, — интересно, чья же она дочка, а глаза у нее карие?
Начальник честно признался, что понятия не имеет, какого цвета у его сотрудницы глаза, и спросил:
— Фамилия Мациевский вам что-нибудь говорит? Может, мама когда-нибудь упоминала?
— Валик? — совершенно невежливо перебила я.
— Ну, кому-то, может, и Валик, а вообще-то Валентин Адамович, — засмеялся шеф и добавил:
— Он маме привет передавал, расскажите ей.

…Гражданская война пришла в Новочеркасск осенью 1917. Город переходил из рук в руки. Красные, белые… Жители города не успевали отслеживать, как менялась за ночь власть. Стуков в двери домов стали бояться: ничего хорошего они не сулили. Но не откроешь — стучавшие разозлятся, а людей с оружием в руках злить нельзя.
Не миновала война и дом с голубыми ставнями. В той сумятице мужчинам не стоило лишний раз попадаться на глаза тем, кто, вооруженный, считал себя хоть на мгновение, но хозяином жизни. Чтобы защитить семью, бабушка при неожиданном стуке в дверь просила открывать старшую дочь, Лилю.
Лиля училась в гимназии (как ни странно, продолжавшей работать) и уже тогда привлекала своей красотой. Она была очень похожа на бабушку в молодости. Те же большие карие глаза с поволокой, правильные черты лица, вьющиеся русые волосы. Длинная коса, перекинутая через плечо, и статная, уже вполне сформировавшаяся фигура, останавливали самых завзятых вояк: они хоть и с трудом, но все-таки вспоминали о вежливости и хороших манерах.
Рядом стояла бабушка и на вопрос:
— За кого вы, за красных или за белых? — не мудрствуя лукаво, отвечала:
— За вас, сынки, за вас.
Однажды, открыв дверь, они увидели носилки с раненым красным командиром. Ординарец, состоявший при командире, скомандовал:
— Вылечить! Быстро!
Выбора не было. Конечно, бабушка послала сыновей за семейным доктором, принялась лечить, опасаясь очередной смены власти, но уже шел январь 1920 года, близилось завершение войны на Дону.

Ну а командир, его звали Григорий, поправился, присмотрелся к дочке хозяина и влюбился как мальчишка. Лиля кокетливо принимала его ухаживания. Какой девочке не польстит любовь взрослого мужчины. Все смотрят на него с опаской, а он беспрекословно выполняет ее капризы. Пригласит Григорий Лилю на лошадях кататься, а она смеется:
— Весь наш класс катай, — и вот уже к дверям гимназии подкатывают запряженные тройки лошадей (Григорий командовал кавалерийской бригадой). Лошадки вымыты, вычищены, в гривы ленты вплетены, бьют копытами, а под узды их солдаты держат:
— Пожалуйте, барышни.
Пригласит Григорий Лилю в театр, она опять:
— Весь класс приглашай. — И сидит весь класс вечером в первых рядах партера, спектакль смотрит.
Так прошел почти год. Перед Рождеством Григорий пришел к дедушке просить руки Лили. Дедушка позвал дочь, спросил, согласна ли она. В ответ раздался смех:
— Конечно, почему нет, — и проказница убежала.
Дедушка вздохнул раз, другой (кто его знает, будет ли хорош новоиспеченный жених и будущий зять, но ведь власть, все-таки), и попросил:
— Подожди до весны, пусть девочка хоть гимназию закончит.
Григорий начал активно готовиться к свадьбе. Времена были голодные. Жених привез немереное количество мяса, окороков, муки, меда, сказав:
— Ешьте. Если чего не хватит, я потом еще привезу.
Зиму пережили сытно и без проблем.
Весной Лиля загрустила. Пришла к дедушке, плачет:
— Не хочу за него замуж. Он слова неправильно произносит, вместо «вуаль» говорит «уваль» — надо мной все смеются.
Бабушка плакала вместе с Лилей:
— Подумай, за кого мы дочь выдаем?
Но дедушка был непреклонен:
— Вы обе с ума сошли. Я тебя, Лиля, за язык не тянул, сама согласилась. А сейчас что? Да мы больше половины продуктов, которые Григорий привез, съели. Он меня расстреляет и прав будет.
Впрочем, дедушке тоже было жаль Лилю, он поставил условие:
— Никаких гражданских браков, только венчание в церкви, иначе дочь не отдам.
На этот раз Григорий вздохнул раз, другой и… согласился.

— Венчается раб Божий Григорий рабе Божьей Лилии, во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь, — священник в огромном, почти пустом Вознесенском Соборе крестит Григория венцом, дает ему целовать образ Спасителя, и старательно отводит глаза, чтобы не задерживаться взглядом на солдатских галифе и гимнастерке жениха (у Григория не оказалось никакого штатского костюма вообще).
Лилина рука со свечой дрожит, голова, покрытая фатой, опускается все ниже и ниже… в какую-то минуту фата вспыхивает в пламени свечи. Огонь быстро потушен, но кумушки, всегда толкущиеся на паперти в ожидании подаяния, перешептываются:
— Ох, не к добру это, не к добру.
Священник вздыхает:
— Странное время, страшное время. Да свершится воля твоя, Господи…

За венчание в церкви Григория не расстреляли, не выслали в Сибирь, всего лишь уволили из армии. Было ли это для него действительно «всего лишь» — никто не знал. Но Лилю он никогда ни единым словом не упрекнул. Они переехали в Ростов, сняли там квартиру, началась Лилина семейная жизнь. Кстати, довольно обеспеченная: Григорий сумел устроиться где-то в администрации города и баловал жену то новыми платьями, то духами, которые уж неизвестно где доставал.

Большая семья, оставшаяся в Новочеркасске, с трудом «сводила концы с концами». Было решено одну комнату сдать квартиранту, желательно, студенту: они народ неприхотливый. Так в доме Жуковых появился Валик Мациевский.
Семью Валика занесло из Варшавы на берега Дона ветрами Первой Мировой.
В 1915 году, в связи с наступлением немецкой армии, из Польши в Ростов были эвакуированы факультеты Императорского Варшавского Университета. Профессорско–преподавательскому составу университета разрешили переехать вместе с домочадцами. Предполагалось, на время. Жизнь рассудила по-другому.
Валик Мациевский, первокурсник Донского Политехнического института, вступил в Добровольческую армию в январе 1918. Вернулся через два года и никогда никому о тех страшных годах не рассказывал. Простреленная нога всю оставшуюся жизнь давала о себе знать.
Валик снова поступил в Политехнический, снял в Новочеркасске комнату, чтобы не тратить время на поездки из Ростова в Новочеркасск, и попытался полностью окунуться в мирную жизнь. Несмотря на пережитое, он был молод, и взгляды, которые бросала на него дочка хозяев дома, очень даже задевали за живое. А уж он-то казался молоденькой девочке принцем. Чуть выше среднего роста, худощавый, с пышной копной зачесанных назад русых волос, он поражал девичье воображение какой-то мягкой грацией движений, тем, что, не стесняясь новых веяний времени, целовал женщинам руку, вставал при их появлении в комнате…
Все могло бы сложиться совсем по-другому, но однажды навестить родителей приехала в Новочеркасск Лиля… Они с Валиком только глянули друг на друга, — и сразу оба пропали. Это была любовь с первого взгляда, та самая, настоящая, о которой пишут в книгах.
Мама моя плакала на коленях у бабушки, приговаривая:
— Мамочка, он на меня совсем не смотрит, а когда смотрит— не видит. Он видит только Лилю.
Бабушка, гладя дочку по голове, как могла, успокаивала:
— Что же поделаешь, Женечка… Конечно, лучше бы у вас что-то сложилось с Валиком. Тебе нужнее. А Лиля и старше Валика, и замужем. Но ведь не прикажешь сердцу.
Как оказалось, сердцу действительно приказать было невозможно. Прежде безропотная Лиля проявила недюжинный характер и настойчивость. Несмотря на все просьбы, уговоры и угрозы Григория, она ушла от него в одном платье, не взяв с собой абсолютно ничего ни из одежды, ни из подаренных Григорием вещей, и переехала в Новочеркасск к Валику. К нищему студенту, не имевшему ни гроша за душой, кроме огромной любви. Дедушка к тому времени уже умер, а бабушка, хоть и вздыхала, но, конечно, в глубине души была на стороне дочери.

Григорий так и не сумел забыть Лилю. В течение двух лет раз в неделю, каждый свой выходной, он приезжал в Новочеркасск и просил Лилю вернуться.
Однажды, приехав в Новочеркасск, Григорий увидел на дверях дома Жуковых замок. Присел на ступеньки крыльца, задумался… Он был полон решимости дождаться Лилю. Но вместо Лили к дому подошли Лилина мама, Александра Петровна, ее сестры и этот ненавистный Валик, Валентин… У всех почему-то заплаканные глаза… Александра Петровна тяжело вздохнула и сказала:
— Мальчики, пожмите друг другу руки. Больше вам некого делить. Лилечка умерла.
Это кажется невероятным. Лиля сгорела за неделю от воспаления среднего уха. Попался неумелый доктор, который решил «купировать» гноетечение из уха, и гной, не находя выхода, проник в полость черепа…

Моя первая в жизни командировка оказалась командировкой в Москву. Очень хотелось сделать все хорошо, я волновалась и ежедневно звонила начальнику, рассказывая о сделанном. Он в глубине души посмеивался, но когда я один день пропустила, на следующий день услышала:
— Что там у вас случилось? Я уж волноваться начал, почему не звонишь, — неожиданно перешел начальник на «ты».
Ну не рассказывать же было, что вчера я познакомилась с Валентином Адамовичем Мациевским. Мы случайно столкнулись в коридоре, вернее, если честно, я, разглядывающая на ходу какие-то документы, просто налетела на него и чуть не сбила с ног. Пока извинялась, он внимательно рассматривал меня, потом спросил:
— Вы не из Ростова? — Из Ростова.
— Александра Петровна Жукова— ваша бабушка?
— Да.
— А мама?..
Я сказала. Он улыбнулся.
— Женечка. У вас у всех глаза Александры Петровны. Мама что-нибудь вам говорила обо мне?
Мама много рассказывала мне о нем, но увидев его улыбку, я вдруг не просто поняла, а почувствовала то, что нельзя объяснить словами: в этого мужчину не влюбиться — почти невозможно. Прошедшие годы посеребрили его волосы, казалось, больше ничего не затронув.
Мы сидели за столиком в кафе, я, отвечая на его вопросы, что-то рассказывала о моих родителях, о том, как сложилась жизнь маминых братьев и сестер, а он вдруг вздохнул и сказал:
— Пусть твоя мама простит меня, но… понимаешь, я этого даже своей жене никогда не говорил: те два года в Новочеркасске были самыми счастливыми в моей жизни.

***

Перебираю воспоминания, словно драгоценности в шкатулке.
Примеряю на себя, откладываю в сторонку.
Тетя Оля. Красивая статная женщина с печальными глазами. Дарит мне книги, приносит пластинки, которые почти невозможно достать: Хампердинк, Синатра, Матье… Я пытаюсь протестовать:
— Тетя Оля, ну хватит мне уже дарить Диккенса, сколько можно! Не могу я его читать: у него такие гадкие злодеи и такие беспомощные герои, пока дочитаешь до конца — сто раз умрешь от жалости!
Так и стоит в шкафу неполное собрание сочинений Диккенса напоминанием о капризной девчонке.
Что я о ней знала… Тётя Оля… Что мы вообще знаем о других людях… Переплелись воспоминания о ней с собственным пережитым. Пусть не обессудит читатель.

ОЛЯ

Она не знала, сколько времени прошло с того дня. Дни слились в один сплошной клубок, бесцельно перетекая из одного в другой. Если сосредоточиться, наверное, можно было все-таки подсчитать, сколько прошло дней или недель, но зачем… ничего не менялось, и она чувствовала, что с этим предстояло жить до конца.
В первые секунды, когда он открыл дверь кабинета, она даже обрадовалась. Вот и хорошо, сейчас этот комок в груди пройдет, можно будет вдохнуть воздух и спокойно дышать…
Она была взрослой, состоявшейся женщиной. Она была успешной деловой женщиной, и, конечно же, умной. Поэтому точно знала: это пройдет. Ладно, пусть не сегодня, значит, завтра, через неделю…
Не тут-то было. Комок переполз из груди в сердце и совершенно не собирался рассасываться.
Она вспоминала, как когда-то младшая сестра Нина бросила в сердцах:
— Да, люблю. И ни тебе, ни Жене этого не понять. Вы никогда так не любили, и никогда не знали, что это такое.
Тогда она только пожала плечами. Что тут понимать? Любовь и любовь, но голову ведь все равно терять не надо. Сколько лет прошло с тех пор. Только сейчас она поняла, о чем говорила Нина.
Это было смешно: она просыпалась утром и, не открывая глаз, сразу же начинала мысленно разговаривать с ним. Рассказывала о своем детстве, родителях, сестрах… и все время спрашивала: «Почему?» Впрочем, она практически не спала. Что-то говорила ему по дороге на работу, по дороге с работы, дома на кухне, ждала ночи, когда, наконец, можно будет думать только о нем. Очень хотелось плакать, но даже этого было нельзя. Стоило встать ночью, чтобы где-нибудь в укромном месте выплакаться, тут же просыпался муж, спрашивал:
— У тебя все нормально?
— Нормально, — отвечала она и опять ложилась.

Она не знала, что в это же время и в эти же ночи он выкуривал по несколько пачек сигарет на балконе. Потом эти пустые пачки находила жена, начинала ругать, что он не следит за своим здоровьем. А он не слышал упреков жены. Он все возвращался мыслями в тот день, когда дверь кабинета открылась и зашла она. Почему он так поступил? Он испугался, просто безумно испугался. С ним уже было такое однажды. Он уже любил. Любил мальчишкой, безумно, безнадежно.
Он до сих пор помнил ту боль в сердце и ни за что не хотел повторения. Прав ли он был? Наверно, да. У него жена, двое детей, не хочет он ничего ломать. А что сердце болит… Переболит когда-нибудь… Очередную пустую пачку он сунул в карман и вдруг улыбнулся собственной нелепой мысли о том, что с этой женщиной у них было бы пятеро детей…

Оля росла в тени старших сестер, оставаясь вроде незаметной, но в то же время чем-то неуловимым отличаясь от других членов семьи. Немножко сама по себе. Ни с кем не спорила, в отличие от мамы моей, во всем стремившейся ниспровергать авторитеты, не бунтовала, платья себе не укорачивала, все делала, как говорили старшие. Но чувствовалось: она знает, чего хочет. И, если уж хочет, то добьется своего.
Новочеркасск тех лет был студенческим городом. Старший брат учился в Политехническом институте. Комнату в доме, когда стало трудно содержать семью, бабушка сдала тоже студенту. И к одному, и к другому часто приходили шумные компании друзей. Но почему-то все они обращали внимание лишь на старшую, Женю. Ее постоянно звали в разные студенческие компании, на танцы, а Оле приходилось оставаться дома. Лиля — замужем, Нина— еще слишком маленькая, но она-то, Оля… Почему на нее никто не смотрит? Оля рассматривала себя перед зеркалом. Ну, конечно, не такая красавица, как Лиля, но ведь и не совсем дурнушка, в конце концов. Она грустно усмехнулась: вчера папа пригрозил Жене даже выпороть ее ремнем, если не возьмет с собой на очередную вечеринку ее, Олю.
(Характер дедушки по маминым воспоминания был крут, и уж очень хотелось ему «пристроить» своих девочек замуж).
Но как Женя могла ее взять? Папа не понимал, что на вечеринке за всех девушек платили кавалеры, а кто бы стал платить за нее?
В сущности, Оля не очень-то и помнила, как было в их семье прежде. В 1917 году ей исполнилось 8 лет, и многие события в стране и в семье прошли, не оставив следа в памяти. Родители старались оберегать детей от того безумия, которым были наполнены сложные послереволюционные годы. Но Оля точно знала, что вопрос о том, кто «станет за нее платить», тогда бы не стоял. И уже, бог знает в который раз, пообещала себе, что всегда и за все будет платить сама.

Вышла замуж Оля за первого же студента, который предложил ей это. Согласилась на его предложение не раздумывая, не сомневаясь, и получилось так, что оказалась замужней женщиной даже раньше Жени. Да, то что «раньше» — немножко сыграло свою роль, подняло ее самооценку, но потом она всю жизнь думала, что не ошиблась, когда не стала дожидаться какой-то сногсшибательной любви. Всякая любовь проходит. А когда нечему проходить— только больше ценишь то, что имеешь.

И действительно, было что ценить. С мужем она прожила до самой смерти. Как и у всех, у него были недостатки, но с годами они раздражали Олю все меньше и меньше. Зато все больше она ценила и его верность, и стабильное положение (в том числе и финансовое), которое он давал ей в жизни. И даже свекрови своей была благодарна. Как бы ни уставала Оля от ее постоянных замечаний, но именно благодаря тому, что свекровь взяла на себя заботы сначала об их рано появившейся дочке, а потом и о сыне, Оля закончила институт, могла уделять много внимания и времени работе, не оставаясь дома на больничном, когда дети болели. Начальство такое отношение к работе замечало, ценило, и вскоре Оля начала расти по служебной лестнице.

Она и сама удивлялась, как из неприметной девочки превратилась в красивую молодую женщину. Высокая, статная, с правильными чертами лица, Оля привлекала внимание мужчин какой-то своей отстранённостью от тех мелочей, которые, в сущности, и составляли смысл жизни для многих женщин. Длинные каштановые волосы, под солнечными лучами отливающие рыжинкой, всегда были собраны и подняты наверх в очень незамысловатый пучок, чтобы упаси боже, не выбился наружу какой-то незатейливый локон, карие глаза смотрели на собеседников внимательно, но без малейшего признака сентиментальности.
Где бы ни была Оля, в какую компанию не попадала, обязательно находился хотя бы один мужчина, пытающийся завладеть ее вниманием. Ей нравилось иногда позволить ему думать, что и на самом деле ему это удается. Но в действительности никто не задевал ее сердце. Однажды Оля даже с огорчением спросила себя, а есть ли у нее вообще это сердце, которое должно, вроде, сильнее биться при взгляде на мужчину, а оно не бьется, и все. И никак ему не прикажешь…

Оля шла из главного отделения Госбанка в Стройбанк. Вдруг вспомнилось, как пришла работать в Госбанк девочкой, как поразил ее операционный зал: огромный, двусветный, с антресольным третьим этажом. Зал освещался двумя огромными арочными окнами на третьем этаже, а вместо плоского потолка над головой взмывал бетонный купол. Казалось, в таком зале надо давать балы, но он был создан для работы, и в утренние часы в нем не прекращалось движение клиентов, а после перерыва только шорох бумаг, стук косточек счетов, изредка треск арифмометров выдавали, что он заполнен людьми. Девочки-курьеры переносили по антресольным балкончикам документы из одного кабинета в другой. Когда-то Оля тоже пришла в Госбанк таким курьером, а сейчас — начальник отдела. Это максимумом того, что она могла достичь в карьере: дальше все посты предназначались для мужчин. Олю это не огорчало: она любила свою работу и считала, что находится вполне на своем месте.

С приглушенным хлопком тяжелая, массивная дверь выпустила Олю на площадь Советов. Стройбанк рядом, надо только перейти через площадь. Ветер доносил брызги фонтана. По углам фонтана на тумбах лежали львы, а на ступеньках возле них копошились дети. Оля невольно улыбнулась: дети — из ведомственного детского садика, принадлежащего банку, а львы так задумчиво философичны, что кажется, их специально поместили здесь наблюдать за детишками.
Хотя на самом деле этих львов поставили еще в 1916 году, они видели и Гражданскую войну на Дону, и красных, и белых, и во время Отечественной войны устояли. Олю они встречали входящей или выходящей из здания Госбанка уже много лет, в любое время года, а ей до сих пор иногда хотелось провести рукой по их удивительно мягким, округлым формам, как не удержавшись она сделала, увидев их первый раз после переезда в Ростов из Новочеркасска.
С грустью Оля подумала, что началась еще одна осень. Осень, а еще больше грядущую слякотную зиму, Оля не любила. Вместе с каждой прошедшей зимой уходила, как между пальцев просачивалась жизнь, а казалось, что ничего еще и не было. Уже дочка, Верочка, поступила в институт, туда же, в Новочеркасский политехнический, сын подрастает… А она всё ждет и ждет чего-то от жизни.

Секретарша приоткрыла дверь, заглянула в кабинет:
— Михаил Леонидович, к вам из главного отделения Госбанка, — девушка заглянула в тетрадь и прочитала фамилию, имя и отчество Оли.
— Да, я жду, приглашайте.
Дверь в кабинет открылась шире, пропустила Олю и снова закрылась. Мужчина, сидевший в кабинете, поднял голову, затем встал и вышел из-за стола…

***

Достаю старую пластинку, бережно вынимаю из бумажного конверта. Заезженная, исцарапанная, она сопровождала меня всю жизнь. Куда бы ни ехала, я обязательно брала ее с собой.

В воспоминаниях переплетаются песни Матье, фырканье чайника, смех мамы и голос тети Оли:
— Представляете, мои мужчины, и сын, и муж, пообещали отвести Ивана на футбол, Верочка специально привезла его из Новочеркасска, а оказалось, что они оба забыли.
Это на маленькой нашей кухне тетя Оля рассказывает, как вчера с внуком смотрела футбольный матч.
— У Ваньки глаза полные слез, через полчаса игра начнется, что же мне смотреть, как он совсем разрыдается? Я хватаю его за руку, выскакиваем из дома, и тут, не поверите, начинаются чудеса. Первое же такси, которое останавливаю, не просто направляется на стадион, но в нем едет девушка, у которой есть лишний билет. За какие деньги она его продала, как я уговорила контролеров пропустить нас с Иваном по одному билету — это отдельная история. Но вот мы на стадионе, на билете какие-то слова странные «трибуна, сектор», и где это все искать? Сам черт ногу сломит… Игроки уже на поле вышли. Все что-то кричат, прыгают, руками машут. А вокруг эта ростовская беда — шелуха от семечек, не менее чем двухсантиметровым слоем. В общем, побежали мы с Иваном куда-то наверх, и тут я понимаю, что мой запал кончился, все, больше шагу ступить не могу. Говорю Ивану, что свои места будем искать в перерыве, а пока посидим здесь, и опускаюсь без сил на ступеньки.
— Прямо на семечки?— всплескивает руками мама.
— Прямо на семечки, — кивает головой тетя Оля,— но это еще что. Представляете, через двадцать минут я ловлю себя на том, что тоже вместе со всеми подпрыгиваю, машу руками, кричу: «Давай, давай!» и мне глубоко наплевать, что моя парадная юбка вся в шелухе сзади, даже в голову не приходит ее отряхивать. Только сегодня и заметила.
Мы с мамой хохочем, представляя эту статную, строгую, немолодую уже женщину сначала сидящей на ступеньках футбольной трибуны, засыпанной подсолнечной шелухой, а потом подпрыгивающей с криком «давай» …
— Вот уж не ожидала от тебя такой страсти, — говорит мама, — не похоже на тебя.
— Да я и сама от себя не ожидала. Это и всего-то второй раз в жизни, когда происходит что-то, чего я от себя не ожидаю.
— А первый?
— Первый… ну, это очень давно было, Ивану — восемь, значит, десять лет прошло уже, — тетя Оля задумалась, сняла очки, отчего лицо ее стало совсем беззащитным, покрутила их в руках, опять надела.
Когда она заговорила снова, запинаясь немного и подбирая слова, голос изменился, и, казалось, тетя Оля помолодела…

— Да вроде и не было ничего. Зашла в кабинет, он встал из вежливости, вышел из-за стола, и только потом уже на меня посмотрел. А глаза у него… Я вдруг себя с головы до пяток женщиной почувствовала… желанной. И как будто он весь в меня вошел и провалился до самого донышка. Знаешь, в горах такие ущелья есть, наверху солнце, а внизу глубоко-глубоко озеро, и солнце в нем отражается. Вот в такое озеро он и провалился. А я в его озеро… Стоим как два дурака, смотрим друг на друга, в озерах этих барахтаемся, тонем и оторваться от глаз друг друга не можем… Не понятно, наверное, а по-другому не скажешь, — она вздохнула.

Этот вздох я помню и сейчас: в нем было то, что словами не скажешь.

— Я с ним за эти секунды всю жизнь прожила. Ссорились, мирились, в речке купались, детей я ему пятерых родила: три девочки и два мальчика. Я так ясно почувствовала, что все это могло бы стать нашим, что мы на свет этот друг для друга появились.
— А потом? — почему-то шепотом спросила мама.
— Не было никакого потом. Я видела, как ему трудно, но он все равно, не отрывая глаз от меня, прошел к двери и распахнул ее настежь. И солнце, и озера, все пропало. Только секретарша в приемной… о чем-то мы поговорили еще. Но, знаешь, вот странно: как я шла к нему — помню все до мельчайших подробностей. Как мимо львов шла, как в брызгах фонтана радуга играла, даже как за ручку двери их отделения держалась, ты же помнишь, там такие львиные головы на ручках… А что потом было — ничего не помню.

— Мария, что ты разговоры старых тёток слушаешь?— резко оборвала себя тётя Оля. — Я тебе пластинку Мирей Матье принесла, пойди включи, у нее там интереснее чем у нас.
Пришлось покорно выйти, бормоча под нос: «Чуть что — сразу выйди. Маленькую нашли».
Медленно закрыла за собой дверь и краем уха все же услышала, как мама опять спросила:
— А потом? — и ответ тети:
— Больше я его никогда не видела. Вскоре его перевели в другое отделение. Даже не знаю, жив ли он, ходили слухи, что у него плохо с сердцем… А я все равно каждый день с ним разговариваю. До сих пор.

Пятьдесят лет прошло с того дня, но каждый раз: поет Матье — и вспоминается тетя Оля, тот разговор о любви, которая могла бы быть, да так и не случилась. Или все-таки случилась?

Умирала тётя Оля, лежа на деревянном полу в прихожей. Просто однажды потеряла сознание, упала, а подняться уже не смогла. Нашла ее внучка, Оленька, прибежавшая к бабушке после занятий в мединституте. Вызвала «Скорую помощь», но поднять сил не хватило. Только подложила подушку под голову, сидела рядом на полу и, сжимая ей руку, слушала, как бабушка кого-то просила:
— Пожалуйста, не надо, не открывай дверь…

***

Мама любила рассказывать, как возила меня трехлетнюю в Ленинград в гости к тете Нине.
Почему-то взрослым обязательно надо было сфотографироваться в ЦПКиО на Елагином острове с огромной каменной лягушкой. Я капризничала и категорически отказывалась становиться рядом с этой гигантшей. Думаю, сегодня это чудо парковой архитектуры осталось только на маленькой фотографии, где за лягушкой стоят, обнявшись, две сестры со странными несовременными прическами, в креп-жоржетовых платьях, а рядом обиженная кроха трет кулачками глаза.

Не только малыши не верят в то, что бабушки когда-то были молодыми. Наступает время, когда и сами бабушки с трудом узнают себя в малышке, наряженной в коротенькое платьице, из-под которого торчат трусишки, и в капоре, завязанном под подбородком атласными лентами.
Согласно семейной легенде, маленькая девочка потом смилостивилась и даже поцеловала лягушку, от чего каменное страшилище должно было бы превратиться в царевну, но чуда не произошло.
Чудеса всегда связаны с любовью. Лишь она может превращать золушек в принцесс, лягушек в царевен, а обыкновенных девчушек в красавиц.

НИНА

Это был обыкновенный подъезд обыкновенного дома на Васильевском острове в Ленинграде, в середине 30-ых годов прошлого века.
Когда-то бывший парадный, поражавший мраморными ступенями и кованой вязью лестничных перил, пройдя сквозь смутное время вместе с жильцами, он вызывал чувство потерянности и безысходности. Даже днем из немытых годами окон на лестничных площадках пробивался настолько тусклый свет, что в подъезде было темно, а уж вечером и подавно. Только по гулкому эху от стука тяжело хлопнувшей двери, которую никто никогда не придерживал, взлетавшему к высоким потолкам, да звуку шагов по ступеням, можно было догадаться: кто-то вошел в подъезд.
Вот и сейчас повторилось то же самое: стук двери, звук шагов, и почти сразу на третьем этаже появилось светлое облачко. Это распахнулась дверь, в освещённом проеме появилась молодая женщина, почти девочка, в светлом платье. Ее силуэт сливался со светом лампы, висящей в комнате на стене, и от этого она сама казалась воздушной, почти призрачной.
— Это ты, Рома? Лови, — голосок звенел как колокольчик, прокатываясь по мраморным ступенькам. Вместе с веселым смехом в лестничный проем полетел букетик ландышей…
Было слышно, что мужчина, вошедший в подъезд, замедлил шаги, потом остановился…
— Ну, где же ты, Рома? Поднимайся скорее.
— Сейчас, сейчас, Нинок, я только соберу все ландыши, ведь к ним прикасались твои пальчики…

В далёком Ростове Александра Петровна, мама Нины, перечитывала ее письмо и вздыхала. Единственное, что было понятно: дочка влюбилась. Какой-то Роман, какие-то ландыши… лучше бы написала что-нибудь толковое: что за человек, откуда взялся. Три года назад обстоятельства сложились так, что они с Ниной остались без крыши над головой. Дом, в котором прошла вся жизнь, в котором родились и выросли дети, вдруг оказался нужен «трудовому народу». Его национализировали, предоставив двум живущим в нем женщинам самим решать, как не умереть с голоду и где найти угол, в котором можно было бы сложить тот минимум вещей, который у них остался, и переночевать.
В конце концов, Александра Петровна временно переехала в Ростов, к одной из старших дочерей, хотя у той уже была своя семья, и жили они все в одной комнате, а Нину позвал в Петербург, теперь уже Ленинград, старший сын Николай.
Николай был умницей: он всегда что-то придумывал, изобретал, работал в конструкторском бюро, куда сумел устроить техником и Нину, да еще каким-то чудесным образом выбил ей комнату в коммуналке, где жил сам. Комната вообще-то была бывшим чуланом и отгорожена от общей кухни на 8 семей тонкой фанерной перегородкой, но какое это имело значение: главное — была дверь, которую можно закрыть и отгородиться от всех.
Однако, как ни хорош Николай, он все-таки мужчина. Что он может понимать в девичьих чувствах? Бесспорно, он прав, опасаясь, что этот Роман может претендовать на Нинину комнатушку, но вдруг это все-таки любовь? Нет, судить об этом может только женщина, и Александра Петровна попросила старшую дочь, Олю, съездить в Ленинград, разобраться на месте.
Оля вернулась в Ростов расстроенная.
— Да обыкновенный ловелас, мамочка, — рассказывала она. — Я к ним приехала, когда Нина еще на работе была. Видела бы ты, как он передо мной хвост распустил, словно павлин… И хозяин он тут, и какое счастье, что я его застала, и какое солнце его озарило с моим приходом… Блока даже вспомнил, хоть и переврал слегка: «Дыша духами и туманами… одна, без спутника, она…». А как только узнал, что я сестра Нины — сразу сник.

Александра Петровна невесело усмехнулась. Рядом с невысокой, курносенькой и примечательной лишь молодостью Ниной, старшая сестра в отлично сшитом костюме, подчёркивающем ее статную фигуру, шляпе с большими опущенными полями и глазами женщины, знающей себе цену, конечно, должна была показаться неотразимой блоковской Незнакомкой.
— Но с Ниной ты поговорила?
— Пыталась, — Оля махнула рукой, — не слышит она меня. Только и говорит про ландыши-цветочки, да про то, что это любовь. Дескать, мы все никогда такого не знали, поэтому и понять не можем их влюблённые души…

Вот и вся коротенькая любовь девочки Нины, как её сохранили семейные предания. Так о ней и говорили в семье: «Нинин роман с ландышами». В зависимости от того, кто говорил, роман был то с маленькой буквы, то с большой…
Куда, собственно, делся сам Роман, как-то никто не запомнил, просто исчез в один не самый прекрасный для Нины день.
Осталась только выгоревшая, переломанная во многих местах фотография. На ней улыбающаяся девушка с большими, ждущими счастья глазами, и мужчина лет тридцати с правильными чертами лица, крепко сжатыми губами, и небольшими глазами, взгляд которых невозможно поймать. Кажется, что он смотрит поверх голов тех, кто рассматривает фотографию. На обороте фотографии надпись: «Нина и Роман. 16 июля 1934 года. Ленинград».

Историю про ландыши мне рассказала мама. Забавно, но старшие сестры все-таки не могли забыть, как это младшая им посмела сказать, что ни одна, ни другая не знали такой любви, какую узнала она. Более того, после каждого воспоминания о Нинином романе, почему-то казалось, что они тоже в глубине души не прочь, чтобы кто-то в темноте собирал ландыши, к которым «прикасались их пальчики». Хотя мне с моим прагматизмом всегда казалось, что лучше бы этот Роман сразу бежал наверх, чем подбирать цветочки. Впрочем, тогда, наверное, были другие представления о любви.

Нина долгие годы жила одна. Только перебралась перед самой войной в комнату брата, когда он уехал работать в Орел сначала главным конструктором, а потом и директором большого НИИ. В той же коммунальной квартире Нина пережила блокаду. Рассказывать об этом она не любила, но ей повезло. Выжила.

Женское счастье к Нине пришло в 45 лет. Это так говорится: «женское счастье». На самом деле счастье вряд ли бывает мужским или женским. Просто либо оно есть, либо его нет. Да и не бывает счастье безгранично долгим. Скорее, счастье — все-таки короткий миг (кому как повезет, конечно) и долгая память о нем. Таким счастьем и был для Нины Роман.

Когда подруги по работе уговаривали Нину познакомиться с тем или иным одиноким мужчиной, она только отмахивалась:
— Зачем? Мне и так хорошо. Да и не девочка я уже, возраст не тот.
Но одна из подруг оказалась особенно настойчивой, и однажды вечером в дверь Нининой комнаты все-таки постучался мужчина.

Подруга рассказывала, что он работал замом главного конструктора на крупном ленинградском заводе, в 37-ом году был репрессирован и недавно вышел по амнистии. В войну у него умерла жена, двое сыновей выросли, завели свои семьи, и Иван Ионикиевич (так звали гостя Нины) не только остался один, но и жить ему, в общем-то, было негде. Впрочем, дело было не в этом. Просто Нина привыкла к своему одиночеству и даже полюбила его. Вот и в тот вечер она, конечно, приготовила для гостя, которого ожидала, ужин, накрыла на стол, но все это очень напрягало, казалось совсем ненужным в ее жизни. Поэтому, когда Иван Ионикиевич, исчерпав все возможные темы разговоров, сказал:
— Я вижу, Нина Васильевна, вы такая хорошая хозяйка, наверное, вы очень любите готовить.
Нина, со свойственной ей импульсивностью, не поставила, а с яростным стуком швырнула блюдо на стол и отрезала:
— Ненавижу.

Усугубил ситуацию звонок в дверь: принесли телеграмму.
В Ростове умерла Александра Петровна, мама Нины. Иван Ионикиевич вызвал такси, поехал вместе с Ниной на вокзал, бегал от кассы к кассе, выясняя, как купить билеты на ближайший поезд, идущий в Ростов, и, уже сажая Нину в вагон, сказал:
— Все-таки, Нина Васильевна, если вы разрешите, я позвоню вам, когда вернетесь.
Так Нина встретила человека, с которым прожила всю дальнейшую жизнь. Все было не очень просто, но, в конце концов, они научились понимать друг друга без слов, муж оказался надёжной опорой и защитой. И далеко не религиозная Нина с искренней верой говорила сестрам:
— Это мамочка на том свете вымолила мне Ваню у Господа Бога. Я знаю, она боялась оставлять меня одну.

***

Вот и настала пора вернуться к началу нашей истории.
Помните?
В небольшом городке на юге России в одноэтажном доме с голубыми ставнями у распахнутого окна сидит немолодая женщина.

ЖЕНЯ

Александра Петровна смотрела на три безнадёжно испорченных платья и никак не могла решить: рассердиться на Женю или посмеяться над тем, что наделала дочка.
Еще раз посмотрела на платья, зачем-то подняла и посмотрела на просвет, хоть и так было понятно, что подол каждого из них очень художественно изрезан ножницами: вырезаны капельки, звездочки, цветочки… Вздохнув, решила привлечь виновницу к ответу:
— Женя, ну, что это такое? Что ты наделала? И что теперь скажет папа?
Женя стояла рядом. Глазки — в пол, на косичках бантики, ангел, а не девочка. Нельзя было не засмеяться, видя, как решительно она набирает воздух в грудь, собирается с духом для ответа и быстро-быстро, проглатывая часть слов, выпаливает:
— Мамочка, ну честное-честное слово, я не хотела. Но она… она сказала, что так нельзя, что так не носят, а он… он сказал, что так я похожа на бабушку, а я не хочу быть похожа на бабушку, поэтому… ну, я сделала, как будто это кружева… И пусть папа скажет, что он меня выпорет, я все равно в таких длинных платьях ходить не буду…
Нельзя сказать, что объяснение было вразумительным, но так как вместе с Женей пришло и письмо от сестры мужа, Александра Петровна поняла, что золовка посчитала платья, в которых приехала Женя в гости (к слову, сшитые лучшей портнихой Новочеркасска) слишком короткими и потому легкомысленными. Они ведь едва-едва прикрывали колени, а девочке, что ни говори, уже почти двенадцать лет. Вот почтенная дама и удлинила все Женины платья, дотачав их длиннее середины икры, правда, старательно подобрав ткань по цвету и даже более-менее по фактуре. Кто такой «он», сравнивший Женьку с бабушкой, Александра Петровна не знала, но, видно, его мнение для дочки значило больше, чем мнение тёти, раз она тут же превратила пришитые оборки в кружева…
Конечно, пороть ремнем свою любимицу муж не станет, хоть и пригрозит Женьке обязательно, а вот жене выскажет, что денег в обрез, непредвиденных расходов быть не должно, что девочек надо воспитывать, чтобы уважали мнение старших… Ничего, не первый раз, а опять приглашать портниху и шить новые платья все-таки придется…

… Они встретились через тридцать с лишним лет на ростовской набережной. Он сходил с трапа только что пришвартовавшегося теплохода и вдруг поймал чей-то взгляд. Глаза показались знакомыми. Господи, неужели и правда, это она? Конечно, не помолодела, голова совсем седая, но фигура — как у двадцатилетней девушки, и глаза блестят по-прежнему.
— Женя?!
— Вадик?
Уже не очень молодые мужчина и женщина обрадовались встрече.
— Как ты здесь оказалась, что делаешь?
Женщина в ответ засмеялась таким знакомым смехом:
— Вечерняя прогулка по набережной. Я давно живу в Ростове. А ты?
— А я в Астрахани. Вот, приехал на теплоходе, думал на родные места посмотреть, да ночью уже и уплываем, не успею в Новочеркасск съездить. Хотя, впрочем, и не к кому, никого родных там не осталось.
— Тогда пойдем к нам. Я рядом с набережной живу, поговорим, повспоминаем…

Пока Женя ставила на огонь чайник, накрывала скатертью большой квадратный стол, Вадик, а вернее, давно уже Вадим Александрович, оглядывался по сторонам. Конечно, это совсем другой дом, не тот, в который он студентом забегал к Жене в гости, и все-таки… Что-то напоминало тот, прежний. В рамочке — фотография старших брата и сестры Жени: мальчик лет пяти сидит в кресле, рядом стоит девочка немного постарше. Эту фотографию он помнил, она висела на стене столовой в Женькином доме в Новочеркасске. Вот круглый столик, прикрытый накрахмаленной салфеткой, которую, он помнит, вышивала еще Александра Петровна, Женина мама. Зато вместо привычного пианино в комнате стоит рояль. Места занимает немало, но создает праздничное и приподнятое настроение.
Или это ему кажется: неожиданно для себя окунулся в воспоминания молодости, потому и настроение приподнятое…
— Играешь?— кивнул Вадим на рояль.
— Играю немного, — Женя улыбнулась, — вообще-то для дочки покупала, но она ленится, а меня к нему иногда как магнитом тянет. Ладно, ты садись к столу, садись…

И потекли воспоминания веселой студенческой юности. Ведь на какие бы времена эта юность ни приходилась, все равно вспоминается она потом как лучшее время жизни.
— Слушай, а помнишь, как мы собирались всей компанией на танцы, а ты где-то нос разбил, и бедный, так с платочком, приложенным к носу, и проходил весь вечер.
— Ну, положим, нос я тогда разбил не где-то, а о дверь вашего дома, — засмеялся Вадим.
— Как? Я не знала…
— Ладно уж, почти сорок лет прошло, авось за давностью преступления, из дома не выгонишь, сознаюсь, — махнул рукой гость.
— Я тогда раньше времени пришёл. А твоя мама говорит: «Посиди, Вадик, на крылечке, Женя в кухне моется». Мне любопытно стало, сама понимаешь. Я к замочной скважине и прилип. Ты же помнишь, у вас дверь в кухню, как раз напротив входной двери была. Ты дверь в кухню не закрыла, я и увидел, как ты из тазика себя поливаешь… Красивая ты была, Женька, глаз не оторвать. Я и не мог оторваться…
— Вадим, и не стыдно было? — ахнула Женя, мгновенно превратившись в восемнадцатилетнюю девочку, и даже покраснев.
— Да что уж там, — развеселился Вадим, — ни грамма стыдно не было, а вот больно было, очень. Не успел я как следует на тебя налюбоваться, как кто-то со всей силы толкнул меня так, что я лицом в дверь и врезался. Из носа кровь хлещет, сам нос всмятку… Оказалось, это твой верный оруженосец прибежал, Татик. Меня оттолкнул, скрестил руки на груди, стал в дверях и охраняет покой своей королевы…
Вадим посерьезнел:
— Знаешь, Жень, давно уже его нет на белом свете, а я тебе сказать хочу: мало кто из нас, мужиков, любить умеет так, как тебя Тртат любил. Ты почему-то… не ценила его любовь, может, по молодости, не понимала, а он… он же тебя действительно всю жизнь на руках бы пронёс…
— Я знаю, — кивнула Женя, — может, и правда, по молодости не понимала, а может, и понимала, только сердцу ведь не прикажешь…

Давно уже Женя проводила друга юности на теплоход и все сидела за роялем, легонько перебирала клавиши, вспоминала. Не выдержала, достала большую коробку с фотографиями (сестра почти год назад подарила альбом для фотографий, а она никак не соберётся их вклеить), стала искать. Вот, нашла, наконец…
Большие, чуть не в половину лица, черные армянские глаза, густые брови, нависшие над самыми глазами. На фотографии он немного наклонил голову вперед, от этого взгляд черных глаз кажется еще более пристальным. Высокий благородный лоб, зачёсанные назад густые темные волосы. Одет в какую-то мягкую, бархатную то ли кофту, то ли куртку, из-под которой выглядывает воротничок белой рубашки. Татик всегда был франтом.
Женя улыбнулась, вспомнив, что он тогда специально отрастил усы и маленькую бородку клинышком, чтобы выглядеть более солидно по сравнению со всеми её студенческими кавалерами.
Они познакомились еще детьми. Вернее, Женя была девочкой с двумя косичками, в смешных платьях, приехавшей в гости к тёте в Миллерово. А он, на шесть лет старше, гимназист последнего класса (страшно сказать: почти студент), тоже приехавший на неделю погостить к подруге матери, снисходил до беседы с девчушкой, поскольку другой компании не было и нечем было себя занять. Мог ли он тогда знать, что пройдет время, и эта девочка станет единственной любовью его жизни.
Спустя пять лет встретились в Новочеркасске. Тртат уже заканчивал Новочеркасский политехнический институт, когда на какой-то вечеринке среди группы студентов увидел девушку с необычайно живым лицом и веселыми карими глазами. Она что-то рассказывала, смеясь, видно, показывала в лицах, и сгрудившиеся вокруг нее студенты, не могли удержаться от хохота. Он схватил знакомого за рукав:
— Кто это там?
— Младшая сестра Коли Жукова. Хочешь, познакомлю?
Но, когда подошли к группе смеющихся студентов, знакомить не понадобилось. Девушка сразу заулыбалась:
— Здравствуй, Тртат, ты меня, наверное, не узнаешь? Я — Женя Жукова, помнишь, мы познакомились в доме у моей тети в Миллерово? Правда, это давно было.
Ему сразу стало казаться, что он все пять лет помнил эту смешную девочку и даже ждал встречи с ней.
Вот только девочка уже не смотрела на него широко раскрытыми от восхищения глазами. Кавалеров у нее хватало, он стал всего лишь одним из многих.

Тртат злился и ревновал: он был старше всех Жениных друзей, он точно знал, что встретил именно ту, единственную, которую хотел видеть своей женой, а она уделяла ему ничуть не больше внимания, чем остальным своим приятелям. В кино — обязательно большой компанией, на танцы — тоже…
Тртат даже уговорил Женю поступить учиться в техникум, где сам преподавал после окончания Политехнического института, лишь бы оторвать ее от весёлой компании друзей. Ну и что? Никакого уважения к его статусу преподавателя она не испытывала. Коробки конфет, которые он дарил, летели на шкаф в преподавательской комнате, букеты цветов — под скамейку, на которую они присаживались для беседы. Правда, каким-то таинственным образом конфеты все-таки из преподавательской исчезали, а цветы он не раз замечал на следующий день в вазе в доме у Жени. Да и видел он, что иногда чертёнок, сидящий в Жене, исчезал, на смену ему появлялась девушка, вглядывающаяся в него, Тртата, с немалым изумлением и интересом: неужели на самом деле ее, Женьку, можно так любить, чтобы все ей прощать…

Женя (не та, молоденькая девушка, а пожилая женщина) перевернула фотографию. На оборотной стороне была надпись: «Жене от Тртата. В Новый 1929 год. С любовью».

Сколько лет прошло, а словно вчера было. На новогоднем вечере в техникуме Татик вручил ей подарок: колечко, эту фотографию и вдруг сказал, что больше всего на свете хочет, чтоб она стала его женой. Гремела музыка, пары танцевали. Жене тоже хотелось танцевать, танцевать, танцевать… она рассмеялась:
— Ну, какая из меня жена? Я еще погулять хочу.
И запнулась, увидев, как изменился взгляд Татика, словно она ударила его, беззащитного…
— Ну, что же, погуляй, я подожду. Только ты пока потанцуй, пожалуйста, без меня, ладно?
Женя кружилась в танце то с одним кавалером, то с другим, а взгляд против ее воли все время останавливался на фигуре Татика, который сидел на широком подоконнике, обхватив колени руками, и горестно смотрел в окно.

Как быстро, в сущности, прошла жизнь. Где все то, что, казалось, обещала ей жизнь на том новогоднем балу? Все эти блестки, мишура, радость… Была семья, дети, маленький внук и постоянная работа, работа, работа. А что еще? Все здоровы, накормлены, есть крыша над головой, и, вот, даже стоит рояль — как верный друг тянется к ней своими клавишами. Наверное, это и есть счастье…
Женя грустно усмехнулась, прикрыла ладонью усталые глаза. Из-под фотографий выглянула стопочка писем, перетянутая ленточкой. Письма Татика. Она давно не перечитывала их, но знала, что стоит развязать ленточку, развернуть страничку любого письма, и на нее прольется такая любовь в каждом слове, что защемит сердце…
Почему же она сделала совсем другой выбор?..

Подчиняясь каким внутренним порывам, мы принимаем решения, не поддающиеся объяснению словами? Непонятные и нелогичные, они становятся для нас единственно возможными, словно мы уже заглянули куда-то вглубь времени, и, пропустив какие-то детали настоящего, точно знаем окончание этой истории. Бывает, мы ошибаемся. Но даже сознание возможной ошибки не может остановить нас.

После окончания техникума Женя поехала по распределению в Среднюю Азию. Конечно, с непривычки оказаться одной, вдали от родных, друзей, было тяжело. Татик писал часто, но почта работала плохо, и его писем то долго не было, то приносили сразу по несколько штук.
Зато молчаливый паренек из Белоруссии, который помогал справиться с нелегким для городской девушки домашним хозяйством, почему-то всегда оказывался рядом, и так уж получилось, что на его предложение пожениться, Женя не раздумывая, ответила согласием.

Они прожили вместе много лет, лишь немного не дотянули до золотой свадьбы, но никогда Женя не слышала от него слов любви, никогда он не говорил ей о том, что любит, о том, как любит… Только умирая, в свой последний час, все звал ее: «Женечка, Женечка…». Хотя при жизни никогда «Женечкой» не называл, только Женя.
Но и об этом Женя не узнала, он пережил ее на 16 лет.

Ничего не поделаешь. Наверно, есть там, наверху, какая-то книга судеб, в которую нам не дано заглянуть, но которую не обманешь. И как там записано, кто назван твоим суженым, того ты и будешь ждать, с тем и проживёшь жизнь.

Тртат узнал, что Женя собирается выйти замуж от Александры Петровны. Сама Женя не решилась ему написать, попросила сказать маму. Тртат кинулся к Жене, в Среднюю Азию, в землеустроительную партию. Но это только пишется быстро. А выпросить на работе внеочередной отпуск, купить билеты в дальнюю дорогу было не так просто, еще и поезда ходили не каждый день и долго ехали по необъятным просторам…
Он опоздал. Женя не только вышла замуж, она успела родить девочку. Малышка, прожив меньше месяца, умерла от дизентерии. Молодые родители были безутешны, а Тртат понял, что он — лишний.
И все-таки, уезжая, сказал Жене:
— Помнишь, я обещал подождать тебя? Что бы ни случилось, как бы ни сложилась твоя жизнь, я всегда буду ждать тебя. Не забывай эти мои слова. Я буду тебя ждать.
Прошло несколько лет. И вдруг от Тртата снова пришло письмо. Там было написано: «Женечка, родная, я обещал, что буду ждать тебя, но вынужден забрать свое обещание. Прости, я тяжело болен, и умираю». Там было еще много слов о любви. Все, что столько лет копилось в сердце, Тртат выплеснул на бумагу… Женя читала, плакала, а перед глазами стояло, как живой Татик сидит, обхватив колени, на подоконнике техникума на новогоднем балу… В письме была приписка, что мама Тртата обнаружила это письмо у него в столе после смерти сына. Она же и послала письмо женщине, которую ее сын так любил.
Нет Тртата, и мамы давно нет, а стопка писем Тртата, перевязанная ленточкой, так и лежит у меня в шкафу. Я не читала их. Уж очень крепко внушили мне в детстве, что чужие письма читать неприлично. Но кое-что мама пересказала своими словами, когда мне надо было сделать важный для будущей жизни выбор. И я точно знаю, что эти письма наполнены любовью. Пусть безответной. Это не делает любовь меньше.

И не правда, что письма, полные любви, могут быть бесполезными. Эта стопочка писем искрится теплом и любовью так, что никакая груда бриллиантов не сравнится с ней своим блеском.
Даже когда мы уходим с этой земли, любовь — остается. Может, она уходит к другим людям, может, просто разливается по мирозданию. Но пусть она живет. И пусть любви в мире, наконец, когда-нибудь, станет больше чем ненависти.