(Из цикла «Рассказы завтрашнего дня)
«Русский с китайцем — братья навек!..»
(Старая добрая песня)
«Очищается сердце мое
Здесь, на Чистой реке…»
(Ли Бо)
— Эй, профессор, подъем! — жарко прошептала Алена и дунула в ухо спящему Зайцеву. — Скоро комендантский час! Мне пора отчаливать. Братья-китайцы шутить не любят…
Но сладко посапывающий Зайцев лишь отмахнулся. Ему снилось счастливое детство, солнечное лето, пионерский лагерь, песчаный берег Енисея. Все пацаны и девчонки из его отряда давно купаются, радостно плещутся в теплой воде, а ему — боязно даже зайти в реку. Он не умеет плавать. Сзади подкрадываются двое ребят — и насильно затаскивают его в воду.
— Плыви, китаёза! — кричат пацаны. — Плыви, не бойся!
Профессор Зайцев недолюбливал китайских братьев.
А ведь, казалось бы, у него были все основания относиться к ним если и не с любовью, то хотя бы с симпатией.
Во-первых, он сам слегка походил на китайца (круглолицый, улыбчивый, с раскосыми карими глазами), хотя и считался по паспорту русским, во всяком случае, мама и папа были русские, уж это точно. (Впрочем, на этот счет у Зайцева имелись особые соображения, которыми он не с каждым мог поделиться.)
Во-вторых, в своей научной деятельности профессор Зайцев специализировался на творчестве Ли Бо, Ду Фу и прочих древних китайских поэтов, в связи с чем пользовался особенно теплым и добрым благорасположением со стороны оккупантов… тьфу ты, черт! — китайских, конечно же, братьев.
А в-третьих, сам факт его проживания в китайской зоне, в правобережной части Красноярска, диктовал необходимость быть предельно осторожным, терпимым и максимально лойяльным к незваным гостям, ставшим новыми хозяевами почти всей Сибири…
— …Плыви, китаёза! — кричат во сне пацаны.
— …Профессор, пора! — А это уже Алена — теребит его за уши, смеется, щекочет, ах ты, русалка зеленоглазая, ах ты, радость моя ненаглядная, девочка ты моя капризная, цветочек ты мой запоздалый, нет-нет-нет, попалась, теперь уж так просто ты от меня не вырвешься, ничего-ничего, старый конь борозды не испортит, ну, сдавайся, Аленушка, я твой братец Иванушка! — а я не Аленушка, я Красная Шапочка, а ты Серый Волк, волк-волчище, длинный хвостище, бабушка, бабушка, а зачем у тебя такой большой-пребольшой хвост?! — а чтобы пронзить тебя насквозь, дитя мое! — так что же это за штука такая, бабушка? — а это мой меч, твоя голова с плеч, — нет-нет-нет, это стройный кипарис, это развесистый платан, — ага, ага — «платан застыл, от холода тоскуя», — а это что за хрень? — не помню точно, либо Ли Бо, либо… да не все ли равно, моя сладкая? помолчала б ты лучше, Аленушка… да, вот так… и вот так… и вот так… и вот так…
— Почему после э т о г о всегда хочется есть? — спросила Алена, приподнимаясь на локте и всматриваясь в лицо Зайцева. — Отвечайте, профессор!
— Я ж филолог, не физиолог, — сказал Зайцев, не открывая глаз. — Ты молода, вот тебе и хочется. А я стар — и мне после э т о г о хочется спать… — Он сладко зевнул.
— Сколько можно дрыхнуть? — возмутилась Алена. — Ты бы на часы посмотрел!
Она соскочила с широкой тахты и, мерцая в вечернем полумраке голым телом (ах ты, моя русалочка!), пошлепала в кухню. Достала из холодильника яблоко, жадно стала хрумкать.
— У тебя даже колбасы нет, — сказала Алена. — Ты что, одними яблоками питаешься?
— А ты что, с луны свалилась? — хмыкнул Зайцев. — Братья-китайцы, как тебе известно, ввели карточную систему. Так что, с колбасой напряженка. И вообще со жратвой.
— А жрать хочется, — вздохнула Алена, хрустя яблоком «фу-ши». — Сейчас бы съела теленка!
— Бедный теленок, — улыбнулся Зайцев. — Правы братья-китайцы — мир погибнет не от голода, а от обжорства.
— Западный мир, — уточнила Алена. — Уж вам-то, в китайской зоне, смерть от обжорства пока не грозит… Можно, я возьму еще яблоко?
— Ешь хоть все. Мне этим холодильником больше не пользоваться.
— Значит, решился? И когда?
— Сегодня.
— Как — сегодня?! — подскочила Алена. — А что же ты мне раньше не сказал?
— Не хотел портить свидание… Вдруг оно у нас последнее? Кстати, тебе — пора.
— Да знаю я!
— Скоро ведь комендантский час…
— Да знаю, знаю! А как же ты?
— Ну… я же сказал — я своим путем. Провожу тебя, а потом — к тебе, на резиновой лодке…
— Но ведь это опасно!
— Жить вообще опасно, — заметил он с театральной меланхоличностью. — Но без риска жизнь так же пресна, как говядина без горчицы.
— Тебя этому братья-китайцы научили?
— Они, родимые…
— А чего тебе с ними не живется? — ехидно спросила Алена. — Ты и сам на китайца похож, и вообще — такой же мудрый… почти как Конфуций!
— Ну что ты болтаешь, дурочка… — Он вдруг замолчал, задумался, быстро глянул на нее. — Слышь, Алена… А хочешь, поделюсь с тобой семейной легендой?
— О чем ты?
— О себе. Как ты думаешь, почему я похож на китайца? Ведь родители у меня были русские…
— Это надо у мамы твоей спросить, — и Алена рассмеялась. — Согрешила, небось, с заезжим мандарином!
— А ведь ты почти угадала! — воскликнул Зайцев. — Но только тебе никогда не угадать — с кем именно она согрешила.
— Ну, давай, колись. Только излагай убедительно — я тебя умоляю! В вашем возрасте, профессор, врать стыдно…
— Мама сама мне обо всем рассказала. Решила перед смертью душу облегчить — вот и призналась. Раньше она никому об этом не говорила, ни мне, ни отцу… Впрочем, отец нас бросил, когда мама еще в роддоме лежала. Официальный, то есть, отец… А настоящий… — Зайцев откашлялся и продолжил. — Сейчас я тебе великую тайну открою, Алена. Слушай — и молчи. Чтоб никому потом, ни слова… ни-ни!
— Да ладно тебе, интриговать-то! Ври дальше. Какая еще тайна?
— Какая, какая. Тайна моего происхождения. Мне сейчас, как ты знаешь, под шестьдесят…
— Не кокетничайте, профессор — я к вашему шестидесятилетнему юбилею уже подарок купила!
— Подарок? Ну, ладно… А знаешь ли ты, моя девочка, что в сорок девятом, то есть за год до моего рождения, в Красноярск приезжал сам Великий Кормчий?
— Мао, что ли? Впервые об этом слышу!
— Ну так знай теперь. Об этом, кстати, в газетах писали в послеперестроечные годы, и книга об этом визите есть… но ты же книг не читаешь. Можешь заглянуть в интернет — там наверняка имеется информация.
— Может, прямо сейчас и заглянем?
— Ты что, забыла, что братья-китайцы нам запретили пользоваться интернетом? Даже мне, профессору… Вот вернешься в свою вольную зону — там и полюбопытствуешь.
— Ну, рассказывай же, рассказывай!
— Нынче это уже не тайна. К нам он заехал на обратном пути из Москвы в Пекин, после переговоров с Иосифом Виссарионычем… Чего зубы-то скалишь? Факт исторический. А мама моя рассказала мне такие подробности, что почище любого романа! Он, Мао-то, в нашем городе прожил три месяца, инкогнито, в ведомственной гостинице при номерном заводе, в номере «люкс». Три месяца — поняла?
— А чего он забыл в Красноярске-то? — недоверчиво спросила Алена.
— Как — чего? Знакомился с работой оборонной промышленности, учился у «старшего брата». Это сейчас они — старшие братья нам, а тогда… тогда все было наоборот. По заводу шастал, по всем цехам, в каждую дырку курносый свой нос совал.
— А при чем тут твоя мама?
— Она при нем была вроде гида и одновременно курьера. На побегушках, короче, туда-сюда. Мама моя в ту пору машинисткой в заводском управлении работала, вот ее на три месяца к высокому гостю и прикрепили. Нет, китайского языка она не знала. Откуда? Да и зачем — у него переводчик был свой, из китайцев. А она — по мелочам, для бытового общения, для ознакомления его, так сказать, с нашими нравами. Ну и… как водится, перестаралась. И случился, естественно, грех… Не стану вдаваться в детали, но грех был. Понимаешь, на что намекаю?
— Да уж… тонкий намек, — усмехнулась Алена.
— А на маму я не в претензии, — быстро сказал Зайцев. — Ну и что, что при живом муже? Такой муж — все равно, что никакого. А если у нее — горячее чувство, — куда попрешь? Любовь зла, полюбишь и китайца. Тем более, такого. Он ведь, Мао, в ту пору смазливый был, миловидный. Про маму я уж не говорю. Молодая, красивая, заводная. Потом мне рассказывала: муж ее, то есть официальный мой папа, жутко ее взревновал, чуть не зарезал их вместе с любовником. Телохранители едва его оттащили. При госте ведь пара телохранителей круглые сутки паслась. Они с маменькой, бывало, запрутся в номере, а телохранители — за дверью, бдят. И отцу моему, ну, официальному, — путь преградили, когда он с ножом в эту дверь колотился. Представляешь, какое кино?
— С ума сойти…
— После этого случая мой горе-папаша и запил по-черному, а потом уж, когда мама в роддом легла, он совсем потерялся куда-то. Пропал с концами. А может, ему помогли пропасть. Но это уж после, когда Великий Кормчий на родину отвалил. А до последнего дня, до его отъезда — такие страсти промеж них разыгрывались! Мама, когда рассказывала, плакала. Не хотел, говорит, Мава уезжать без меня. На коленях стоял, уговаривал: поехали, друг мой, вместе! Будешь первой женщиной в Поднебесной! Но мама моя — упрямая — ни в какую. Чтобы я, говорит, променяла Советскую Родину на какой-то вшивый Китай? Ни за что на свете! Да пускай, говорит, мое сердце от несчастной любви вдребезги разобьется, но я Родину не оставлю ни за какие коврижки. Ты уж, Мавочка, меня прости… Это она его, Кормчего, Мавочкой называла. Уменьшительно, ласково — Мава, значит. Ну, он тоже, конечно, рыдал, умолял, настаивал. Но разве мою маму переубедишь? Она если упрется, то ни в какую. Так и уехал мой узкоглазый батя в свою Поднебесную… А вскоре и я в положенный срок родился, и жили мы с мамой вдвоем, без отца и без мужа. Мама, вроде, крепилась, все приговаривала, что нам и вдвоем хорошо, правда, сынок? А сама по ночам очень часто плакала, кусала подушку. Мы ведь жили в коммуналке, в одной комнате, моя кровать у окна, а ее у двери, за шкафом. Сколько раз бывало, проснусь — и слышу: всхлипывает, вздыхает, бормочет чего-то. Прислушаюсь: «Мавочка… Мава!.. На кого ты меня покинул, мой лунноликий?.. И зачем я тебя не послушалась, не поехала за тобой… Косоглазенький ты мой, Мавушка!..» Ну и прочие ласковые слова, повторять неловко. Вот так мы с ней жизнь и прожили — в бабьих слезах да в моих сиротских фантазиях… Да ты что, смеешься, что ли?
— А что же мне, плакать? Развел тут мыльную оперу… Кто вам поверит, профессор?
— Значит, не веришь?
— А ты сам — неужели веришь? — изумилась Алена.
— Ну, не знаю… Разве плохая история?
— Душераздирающая! Расскажи ее братьям-китайцам — может, они тебя орденом наградят, или пенсию персональную назначат, как сыну Великого Кормчего…
— Нет уж, лучше помалкивать, — и Зайцев печально вздохнул. — От греха подальше. Еще не так поймут. Подумают, что глумлюсь над памятью вождя…
— И будут правы!
— Ты уверена? А зачем, скажи, было врать моей маме? Зачем она стала бы на себя наговаривать?
— От одиночества… от стыда. Кому же охота быть брошенной матерью-одиночкой? А с легендой жить легче.
— Ах ты, умница-разумница… — Он улыбнулся почти смущенно. — Ладно, будем считать, что я пошутил. Просто — решил тебя немного развлечь.
— И тебе это удалось.
— Правда? — Он посмотрел на нее. — Да, чего-то я разболтался. А ведь нам пора идти. — Зайцев потянулся проверить, задернуты ли шторы, включил свет, глянул на часы. — Ого! Через сорок минут — комендантский час… Р-рота, подъем! — Он вскочил, похлопал себя по дряблому животу, подошел к зеркалу, с отвращением посмотрел на всклокоченные седые вихры, на мешки под глазами-щелочками, на морщины. — Ну и рожа… И зачем ты со мной связалась?
— Сам сказал — любовь зла, — хмыкнула Алена. — Кстати, ты же меня соблазнил, профессор. Забыл, что ли? Помнишь, как шантажировал — не поставлю зачет, если не отдашься…
— Не было этого! — возмутился Зайцев. — Ты сама, как кошка…
— Да ладно — шучу, шучу.
— А вот братья-китайцы не шутят. Они ведь всерьез обвинили меня в аморальном поведении. Моя личная разведка донесла, что мне грозит не только увольнение из универа, но и суд…
— Товарищеский?
— Товарищеский суд Линча… Нет, серьезно. Пора рвать когти. В китайской каталажке мне не выжить, Аленушка. Сердце не выдержит. Ты же знаешь мое больное сердечко…
— Как не знать. Значит, поэтому и решил бежать в нашу зону?
— И поэтому тоже.
— А еще почему?
— Будто не знаешь?..
— Хочу услышать.
— Потому что хочу быть с тобой.
— А почему ты хочешь быть со мной?
— Ну, Аленка, кончай дурить… ты прекрасно все понимаешь…
— Нет — почему? Почему? Почему?
Зайцев подошел к ней, притянул ее к себе, поцеловал в приоткрытый рот, пахнущий яблоком.
— Потому что я жить без тебя не могу, — тихо сказал он. — Потому что моя жизнь — это ты.
— Вот ведь какой противный, — так же тихо произнесла она, — ни за что ведь не скажет, что любит…
— Ни за что, — согласился он, — никогда… «Так жарко мне — лень веером взмахнуть. Но дотяну до ночи как-нибудь…»
— У-у, как я ненавижу все эти китайские стихи!
— А я — люблю.
— Я хочу бежать с тобой, — прошептала она, — давай вместе?
— Это глупо, — нахмурился Зайцев. — Зачем рисковать? Ты из натовской зоны, у тебя есть нормальный пропуск, через час ты уже будешь дома… а я — на резиновой лодке… Ты встретишь меня на том берегу. Братья-немцы стрелять не станут.
— Нет, конечно. Они будут только рады принять такого гостя.
— Ладно, хватит болтать. Пошли!
Минут через пять они вышли из дома и направились по затемненной улице к набережной, к мосту через Енисей.
— Значит, так, — говорил на ходу Зайцев. — У меня все заранее приготовлено. Добрые люди помогли. Две резиновых надувных лодки — одна на этом берегу, под мостом, а вторая — на острове Отдыха, с той стороны, тоже под мостом. Встречай меня на левом берегу, примерно через час, где-то возле краеведческого музея…
— Ради Бога, будь осторожен, милый…
— Обязательно буду. За меня не волнуйся. Ну, вот мы и пришли… — Зайцев помахал рукой китайскому солдату с автоматом на груди: — Нинь хао, тун-чжи!
— Стой! — крикнул китаец. — Васа пропуск!
Из контрольно-пропускного пункта вышел еще один солдат, уже без автомата.
Алена достала пропуск и паспорт.
Китайцы внимательно проверили ее документы, светя фонариком. Зайцев достал сигарету, закурил.
— Бу-син! — сказал солдат. — Низзя курить!
— Дуй-бу-ци, — извинился Зайцев и затоптал сигарету.
— И-це чжэн-чан, — сказал солдат, возвращая Алене документы. — Порядок. — Потом повернулся к Зайцеву: — Ты — кто? Чжан-фу? Отец? Муж? Паспорт! Ху-чжао!
— Бу-ши! Нет-нет! — рассмеялся Зайцев. — Я просто ее провожаю. А живу в этой зоне, на правом берегу… Я профессор! Филолог! Юй-янь-сюэ-цзя! А это моя бывшая студентка…
— Проходи! — приказал солдат Алене. — Стоять низзя! Бу-син!
Алена повернулась к Зайцеву:
— Я боюсь за тебя…
— А я за тебя, — сказал он, улыбаясь. — Все будет хорошо. Я тебе обещаю. Иди!
Сразу за контрольно-пропускным пунктом была трамвайная остановка. Алена подошла к трамваю, который должен был увезти ее на левый берег, в натовскую зону, к братьям-немцам. Зашла в трамвай, потом выглянула, крикнула:
— Я люблю тебя!
— Цзай-хуй! — крикнул он. — До свиданья!
— Как тебе не стыдно! — рассмеялась она, чуть не плача. — А еще профессор… Мне страшно, Зайцев!
— Все будет хорошо! — повторил он.
— Бу-син! Бу-син! — угрожающе надвинулся на него солдат. — Уходи!
— Прощай, товарищ, — сказал Зайцев. — Цзай-хуй, тун-чжи!
Он отошел от контрольно-пропускного пункта и направился к Предмостной площади. Он знал, что солдат провожает его взглядом. Он не стал оборачиваться, хотя ему и очень хотелось это сделать.
Пройдя через Предмостную площадь, Зайцев свернул в темный переулок, потом круто повернул вправо — и окольным путем вышел снова на берег Енисея, только теперь уже на приличном расстоянии от КПП и от моста. Спустился к воде, присел на камень, закурил. Вроде никто его не преследовал. Тишина. В окнах домов — ни огонька. На небе — ни звездочки. Лишь едва различимы на фиолетовом фоне неба темные контуры далеких гор. «Гляжу я на горы, и горы глядят на меня, — процитировал шепотом Зайцев. — И долго глядим мы, друг другу не надоедая…» Он плюнул на красный кончик сигареты, отбросил погашенный окурок, встал и направился к мосту, где в кустах была спрятана резиновая лодка.
До острова Отдыха доплыл спокойно, протока узкая, китайцы его не заметили. Перешел через остров, на другом его берегу нашел вторую спрятанную лодку. Теперь предстояло переплыть Енисей в его основной, широкой части. Он старался бесшумно грести и держаться ближе к мосту, с теневой стороны, не попадая в лучи прожекторов. Пока все шло нормально.
Иногда он оглядывался назад — нет, погони не видно, тишина, правый берег тонул во мраке, только на Предмостной светились огоньки КПП. Зато левый берег, где была западная зона, весь залит огнями реклам, оттуда доносилась музыка из Центрального парка и с Театральной площади. Там — восточный рубеж НАТО, там — левобережный Красноярск, оккупированный немецкими войсками. Там, на берегу, возле краеведческого музея, ждет его Алена…
Когда до левого берега оставалось метров триста, не более, луч прожектора с моста зацепил его лодку — и тут же сверху раздались пронзительные визгливые крики, и затрещали автоматные очереди.
— Вот суки, — ругнулся Зайцев, — это ж надо, сразу — стрелять… Господи, пронеси!
Не пронесло. Пуля попала в лодку — зашипел выходящий воздух.
— Врешь, не возьмешь! — по-чапаевски крикнул Зайцев и перевалился через упругий борт обреченной лодки. — И так доплывем!
За долгие годы жизни плавать он все-таки научился, детская водобоязнь давно уж его оставила. Когда-то, в лучшую свою пору, он весь Енисей запросто переплывал, а тут — каких-то двести-триста метров… Пустяки!
«Плыви, китаёза!» — вспомнил он вдруг дразнящий крик из прошлого — и рассмеялся.
Он плыл, плыл, плыл, и судьба берегла его от китайских пуль, но не смогла уберечь от инфаркта. Уже коснувшись ногой дна, он радостно вскинул руки, рванулся вперед с криком: «Я здесь, Алена!» — но тут же замер и задохнулся от острой невыносимой боли, схватился рукой за грудь — и рухнул в воду.
Сердобольные немецкие солдаты помогли Алене вытащить его из воды на берег. Потом они долго и безуспешно пытались оживить Зайцева, делая искусственное дыхание «рот в рот», строго по инструкции, как их учили.
Красноярск,
2004 г.