Плавание по реке времени

(Галина Климова. «Театр семейных действий». ArsisBooks, Москва, 2017)

Драгоценнейшее из чувств — чувство рода.
Род уходит во время, углубляется в него, как бур в породу; мы идем по бесконечному туннелю, мы заглядываем в эту бездонную шахту, и она внезапно расцветает временем, не исчезнувшим НИКУДА.
Времени нет, эта философема доказана в земной культуре всем великолепием искусства.
Книга Галины Климовой «Театр семейных действий» — такое вечное художество; и оно — не только о семье; сверхзадача этой книги гораздо шире. Книга — о жизни и смерти. Это почетные вечные темы; насущнее хлеба и насущнее неба (простите мне эту сверхклассическую рифму…) нет ничего на белом свете.
А белый свет у Галины Климовой (да и у всех нас) вмещается — изначально — в родные лица. Род — наша прародина. Всплывают из тумана и мрака родные, любимые лица. И звучат родные голоса. То наплывают, накатывают прибоем, то уходят вдаль. Голоса, древнейший прием искусства — но это тот театр, почти античный, где за выход актер, по Борису Пастернаку, платит почвой и судьбой.
Из кого мы сложены? Из какой древней глины слеплены? «Юрская глина»: и муж героини — Юрий, и юра — геологический период в безмерной жизни Земли, прямое напоминание (как прямое попадание на войне…) об океанских толщах отгоревших времен. Корабли войны уплыли за горизонт. Отгрохотали те, старые пулеметы. Но жив и звучит этот голос, голос Даниеля, отца героини: одного из миллионов знаменитых и безвестных героев огромной и страшной войны.

«…Короче, нас вывели в голое поле, а немец укрылся за деревней. Самолеты расстреливали на ходу, мимо меня прошла самолетная очередь, я лежу, потом поднимаю руку и кричу кому-то: вперед! За Родину, за Сталина!
И вдруг удар в правую руку. Не понимаю, что за удар, но теряю сознание. Очнулся от холода. Ночь. Крупные звезды. Очень холодно. Было 15 октября 1941-го года. Я очень замерз, потому что был без ботинок. Кто-то снял с меня ботинки, и я в одних портянках. Пробиты два пальца и кровоточат. Я разорвал на себе нижнюю рубаху, кое-как перевязал рану, — первичных средств не было. У нас была в противогазе противоипритная жидкость на спирте, которую мы всю выпили еще до того, как прибыли на линию фронта. Мы пропускали эту жидкость через цемент или через уголь, и получался прекра сный спирт. Хотелось есть, но при себе ничего. Перед боем дали два сухаря и две воблы, а мы два дня в этом самом бою. Разве это бой? Это — бойня: мы на земле и не видим противника, а противник нас видит и никому не дает подняться, никому.
Вот таким был мой первый бой».

Скрипка в руках девочки… нападение в электричке… Убийство скрипки, изображенное в книге так обыденно и так трагично, пробивает тебя насквозь. Ты умираешь вместе с бедным маленьким, живым инструментом. Вместе с музыкой. Для того, чтобы музыка — позже — родилась в тебе, девочка, пережившая первую лютую боль, и зазвучала пронзительнейшими, наиточнейшими словами.

« — Тренди-бренди, балалайка, балалаечка моя…
— Отдай, урод! — Она почти повисла на нем.
— За «урода», паскуда, ответишь по полной. Как совершеннолетняя!
Костян размахивал скрипкой над головой. Держа за гриф, он закручивал ее, как пропеллер, все быстрей и быстрей, и вдруг со всего размаху запустил скрипку в вагон. Деревянной птицей она шарахнулась вдоль прохода между рядами. Где-то в середине вагона ударилась о жесткую спинку сиденья и упала замертво. Тут же на цыпочках подбежал Третий и стал правой ногой — щечкой справа — футболить ее к дверям.
<…> Одной рукой он схватил девочку в охапку, поднял с пола, сильно встряхнул и прижал к запертой двери, а сам тяжело налег сверху, всей мстительной массой распалившегося злого тела.
— Урод, говоришь? Урод?
И крик электрички, так похожий на женский крик, располосовал ее горло.
…Скрипка потеряла голос. Насквозь треснула верхняя дека.
Боль была одна на двоих. Девочка знала это всем своим беззвучным существом».

Громадная дуга одной женской судьбы, вобравшая в себя радугу многих родных судеб, то вспыхивает стихами (стихи эти пульсируют, бьют тебе в виски кровью, это поистине сердце звучащее!), то погружает внутрь жестокой правды: нет ничего фантастичнее подлинности, и крылья поэзии, свободно над ней распростертые, — лишь еще одно доказательство нашей кровной причастности к трагедиям и радостям времени.

Да, Галина Климова, любовно, с безупречностью все сохранившей памяти, изображая свой род, родных людей, изображает — Время.
Она не просто воссоздает его: это не воспоминания, не мемуары в жанровом смысле; люди, герои Родовой Книги, плетя свои хороводы, смеясь, рыдая, умирая, воскресая — в детях и внуках, — становятся настоящими героями медленной рекою текущей в будущее истории, а время, в свою очередь, встает в полный рост — маячит светящимся, небесным призраком — как мандорла на иконе — за плечами, за их спинами, становясь даже не лейтмотивом, а еще одним героем книги — ее мегагероем, ее великаном и магнитом.
Театр семейных действий… но и военных. Но и — любовных. Но и — творческих: от детской скрипки до взрослых стихов, а в них — опять Время, и у него — твое лицо, девочка, девушка, женщина… героиня… настоящий герой. Герой своего времени. У всякого времени — свои герои. А эта наша героиня — с никогда не спящей, бессонной совестью — в ответе за всех. Да, вечное это, древнее «бодрствуйте и молитесь»:

«На босу ногу, натощак, в сорочке,
как только пришлый день раскинет сеть,
читаю с пальцем, силюсь петь
псалмы и тропари…
Я к Божьей Матери напрашиваюсь в дочки
с домашней живностью, со всей своей семьей,
с потомками борцов за справедливость,
юристами, врачами…
Сделай милость,
прими ты, гордых нас, как травостой,
как тот полынный жухлый из пустыни
и тот — стеной степной — из ковыля.
О, Мати Дево,
всех, кто без руля
и без царя, пригрей отныне…»

И вот это живое теплое тесто, которое писатель месит, лепит из него, как лепит и мастерит хозяйка на посыпанном мукою столе мощный пирог на всю семью, давно промчавшееся, насквозь и навеки запомненное, кровно необходимое, полузабытое, горькое и сладкое — Время.
Есть еще один тайный герой этой книги — память.
Автор, по совместительству — главная героиня, находит — и где? далеко! в Китае! — могилу кантора Харбинской синагоги Соломона Моисеевича Златкина. Двоюродный дед… легендарный Харбин, гнездовье эмиграции… «тоска по родине — давно /разоблаченная морока…», точно и горестно подметила Марина Ивановна… Героиня стоит перед могильной плитой. Ее чудесное нахождение — постскриптум «Юрской глины»; но это «пост…» звучит здесь почему-то все равно как начало. Начало новой родни. Новых друзей. Вновь соединенной семьи — слетелись из разных уголков земли люди-птицы на совместный, семейный праздник встречи в местечко Прянички в Беларуси. И примолкли, в тишине, у старой хаты, где жили когда-то прадеды, думая о себе, о жизни, о родне, смерти, вечности и бессмертии.

Есть книги и книги. В одних важнее всего сюжет, действие, погони, пресловутый голливудский саспенс. Другие обращаются к материям знакомым, узнаваемым, обычным и обыденным: это такие доступные сериалы в прозе, и они приносят радость большинству читателей. Есть особый «книжный остров»: там живут непонятные и непонятые, и только лет через пятьдесят, а может, через сто их перечитывают и понимают; и переиздают, и восхищаются ими, и сокрушаются о том, что их время их не увидело. Есть чистая лирика — и не только поэзия: и таких прозаиков мы хорошо знаем: это и Пришвин, и Казаков, и Берестов.
Но есть книги, которые счастливо соединяют в себе лирику (сердце) и эпос (время), в которых действие прямо перетекает в летопись событий, где жизни становятся житием, а воспоминание выхватывает из клубящейся мглы прошедшего неповторимую вспышку — как вечное родимое пятно духа, знак любви.
Таков «Театр семейных действий»: эта проза переливается в сосуд поэзии, поэзия одушевляет дневник и документ, торопливое письмо или далекий, донесшийся до нас возглас забытого человека (он вечно — в памяти!). Эти слова тут же, немедленно становятся самою жизнью, когда-то прожитой — и не забытой, не избытой, не улетевшей навеки птицей. Перелетные птицы возвращаются, и возвращается к нам время — волей художника, страстью и молитвой обнимающей все родное живой души. Да, родное, — ибо книга Галины Климовой про родных и близких, а что в мире есть важнее родства? И кровного, и духовного, и того, что лежит драгоценностью в бархатной шкатулке времени?
Мы не знаем, что такое время. Вернее, мы знаем это слишком хорошо.
Знает Бог; знает поэт; и узнает всякий человек — в свой черед, в непонятную каждому минуту сужденного ухода.
Преодолеть вечную трагедию времени можно лишь одним: любовью.
В «Театре семейных действий» она явлена сполна. От нее пьянеешь, ею молишься, ею оправдываешь всю беглую, безумно-мимолетную несуразицу быта, тут же превращаемого автором в почти библейское бытие.

В книге Галины Климовой таятся, как в волшебной шкатулке, еще повести и рассказы.
«Кокоцкие туфли» Олькиной мамы, что подарил ей венгерский скрипач Шандор, а Олька потом надела тайком («Туфли»). Любовь Люськи и испанца Мартинеса, воистину до гробовой доски («Доминго, сын Люськи»). Девчонки старательно играют в опасную «женскую операцию», копируя действия хирургической сестры Нюняки, матери Таньки («Врачиха»). Ганна и Наташа восторженно бегают по несбыточному Парижу, что чудом сбылся в простой женской судьбе («Ненаглядная Франция»). А Марфа, ее муж Жорж и озорная Майка, их дочь, разворачивают перед нами многоцветный веер семейных отношений: от измен до равнодушия, от показной, на ходу, заботы до настоящей, от сердца к сердцу идущей радости. Пусть все что угодно происходит в мире и случается с нами, мы — все равно — родные! РОДНЯ! («Майка, Марфа, Жорж»).
И не есть ли это животрепещущее чувство родства, великой кровной связи всего и вся (всего ЖИВОГО!) именно то, что спасет нас, вечно и бессмысленно враждующее человечество, — то, что одним властным жестом отменит войну и одним щедро распахнутым объятием пригласит к миру и любви? Неужели — несбыточная мечта?..

Вот об этом — книга.
Книга, полная небес, земли, странствий, людей, времен, детей, музыки.
Книга, полная любви.