Пирожковая, Санта Барбара, Незабудки — три рассказа

Пирожковая

Ах, эта «Пирожковая» на Московском Проспекте!
Пончики! беляши! а начинка?! Двадцать два вида ее в пирожках, что тают во рту! А кофе? Откроется входная дверь, и всякий, кто проходит мимо, не удержится, обернется, а то и зайдет. А уж если зашел — непременно вернется опять. Играет негромкая музыка — не та, что бьет по ушам и нервам — та, которую хочется слушать и слушать.
А начиналось все лет пятнадцать назад, когда переехала к Татьяне Николаевне мать из деревни да накормила дочь и зятя своими удивительными пирожками.
Ахнул зять и решил открыть свое дело. Арендовали крохотное помещение, поставили печь и прилавок. Теща дома лепила свои пирожки, зять привозил заполненные ими противни, а Татьяна Николаевна гусиным перышком смазывала их взбитыми яйцами и ставила в печь. Сначала начиняли картошкой, потом рисом с яйцами, мясом… а теперь чего только нет! Даже ананасы! И помещение уже не то. Давно перебрались в просторное кафе, наняли двух помощниц, поставили столики, накрытые скатертями, а не привычной клеенкой, приобрели кофеварки. Появились постоянные покупатели. Кто-то забегал перекусить, кто-то — купить пирожков на ужин, а кто-то и просто посидеть в уютном зале, послушать музыку и поговорить о том о сем с приветливой хозяйкой.
— Поделитесь секретом, — часто просили Татьяну Николаевну, — ведь все я правильно делаю, а не тают мои пирожки во рту, как ваши. Что вы такого в тесто добавляете?
— Какой там секрет! — отвечала Татьяна Николаевна, — вы души своей добавьте, любви. От них не то, что тесто — сердца тают.
Слякотно сегодня на улице, ветрено, вот и посетителей нет.
Звякнул колокольчик над входной дверью. Старая знакомая. Часто заходит, всегда одно и то же берет: три пирожка с мясом, три с грибами и один — для себя, видно — с яблоками. Ее дом — прямо через дорогу. Татьяна Николаевна иногда видит, как спешит она из кафе домой. Но что-то сегодня не попросила эта постоянная покупательница свой привычный набор, а заказала кофе и села за столик у окна.
Какой ветер! Сырой, холодный. Только бы все сложилось! Только бы не ударило моего мальчика разочарование! Господи, помоги!
Ни души на улице. Неужели зря ее мальчик ждет? И почему именно с ним случилось такое несчастье? В чем она, мать, виновата? Ведь и прививку от полиомиелита сделали, всё, как положено. Не один ее сын тогда заболел. Может, вакцина некачественная попалась? Кто знает. Бог им судья. А парень вырос замечательный! Закончил институт, работает программистом. Правда, дома. Стесняется своей хромоты. Жалко, Саня, друг его, уехал. Еще кофе взять? Есть совсем не хочется. А кофе здесь ароматный, дома такого не сварить. Домашний у нее мальчик, добрый, ласковый… Девушку бы ему хорошую. Не так уж и сильно он хромает. Да где ж такую найти, чтоб не замечала его хромоты? А если и замечала, то понимала, что доброе сердце важнее нездоровой ноги. Помоги, Господи! Помоги не разочароваться в той девочке, что придет к нему сегодня знакомиться. Два года, как они познакомились на каком-то Интернетовском Форуме. Два года, как его утро начинается с компьютера: нет ли от нее сообщения? Мать ведь все замечает: то улыбается ее сын, то хмурится, а то и печатает быстро–быстро. А как он переживал, когда его компьютер сдавали на неделю в ремонт! Не из-за работы переживал — из-за того, что может эта девушка исчезнуть. И как радовался, когда получил от нее письмо! А что за девушка? Мало ли что про себя написать можно…
Не сложишь правду из полуправд. В глаза нужно друг другу посмотреть, а не только письма писать…
Снова звякнул входной колокольчик.
Вошла незнакомая женщина, заказала кофе и села за соседний столик — тоже лицом к окну. Достала из сумки телефон, положила рядом.
Господи, хоть бы не маньяк какой попался! Сколько их по городу ходит! А дочка у нее неопытная, доверчивая. Все одноклассницы давно замуж повыскакивали — и не по одному разу, а Аня до сих пор одна. Стесняется своего лица. А чего стесняться? Не уродство же эта гемангиома! И откуда она только взялась? Ни у кого в их роду не было! Не звонит. А может, не стоит нервничать? Может, и вправду хороший парень? Вот только почему он ее к себе пригласил? Разве мало мест, где можно посидеть, поговорить, познакомиться? Даже эта Пирожковая — вон какая уютная! Живет дочка, как отшельница. Работа — дом. Два года назад ожила: познакомилась в Сети с этим парнем. Прибежит домой — сразу к компьютеру. Петь начала. А сегодня утром сказала, что едет к нему знакомиться. «Пусть, говорит, увидит мое лицо». Мать чуть не в слезы: «Я с тобой поеду! Вдруг маньяк?» А она смеется: «Что ты, мама! Какой маньяк? Телевизор нужно меньше смотреть, это там маньяки». Договорились, что мать будет на улице ждать, а тут, оказывается, такая славная Пирожковая через дорогу. Кофе остыл. Да какой там кофе!
Сидят за соседними столиками две женщины, смотрят в окно. А там ветер, морось, тревога.
Не по себе Татьяне Николаевне, хочет она помочь, да как? Принесла им свежего кофе, улыбнулась, что-то сказала о погоде, что-то они ей ответили. Ничего! В ее Пирожковой доброта в воздухе разлита. Все наладится!
Звонок. Незнакомая женщина схватила телефон. «Мама? Сережа приглашает тебя познакомиться. Второй подъезд, девятый этаж». «Бегу, дочка, бегу!»
И на другом столике зазвонил телефон. «Мама? Ты в „Пирожковой?“ Купи моих любимых, а для Ани — с вишнями». «Конечно, сынок, конечно!»
Две женщины посмотрели друг на друга и улыбнулись.
— Вы — Анина мама? — спросила одна, — а я — Сережина. Пойдемте к нам чай пить. Вы какие пирожки любите? Татьяна Николаевна, милая, самых румяных нам, пожалуйста!

Ушли посетительницы, опустела «Пирожковая».
Видно, и впрямь доброта и любовь в воздухе там разлиты.

Санта Барбара

Санта Барбара, Санта Барбара. Уютный, в зелени, городок.
С невысоких гор спускаются к океану аккуратные улочки;

прячутся за оградами роз и клематисов арочные входы домов; покачиваются на ветру фонари, и сверкают на солнышке терракотовые черепичные крыши.

Санта Барбара, Санта Барбара.

Что ни дом — то смешная уверенность: в этом жили Иден и Круз, в этом — Локриджи, а вон там, ну, конечно, именно там, и не спорьте — собственной персоной СиСи то ли с Джиной, то ли с Софией.

На высоком холме — францисканская миссия с высоченным деревянным крестом перед входом, музеи, отели, высокие пальмы на малолюдной набережной; прямоугольная арка семи цветов радуги: проходите под ней на счастье! — и деревянный причал, где стоит, опираясь на отполированные временем и ветрами перила, высокая женщина в светлом ажурном платке.

Санта Барбара, Санта Барбара.

***
У девчонки нога — сорокового размера: а так хочется красоваться в изящных туфельках!
Рост — под метр девяносто: в самый раз в баскетбол играть, да тренер вздохнул: «Неуклюжа».
Ладони — широкие, «как лопаты», — вздыхает мать, покупая не перчатки, а варежки.

Хоть бы голос звенел колокольчиком — нет, хрипит, как у старого мужика.

Она всё понимает: и неловкие люди прекрасно живут, и кость не у всех узка, и голосом нежным не каждая может похвастаться… Всё она понимает, да и как не понять, если у мамы на все её жалобы один ответ: «И с этим люди живут».

Живут.

Но скажите: как жить, если имя твоё — Харитина?!

***

Ирина — Ира. Валентина — Валя.

А Харитина?

Мама звала её Харитинкой; отец… да какая разница, как её звал человек, выкопавший неизвестно откуда и давший дочери самое неблагозвучное имя.

Сначала она плакала, когда кто-то называл её Харей; потом стала драться: кулаки-то — дай боже; a когда стала старше, потребовала, чтобы её называли только по отчеству: Тимофеевной. Никто не стал возражать: девчонка боевая, связываться — себе дороже.

Тимофеевна закончила железнодорожный техникум, получила специальность дежурной по станции и уехала по распределению в Восточную Сибирь.

Небольшой посёлок; станция с романтичным названием.
Побеленный домик; скамейка у входа; железная печка; допотопный пульт: в техникуме говорили, что такие давно устарели; телефоны служебной связи.
Тишина, нарушаемая грохотом поездов; низкие звёзды на бархатном чёрном небе; речушка под горкой с ледяной даже в жаркую погоду водой.
День — ночь — двое суток дома — день — ночь…
Романтики — хоть отбавляй!
Скучно не было: то чётный, то нечётный, то пассажирский, то наливной… да и поболтать с молодой дежурной частенько заходили связисты и путевые рабочие.
Жила Тимофеевна в служебной квартирке двухэтажного кирпичного дома: как раз перед её приездом уехала к дочери на Кавказ пожилая дежурная, проработавшая на станции без малого сорок лет.
Перед Новым годом навестили родители; привезли домашнего мёда, сушёных грибов; положили под ёлку коробочку с золотыми часами.
— Ну, что ж, Харитинка, — вздохнула мама, походив по посёлку, — и не в такой глуши люди живут.
А отец похвалил: «Молодчина, дочка! Только смотри: никому лишнего не позволяй, а женатым — особенно».

«Не позволяй». Может, она б и позволила — да никто не заигрывал. Только однажды, когда снегопад остановил поезда, а иней, налипший на провода, прервал связь, зашедший погреться весёлый обходчик попытался прижать её к стенке, но тут же вылетел из дежурки в сугроб.
— Сумасшедшая, — крикнул он. — Не девка — бой-баба какая-то!
Ну, что ж… не впервой: бой-баба — значит, бой-баба.
Ритмично тикали на руке золотые часы; катилось куда-то равнодушное время.

***

Какое чудо — самое чудное?
Чего ждём, когда ничего не ждём?
Майским вечером постучала соседка:
— Тимофеевна, пошли к нам: брат вернулся из Армии.
Сияло высокое небо; полыхали оранжевые жарки; блестели дождинки в фарфоровых чашечках ландышей; весело тикали часики рядом с мужскими часами.
Никакая она не бой-баба; и для неё есть счастье на свете!

Тимофеевна осторожно — врач велел не спешить: пятый месяц — не шутка! — поднялась на второй этаж, достала ключи и застыла: из-за неплотно закрытой соседской двери слышался раздраженный голос:
— Хватит меня отговаривать! Рано семейством обзаводиться — да еще с такой бабищей! Её даже зовут не по-человечески! Харитина — это ж надо было придумать! Да не причитай: лучше собраться помоги, пока она не вернулась.

***

Как корабль назовёшь — так он и поплывёт.
Как дочь назовёшь — такую судьбу напророчишь.
Чётный, нечётный, пассажирский, наливной…
Как странно: каждая смена тянется-тянется — а посмотришь: еще один год пролетел.

«И без любви люди живут», — сказала бы мать.
И без детей.
Без малого сорок лет проработала Тимофеевна на станции, а когда вышла на пенсию, вернулась в свой старый город, куда за все эти годы приезжала два раза: хоронить мать, а потом отца.
Девятиэтажный панельный дом; качели; песочницы; лавочки у подъездов. Двор, как двор; как сотни таких же дворов.
Но не скрипят, раздражая, качели; не гоняет ветер бумажки и мусор; не чернеют жжёными пятнами кнопки в лифтах — чистота, красота! — а всё потому, что в этом доме живёт Тимофеевна.
«Бой-баба! — уважительно называют её соседи. — Никому спуску не даст!»
Однажды остановились верные часики.
Тимофеевна покрутила их, повертела, тряханула как следует: не идут! — и отправилась в мастерскую.
— Вот, посмотрите, — попросила она. — Конечно, часы очень старые, но мне они дороги. Может, почините?
Немолодой часовщик надел свою лупу и улыбнулся:

— Не беспокойтесь: починим. Надо же, какой день невезучий: у вас часы поломались, у меня — телевизор. Придётся серии пропустить.
— А что вы смотрите?
Часовщик засмеялся:
— «Санта Барбару». Вот ведь: никогда не смотрел такой мелодрамы — а увлёкся. Я раньше в море ходил, видел берега Калифорнии.
— И в Санта Барбаре были?
— Нет, мимо прошли.
— Знаете что, — решительно сказала Тимофеевна, — приходите к восьми, у меня и посмотрите. Запишите: Центральная тридцать девять, квартира сто сорок пять.
Кто сказал, что у неё некрасивое имя?
Тиночка. Тина. Нежное имя, как и она сама.

И каблучки ей подходят, и перчатки нетрудно найти; и ажурный платок, подаренный мужем, так славно лежит на плечах!
Радостно тикали часики; улыбалось лукавое время.

Через шесть лет тридцать первого августа Тина проснулась рядом с холодным мужем.
— Сердце остановилось, — сказал врач Скорой помощи. — Лёгкая смерть.
***
Девятиэтажный панельный дом; качели; песочницы; лавочки у подъездов.
Всё, как везде.
Только каждый год в ночь на тридцать первое августа в сто сорок пятой квартире останавливаются часы. Нет этой даты в календаре; не звонит телефон; не включается холодильник; крепко спит немолодая хозяйка; и на двадцать четыре часа исчезает куда-то время.
Человеку кажется что-то чудом, но это — не чудo.
Что для вечности день? Две секунды, не больше.
Время не безжалостно, не равнодушно.
Оно знает, как и кого лечить.

***

Санта Барбара, Санта Барбара.
Уютный, в зелени, городок.

Сверкают на солнце терракотовые кирпичные крыши; покачиваются на набережной высокие пальмы; прячутся за оградами роз и клематисов арочные входы домов.
Летит к океану элегантная State Street; разрезает город пополам и спускается к деревянному причалу, где каждый год тридцать первого августа, опираясь на отполированные временем и ветрами перила, стоит высокая женщина в светлом ажурном платке.

Незабудки

— Ну, здравствуй.
— Что-то сердце совсем расстучалось: не иначе, выпрыгнуть хочет. Наверное, шла к тебе слишком быстро. И слёзы… но это от ветра: я уж отвыкла, что в июне бывает так холодно. Где же платок? Вечно его в этой сумке ищу. Старая была такая удобная: шесть кармашков, всё на месте, жалко, истрепалась совсем, а к этой никак не привыкну, хоть и мягкая она, и красивая. Мне её Тома подарила, когда погостить приезжала. Помнишь Тому? Тамару Демченко из техотдела? Каждое лето ко мне приезжает, внука привозит: славный такой мальчишка, жалко, астмой болеет.
— У тебя, как всегда, порядок: лавочка аккуратно покрашена, и между плитами на земле ни травинки, и пионы свежие-яркие! А на фотографии ты точно такой, каким я тебя помню — будто и не прошло столько долгих и горьких лет.
— Посижу немного, отдышусь окончательно и спущусь за водой к колонке. Не смейся: я пустую банку из дома везла: думала — где я её утром в гостинице возьму?
— Ну, вот… стоит и мой скромный букетик.
— Я вчера московским приехала, в полдевятого вечера. Остановилась в гостинице у вокзала: ты её не знаешь, она новая, пару лет всего, как построили. Одиннадцать этажей, окна зеркальные — так и сияют; три лифта, дорожки ковровые, чисто, красиво. Мой номер на втором этаже. Вышла утром на балкон: воздух чистый, прозрачный: пей — не напьёшься! Вдали сопка синеет, дрозды поют, голуби внизу на парковке расхаживают, а чуть дальше речушка течёт… как же её?.. ведь знала название… нет, не вспомню. Тихая такая, медленная. Этот-то берег асфальтом залили, а на противоположном — сказочным голубым ковром — незабудки. Как в песне, помнишь? «А на том берегу незабудки цветут, а на том берегу звёзд весенний салют».
Да… на том берегу.
— Я как раз собиралась у портье спросить, где поблизости можно цветы купить, а тут — незабудки! Я о них и мечтать не могла. Знаешь, почему они так называются? Конечно, знаешь: подаришь их — и тебя не забудут. А ещё они раны заживляют, и простуду вылечивают, и даже сталь закаляют. Вот такие они, незаметные крохотули.
— Ну, вот… Спустилась я вниз, перешла на тот берег, благо, мостик недалеко, и нарвала свой букетик. А пионы, конечно, тебе жена принесла. Я к ней завтра поеду: повспоминаем, как все вместе работали, тебя помянем, других, кто уже ушёл. И Тамара приедет, и Зина с Арсением, и наверняка кто-нибудь ещё.
— Я ведь с тобой много лет разговариваю, только ты об этом не догадывался. И хорошо, что не догадывался.
А может, я ошибаюсь? Ведь не зря говорят: легко спрятать глупость, но не спрячешь ум; легко спрятать ненависть, но не спрячешь любовь.
Не знаю… может, и так. Но, кажется, у меня хорошо получалось.
— Я тебе про своего соседа расскажу, что-то вспомнилось: он в прошлом — оперный певец. Я иногда даже злилась: то пел ни свет ни заря, то часами на рояле играл, а чаще всего пластинку ставил с какой-нибудь оперой, особенно «Каменного гостя» любил. А слышимость у нас сам знаешь, какая, вот я вместо тишины арии и слушала. Ну вот… Недавно постучал он ко мне и попросил помочь: все пластинки, — а я как глянула — ахнула: их там сотня, не меньше, — в мусоропровод выбросить. «У меня, — говорит, — рак лёгкого обнаружили. Буду к дочери переезжать».
Я его пыталась убедить пластинки в музыкальную школу отдать или хотя бы положить на скамеечке во дворе: кто-нибудь да возьмёт, но он и слушать не стал: «Вы поможете мне или кого-то другого просить?»
Отнесла я пластинки, сколько смогла, в мусоропровод, сложила в углу, а ночью потихоньку домой перетащила. Договорилась со школой: приехали, забрали; сказали, на пластинках качество звука лучше, чем на кассетах и дисках.
— А знаешь, жизнь так изменилась: теперь все в Интернете сидят. Социальные сети придумали, всякие сайты. Меня иногда спрашивают, почему на них не регистрируюсь? Не скучно ли без всего этого? Нет, отвечаю, не скучно. Когда-то прочитала: самодостаточность определяется количеством уровней души. Не знаю… может, и так. Но я вот что думаю: интернет, интернат — близкие по звучанию слова. Но не только по звучанию. И там, и там — столпотворение, шум, а я люблю тишину. Мне не интернет-интернат-общежитие — мне отдельная квартира нужна.
Но я не одинока. У меня такие хорошие друзья: и здесь, где прожито столько лет, и там, куда доживать вернулась.
— Да нет, я не плачу…
— Помнишь песню нашей молодости?
Звенит высокая тоска,
Не объяснимая словами.
Я не один, пока я с вами —
Деревья, птицы, облака,
Деревья, птицы, облака… *
И могила эта, куда буду приезжать, пока хватит сил.
И незабудки, которые цветут и на моём берегу.

— Ну, вот… мне пора.
До свидания, мой хороший.
Тихая моя нежность.
Долгая моя печаль.

—————————————————

«Осенняя песня». Слова Л.Завальнюк.