Если я еду на рыбалку или на охоту, то никогда не бросаюсь стремглав брать трофеи: люблю постепенно входить в этот праведный мир природы. Надо успокоиться, вдохнуть воздух, пропитанный не только озоном, запахом листьев и травы, но ещё и сакральной правдой, связанной с жизнью земли. Надо почувствовать, что ты его часть, что этот живой мир принял тебя. Только после этого можно отправляться за добычей.
Так и в этот раз: мои друзья, банкир Миша и главврач геронтологического центра Игорь, ещё затемно накачав резиновую японскую лодку и прицепив подвесной «джонсон», схватили ружья и растворились в темноте, что бы встретить зорю и пострелять серых.
Миша, Михаил Борисович, организатор нашей прогулки, самый молодой в кампании, лет сорока, крупный, кучерявый, его мама была гречанкой. Из — за типичной внешности и имени, его многие принимают за еврея, а он этому только радуется.
Игорь — мужчина в годах, за шестьдесят: маленький крепкий, юркий, он занимался всю жизнь всеми видами спорта и любит любой активный отдых.
Водитель Володя длинный, сухопарый и костлявый, с большим сломанным носом и плешиной посреди черепа.
Так вот: мы с водителем Володей остались на хозяйстве, но, как только небо на востоке начало розоветь, решили порыбачить. Он распутал свои донки и отправился собирать личинок ручейника в прибрежном тростнике, которые хороши, как наживка в августе, а я, взяв спиннинг, направился вверх по берегу Оки, что бы побросать на перекате, образовавшемся напротив врезающейся в реку песчаной косы.
Вернулся я к нашему лагерю часа через три, когда солнце уже поднялось и стало припекать по летнему. В полиэтиленовом пакете у меня возились пяток приличных окуньков и два щурёнка граммов по семьсот. У Володи тоже что-то плескалось в ведре, наполненном водой. Я поздравил его, а он, загадочно улыбнувшись, подошёл к кромке берега и вытащил из реки верёвочный кукан с огромной, лениво поводящей хвостом, стерлядиной. В ней было больше килограмма, длинноносая, с холодной серой спиной и жёлтым тёплым брюхом, она готова была лопнуть от своей красоты и толщины.
— Ты, Володя, герой! Мужики вернутся – не поверят, подумают, что ты из города её привёз. Больше они не будут ездить на охоту: теперь – только на рыбалку. А, потом – у нас сегодня будет настоящая царская уха.
Наши охотники подтянулись скоро. Грязные, мокрые, они недовольно и молча вытащили лодку на берег и, поставив ружья к «сараю» (я так называл Мишин «гелентваген»), стали стаскивать с себя болотные сапоги и камуфляжные куртки.
— Ну, что – без выстрела? – спросил я.
— Да, вся утка ушла на дальний кордон – раздражённо ответил Михаил.
— Хоть бы один чирок пролетел! – это Игорь.
— А у нас такой трофей – с десяти раз не угадаете.
— Тогда говори – какой?
— Володя, покажи этим горе-охотникам, что ты выудил, — обратился я к водителю, который вытаскивал из багажника раскладные стулья и стол, готовя наш лагерь к комфортному житью.
Вообще Мишин «гелентваген» был приспособлен к активному отдыху на природе, и его багажник был забит ружьями, спиннингами, палатками, спальными мешками, коробками с тушёнкой и минеральной водой и прочим нужным и не нужным оборудованием.
Володя, оторвавшись от дел, пошёл к берегу, и вернулся, неся на руках носастую красавицу. Охотники, молча и открыв рот, смотрели, не веря своим глазам.
— Ну, а ещё-то чего-нибудь поймали? – спросил Игорь.
— Конечно! – ответил я.
— Тогда, это – царская уха. Готовить будем мы с Володей, а вы, как простолюдины, идите за дровами и разводите костёр.
Тут мы услышали, как ругается Володя, вытаскивая всё из багажника машины. Ругался он громко, матом, проклиная всё, на чём свет стоит. Мы все обернулись, глядя на него.
— Что случилось, Володя? – спросил Игорь, — Почему ты так грязно ругаешься? Ведь ты же дворянин – в твоих жилах течёт голубая кровь!
— Водку забыли! Михал Борисович, ведь вы же сказали мне, что положили коробку в багажник!
— Да – положил! Только я виноват! Я её положил, по-моему, в «мерседес». Виноват я – всё перепутал. Давай-ка сгоняй в деревню – возьми пару бутылок, — сказал наш банкир и протянул Володе деньги.
— Сколько брать –то? – переспросил Володя, держа перед собой тысячную купюру.
— Шесть — не ясно, что ли! И ещё пошукай по огородам укропу и лучку зелёного.
Володя запрыгнул в машину и умчался в сторону посёлка, до которого было километров семь. А Игорь развёл костерок, повесил котелок и направился в прибрежные кусты. Минут через десять он вернулся с пучком смородиновых листьев и несколькими толстенькими корешками шиповника, которые он тут же почистил ножом и расщепив закинул вместе с листвой в котелок. Скоро мы пили дымящийся ароматный напиток, любуясь на речные красоты.
— А, чего ты над Володей издеваешься: дворянин, голубая кровь, а мы простолюдины? – спросил я у Игоря.
— Я вовсе не издеваюсь: он действительно по происхождению дворянин, причём самый настоящий. Девичья фамилия его бабушки Приклонская. Приклонские – это старинный дворянский род, и, если не из Рюриковичей, то, по крайней мере, они были и воеводами и губернаторами. Володя это знает, но не придаёт значения.
— А ты? – спросил я у Игоря.
— Я – нет! Мой дед был купцом второй гильдии и имел личное дворянство, а по российскому законодательству и мой отец, и я, и мой сын лишь почётные граждане Российской империи. Мой папа погиб на фронте, а мама, чтобы как-то прокормиться, после войны перебралась в город, оставив меня в деревне у бабки. Она устроилась прислугой к Софье Александровне, одной из бабушек Володи, к той самой, урождённой Приклонской. Хотя и вторая его бабушка, Вера Николаевна, жила в том же доме. Вы же помните эти старые деревянные двухэтажные дома на улице Белинской, которых теперь уже нет. Их построила в конце двадцатых по своим проектам группа инженеров — водников для себя, как бы кооператив. Правда, я не знаю – как это тогда называлось. Все квартиры в этих домах были четырёхкомнатные, с чуланами, сенями, со светлыми большими верандами, на которых летом пили чай, с ванными комнатами, с комнатками для прислуги рядом с кухней. Около домов были палисадники с цветниками, клумбами, зарослями малины, вишнями и яблонями. Я всё это помню, да и мама мне много рассказывала: она меня забрала из деревни, когда второй раз вышла замуж, мне уже лет десять было. Она переехала жить к дяде Коле, моему отчиму, директору Сенного рынка, но по-прежнему ходила помогать этим двум старушкам. А Володя-то всего этого не знает: он уже позднее родился.
Так вот: Софья Александровна с дочерью и зятем жила на первом этаже. Она ещё до революции, как представительница знатной дворянской фамилии, закончила Смольный институт и вышла замуж за инженера.
А Вера Николаевна, которая жила на втором этаже, была дочерью очень крупного купца из Богородска, её девичья фамилия Серякова. Вот в Богородске на улице Ленина все дома принадлежали Серяковым. Ну, правда, этих Серяковых было много, несколько братьев. Но так получилось, что отец Веры Николаевны умер, когда ей было пять лет, и её взял на воспитание к себе в семью другой богатый купец из Павлово, фабрикант, известный на всю Европу своими ножами, Кондратьев. Он так же, как и отец Веры, был старообрядцем. Связывали ли их какие-то купеческие деловые отношения – не знаю, но то, что существовали в те времена какие -то правильные нравственные традиции – это точно. Имела эта девочка Вера в доме Кондратьевых всё, получила прекрасное домашнее образование и вышла замуж за крупного инженера, сына тоже какого-то богатого купца из Воротынца. Свадьбу Кондратьев устроил им пышную, обставил молодым весь дом в Нижнем. Мебель заказал в Германии, ковры в Персии, столовое серебро и прочее. У меня в доме есть ковер, который Вера Николаевна ещё маме подарила. Мама и на втором этаже убиралась и помогала по хозяйству. Ездила молодая семья много по заграницам: Англия, Швейцария. Инженер настоящий был: мосты строил. А перед самой революцией послали его в Америку, закупать двигатели для пароходов. Вернулись они уже после революции, в восемнадцатом.
А в тридцать втором арестовали по «делу промпартии» обоих инженеров: и мужа Софьи Александровны и мужа Веры Николаевны, и сгинули они навсегда. Я думаю, что всё это «дело промпартии» нужно было Сталину, что бы специалисты-инженеры проектировали и строили ему Беломор-канал. Ну, да это не важно. А только ведь таскали тогда в ЧК на Воробьёвку и жен инженеров для допросов. И вот кто на кого тогда доносы и поклёпы писал неизвестно, но перестали здороваться и общаться с тех пор эти две прекрасные женщины, которых я узнал уже в том виде, что называть их могу только, как старухи.
А дети что – дети полюбили друг друга, и переехал сын Веры Николаевны к своей тёще Софье Александровне на первый этаж.
Красивые они были эти русские женщины, только старухами я их уже застал. Мама брала меня с собой, когда ходила к ним убираться. У Веры Николаевны на втором этаже в её комнате стояли замечательные иконы в серебре, в бисере, с камнями. Как-то я выковырнул из оклада один камешек, так мама меня выпорола ремнём прямо там. А ходила на базар Вера Николаевна в чёрном строгом платье, в чёрной шляпке и с кожаным ридикюлем из крокодиловой кожи под мышкой. Там ей приставляли мальчика, она ходила, набирала авоськи, а мальчик за гривенник тащил ей эти авоськи с продуктами до дому.
А Софья Александровна меня сама как-то выпорола. Я сидел на сундуке у них в коридоре, пока мама мыла полы. Вот я и сел на неё верхом, пока она с тряпкой наклонившись мимо была. Так Софья Александровна, увидев это, схватила меня за ухо и, не отпуская, вытащила на улицу, выломала другой рукой из сирени прут, и этой вицей высекла меня. Она переписывалась с Надеждой Крупской, была коммунисткой, председателем домкома, и именно к ней прибегали мальчишки со всего двора попить воды, смазать ссадину йодом и просто в поисках правды.
Вот такие, Миша, бабушки были у твоего водителя Володи. Но, я вам ещё расскажу про пироги с визигой. Знаете, что это такое?
Мы дружно покачали головами.
— Вот у тебя в холодильнике двухфунтовая банка с чёрной икрой стоит, — Игорь кивнул в сторону банкира Миши, — а визиги нет. Визига – это хрящ, спинная хорда у осетровых. Белуга, севрюга, стерлядь. Вот сейчас уху сварим, и я вам покажу визигу. Чёрной икры может быть в рыбине до десяти процентов, а визиги – один! Хотя это – еда для бедных, вроде, как субпродукт. Только всё равно я этой визиги уже лет пятнадцать найти не могу – раньше её на базарах продавали. А теперь – нет. Последний раз я ел пироги с визигой у Екатерины Ивановны, мамы нашего поэта Юры Адрианова, мы с ней дружили. Пироги с визигой это – классическая русская еда, вроде солёных рыжиков. А делаются они так: берётся эта самая визига, размачивается, мелко-мелко крошится, так же мелко крошатся варёные яйца, берётся репчатый лук, варёный рис, из всего этого делается фарш. Этот фарш тонко-тонко кладётся на раскатанный слой теста, сверху – кусочками без костей слой варёной щуки или судачка. Потом – снова слой фарша, закрываешь тестом, и пирог готовь, ставь в печку или в духовку.
Так вот – надумала Софья Александровна умирать. Раздала всё своё добро, все свои ценности раздарила и улеглась, что бы умереть. Ничего у неё вроде не болело. Я уж не помню, только моя мама не отходила от неё, всё спрашивала: что ей сварить или приготовить. И вдруг Софья Александровна говорит маме: сходи к Вере Николаевне, попроси её пирог с визигой спечь. Пусть придёт. Мама побежала наверх. А на утро Софья Александровна встала, постель убрала, умылась, оделась, скатерть свежую белую постелила на стол в гостиной, чашки с ложечками поставила, варенье вишнёвое в вазочке и уселась ждать.
Вера Николаевна пришла во второй половине дня с пирогом на противне, покрытым белым полотенцем. Сели они чай пить, и часа два пили и разговаривали всё. Мама-то моя так вежливо на кухню ретировалась, и меня с собой утащила. Потом старушки перебрались к Софье Александровне в комнату и заперлись. Уходила Вера Николаевна уже под вечер, наказав моей маме: «Ты, Настенька, потерпи. Побудь с ней. Я её исповедовала и соборовала». Софья Александровна отошла под утро. Вот такие бабки были у нашего водителя Володи.
— Так мы не поняли – а о чем они за чаем-то говорили?
— Не знаю – по не нашему говорили, я хотел подслушать. Теперь-то я понимаю, что по-французски.
