Шведский стол
Коля Пятачков сидел на неудобном, холодном, обитом кожей стуле. Впрочем, уже не на холодном — голая Колина задница давно согрела сиденье и прилипла к нему намертво. Встать будет не просто, и наверное, больно. Бармен, невозмутимый, как и положено человеку его профессии, совсем не обращал на Пятачкова внимания: механически протирал стойку бара и занимался сложной алхимией приготовления коктейлей с мудрёными названиями.
Коле почти не было стыдно. Не так как в начале, это точно. В первые минуты он был близок к обмороку, а сейчас — ничего, вертел головой по сторонам, исподтишка разглядывая публику, и не забывал прикрывать руками сокровенное.
А там было на что посмотреть, то есть в клубе, а не в месте, которое берёг от чужих взглядов Пятачков.
Человек пятьдесят в неглиже дефилировали туда-обратно в полумраке большого зала. Возраст от 30 до… “До близкого к вечности”, — думал Коля, глядя на бабульку в розовых чулках и комбинации беби-долл. К ней пристроился мужчина лет сорока, элегантно одетый только в верхнюю часть фрачной пары. Старая беби кудахтала скрипучим смехом и от восторга хлопала в ладоши.
Слева от Коли клевал носом над бокалом с мартини толстый мужик, покрытый густой чёрной шерстью. Из зарослей стыдливо выглядывала полоска красных стрингов. Коля позавидовал звериной волосатости мужика — в таких мехах тот совсем не выглядел голым.
Но в основном здесь всё-таки было больше людей средних лет и вполне респектабельной внешности. Если, конечно, можно назвать респектабельными граждан, разгуливающих прилюдно в одном белье, а то и вовсе в чём мать родила.
Все непринужденно болтали, пили коктейли из высоких бокалов, курили и между делом хватали друг друга за неприличные места. Время от времени парочки исчезали в проёме таинственной двери, предположительно ведущей к волнительному уединению.
А началось всё год назад, на его день рождения. Их отношения с женой как-то разладились. Люба скандалила по пустякам, часто жаловалась на то, что из брака ушла романтика, дулась и шушукалась с подружками по телефону.
Пятачков огорчался и не знал, что делать. Подарил Любе букет цветов, купил ей новый шампунь и овощерезку, принес домой её любимые чебуреки и пиво “Балтика”. Одним субботним утром попытался подать кофе в постель, но был обруган нехорошими словами с общим смыслом :”Дай же поспать, скотина!”
Коля опустил руки. Никаких других романтичных идей в голову ему не приходило.
В тот знаменательный день рождения Люба пришла с работы возбуждённая и загадочная. Побежала в ванную, долго там возилась, вышла в игривом халатике и, сделав неожиданный и нелепый реверанс, вручила ему розовый конверт.
— С днем рождения, котик, — на лице Любы было какое-то новое выражение.
Такого Коля раньше не видел, и насторожился. Он повертел конверт в руках, зачем-то понюхал его, наконец открыл, и достал распечатанный на компьютере листок с отрывными талонами. Очень похожий на объявление “потерялась собака” с фотографией собачки и номерами телефона безутешных хозяев.
Вместо собачки на листке была фотография Любы с шаловливо высунутым язычком и надпись: “Подарочный сертификат на пять сеансов орального секса. Без права передачи в другие руки”
Внизу на отрывных талонах крупно, красным, цифры — 1,2,3,4,5.
Коля обалдело молчал.
Люба сделала губки “обиженная девочка”.
— Ты не рад подарку?
Коля откашлялся. Снова посмотрел на “сертификат”.
— Это очень неожиданный подарок, я от радости растерялся, солнышко. Э-э-э… А когда можно его это… ну в смысле, в любое время?
— Ну да, в любое. Не на улице, конечно. На это отдельный сертификат нужен. — Люба засмеялась.
Коля оторвал талон.
Сертификат был использован за полтора дня. А супружеская жизнь Пятачковых заиграла новыми красками. В ход пошли полезные индийские книги, поучительные немецкие фильмы, и смешные игрушки из специального магазина. Запала хватило почти на год. А потом Любе снова стало скучно, грустно и мало романтики.
И вот, сегодня очередной день рождения Коли. Вечером Люба вызвала такси, сказала, что приготовила сюрприз и отвезла мужа на окраину города к мрачному, с виду заброшенному зданию, возле которого стояло довольно много автомобилей. Коля такое в кино видел — похоже на воровскую сходку. Ему стало сильно не по себе, а Люба сказала: “Пожалуйста, котик, будь раскованным и ничему не удивляйся.”
То, что происходило дальше, Коля помнил плохо. Какие-то полуголые люди отвели его в гардеробную, где он как под гипнозом разделся до семейных трусов в мелкую ромашку. Люба оказалась в ни разу Колей не виденном микроскопическом белье из красного шёлка. Она хитро прищурилась, ткнула пальцем в ромашки и спросила : “Котик, а может лучше совсем без них?”
Коля, всё в том же трансе, послушно стащил трусы и пошёл в зал за женой.
Там Люба чмокнула его в щёчку, сказала: “Я пойду, осмотрюсь, ага?”, и растворилась в клубах табачного дыма.
Вот уже третий час он сидит у бара.
Голый, одинокий и напуганный необходимостью сделать выбор.
Кроме Любы у Коли с 18 лет не было никого.
Мимо прошла женщина в полумаске совы, с невероятно большой грудью, наполовину выпадающей из чёрного кружева.
Коля сглотнул слюну и отвёл глаза. Радары женщины сработали. Она замедлила шаг и развернулась.
— В первый раз у нас? — голос был на удивление высокий, с мягким украинским акцентом. Коля почему-то ожидал, что он будет хрипловатым, как и положено быть в его понимании “сексуальному” голосу.
— Ага, — отозвался Коля и покраснел.
— А жена где? Или с кем ты пришел? — женщина-сова подошла на расстояние выдоха, и стало понятно, что она недавно пила хороший коньяк.
— Осматривается, — покорно, как на допросе, ответил Коля.
Сова понимающе улыбнулась. Или снисходительно? Коле хотелось верить, что понимающе.
— А пойдём-ка я тебе покажу тут всё, давно ведь скучаешь?
Коля неуверенно поёрзал, представляя, как сейчас отклеится от стула и с голым павианьим задом будет расхаживать среди незнакомых людей.
— Не, я посижу.
— И долго собираешься сидеть? — поинтересовалась грудастая сова.
— Да вот сейчас жена вернётся и мы, пожалуй, домой. Мне завтра вставать рано, — зачем-то ляпнул Коля и покраснел ещё сильнее.
Хорошо, что в зале темно, не то его полыхающее лицо давно привлекло бы общее внимание.
Сова пожала плечами, по-цыгански тряхнула грудью и хотела было уйти, но Коля, неожиданно для себя, вдруг выдавил : ”Ну-у-у, только если ненадолго, а то жена скоро… “ И с громким чпоком отлип от стула.
За широкой спиной незнакомки было удобно прятаться, чем он с радостью и воспользовался по дороге к манящей двери в нумера.
С женой они встретились только утром, дома.
Скандала не было: Люба категорически отказалась рассказывать куда исчезла и с кем была. Взамен она ничего не спросила о Колиных приключениях.
“Вот и хорошо”, — думал Коля, вспоминая грудастую сову Изабеллу.
“Очень хорошо”, — думала Люба, вспоминая смуглую красавицу Эльвиру и её мужа, неутомимого Рудольфа.
С тех пор у Пятачковых всё было замечательно.
Люба переехала в Швецию к милейшей семье, с которой познакомилась в интернете. Ей пока не скучно
А Коля купил красные стринги и официально вступил в клуб свингеров.
Жаль, что мужчинам-одиночкам платить приходится намного больше, чем семейным парам.
Но такие правила.
***
Грусть коней
“Ипохондрия” звучит красиво, загадочно. Есть в этом слове что-то грустно-лошадиное…
Велес Гутман любил красивые слова. Выискивал их во всех попадающихся на глаза текстах, запоминал, и даже употреблял к месту, удивляя многочисленных подруг необычайной эрудицией.
Помимо изысканных слов, Веля обожал сериалы о больницах, женщин во всём их разнообразии, и маму, Инессу Борисовну. Кстати, имя Велесу придумала именно она — контуженная русским фольклором филологиня, родившая сына в презираемом акушерками возрасте.
Маму сорокалетний Гутман любил так сильно, что отпочковался от неё только волей трагических обстоятельств: нужно было присматривать за опустевшей бабушкиной квартирой в центре города. Тут-то и расцвело его неожиданно проснувшееся либидо. Женщины устремились к Веле как бабочки на огонь.
Некоторые отчаянные особы открыто покушались на руку и квадратные метры завидного жениха, но встречали железобетонное сопротивление Инессы Борисовны. Ни одна из них не была достойна её сына. И его это вполне устраивало. Тем более, что обедать, ужинать, и на постирушки Веля неизменно ходил к маме.
Однажды утром Веля проснулся и обнаружил неприятные изменения, произошедшие за ночь в родном и горячо любимом теле — что-то странно хрустело, где-то ныло, местами противно покалывало. Веля попытался определить очаг болезни. Сильнее всего кололо справа под ребрами. Встревоженный, он тут же нагуглил несколько подходящих диагнозов: пневмония, воспаление желчного пузыря и гепатит. Бросившись к зеркалу, Веля с ужасом узрел лимонную желтизну своей небритой физиономии.
“Гепатит, точно.” — подумал он, и, не доверяя конвенциональной медицине, весь день посвятил изучению коварной желтухи в интернете.
Назавтра под ребрами не кололо, лицо заметно побледнело, и даже отдавало синевой, зато сильно болел большой палец левой ноги.
“Артрит, подагра, поражение суставов, возможна инвалидность”, — холодея мошонкой, прочёл Веля в популярном медицинском блоге. В одном исподнем он кинулся в аптеку за лекарством, которое, к слову сказать, оказалось возмутительно дорогим.
Всю неделю Веля просыпался с разными симптомами. Новые, всё более страшные болезни, подробные описания которых он находил в бездонном интернете, отвлекали от вчерашних хворей. Хоть это радовало — одновременное разжижение мозга и аденому предстательной железы он бы просто не вынес.
Веля бросил курить и пить, купил прибор для измерения давления и три термометра (для точности измерений). Ел исключительно перетёртые овощи, потреблял родниковую воду и закалялся по утрам в тазике с колотым льдом. Почти вся зарплата уходила на мази, травы, витамины и лекарства.
Подружки посмеивались над коллекцией пузырьков и баночек в Велиной ванной, и осторожностью избираемых им поз любви, а он, не встречая с их стороны сочувствия, злился и бегал жаловаться на очередной недуг Инессе Борисовне.
Помучившись еще немного, он все же решился обратиться к официальной медицине.
Елена Аркадьевна, семейный врач Гутманов, выслушала взволнованный монолог страдальца, тоскливо глядя в окно. Её лицо выражало отвращение к части человечества, не связанной клятвой Гиппократа. Не произнося ни слова, она выстучала что-то на компьютере и протянула свежеотпечатанный рецепт пациенту.
— Вот, принимайте по одной таблетке в день, и все у вас будет хорошо.
— По одной таблетке от всего, что я вам только что рассказал? — удивился Веля.
— Да. Именно. Это антидепрессант. У вас депрессивная ипохондрия, милейший.
— То есть ничего у меня не болит, я здоров?
— Ну что вы, кто же в наши дни совершенно здоров? Но болезнь ваша не физическая, а совсем наоборот. И лечится она довольно успешно. Кстати, вы женаты?
— Нет. А при чём тут это? — возмутился Веля.
— Да ни при чём, скорее всего. Были бы женаты, депрессия ваша была бы совсем другого характера.
Из поликлиники Веля вышел в полной растерянности. Ипохондрия, вот как. В тот же день он купил упаковку невзрачных таблеток с длинной и пугающей инструкцией.
Через три месяца Велес Гутман стал абсолютно счастливым человеком. Все проблемы исчезли, окружающие сделались вежливы и доброжелательны. Каждый новый день был светел и радостен. А лучше всего были неописуемые радужные сны, которые хотелось смотреть бесконечно.
И ещё — его перестало тревожить либидо. То есть абсолютно. Всех подружек он потихоньку отправил в отставку, продал ставшую ненужной бабушкину квартиру, и переехал к маме. Живут они тихо и мирно. Инесса Борисовна тайком таскает волшебные таблетки сына, а он великодушно делает вид, что не замечает. По утрам они рассказывают друг другу свои дивные сны. Жизнь прекрасна, нужно только правильно подобрать лекарство, уверен Веля. И я с ним полностью согласна.
***
Хамелеон
Фрося с детства стеснялась своего имени. “Какими же надо быть бесчувственными, чтобы так назвать ребенка”, — злилась она на родителей. А бесчувственные родители твердили: “Ефросинья — прекрасное имя, дурочка! На греческом Ефросинья — это радость! Ты же радость наша, Фросенька, разве мы могли назвать тебя иначе?”
От этого Фросе не становилось легче. Радость, конечно, ага.
Всех знакомых она просила звать её Русей и ждала совершеннолетия, чтобы официально сменить имя, но когда подошёл положенный срок, отчего-то передумала. Всё равно, кроме родителей Фросей её больше никто не называл. Имя “Руся” прижилось и многим даже нравилось. Все, конечно же, вспоминали бунинскую героиню, а особо подкованные шутили насчёт совсем не костлявых Фросиных ступней.
Ступни ступнями, а в любви ей везло как и литературной тёзке. То есть везло, но как-то очень временно.
Первый муж Руси, капитан милиции Арапов, безумно её любил и бешено ревновал. Подсылал сослуживцев следить за “подозреваемой”, когда она ходила по магазинам, или сам бегал к ней на работу в библиотеку и сидел в кустах по вечерам, подстерегая в засаде несуществующих любовников.
Каждый раз бедная Руся пугалась до полуобморока, когда из кустов выбегал муж, и нервно оглядываясь по сторонам, нежно целовал её в щёчку мокрыми холодными губами.
Капитан очень любил зарядку и футбол. Зарядку он мог делать в любое время суток, а футбол смотрел по всем каналам телевизора одновременно, не пренебрегая и радио.
Руся старалась не отставать от мужа. Она увлеклась у-шу, выучила имена футболистов и легко вела беседы на околофутбольные темы даже с самыми офанателыми болельщиками.
И надо же было Русе ляпнуть мужу, что ей нравится Падалиньо. Она даже не успела объяснить, что приглянулся он ей вовсе не внешностью и даже не футбольным мастерством, а всего лишь красивой фамилией. Муж устроил показательный скандал с угрозами, доставанием табельного оружия и пятью гранёными стаканами, разбитыми голым кулаком. Руся сильно испугалась и сбежала в тот же вечер к родителям.
Мама утешала: “Мы всегда знали, что он ненормальный, Фросенька. Ты к нему больше не вернешься, только через мой труп!”
А папа достал из тайника украденную в армейской молодости лимонку, и хотел было отправиться мстить “ментовской роже”, но его не пустили рыдающие женщины.
Второй Русин муж был очень умён. Эрудит-универсал, философ и мыслитель, слесарь второго разряда, Платонов Сократ Фёдорович, мог беседовать с кем угодно и о чём угодно. Часами, только ухо дайте. Он и Русю этим покорил — попросил книгу “Всё, что вы хотели знать о фотосинтезе, но боялись спросить”. Она смущённо развела руками: “Нет у нас такой книги, извините”, на что Сократ Фёдорович снисходительно улыбнулся и тут же рассказал Русе всё, что она хотела и не хотела знать о фотосинтезе.
Но голос у него был приятный, и через месяц они пошли под венец.
Довольно быстро выяснилось, что муж очень стесняется однобокого образования молодой супруги. В самом деле — библиотекарша, что это вообще за профессия? И Руся записалась в вечерний университет. Тут и оказалось, что у неё природная склонность к ядерной физике, и её пригласили на дневное отделение с перспективой аспирантуры и дальнейшей головокружительной карьеры в науке.
Сократ Фёдорович не перенёс такой новости и умер на месте от острого приступа смеха.
Овдовевшая Руся винила себя в скоропостижной кончине супруга, и в наказание за тяжкий свой грех, не пошла учиться на ядерщицу. Но и к библиотеке она тоже остыла, поэтому решила кардинально изменить жизнь и устроилась работать на рынок — в киоск с молочными продуктами. То есть, сыром торговать. На рынке ей очень понравилось, хоть мама с папой и стенали на два голоса: “Фросенька, доченька, ну какая из тебя базарная торговка? Ты же милая интеллигентная девушка, не позорь ты наши седины!”
Руся смеялась, пугала родителей базарными словечками и вскоре привела домой пылкого Артура.
Артур Исаакян продавал в соседнем ларьке ботинки “Саламандра”, изготовленные на фабрике в квартире его троюродного брата Ашотика.
На свадьбе родители скорбно молчали, но хаш ели с удовольствием.
Через месяц Руся перекрасила волосы в чёрный цвет, готовила долму лучше свекрови, гадала на кофейной гуще и бегло говорила по-армянски.
Очень быстро выяснилось, что пылкость Артура распространялась не только на законную жену, и имела радиус поражения в несколько близлежащих городов. Руся не выясняла отношений и продолжала вести себя как примерная армянская жена, чем дико бесила Артура, который женился на девушке славянской внешности, а получил копию своей мамы.
Не прошло и полгода, как страстного кавказца увела пышная Оксана из рыбного ряда.
А Руся объявила всем, что отныне её снова зовут Фрося, чем несказанно обрадовала родителей, покрасила волосы в платиновый цвет и купила щенка ротвейлера.
Милейший пёсик с крепкими львиными лапками, нежными шоколадными глазами и мокрой кнопкой носа, имел совершенно неправдоподобную аристократическую родословную и загадочное имя Верделл Джуниор III.
Фрося принесла его домой, достала из корзинки и поставила на пол. Щенок смешно заваливался толстой попой набок и вертел головой по сторонам. Она присела перед ним на корточки, потом встала на четвереньки и тихонько гавкнула. Щенок заинтересовался. Фрося гавкнула громче. Верделл восхитился и вильнул попой с жалким обрубком хвоста.
Через пять минут по квартире разливался радостный собачий лай.
И конечно же, Фрося лаяла гораздо лучше, чем Верделл.
***
Перпетуум шмобиле
Как странно иногда возникают ассоциации. Об Эмиле Борисовиче я вспомнила, увидев в интернете нелепое и даже абсурдное приспособление — формочку для приготовления квадратных яиц. Такая пластмассовая коробочка цвета здоровых дёсен, с логотипом “Bon appetit”. Кладёшь туда варёное яйцо, прижимаешь, и — вуаля! Получаешь что-то похожее на кусок мыла с оттиском пожелания приятного аппетита. Неужели это и правда кому-то нужно? Ну, наверное, нужно, раз делают. Кто-то ведь запатентовал и наладил производство этой бесполезности, значит есть те, кто её покупают. А что, может действительно, поедать квадратные яйца приятнее обычных овальных? Изысканнее, что ли…
Наш дальний родственник (троюродный муж маминой двоюродной сестры) Эмиль Борисович Розенблат слыл неустанным генератором никому не нужных идей. В бытность простым советским инженером (ну ладно, не совсем простым — главным инженером на мясокомбинате), он запатентовал сотни ноу-хау во всех областях прикладных наук от агрономии до освоения космических просторов. Патенты он коллекционировал и показывал всем кому не лень, с нездоровым блеском в глазах уверяя, что любое из этих открытий в будущем принесёт ему миллионы. И не каких-то там советских рублей, а настоящих зелёных долларов. В такие моменты жена Розенблата, Циля, густо краснела, бормотала “шлимазл несчастный” и уходила на кухню варить холодец, презрительно гремя кастрюлями в знак протеста.
А потом случилась Перестройка, и Эмилю Борисовичу, как и многим другим эмилям борисовичам, пришлось оставить научные изыскания и заняться бизнесом. И, что удивительно (а может и закономерно), бизнес у него пошёл. Первый в городе кафешантан “Эммануэль” стал таким популярным, что местная элита резервировала столики за месяц вперёд. Кроме этого он открыл сеть забегаловок “Перекус”. “Перекусы” Розенблата славились быстрым обслуживанием, простым и вкусным меню и отсутствием тараканов в тарелках.
Так Эмиль Борисович превратился в солидного ресторатора. Вместо унылого серого габардина он теперь носил сражающие наповал нездешней элегантностью белоснежные костюмы с бабочкой. Старенькую “Ладу” сменил первый в городе белый “мерседес”, а место супруги с двадцатилетним прокатом и провисшим капотом, заняла длинноногая шикса с великолепными буферами и акульим взглядом.
Обычная, в общем-то, история, уж сколько таких взлётов мы повидали в те далёкие дикие годы. И падение произошло так же банально: наезд рэкетиров, мафиозные разборки крышующих на окраине города, пара сожжённых дотла “перекусов”. Эмиль Борисович связался не с теми людьми и задолжал огромную сумму. Был сильно бит, после чего решил не искушать судьбу и залечь на дно. Но не в Брюгге, как в известном фильме, а в Израиле, приветливо распростёршем объятия всем своим заблудшим сыновьям, рванувшим туда из-под обломков павшей империи.
Собрался он в одну ночь. С собой взял неподъёмный чемодан с патентами и белую фрачную пару. И, пообещав молодой жене забрать её как только устроится, совершил Восхождение. Так красиво зовётся торжественный процесс репатриации — Восхождение. А те, кто уезжают из Страны — спускаются. Или опускаются? Ладно, тонкости перевода оставим профессионалам.
Мы (взошедшие годом раньше) встретили его в аэропорту. Дальний родственник, надо помогать. Пожилой красавец с пышными усами а-ля Шафутинский, чуть прихрамывая, вышел в зал прибывающих, опустился на колени и смачно поцеловал отполированный до блеска мрамор. Но этим жестом здесь никого не удивишь — каждый второй репатриант демонстрирует пылкую любовь к родине, лобызая её землю чуть ли не взасос. Уборщик-эфиоп с невозмутимым видом тут же прошёлся по поцелованной плитке электрополотёром и инцидент был исчерпан.
Муж подхватил чемодан, я вручила цветы, а Эмиль Борисович начал говорить. И говорил, останавливаясь только для приёма пищи, все две недели, что жил у нас. Оказывается, он приехал, чтобы всё тут изменить и улучшить. Его устройство по преобразованию энергии сделает переворот в мировой экономике. Буквально завтра он отправит заявку с намётками как минимум пяти гениальных идей в Тель-авивский университет. Он, конечно, мог бы продать свои изобретения в Америку, но, будучи ярым патриотом и лютым сионистом, в первую очередь намерен осчастливить отечество.
Эмиль Борисович обладал очевидной харизмой. Муж, очарованный его красноречием, моментально уверовал в скорое счастливое будущее человечества в целом и нашей страны в частности. Я немного сомневалась.
Через две недели мы помогли ему снять небольшую квартирку по соседству. Голые белые стены и скудная меблировка стандартного жилища для неимущих не укротили мятущийся дух еврейского Кулибина. Он получал пособие по безработице, подрабатывал мытьём подъездов и продолжал изобретать.
Сидя на замызганной холостяцкой кухоньке, угощая нас “пустым” чаем из чашек подозрительной чистоты, он неутомимо проповедовал своё Евангелие от Инженера. Годы летели. Мы посещали его всё реже. Первой, утомлённая техническими подробностями бесед, сдалась я, но супруг то ли из мужской солидарности, то ли из любопытства, ещё пару лет проведывал постепенно опускающегося и стремительно стареющего гения. Но потом и он устал, и наше общение ограничилось звонками вежливости по праздникам.
А в прошлом году, весной, накануне Пасхи, случилась престранная история. Ранним утром, когда город только начинает просыпаться, бесцеремонно здороваясь со своими жителями радостным ором надоедливых птиц, по главной улице промчался кортеж из пяти мотоциклов и двух представительских лимузинов. Ну, кортеж и кортеж, что мы кортежей не видели? Вообще-то, если честно, не видели, а уж в “русском” квартале так и подавно. Тем не менее, именно туда и отправилась загадочная делегация. Двое полицейских-мотоциклистов поднялись по выщербленным ступеням, вошли в грязный подъезд невзрачного дома на сваях, и через несколько минут вывели оттуда позёвывающего и потирающего глаза Эмиля Борисовича. Его бережно усадили в один из лимузинов и увезли. Больше Розенблата никто не видел.
Через неделю в интернете прошёл слух о появлении нового сверхсекретного супероружия в Израиле. А мой муж всё пытается вспомнить схему вечного двигателя, которую как-то в шутку набросал на салфетке сумасшедший старик. Я ему не мешаю — а вдруг?
***
Палп фикшн
В жизни писателя Эрнеста Марципанова наступила чёрная полоса. Во-первых, у него случился творческий застой — вот уже полгода он не мог придумать ни одного нового сюжета, и от этого впал в беспросветное уныние.
Во-вторых, жена посадила его на диету — высокий холестерин, угроза инфаркта.
“Учти, или будешь есть то, что доктор разрешил, или сдохнешь”, — поставила ультиматум Галина и отправилась на кухню варить овсянку на воде.
Вместо вожделенного жареного мяса, копчёной колбаски и солёных огурцов он получал жидкий супчик, тушёную капусту и кефир.
Диета настроение Марципанова не улучшила. Он стал мрачным, язвительным и совершенно невыносимым в быту.
Промучившись две недели, писатель стал подолгу гулять вечерами, объясняя это пользой для организма. Жена радовалась — именно ходьбу, как панацею от всех болезней, рекомендовал уважаемый доктор Зусман (в которого она была давно и безнадёжно влюблена).
А Марципанов повадился ходить по одному и тому же маршруту — мимо чебуречной. Продавщица Люба его уже знала, и, едва завидев приближающуюся долговязую фигуру, доставала три чебурека, заворачивала их по отдельности в вощеную бумагу и вручала со словами: “Доброго вам здоровьичка, Эрнест Валентинович”.
Первый чебурек Эрнест съедал прямо у лотка, на глазах умилённой продавщицы. Ел торопливо, по-дикарски. Жадно рвал зубами хрустящее, истекающее ароматными соками тесто, урчал как изголодавшийся кот и утирал капающий жир носовым платком, заботливо приготовленным с утра женой. Дожевав, он умиротворённо вздыхал, желал Любе приятного вечера и отправлялся в парк. Там, сидя на скамейке под акацией, расправлялся с остатками контрабанды. Потом Марципанов неспешно прогуливался по аллеям, стараясь дышать ртом, чтобы выветрился запах мяса с луком. Возвращаясь домой, презрительно отказывался от ужина, и радовал Галину отличным настроением и здоровым румянцем.
“Работает диета”, — думала она, упиваясь ролью спасительницы.
Мысль купить телескоп посетила его именно в парке. Доедая третий чебурек, он любовался первыми звёздами, и вдруг понял: а ведь жизнь полна сюжетами! И самое интересное происходит за закрытыми дверьми обыкновенных квартир. Только подумать, сколько шекспировских страстей, кипящих на кухнях, в спальнях и гостиных, пропадают зря. Всё что требуется — подсмотреть и записать. Да! Домой он нёсся окрылённый гениальной идеей.
Жена, три года откладывавшая деньги на норковую шубу, попыталась возмутиться. Но Эрнест был твёрд и уверен в успехе. Сопротивление глупой мещанки было преодолено, и на следующий день он приволок домой огромную коробку с телескопом.
Началась охота. Каждый вечер, как только сгущались сумерки, он выходил на балкон, устраивался поудобнее и обозревал окрестные дома. Блокнот и ручка всегда были на подхвате. Не полагаясь на память, умные мысли Марципанов записывал с детских лет.
Поначалу ничего интересного не происходило. Так, ерунда всякая — мелкие кухонные ссоры, одинокий старик, изо дня в день пьющий чай перед телевизором, пара молодоженов без капли воображения, однообразные попойки, орущие младенцы и всё.
Ночи напролет он сидел на балконе, выпивал литры чая, до рези в глазах всматривался в окуляр, а под утро приползал в спальню, валился на постель и дрых как вампир до заката.
Проснувшись, вкратце записывал вчерашние события, наскоро завтракал и, после короткой прогулки до чебуречной, снова бежал на балкон.
Сюжет его лучшей книги где-то там, главное — не сдаваться.
Жена подло хихикала, рассказывая подружкам по телефону о заскоке благоверного. Но ему было всё равно. Что понимают эти дуры в литературе? Что они читали, кроме поваренной книги? Марципанов вздыхал. Только гений способен понять другого гения. Ничего, потомки поймут и оценят. Он ещё всем покажет.
Через месяц бесплодных наблюдений в одном из окон дома напротив, этажом выше приклеенного к телевизору старика, появилась симпатичная дама. Лет тридцати, приятных округлостей, брюнетка.
Марципанов оживился. Он жадно всматривался в женщину, мысленно составляя её портрет: “бархатная кожа оттенка кофе со сливками; пухлые влажные губки; васильковые глаза; роскошные, шелковистые и чёрные как крыло ворона волосы”.
Прервав полёт творческой мысли писателя, в окне брюнетки появился мужчина.
Марципанов замер, наблюдая: пару минут они о чём-то говорили, брюнетка смеялась, потряхивая “полной, восхитительной формы” грудью. Потом исчезла, оставив мужчину в гостиной, и вернулась в прозрачном “невесомом, ажурном, сводящем с ума” пеньюаре.
Марципанов смотрел так внимательно, что изредка забывал дышать.
Брюнетка взяла визитёра за руку и куда-то утащила. “Видимо, в спальню”, — догадался писатель, и напрасно прождал их возвращения до рассвета.
На следующий вечер всё повторилось. Но с другим мужчиной. И назавтра, и так далее. Каждый день приходили новые гости, и брюнетка чуть ли не с порога увлекала их в будуар.
Ночная бабочка. Ну конечно. Ах, как давно он мечтал написать о жизни падших женщин. Вот она, удача! Творческий застой завершился, и Марципанов, едва увидев брюнетку с новым гостем, начинал лихорадочно записывать бьющие неисчерпаемым ключом мысли. Роман о современной ночной бабочке с элементами детектива и эротики писался как по маслу. И название уже было готово — “Таинственная смерть куртизанки”. Блеск!
В один из вечеров он налил себе чашку кофе, захватил припрятанный с прогулки чебурек, и отправился созерцать. Привычная картина изменилась. В комнате было пусто. Марципанов терпеливо ждал. Наконец показалась растрёпанная брюнетка. Она бежала, сметая на ходу стулья. За ней нёсся высокий бородач с ножом в руке.
Марципанов выронил чебурек. Что это? Неужели он собрался её убить?! Вот так поворот. В своих романах Марципанов ещё ни разу никого не убивал. Интересно, как это происходит? Сильно ли польётся кровь? В какой позе упадёт жертва? Что за выражение лица будет у убийцы?
Он глянул на телефон, с которым никогда не расставался (ждал звонка от спонсоров и издателей). Вызвать полицию? Ну нет. Искусство важнее. Такой шанс выпадает раз в жизни. На его глазах создавался литературный шедевр для грядущих поколений.
Мужчина замахнулся, брюнетка открыла рот в немом вопле.
Марципанов прильнул к телескопу. Гениальные фразы будущего бестселлера рождались в его голове с необычайной лёгкостью.
“Кровь хлынула из её перерезанного горла, окрашивая воздушный пеньюар в цвет перезревшей вишни”. Или нет, лучше так: “кровь цвета перезревшей вишни фонтанировала из зияющей раны, обильно заливая…”
Но что это? Замахнувшись, бородач неожиданно замер. Брюнетка всё так же разевала рот, словно рыбина, выброшенная на берег, а убийца застыл с поднятой рукой и глядел на женщину. Вдруг он отшвырнул нож, развернулся и выбежал из комнаты. Брюнетка опустилась на пол и закрыла лицо руками.
Писатель не верил своим глазам. Как же так?! Нет-нет-нет! Ему нужен финал! Он должен описать смерть куртизанки так достоверно, чтобы читатель в ужасе содрогнулся.
Через минуту Эрнест Марципанов, сжимая длинный кухонный нож в руке, выскочил на улицу.
***