Бурная и суматошная Рождественская ночь медленно, но неумолимо приближалась к своему неизбежному финалу. Двое измученных и продрогших мужчин безмолвно сидели на парапете ограды старого затемненного двухэтажного особняка. Те невероятные, головокружительные события, которые обрушились на их головы за истекшие сутки, казалось, отобрали их последние скудные силы.
Один из сидящих бездумно уставился остекленевшими глазами в усеянное самоцветами необозримое звездное небо. Второй же, более молодой, высокий и атлетически сложённый, уткнулся лицом в свои широкие и мозолистые ладони.
Я с трудом оторвал свой взор от завораживающих светил бездонного небосклона и лениво пнул под лодыжку сидящего рядом со мной великана. Всего несколько минут назад мой друг окончил повествование о трагикомичных событиях, послуживших причиной краха его счастливой семейной жизни. От моего легкого толчка Степан словно очнулся от безвольного летаргического оцепенения. Он резко выпрямился и с возгласом «эх!» отчаянно махнул своей правой рукою. Спрыгнув с дощечки, на которой он восседал доселе, гигант решительно провозгласил:
— Какой смысл сожалеть о том, чего уже никогда не вернёшь! Что было, то прошло! Идём! По моим скромным подсчётам вот-вот должно наступить время рассвета.
Гигант взглянул на небо, и я заметил, что решимость его значительно поубавилось.
— Странно, — понизив голос, встревожено пробормотал исполин. — Луну как будто кто-то гвоздями приколотил к небосклону. Мы уже более двух часов сидим здесь, а эта мордатая красавица до сих пор висит на том же самом месте. За всё это время ни одна машина и ни один автобус не проезжали мимо. Часы остановились, телефоны вышли из строя. Похоже, какая-то нечистая сила исподтишка глумится над нами.
Мне тоже стало не по себе. В груди стало невыносимо холодно, и мелкие мурашки поползли по дрожащему телу.
— У меня такое ощущение, что мы заблудились не только в пространстве, но и во времени, — тихо пролепетал я.
— Нет! Этого не может быть! — стряхнул с себя растерянность тернопольский богатырь. — По крайней мере, в пространстве мы уж точно не заблудились! Идём вон в ту сторону и через минут десять обязательно выйдем на площадь Rotunda Boavista. А там уже видно будет. Все-таки Порто не настолько большой город, чтоб в нём можно было совершенно потеряться.
— Если мне не изменяет память, то с семи часов вчерашнего вечера мы никак не можем добраться до злосчастного автовокзала ARRIVA, — напомнил я моему чересчур самоуверенному проводнику.
— Но ты же отлично понимаешь, Василий, что заплутали мы только из-за невесть откуда нахлынувшего непроглядного тумана, — принялся оправдываться двуногий путеводитель по местным достопримечательностям. – И давай не будем по мерзкой большевистской привычке искать вредителя или затаившегося агента мирового империализма. Топаем! А то я буквально промёрз до костей!
И мы, с трудом передвигая затёкшие ноги, побрели по шершавому тротуару вдоль совершенно безлюдного проспекта Боавишта. Степан, скорбно ссутулившись, молчаливо шагал чуть впереди меня, погружённый в нахлынувшие на него безрадостные воспоминания. Звуки наших тяжёлых шагов подшаркивающим метрономом отсчитывали тягучие секунды иссякающей Рождественской ночи.
Над нами царственно и величаво раскинулся безбрежный океан ночного зимнего неба, искрясь и переливаясь бриллиантовой россыпью ослепительных вечных звёзд. Справа, склоняясь к горизонту, серебряным блеском сияла красавица Луна, кокетливо прикрывая свой бледный лик изящной тёмной вуалью. До полнолуния оставалось от силы два дня, а, может быть, и того меньше. На небесном своде не было заметно ни единого облачка. Только какой-то запоздалый авиалайнер прочерчивал тонкую дымчатую полоску поперёк диска ночного светила.
По мере нашего неторопливого движения мне стало чудится, что Луна неспешно, но неуклонно приобретает мертвенный, желтоватый оттенок. Как бы подтверждая мои подозрения, гигант трубным замогильным голосом мрачно продекламировал:
— Оглянись спокойным взором.
Посмотри, во мгле сырой
Месяц, словно жёлтый ворон,
Кружит, вьется надо мной.
Меня поразило даже не то, что я услышал стихи Есенина из уст Степана, а с каким трагизмом и безысходностью были прочитаны эти меланхоличные строки.
— Господи! Меня просто в дрожь бросило от леденящего холода этих стихов, — нервно поёжился я. — Знаешь, Степан! Ты явно недооцениваешь своих способностей в области литературы и искусства. Ты мог бы сделать головокружительную карьеру трагического актёра театра и кино. Все-таки очень жаль, что тебе не посчастливилось поближе познакомился с Шекспиром.
— Да тут дело не столько в моих неординарных способностях, сколько в качестве самого первичного материала, — с видом ведущего литературного критика высказался гигант. — Я давно заметил, что русская поэзия конца XIX начала XX века насквозь пропитана декадентским духом пессимизма и нигилизма. От творчества корифеев русской литературы той эпохи так и веет пресыщением жизнью и атмосферой разочарования, подавленности и удрученности.
Я потрясённо смотрел на Степана и лихорадочно пытался сообразить: понимает ли он хоть что-то из того, что только что сказал, или случайно запомнил эту фразу из какой-то телевизионной передачи.
— Степан. А откуда ты знаешь стихи Есенина? — попытался я не дать гиганту впасть в ещё более глубокое уныние. – Ты же всегда мне говорил, что в школьные годы терпеть не мог гуманитарных предметов, особенно литературы.
— О-о-о! Это история моей самой первой печальной и несчастливой любви, — сразу же оживился мой друг. — Наша поселковая школа при прииске на Колыме, была ещё и интернатом. Дети, родители которых жили в посёлке, ходили туда, как в обычную школу. Но был при школе и отдельный корпус, где обитали дети из окрестных рыбачьих и охотничьих поселений. Если брать по колымским масштабам, то родители этих детей жили не очень-то и далеко. Но учитывая бездорожье и суровую зиму, им приходилось отправлять свои чада на обучение в поселковый интернат. При нашей школе, среди прочих, функционировал и кружок бальных танцев. И моя мать настойчиво и без устали настаивала, чтоб я регулярно его посещал.
— Каждый нормальный и воспитанный парень обязан быть галантным и учтивым кавалером, — говорила она. — И должен непременно уметь развлечь и развеселить любую приглянувшуюся ему девушку.
Быть может, это был камешек в огород моего отца, который на вечеринках умудрялся отдавить ногу даже самой ловкой и умелой танцовщице.
Я особо не возражал матери, так как кружок бальных танцев вёл мой любимый учитель Аристарх Поликратович Завадский. Сначала я танцевал с моими сверстницами, но, к сожалению, девчушки-одноклассницы едва-едва доставали макушкой до уровня моей груди. Мальчик я был ранний, рос очень быстро, и Аристарху пришлось «сватать» меня к девочкам из старших классов. Благо кавалеров в кружке постоянно не хватало. Начал я было танцевать с Олей Климовой, дочерью главного инженера. Я к ней питал определённые симпатии. Но та вскоре категорически отказалась от танцевального партнёрства со мной.
— Этот идиот-переросток вечно набьёт полные карманы яблок и орехов, и прётся танцевать со мной вальс бостон, — капризным голосом жаловалась она Аристарху.
И как было объяснить этой глупой дурочке, искалеченной строгим маминым воспитанием, что это вовсе не яблоки и орехи, а физическое проявление моих самых нежных и возвышенных чувств. И я вовсе не виноват, что они так нагло и беззастенчиво выпирали из моих стильных брюк. Тогда Аристарх поставил меня танцевать с Аней Елисеевой, девочкой из вымирающей народности юкагиров. Вообще-то, родители называли её почему-то Айна. И что самое удивительно, дочь ни лицом, ни фигурой абсолютно не походила ни на маму, ни на отца. Аня удалась рослой, длинноногой, с изумительным бюстом и к тому же была огненно рыжеволосой. Впрочем, как и её две младшие миловидные сестрёнки. Злые языки говорили, что причиной тому были неизвестные науке местные геологические аномалии. Семнадцать лет назад какая-то геологическая партия три сезона подряд разведывала новые золотоносные жилы в районе охотничьего поселения, где жили Елисеевы. В этой экспедиции трудился здоровенный рыжебородый геолог-забулдыга, который не раз наведывался за провизией в жилище юкагирского охотника. И свершилось чудо! В бездетной семье Анофрия Елисеева одна за другой родились три рыженькие девочки погодки.
В озорнице Аннушке необычайно гармонично сочетались славянские черты и признаки народов Крайнего Севера. Её из ряда вон выходящая грация и красота неимоверно будоражила воображение любого полноценного мужчины, независимо от его воспитания и возраста. А как я уже тебе говорил, в тринадцать лет у меня была вполне нормальная мужская реакция на слабый, но привлекательный женский пол.
Аню, похоже, совершенно не волновало содержимое моих карманов. Наоборот, во время танца она так плотно прижималась ко мне, что у меня начиналась настоящая эйфория, которая почему-то давала неприятный побочный эффект. Моё нижнее белье впоследствии становилось насквозь промокшим и липким. Я даже начал подкладывать в трусы носовой платок, чтобы предательские пятна не проступали наружу.
В конце концов, я не выдержал и объяснился улыбчивой Анечке в моей большой, страстной и бескорыстной любви. Но развесёлая девчонка только посмеялась над моими самыми сокровенными и трепетными чувствами. Ведь я был почти на три с половиной года младше её. Я уже тебе рассказывал, что пошёл в школу на год раньше моих сверстников. А Аня «засиделась» по причине неуспеваемости в одном классе два года подряд. А когда я стал ей докучать своей горячей и пылкой любовью, она вытащила из портфеля томик стихов Сергея Есенина и насмешливо молвила:
— Вот выучишь наизусть эту книгу, тогда я исполню все твои, даже самые смелые и дерзновенные, пожелания.
Она слышала от своей младшей сестры (моей одноклассницы), что я полный баран в области русско-советской литературы, но даже не подозревала о моей врожденной феноменальной памяти. А память моя работает безупречно, особенно, когда это мне позарез надобно. Уже после следующего занятия кружка бальных танцев я отозвал Аню в сторону и сказал, что исполнил её маленькую девичью прихоть. Она взяла из моих дрожащих от возбуждения рук зачитанный до дыр томик, раскрыла его и хихикнула:
— Ну, давай, начинай!
Я начал. Глаза Ани округлились до величины чайных блюдец:
— Так ты что, и вступление от редактора тоже выучил?
— И заключение, и примечания, — кивнул я. — Ты же сама сказала: «Выучи наизусть эту книгу».
Экзамен длился недолго. Декламировал я проникновенно и страстно, вкладывая в каждую строку мою животрепещущую душу. Приятно удивлённая старшеклассница тут же назначила мне свидание в костюмерной концертного зала школы, от которой у неё был запасной ключ. До Нового года оставалось совсем ничего, и школьники допоздна репетировали праздничное сказочное представление. Поздно вечером, когда все разошлись, мы тайно проникли в костюмерную, разделись и возлегли на кипу выстиранных маскарадных костюмов. Я был на седьмом небе от безумного счастья. Ведь сейчас в 13 лет я стану настоящим мужчиной. Но в последний решающий момент кто-то со страшной силой дёрнул хлипковатую дверь. Щеколда не выдержала такого наглого насилия и дверь широко распахнулась. На пороге во весь рост стоял директор школы-интерната Виктор Андреевич Сергиенко. Щёлкнул выключатель и Сержик (так мы любовно звали между собой нашего директора) тихо охнул, потрясённый любительской сценой из классического «Декамерона».
Я не стану рассказывать, какую суровую выволочку устроил нам директор. Но он проявил необыкновенную деликатность и благородство, не выставив эту историю на суд суровой и взыскательной общественности. После получасовой нотации, он взял с нас слово никогда более не поступать так глупо и опрометчиво. Меня он отправил домой, а с Аней направился в свой кабинет, продолжая по ходу пичкать её строгими нравоучениями.
С тех самых пор моя зазнобушка перестала посещать занятия по бальным танцам и меня уже в который раз свели с новой партнершей. Но из-за этого моя пылкая любовь к рыжеволосой метиске отнюдь не иссякла и вовсе не ослабела. На переменах в коридоре я бросал Аннушке выразительные взгляды, давая понять, что моё сердце принадлежит ей и только ей. И даже то, что моя возлюбленная начала мало-помалу поправляться и округляться, нисколько не остудило моих возвышенных чувств и стремлений.
А через девять месяцев Аня родила прекрасного здорового рыженького мальчишку.
— Так ты всё-таки успел сделать своё нехитрое дело! — восхищённо воскликнул я.
— Да в том-то и дело, что нет! — с досадой шлёпнул себя ладонью по ляжке Степан. — Но, похоже, директора чересчур впечатлили роскошные формы моей бывшей партнёрши. Очевидно, он хотел скрупулезно расследовать это происшествие и потребовал, чтоб Аня наглядно показала ему, что мы с ней собирались делать в укромной и неосвещённой костюмерной.
Уже через четыре месяца моя слишком раздобревшая партнёрша исчезла из интерната. Виктор Андреевич проявил необыкновенную предприимчивость и у него оказались невероятно обширные деловые связи. Аня рожала в Верхнеколымске подальше от злых языков и завистливых глаз недоброжелателей.
Жена нашего директора весьма снисходительно отнеслась к грехопадению своего легкомысленного супруга. Она была крайне болезненной женщиной и постоянно ездила по курортам и санаториям в надежде излечить свою, похоже, неисцелимую бездетность. Эх! Какая жалость, что никто ей не посоветовал обратиться к рыжебородому геологу-гинекологу! Именно этот специалист по пробиванию разведочных шурфов ей наверняка бы помог!
Не знаю, как Сержику удалось обстряпать это щекотливое дело, но вскоре семья Сергиенков усыновила рыженького малыша, а Анечка вернулась домой с чистой и незапятнанной репутацией. Вскоре она вышла замуж за электрика с нашего посёлка и нарожала ему кучу чудненьких, здоровеньких ребятишек.
Правда, тогда на Колыме мне были неведомы эти закулисные и весьма пикантные подробности. Узнал я финал этой мелодрамы только в Тернополе, совершенно случайно подслушав беседу моих родителей. Тогда в костюмерной мне здорово не повезло. И, в конечном результате, по моей неопытности я так и остался на бобах. Но на память о моей первой и незабываемой любви мне остались изумительные лирические строки Сергея Есенина.
Степан снова обратил свой задумчивый лик к ночному светилу, печально улыбнулся и мягко произнёс:
— Свет Луны таинственный и длинный.
Плачут вербы, шепчут тополя,
Но никто под окрик журавлиный
Не разлюбит отчие поля.
И мы снова неторопливо побрели по пустынному проспекту, любуясь несказанной красотой и глубиной звёздного небосклона. Однако наши мысли блуждали где-то далеко-далеко, в невозвратном и почти позабытом прошлом. И на душе было невыносимо болесно, что нашей беспутной юности уже никогда не вернёшь.