(рассказ)
И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдёт,
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою произнесет.
О.Мандельштам
Одного человека звали Бьёрн. Он жил на хуторе у Орлиного фьорда неподалёку от Вороньей пустоши. Дом его стоял у горячего источника.
Бьёрн был поэт.
Большую часть времени Бьёрн проводил в одиночестве. Сын приезжал к нему из столицы два раза в месяц, по субботам, привозил деньги и продукты. Потом они рыбачили у Скалистого мыса или бродили по Песчаной косе. В воскресенье вечером сын уезжал. Он работал в банке, и дела у него шли хорошо.
У Бьёрна были друзья. Одного звали Марко. Высокий, темноволосый и темноглазый, очень привлекательный, Марко был родом из Италии. У себя на родине он занимался семиотикой, а здесь изучал исландский язык и подолгу жил у Бьёрна на хуторе. В то время, про которое здесь рассказывается, Марко в Исландии не было, поэтому мы о нём больше не упоминаем.
Другим другом Бьёрна был местный доктор, большой жизнелюб и весельчак. Доктор всегда одевался в клетчатые фланелевые рубашки и вельветовые пиджаки бежевых тонов, оправдывая своё пристрастие к такому наряду тем, что, по его мнению, мужчина в светлом, вельветовом пиджаке производит впечатление доброго и домашнего. К нему хочется прикоснуться, почувствовать его тепло и запах. Это нравится пациентам, и они становятся более открытыми и доверчивыми. А пациентами его бывали и люди и животные, а однажды его помощь потребовалась даже коршуну. Коршуна подстрелил местный фермер, у которого тот воровал кур. А потом фермера восхитил яростный взгляд птицы, и он притащил своего недобитого врага на излечение. Доктор был настоящим кудесником. Он лечил всех. Коршун жил в его кабинете какое-то время, яростно тараща глаза на посетителей, и никого к себе не подпускал, кроме своего целителя. Потом, когда простреленное крыло окончательно зажило, его торжественно выпустили на волю недалеко от хутора Бьёрна. Коршун сначала побежал, хромая и подскакивая, а потом расправил крылья и улетел навсегда.
Доктор любил поэзию, и Бьёрн был для него как брат. Они дружили еще с университетских времен, и можно было сказать, что они уже стали родными. Доктор приходил обычно в пятницу вечером, он шёл к хутору, который считал своим вторым домом, пешком через всю каменистую пустошь. Сначала друзья купались в горячем источнике. Потом весь вечер пили кофе, читали стихи свои и чужие, и болтали обо всем. Было тепло и уютно, и душевный комфорт окутывал обоих.
***
Сегодня утром Бьёрн обнаружил, что у него кончается кофе, а вечером должен прийти доктор. Бьёрн не торопясь собирается и идет в город. Путь его лежит через каменистую пустошь. Путь его не близок, но он любит так ходить, не торопясь, размышляя обо всём и рассуждая сам с собой. Можно сколько угодно жестикулировать и размахивать руками, изображая ветряную мельницу. Можно представлять себя этой мельницей и идти по каменистой пустоши тяжелым шагом и нелепой походкой каменного монстра с мощными ветряными лопастями. А можно представить себя молодым волком, бегущим за своей добычей легко и стремительно, не чувствуя своего тела и не подчиняясь закону всемирного тяготения. К огорчению Бьёрна, в последнее время ему все реже и реже удается преобразиться в волка, а все чаще он чувствует себя тяжелой ветряной мельницей с растопыренными крыльями. Но зато можно громко читать стихи, петь песни и просто ликовать. Никто его не увидит и не услышит в этой пустынной местности.
И вот Бьёрн идет в город. На ногах его старые, поношенные башмаки. А вокруг цветет люпин, огромные поля люпина среди каменистой пустоши. Фиолетовое на черном и желтые пятна цветков тролля. И поднимается ветер.
Бьёрн начинает думать о сыне. Он вспоминает его совсем маленьким, как носил его на руках по этой каменистой пустоши, а малыш каким-то непонятным образом запоминал дорогу. И если в другой раз Бьёрн выбирал иной путь, малыш выкручивался из рук, показывал пальчиком на какие-то видимые только ему приметы, и вопил: «дудай топ-топ!», и отцу приходилось идти путем, выбранным сыном.
Бьёрну вспомнилось то время, когда коршун еще был пациентом доктора, а сын, совсем ещё маленький, считал большой для себя победой пройти мимо разъяренной птицы. При этом малыш страшно боялся коршуна, но старался придать своему лицу такое же яростное выражение, а поступь его становилась тяжелой и устрашающей. Птица его ни разу не тронула, хотя и шипела как гадюка.
Сын рано потерял мать. Ауд ушла от них давно-давно, уже много лет назад и Бьёрн растил сына один. Они были большими друзьями, хоть и мало общего было между ними. Отец поэт и музыкант, а малыш с детства ненавидел стихи. Еще когда он не умел говорить, а отец читал ему что-нибудь из Старшей Эдды или из своего, сын просто засыпал. Потом, когда он уже обрел внятную речь, он вопил: «Папа, не пой!», и отец смолкал.
Бьёрн в юности был большим мятежником, он вечно против чего-нибудь протестовал и участвовал во всех студенческих манифестациях. И Ауд его была такой же. Они и встретились во время какой-то потасовки и вместе удирали от полиции. А сын их рос спокойным, покладистым мальчиком, с которым не было проблем ни в школе, ни в университете. Он не был тихим или забитым, он просто был другим. Он стал финансистом, работал управляющим крупного банка и его всерьез прочили в министры финансов в следующем правительстве. Бьёрн не понимал, что за радость считать чужие денежки и ломать голову над самим же выдуманными проблемами, но сын говорил, что это риск, азарт, как на бегах или в казино, одна большая, нескончаемая игра. Впрочем, все это не мешало их близости, они очень любили друг друга. И сейчас Бьёрн улыбался, вспоминая сына. Совсем еще недавно его Гистли был похож на золотой бубенчик цветка тролля в зарослях люпина, и смех его звенел над всей каменистой пустошью и таял где-то далеко в таинственных лавовых полях.
***
Бьёрн пришел в город, когда был уже полдень. На последнем ударе часов он вступил на торговую площадь.
На торге как обычно танцевала безумная Инга. Она танцевала под воображаемую ею же музыку, держа в кулачке коробочку неизвестно из-под чего, считая ее радиоприемником. Она его переключала в поисках любимой мелодии, сердилась, если музыка прекращалась, слушала новости, от которых приходила в сильнейшее возбуждение и ругала правительство, с которыми никогда не была согласна.
Инга танцует хорошо. Когда Бьёрн приходит в город, он садится в баре у окна и любуется ее танцем. Иногда ему кажется, что он слышит музыку, которая льется из ее воображаемого приемника. Но иногда Инга от всего услышанного входит в такой раж, что начинает плясать как шаман, опоенный мухомором. Но даже тогда ее нелепые движения все же подчиняются какому-то ритму.
Инга — местная сумасшедшая. Когда-то давно ее сын-подросток ушел из дому и больше не вернулся. Его искали долго по всему острову, но никаких даже самых смутных следов от него не осталось. Тогда-то Инга обезумела. Она не верит, что сын ее, может быть, никогда не вернется и все время танцует на площади, чтобы он ее сразу увидел, когда его ладья причалит к берегу… Когда-то Инга была доктором философии и преподавала в столичном университете, но об этом уже мало кто помнит.
Бьёрну нравилась Инга. Она была какая-то трансцендентальная, не вписывалась ни в какие правила. Никогда не просила, но всегда воровала, хотя не была нищей. Правительство платило ей пенсию, на которую можно было вполне безбедно жить. Но ей, видимо, нравился сам процесс воровства. Местные торговцы никогда бы ни в чем не отказали Инге, и все продавцы оставляли что-нибудь для неё на самом видном месте. Но Инга предпочитала красть. Она подходила к намеченной добыче, долго оглядывалась и прислушивалась, подходила и вновь отходила, при этом продавец должен был делать вид, что чем-то занят или вовсе поворачивался спиной, но она ему не верила, всё оглядывалась по сторонам, грозила кому-то пальчиком и прикладывала пальчик к губам, умоляя кого-то невидимого не выдать ее. Вновь подходила и вновь отходила. И наконец, о, глоток адреналина, Инга быстро протягивала свою маленькую ручку и тонкими, прозрачными, скрюченными пальчиками хватала вожделенное лакомство и убегала. При этом она громко и пронзительно кричала высоким тонким голосом, как будто за ней гонится целая толпа разъяренных частных собственников, чьи права она только что так бесцеремонно попрала, и теперь ей грозит смертельная опасность. Восторг Инги не имел границ. Потом она сидела где-нибудь в укромном уголке, чаще всего между бочками с селедкой и поедала украденное. Ела она тоже красиво, без спешки и с большим удовольствием, а когда глотала, закрывала глаза и напоминала Бьёрну одного котенка-калеку, который жил у него на хуторе несколько лет назад.
Однажды рано утром, когда весь город еще спал, Бьёрн увидел Ингу, поедающую небольшой батон белого хлеба. Он никогда не встречал в продаже такого хлеба, наверное, булочник испёк его специально для Инги. Этот батон сам по себе был произведением искусства. Белый-белый, пушистый, небольшой, как раз на одного человека, и по виду очень аппетитный. И ела его Инга особенно. Она гладила его, прикасалась к нему щекой, нюхала, откусывала и снова гладила. И снова нюхала и откусывала, и снова гладила и нежно прижимала к себе, выражая ему совершенно по-детски свою благодарность. И ела Инга не просто как голодный человек, а как человек, очень голодный, но не желающий терять свое достоинство в неблагоприятных для него обстоятельствах, и, несмотря на всё это, испытывающий совершенно полнокровную радость бытия, и щедро выражающий благодарность тому, кто доставил ему эту радость.
Иногда Инга становилась совершенно нормальной. Она покупала всё, как обычные люди и очень аккуратно расплачивалась. Вид её при этом был серьезным и сосредоточенным. Такое разумное состояние нисходило на неё обычно в зимнее время, но когда наступали белые ночи, она становилась совершенно невменяемой, могла танцевать до восхода солнца на торге или за городом, на каменистой пустоши, со спущенным чулком, бормоча при этом загадочные слова, похожие на заклинания.
Инга пробуждала в Бьёрне самые добрые и даже поэтические чувства, но он никогда не описывал её образ в своих стихах. Душа Инги почему-то представлялась ему в виде тонюсенькой паутинки, и он боялся прикоснуться к ней, чтобы нечаянно не повредить. И Бьёрн, может быть, один во всей округе верил, что сын ее не погиб, потому что его отец сам был таким же без вести пропавшим чьим-то сыном.
Отец ушел на войну совсем юным и пока воевал, был в плену, бежал из плена, скитался по Европе, страна, в которой он родился, совсем изменилась, и вернуться туда уже не представлялось возможным. Даже письма, которые посылал он на свой бывший домашний адрес, возвращались назад. Так и не дождались его ни мать, ни сестры. Может быть, бабушка Бьёрна так же где-нибудь танцевала безумная и так и не узнала, что ее бродяга сын прожил длинную жизнь и оставил после себя и детей и внуков.
***
И вот Бьёрн вступает на торг и направляется прямо к своему любимому бару под названием «Конец Пути Бродяги». А хозяин этого бара, Сигурд, его большой друг. И каждого входящего Сигурд приветствует полным приветствием: «приходи, благословенный и удачливый». Никогда он не говорит просто «привет» или «входи», а всегда только так: «приходи, благословенный и удачливый», и произносит это отчетливо, выговаривая каждый слог. И каждый пришедший начинает ощущать себя действительно благословенным и удачливым. Словно прошел он длинный, трудный путь, на котором его подстерегали всевозможные опасности, сильные ветра и лютые морозы, внезапные выбросы гейзеров и стаи голодных волков на безлюдной заснеженной равнине и то, что он все же пришел сюда, есть самая большая удача в его жизни. И хоть на самом деле посетитель Сигурда пришел с соседней улицы, где находится школа, в которой он преподает математику в младших классах, и урок его только что закончился, человек чувствовал себя после такого приветствия настоящим избранником судьбы, готовым щедро поделиться своей удачей со всеми, и в первую очередь, с хозяином бара.
Сигурд не раз говорил Бьёрну, что в торговле имеет значение каждая мелочь, точнее, в торговле нет мелочей. Торговля это тоже искусство, где все подробно. И дела того, кто понимает это, идут хорошо. И потому каждый житель города и окружающих селений старался хоть раз в день непременно забежать к Сигурду, что-нибудь выпить, или обязательно что-нибудь у него купить.
И вот Бьёрн садится за столик, и в окно ему видна вся площадь, на которой танцует безумная Инга.
Бьёрн пьёт глинтвейн и беседует с хозяином о всяких мелочах. При этом он любуется танцем Инги. И с какого-то момента ему начинает казаться, что движения её становятся все гармоничнее, и что уже это не безумная Инга танцует на торге, а сама энергия музыки, обрела форму и стала и видимой, и слышимой, и ощутимой. Бьёрн никогда и нигде раньше не видел таких гармоничных движений. Музыка стала Ингой, или Инга стала музыкой. Бьёрн все это ощущает и ему это нравится.
Но раздается голос:
-Ты что, уснул? — это хозяин трясет Бьёрна за плечо, и видение исчезает.
Через какое-то время в бар входит Инга, и выглядит она совершенно нормальной. Заказывает себе чашечку кофе и маленькое пирожное, очень аккуратно расплачивается, пересчитывает сдачу, кладет ее в кошелек, и с подносом идет прямо к столику Бьёрна. Она вежливо спрашивает, можно ли ей сесть за этот столик, садится и начинает медленно пить кофе маленькими глотками.
Хозяин бара заводит с Ингой беседу, а она отвечает ему очень разумно и рассудительно. И больше всего поражает Бьёрна то, что Инга в курсе всех мировых событий, как будто она действительно слушает новости по своему удивительному приемнику. Обратив внимание на его изумление, она говорит, что дома у нее есть телевизор, который она иногда включает, если не занята более важными делами. Но Бьёрн думает, что и телевизор, должно быть, такой же, как ее приемник, а то, что Инга в курсе всех мировых событий, так это от того, что в мире, по существу, ничего не изменилось с тех пор, как она была еще в своем уме. Только имена поменялись, а проблемы и идеи все те же. Так они сидят втроем и очень мило беседуют, и Бьёрн решает, что Инга совершенно выздоровела, просто никто этого не замечает. Через какое-то время Сигурд покидает их компанию, чтобы поприветствовать нового посетителя.
Они остаются за столиком вдвоем. Вдруг Инга наклоняется к Бьёрну и начинает быстро-быстро полушепотом говорить что-то непонятное. Из ее сбивчивой речи он через какое-то время начинает понимать, что она просит проводить ее сегодня к трещине между мирами, потому что этой ночью она открывается, и Инга, наконец, узнает всю правду о своем сыне, да и ему, Бьёрну, уже пора узнать всю правду. При этом она почему-то называет его язычником, а также особое внимание обращает на его старые, поношенные башмаки, которые, по ее словам, имеют магическое значение, и потому он надел их не случайно в такую важную для них обоих, белую ночь. Бьёрн обещает Инге сделать так, как она хочет. Он расплачивается с Сигурдом, складывает свои мелкие покупки, в том числе и пакет с кофе в рюкзак и уходит из города вместе с Ингой.
***
Бьёрн и Инга идут через каменистую пустошь к межконтинентальному разлому, который, по мнению Бьёрна, единственный подходит под определение трещины между мирами. Когда они выходят из города, Инга совершенно спокойна. Они мирно беседуют на литературно-философские темы, и Инга порой делает очень тонкие и не лишенные юмора замечания по поводу некоторых современных авторов. Однако она все время называет Бьёрна язычником, что его сильно удивляет. Он действительно был в душе язычником, и мечтал после смерти попасть в воинство Одина, и что в Валхалле Ауд будет сидеть у его ног на маленькой скамеечке. Но попасть в Валхаллу у него практически уже нет никаких шансов, так как он умрет, скорее всего, как обыкновенный человек в своей постели или на больничной койке, а не как воин с мечом в руках на поле брани. Да и Ауд вряд ли захочет сидеть у его ног на низенькой скамеечке, ведь за прошедшие годы он сильно постарел, так что может ей и не понравиться. Но Инга, как будто прочитав его мысли, сказала:
— Не горюй, язычник. В воинстве Одина всегда не хватает скальдов. У тебя все же есть шанс. Ты же знаешь, воинов много, поэтов мало.
И так они идут вдвоем по каменистой пустоши и идут уже долго. И по мере приближения к разлому Инга начинает терять свою рассудительность. Она тревожно оглядывается, невнятно бормочет что-то и постепенно ускоряет шаг. Под конец пути Бьёрн уже не успевает за ней, и ему приходится бежать. Так бегом под бессвязные выкрики безумной Инги они буквально вылетают к разлому между Евразийским и Американским континентами.
Инга начинает танцевать, но здесь ее танец становится совершенно иным. Она в ритме передвигается тяжелой поступью и издает странные вибрирующие звуки. Больше всего она сейчас напоминает огромную пчелу, танцующую перед своим ульем. Вибрации усиливаются, Бьёрн ощущает их уже всем телом. Потом и его тело начинает вибрировать все сильнее и сильнее… Бьёрн чувствует, что распадается. Он знает, что может остановить этот процесс, стоит только очнуться, но не хочет этого делать, потому что ему обещано раскрытие великой тайны, и Бьёрн уже ничего не боится.
Скальд теряет сознание, а когда приходит в себя, видит, что лежит посреди заснеженного поля с мечом в руке. Мимо проносится воинство Одина, и одна Валькирия с лицом безумной Инги уже направляется в его сторону.
***
После похорон Гистли сидел на пороге отцовского дома и не решался войти. Ему не хотелось верить, что отца там уже нет, и никто его уже не встретит со словами: «приходи, благословенный и удачливый». Гистли очень любил отца и воспринимал его скорее даже как брата, как равного, который никогда не должен умереть.
Гистли замечает старые, поношенные башмаки отца, в которых тот обычно ходил по каменистой пустоши. Он надевает башмаки и отправляется к тому месту, где умер отец. Гистли знает, что без труда точно определит это место, потому что с рожденья ориентируется никому не понятным способом. Объяснить, как это у него получается, он бы не смог.
Гистли идет каменистой пустошью к тектоническому разлому мимо зарослей люпина. Он вспоминает, как много времени проводил здесь в детстве. Больше всего Гистли любил наблюдать за муравьями. Мог часами сидеть перед муравейником и любоваться непрерывным трудом его маленьких обитателей. Следил, как они запасаются пищей, как перетаскивают свою добычу по внутренним коридорам, как они обихаживают свою матку. Потом, уже в школе на уроке биологии, когда он очень увлеченно описывал жизнь муравейника, один мальчик спросил его:
— И как же ты мог это видеть, ты что, разорял муравейники?
С тех пор его стали называть: Гистли-разоритель муравейников. В тот день впервые он осознал, что не мог всего этого видеть и впервые задумался, как же он это видел. Тогда ему никто не поверил, только отец. Отец ему верил всегда и всегда был на его стороне.
Бьёрн хотел, чтобы сын стал художником, ведь Гистли имел чувство цвета, и у него, по словам художников, друзей отца, были все шансы стать живописцем. Отец отдал его в художественную школу. Но сыну не очень нравились занятия академической живописью, к тому же, учителя ругали его за то, что он пишет в обратной перспективе. Они заставляли искать точку горизонта, где сходятся все линии, а у Гистли они только расходились. Они расширялись и вверх, мир раскрывался веером, и чем выше, тем огромнее он становился. А сам Гистли чувствовал себя внутри гигантского цветка, окруженным его лепестками, уходящими в бесконечность.
Бьёрна вызвали в школу и учителя объясняли ему, что сын его видит все наоборот, и опять долдонили о точке горизонта, где все должно сходиться. Потом отец признался Гистли, что стоя перед ними с ужасом обнаружил, что и сам все видит в обратной перспективе, и его мир также расширяется по мере удаления. Он стоял перед учителями и краснел, и что-то мямлил, и опускал глаза, а когда их поднимал, мир становился огромным и угрожающим, как будто не хотел сводиться в одну точку. После этого отец забрал сына из художественной школы и больше никто не заставлял мальчика рисовать горшки с тряпками.
…Гистли приближается к разлому и садится на то место, где умер его отец. Уже солнце зашло за горизонт и в белой ночи, где-то рядом танцует и поет безумная Инга. Она почти неразличима, то появляется на скале, то снова тает, как паутинка. Но пение ее тревожит, оно какое-то жужжащее, вибрирующее. Оно гипнотизирует… И Гистли видит уже совсем другой мир.
Он видит в предрассветных сумерках бревенчатый причал и несколько кораблей викингов у него. И видит юношу, лет 15-ти- 16-ти, с копной русых, неровно стриженых волос на голове. Тот уже снарядил ладьи и собирается на рассвете отчалить на юг в поход на богатые земли. И Гистли понимает, что юный викинг богат и уважаем, и сам владеет этими кораблями. И ещё видит он на причале фигуру человека, одетого не так, как одеваются викинги. В длинных, ниспадающих до земли, тёмных одеждах, явно иноземец, гость, человек стоит перед юношей и что-то ему говорит. Через какое-то время Гистли начинает слышать, о чём говорит гость. А говорит он о неведомых землях, где еще не бывал никто из викингов, где растет виноград и много всякого зверья и рыбы, где тепло и красиво. И живут там совсем другие люди, приветливые и доверчивые.
У юноши загораются глаза от того, что он слышит, он решает посетить те земли, и на рассвете повернет свои корабли не на юг, а туда, к неведомому Винланду. Гистли понимает, что они говорят об Америке. И происходит это задолго до открытия её Колумбом и даже задолго до плавания туда Лейва Счастливого.
Ещё Гистли откуда-то знает, что этот юноша достигнет неведомых земель, но никогда не вернется назад, хоть и будет жить долго. И никто не узнает, что он был первым. И девочка Ауд с хутора у Орлиного фьорда выйдет замуж за другого парня. А мать юного викинга до конца своей жизни будет выходить на мыс, и всматриваться в горизонт в ожидании ладьи своего сына. И в белые ночи она будет разводить костер, и танцевать вокруг него, заклиная богов помочь ее сыну вернуться назад.
Гистли очнулся. Какой странный сон увидел он здесь. Прошло совсем немного времени. Вдали замирает жужжанье безумной Инги. Гистли встает с валуна и отправляется обратно.
***
Утром Гистли подъезжает к своему банку. На площади перед домом правительства беснуется толпа, протестуя против мирового кризиса, повышения цен и снижения уровня жизни. Протестующие закидывают серенькое здание дома правительства яйцами, помидорами, дынями и йогуртами. Гистли проходит в свой кабинет и просит секретаршу ни с кем его не соединять. Он запирается, включает компьютер и открывает новый файл.
Слова летят стремительно, как стрелы дикарей. Ему не приходится ни над чем задумываться, как будто кто-то другой водит его рукой. Гистли знает, что это тот, его далекий предок, подсказывает нужные слова.
Проходит немного времени и вот уже стены растворяются. Не поворачивая головы, Гистли видит всё вокруг себя и даже то, что за спиной. Как это у него получается, он объяснить не может, да и не хочет, это состояние ему нравится. Вокруг бушует океан, и скрипят уключины, и летят ладьи сквозь волны. На носу первой из них стоит юноша, смотрит вдаль и уже почти видит неведомый берег, к которому рвется его свободная душа.
Потом Гистли видит незнакомый остров совсем другой страны, корабли на рейде и чужой город с огромным собором посреди центральной площади, видимый далеко на много километров. А вокруг много-много моряков. Среди них Гистли узнает своего деда, юного, безусого, с голубыми глазами. И глаза деда смотрят в небо, куда устремлены купола собора. Гистли тоже смотрит ввысь на купола, и вдруг пространство вокруг него раскрывается как лепестки огромного цветка и чем выше, тем огромней оно становится…
И свежий ветер свистит и зовет на волю, океан бушует и бьется о скалы… А на далеком берегу, посреди каменистой пустоши, танцует и зовет назад своего бродягу-сына вечно безумная чья-то мать.
24.12.08
От редакции: мы хотели бы обратить внимание наших читателей, что рассказ «ПЕРЕВОД С ИСЛАНДСКОГО» на самом деле не является переводом с исландского. «ПЕРЕВОД С ИСЛАНДСКОГО» — такое название рассказа.