Памяти Владимира Войновича

«Милой Оле Кучкиной с пожеланием еще многих жизненных радостей, успехов и перемещений по земному шару. В.Войнович».
Ему шел семьдесят седьмой, когда он надписывал книжку со столь оптимистическим пожеланием, и даже в надписи просвечивала жизненная сила — движитель неукротимого нрава. Он знал, чего желать. Жизненные радости, успехи, свободные перемещения по земному шару — всему ведал цену. Новая жена Светлана, новый загородный дом, новые путешествия по маршруту Москва-Мюнхен и др., новые занятия живописью, новая серия Чонкина, премия Триумф и еще премии, и еще книги. На него было любо-дорого смотреть. Я и смотрела во все глаза.
Наш диалог при знакомстве развивался стремительно.

— Поселок называется Советский писатель, вас из советских писателей прогнали, а вы тут как тут…
— Но меня же приняли обратно.
— Давно здесь живете?
— Недавно. Три года. Я в гражданском браке со Светланой, это ее дом.
— Ой, как вы хорошо жену взяли!
— Выгодно, да…

Человек — слабое существо. Но какое же оно сильное!
Четыре года назад, отмучавшись онкологической мукой, умерла любимая жена Ира. Они были вместе почти сорок лет, и четыре года из них она умирала. Он впал в прострацию. Ему не то, что стало плохо без нее, ему стало никак. На него накинулись болезни. Пройдет несколько метров — прыскает себе нитроглицерин. Еще несколько метров — еще. Сердце отказывало. Это не вызывало в нем страха. Полное безразличие. Вечерами сидел один, не хотелось ни по телефону говорить, ни идти куда-то, ничего. Иногда выпивал. Не помогало. Я спрашивала, не помогало ли то, что есть Оля, дочь. Он отвечал, что помогало, но у Оли своя жизнь, слишком не похожая на его, свои друзья, свои привычки, свои пристрастия. Оля — другая.
Оля была уже взрослой тридцатилетней женщиной. А у меня из головы не выходило то, что случилось с шестилетней девочкой — Белла рассказала.
Это происходило в Шереметьево. Белла и Борис Мессерер провожали Войновичей, уезжавших в эмиграцию. В те поры уезжали навсегда, без малейшего шанса вернуться. Минута была тяжелая. И вдруг, когда уже прошли первый кордон, маленькая Оля вывернулась из рук старших и бросилась назад. Подбежав к Белле, она разразилась громким плачем: они отнимают у меня твой медальончик!!!.. Белла перед прощаньем надела Оле на шею грузинский медальончик, нечто вроде талисманчика, а бдительный стражник, держа границу на замке, отбирал его как опасный или, быть может, драгоценный. Он и был таковым для рыдающего ребенка. Белла подошла к таможеннику и неожиданно для самой себя гаркнула басом — если точно: басом какого-нибудь полковника поднебесных войск, — чтобы ребенку немедленно вернули игрушку. И ведь испугались и вернули.
Какой запечатлелась в душе шестилетней Оли родина, о которой она мало что запомнила, но то, как отнимала у нее драгоценный медальончик, запомнила наверняка!..
Когда стало можно вернуться и жить в Москве, ее отец вернулся и живет в Москве. Она не вернулась и живет в Мюнхене.
Я тоже жила в Мюнхене. Недолго. Дней десять. Мои друзья Белоцерковские показывали мне дом, где находилась квартира Войновичей. Аккуратно все до изнеможения.
Войновича сделали эмигрантом насильно, он этого не хотел. Ему предъявили ультиматум: или уезжает, или с ним покончат. Власти достали его, потому что он достал их.

Я верю, друзья, караваны ракет
помчат нас вперед от звезды до звезды,
на пыльных тропинках далеких планет,
останутся наши следы.

Человек, сочинивший текст одной из самых популярных советских песен, позволял себе Бог знает что.
Ну вот, к примеру, позвали его на заседание в Союз советских писателей, которого он был член и на котором другие члены собрались как бы дискутировать с ним, а проще, исключить из членов. Что ж он делает? Вместо того, чтобы послушно явиться и покорно склонить выю, оповещает адресатов в письменной форме, что не придет, поскольку спорить с ними ему не о чем, у него собственное мнение, а они повторяют чужие слова. И еще: ихнее заседание будет проходить при закрытых дверях, то есть втайне от общественности, то есть нелегально, а он ни в какой нелегальной деятельности участвовать не желает.
Ну и кому такое может понравиться?
Или он пишет письмо в Известия, в котором выражает свое отношение к общественности, дружно, по приказу сверху, заклеймившей академика Сахарова. Естественно, Известия письмо не напечатали, — его распространило радио Свобода и другие вражеские голоса.

Позвольте через вашу газету выразить мое глубокое отвращение ко всем учреждениям и трудовым коллективам, а также отдельным товарищам, включая передовиков производства, художников слова, мастеров сцены, героев социалистического труда, академиков, лауреатов и депутатов, которые уже приняли или еще примут участие в травле лучшего человека нашей страны — Андрея Дмитриевича Сахарова.

Спросила, страшно ли было идти против всех. Отвечал, что поначалу страшно, но потом втягиваешься. Сравнивал мирную, в общем, ситуацию с военной: человек приходит на войну, свистят пули, он вдавливается в землю, не может головы поднять, но вскоре привыкает, начинает ориентироваться, смотрит, какая пуля правильно свистит, какая неправильно, то есть можно не сильно беспокоиться или начинать беспокоиться сильно.
Первый раз пришлось беспокоиться, когда ему хитроумным способом был введен психотропный препарат, о чем он позднее написал книгу Дело № 34840. В ней живописал, как его угостили, судя по всему, отравленной сигаретой.
Последний раз — когда после письма в Известия к нему явился человек в штатском, уполномоченный сообщить, что терпение советской власти и советского народа истощилось, и для него будет лучше, если он покинет отечество.
Через год Брежнев своим указом лишил Войновича советского гражданства. Генсек не мог лишить писателя его острого пера и острого языка. Войнович не задержался с очередным дерзким письмом.

Господин Брежнев,
Вы мою деятельность оценили незаслуженно высоко. Я не подрывал престиж советского государства. У советского государства благодаря усилиям его руководителей и Вашему личному вкладу никакого престижа нет. Поэтому по справедливости Вам следовало бы лишить гражданства себя самого. Я Вашего указа не признаю и считаю его не более чем филькиной грамотой. Юридически он противозаконен, а фактически я как был русским писателем и гражданином, так им и останусь до самой смерти и даже после нее. Будучи умеренным оптимистом, я не сомневаюсь, что в недолгом времени все Ваши указы, лишающие нашу бедную родину ее культурного достояния, будут отменены. Моего оптимизма, однако, недостаточно для веры в столь же скорую ликвидацию бумажного дефицита. И моим читателям придется сдавать в макулатуру по двадцать килограммов Ваших сочинений, чтобы получить талон на одну книгу о солдате Чонкине.

Войнович, со своими провидческими способностями, как в воду смотрел.
Его футурологический роман Москва 2042, с умопомрачительно уморительным и отлично узнаваемым главным героем, отцом Звездонием, сегодня читается едва ли не как документальный репортаж. И в своем сравнении Чонкина с советской литературной макулатурой Войнович тоже оказался прав.
Чонкин свалился на Войновича даром с неба, как и полагается всякому дару.
Летом 1958-го года он стоял на площади Разгуляя и пил газированную воду. Его дорога лежала из общежития, в котором он обретался, в журнал Юность. Он писал стихи, а ему жуть как хотелось писать прозу, беда в том, что он понятия не имел, о чем писать. Газировка с сиропом стоила сорок копеек, без сиропа — пять. Было жарко. Денег на сироп не было, Войнович пил за пять. Полная тетя, торговавшая газировкой, восседая перед сифонами, жаловалась другой, не столь полной, какой у нее непутевый сын, четырнадцать лет, вымахал, верзила, ботинки сорок четвертого размера, пьет, курит, три привода в милицию, отец дал бы ремня, да отца нет, ушел в начале войны на фронт и не вернулся, а был полковник. Войнович быстро подсчитал в уме, цифры не сходились, он понял, что тетя врет, не было никакого полковника. Он видел таких вдов, когда служил в армии, обычно они работали при столовых. Он тут же развернулся и вместо Юности поехал обратно к себе в общежитие, сел и написал рассказ Вдова полковника. О женщине, у которой был какой-то солдат, его взяли на фронт, писем он не писал, и она стала сама себе писать от его имени. В письмах награждала, повышала в званиях, в конце войны он стал у нее полковником, Героем Советского Союза, а когда война закончилась, он не вернулся, и она сама себе написала извещение о его геройской гибели.
Но это был не конец, а только начало.
Войнович стал размышлять, кем мог быть такой человек и как сложилась его судьба. Год размышлял, а героя не видел, ну никак не видел. Он понимал, что это должен быть самый что ни на есть рядовой солдат. Ну и что? А какой солдат?
В один распрекрасный день ему совершенно неожиданно припомнилась картина. Он служил в начале 50-х в Польше, там, в школе авиамехаников, размещался плац для строевых занятий. И однажды он увидел, как немецкий битюг тащится через плац и тянет за собой немецкую телегу на сдутых шинах, а в телеге никого нет. Войнович удивился. А потом увидел солдата, который зацепился за вожжу одной ногой, и лошадь волочет его по земле. На другой день та же лошадь, та же телега, но солдат уже на телеге, с перевязанной головой, и вид у него нелепый и геройский одновременно. Войнович спросил стоявшего рядом солдата, кто этот непутевый паренек. В ответ услышал: это же Чонкин, конюх… Картина как живая встала перед взором Войновича. И его озарило. Он понял, что будет роман. Появилось ощущение удачи. Еще не свершенной, но уже предстоящей. Озарение. А озарение — оно ведь такая штука: уж коли выбрало озаряемого, прицепится к нему и ни за что не отцепится.
Почти сорок лет писательского труда породили творение, которое — уже ясно — переживет своего творца.
…Он обращался ко мне в электронных письмах: ООК! То есть: о…я Ольга Кучкина. А подписывался: ВВВВ. То есть: всегда Ваш Владимир Войнович.
Сегодня его не стало.

ОЛЬГА КУЧКИНА

Давно уже ни одно известие — а их за эти последние годы было немало, горьких, беспощадных утрат — так сокрушительно и так больно не отзывалось в моей душе.
Ушёл не только большой писатель. Сегодня расстаюсь с благородным, истинно дорогим человеком, олицетворявшим собой честь и достоинство, верность, совесть, ни разу не дрогнувшее мужество.
Пустеет мир. И почти никого не остаётся из нашего битого, столько хлебнувшего поколения.
Давно ушёл и давно стал памятником Булат, общий наш друг Сарнов — и вот навсегда ушёл Войнович.
Последние годы виделись редко, но так согревала мысль, что он есть, что ходит по этой грешной земле.
Теперь его нет.
Прощай, Володя.

ЛЕОНИД ЗОРИН