*Палимпсест – рукопись на пергаменте, написанная
поверх смытого или соскобленного текста.
Из Википедии
К 30-летию со дня смерти Василя Стуса
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В общем-то, лично мне, Евгению Петрову, собственная жизнь виделась вполне удавшейся. И, действительно, грех роптать на старости лет. Внуков дождался, болячки, слава богу, пока стороной обходят. Пенсия журналистская хоть и не шибко жирная по нынешним ценам, но все же терпимо. Да и подрабатывать иногда удается. То какая-нибудь редакция газеты или журнала по крохам за очередной материал заплатят. Благо их теперь развелось достаточно. То босы партии или блока, которые рвутся к власти, пригласят перед выборами поработать на них. Если не наличкой отблагодарят, так отспонсируют издание очередной книги моих очерков о делах и людях родного города. Навар от этого, правда, нулевой. Но приятно знакомым, и на встречах в библиотеках да в институтах подписывать и раздаривать свои книги….
Разогнала благостное спокойствие и разбередила душу неожиданная книга о судьбе украинского поэта Василя Стуса. Его имя прежде иногда встречалось мне на страницах газет и журналов. Но чаще оно замелькало в разных статьях, когда литература и журналистика сбросили оковы партийной цензуры, а страна приобрела независимость. Несколько таких общепризнанных стихотворений Стуса как-то попались на глаза в годы президентства Виктора Ющенко. Тогда поэта, затравленного в советских тюрьмах и лагерях за стремление защитить национальную самобытность, признали Героем Украины, а вузу, в котором он учился, присвоили его имя. Но, в общем-то, те стихи показались мне слишком пропитанными злободневностью. Поэтому не царапнули и не осели в памяти. Ведь истинная поэзия должна говорить о вечном. А политика, уверен, дело временное. Настоящие художники ее избегают….
Знакомый поэт, когда мы однажды заговорили на близкую тему, посоветовал прочесть исследование Дмитрия Стуса о судьбе и поэзии родного отца. И подсказал полное название книги: «Василь Стус: життя як творчість».
В районной библиотеке на мою просьбу развели руками. Мол, сейчас у них нет возможности приобретать новую литературу…
Болтаем про необходимость открыть дорогу украинской культуре, а книги, удостоенной национальной Шевченковской премии, в городе не найдешь… Пришлось идти к директрисе областной библиотеки, которая знала мои публикации еще с советских времен, чтобы выпросить книгу на неделю домой. Ее, оказывается, выдавали только в читальный зал. Когда взял книгу в руки, в голове мелькнуло: сколько же пришлось бы ходить в библиотеку даже при моем быстром чтении?….
Фолиант насчитывал триста шестьдесят пять страниц, набранных мелким компьютерным шрифтом. Вместо обычной обложки с названием и фамилией автора, увесистый том смотрел на меня личным листком из уголовного дела. В правом верхнем углу, как принято в кадровых службах еще с совковых времен, – небольшая фотография подследственного. И крупно – архивный номер документа с указанием статьи и части уголовного кодекса, по которому было начато следствие, после которого поэт отсидел восемь лет в тюрьмах и лагерях.
Дальше тоже все оказалось необычным. С первых же страниц книга захватила своей исповедальной тональностью. Удивлялся тому, как сын, с детства лишенный возможности общения с самым близким человеком, повзрослев, по стихам и поступкам отца глубоко разобрался в характере предка, причинах его странного поведения и горькой судьбы.
А еще все написанное привлекало пропитанным пониманием той горькой участи, которую накладывает природа на личность, если одаривает истинным талантом. Когда перекинул последнюю страницу, долго сидел, оглушенный всем узнанным и перечувствованным. Подобное испытал только далеким семиклассником после того как за один день, пропустив уроки в школе, проглотил «Овода». По случайному совпадению (а может быть – закономерному?) та книжечка Этель Войнич тоже была на украинском языке. И я — русскоязычный пацан из суржиковой семьи, который только-только вернулся из эвакуации в родной город, когда закончил тот пламенный роман, с удивлением поймал себя на том, что теперь думаю и рассуждаю сам с собой на украинском….
Почему? Что сотворила тогда со мной Войнич? Как удалось ей вскрыть грунтовые воды моей родословной, удивлялся не раз позднее….
Может быть, рассказ сына о судьбе отца-поэта поразил меня еще и многими совпадениями с собственной жизнью. Оказалось, с Василием Стусом мы почти одногодки. В общем-то, даже жили в соседних южно-украинских областях. Он на Донбассе, в Сталино. Я — в Николаеве, под боком у Черного моря. Временами траектории наших судеб сходились удивительно близко. Многие годы росли, как теперь говорят, в параллельных мирах. А общность всегда сближает…
Он мечтал стать поэтом и журналистом, даже пробовал поступать в Киевский университет. Мне на год позже удалось такое. Тогда, как и он, безгранично верил в могущество правдивого слова. Возможность с его помощью сделать мир чуточку чище и лучше….
А вот в дальнейшем поезда наших судеб пошли в разные стороны. Захотелось вспомнить и понять, что и кто выполняет роль невидимого стрелочника, который перестраивает жизни людей на свой лад.
Поэтому книгу о Стусе перелопачивал не торопясь и ревниво….. Внимательно, присматривался к поступкам поэта. И сверял, словно в зеркале, с тем, что делал сам в то же время.
Лето голодного 1951-го. Василь у бабушки в селе на стерне собирал колоски. Дежуривший на поле объездчик догнал мальчишку и заставил выбросить собранные стебли пшеницы. Стус от досады и гнева, когда сторож отбирал у него колоски, искусал тому дядьке руки до крови…
В том же 1951 году наш класс повезли на сбор помидоров в пригородном совхозе. После работы, мы наполнили ими и прихваченные из дома торбочки. Бригадир, проверявший наше поле, заставил все вытряхнуть на землю. Через час трактор, который доставил очередную порцию тары для следующей смены, давил кучки наших томатов. Я, психуя, наблюдал, как колеса квасят самые лучшие помидоры. И молчал…
Оказывается, не шибко много радости лицезреть свое отражение…
Начало 1960-го. Солдат полковой школы, в которой проходил срочную службу Василь Стус, с Украины перебрасывают в стройбат. Он расположен на Урале. В воинской части, где все говорят только по-русски. А Василь по-прежнему общается с сослуживцами на украинском. Такое выпендривание не нравится и раздражает его командиров. Но молодой сержант не желает подстраиваться под всех. Лишь с приходом неожиданной поздравительной телеграммы из Киева от самого Малышка по случаю первой публикации стихов молодого солдата в «Литературной Украине» командование части смиряется. Стуса реже стали наказывать нарядами и гауптвахтами…
А мой призыв новобранцев из Николаева бросили в Азербайджан. Там, в учебке, сержант Воеводин с особым удовольствием из-за любой мелочи измывался над нами, салагами. Как-то я по привычке назвал сапоги чоботами.
-Что-что, — взъерепенился Воеводин. — Ты мне из советской армии хохляндию не устраивай….
И послал меня мыть туалет вне очереди…
Урок не пропал даром. Та слабая украинская лексика, осевшая в детской памяти, еще от бабушки, в армии выветрилась окончательно. И все свои очерки, которые охотно печатала наша армейская окружная газета, я посылал в редакцию только на русском…
В общем-то, в нашей семье не было особой проблемы, какому языку отдавать предпочтение. И что записывать в пятый параграф….
Батя не раз пересказывал мне байки про то, как его деда Никофора Лескова в молодости по рекрутской повинности из рязанской деревни привезли в наши лысые степные края, где даже маленький лесок – редкость. В Николаеве тогда князь Потемкин на отвоеванной у турок территории заложил новую верфь. Отец красочно расписал, как тогда для холостых солдат на заводскую площадь выводили по воскресеньям крепостных молодиц из ближайших украинских деревень и заставляли брать себе в жены.
Никифор Лесков с молодой выбранной половинкой быстро сварганили дочку и сына. Повзрослев, моя бабушка вышла замуж за запорожского казака Панаса Петренко. Так с тех пор в нашем роду не только русская кровь навсегда перемешались с украинской, но и фамилии… Это позднее, уже, когда начал работать в редакции, мне сделали «обрезание». Из Петренко превратился в Петрова…
Кстати, дальше своего прадеда корни своего рода не знаю. Впрочем, не только я, но и все мое поколение. А кто-то из лесников мне рассказывал, если у дерева подпилить корни, оно перестает расти вверх…
После армии жизни наши выстраивались по-разному. В большом и малом…
Двадцатитрехлетний Василь, как и я в таком возрасте, потерял голову от первого серьезного увлечения бойкой медсестрой. Хотя понимал, что душевный склад у них разный и часто корил себя за бессилие преодолеть телесное влечение. Но когда после временной разлуки любимая призналась в своей беременности от другого, не колеблясь, предложил ей выйти за него замуж…
Что-то похожее случилось и у меня с первой любовью. До сих пор помню, как шла кругом голова даже от легких прикосновений к Зине. Но когда узнал: у у нее есть ребенок от первого брака, постепенно стал притормаживать…
Отлично помню, как вначале шестидесятых друзья-журналисты из нашего областного литературного объединения по-за углами возмущались, когда после посещения выставки – абстракционистов Никита Хрущев дал команду запретить подобную живопись. Но не хватило духу написать что-нибудь злое. Хотя такие картины нравились больше традиционных полотнищ. Где у авторов все было красивым, понятным и совсем не интересным…
Промолчал и позднее. Когда начали хаять «Тени забытых предков», неожиданно разорвавших поток примитивных лент студии имени Довженко. А Стус поднял громкую бучу в защиту фильма, национальной культуры и представителей украинской интеллигенции, которых начали арестовывать. Хотя понимал, что в зрительном зале центрального киевского кинотеатра наверняка присутствует не один КГБист. По сути дела пошел на таран….
Вспомнилось и то, как я из Петренко стал Петровым. В конце службы в нашу часть приехал майор — главный редактор армейской газеты. Расхвалил мои материалы. Предложил перейти к ним на работу. Мол, редакции позарез нужны молодые способные журналисты, хорошо знающие армейскую жизнь. Соблазнял офицерским званием, солидной зарплатой. И я согласился. При подготовке к печати первой статьи майор вызвал меня в свой кабинет. Одобрил написанное. Но неожиданно предложил подписать ее другой фамилией. Не Петренко, а короче – Петров. Мол, теперь буду печататься часто, а у них в штате и так глаза читателям мозолят — Шарбазян, Горадзе, да Фукельман…. Нет ни одной нормальной фамилии. А ведь главный читатель у армейской газеты – русский. Ему уже на такое указывали в политотделе….
Я рассмеялся. В общем-то, мне было тогда по барабану. Но позднее столкнулся с неудобствами. При посещении некоторых частей и объектов требовалась заявка руководства. Ее выписывали на Петрова, так многие знали меня по публикациям. Но пропуск оформляли в первом отделе по паспорту. Начинались недоразумения, звонки в редакцию для уточнения. Мне и майору такая канитель надоела. Он предложил переоформить и паспорт, чтобы как он сказал, улыбаясь, узаконить мое обрезание…
При очередном сокращении армии наш округ вместе с газетой ликвидировали. Я вернулся в родной Николаев и до пенсии дорабатывал в областной газете. Дома жена до сих пор время от времени стирает в буфете пыль со статуэтки Ники. Подруга Афины с распростертыми крыльями досталась мне за победу во всесоюзном конкурсе коротких рассказов. Но настоящего литературного взлета так и не произошло. Хотя однажды попробовал.
Уже после демобилизации, вдохновленный победой в очередном областном конкурсе, накрапал небольшую повесть по еще свежим солдатским впечатлениям. Отправил написанное в толстый журнал. Через полгода мне ответили. Сообщили, чувствуется, что автор владеет словом, может оригинально строить сюжет. Но он совсем не знаком с реальной жизнью советской армии….
Один экземпляр рукописи той не рожденной книжки до сих пор пылится где-то в кладовке. А Стус сам много раз перепечатывал свои сборники, которые не хотели публиковать украинские издательства. И даже в тюремной камере стихи не давали ему покоя…
Что отличало его от меня? Масштаб таланта и личности? Только разве такое подается измерению? В литературе, как и при материнстве, такой подход – бессмыслен. Для писателя дорог каждый выношенный им образ. Как для матери неповторим любой ребенок…
Может быть, траектория поведения каждого из нас определяется уровнем одаренности личности и степенью ее национальной чувствительности? Они тоже, наверное, повышают целеустремленность и подпитывают талант человека, подсказывают, как ему действовать. Только кто же из нас двоих выстроил свою жизнь мудрее?
Я со своим сыном прожил все время бок о бок. Вывозил его в коляске в парк для прогулок. Помню как на кривеньких неуверенных ножках он сделал свой первый шаг, уцепившись за мой палец. Как серьезно, нахохлившись сидел над букварем. Всех таких человеческих радостей Василь Стус недополучил…
Все же, видно, Бог компенсирует недоданное. Обо мне такой книги никто не напишет. Но, может быть, истинное счастье, в общем-то, если можешь смотреть в прожитые годы без сожаления?..
Вот и по языку у меня со Стусом нет полного согласия. Внучка рассказывает: в их университете ликвидировали кафедру русского языка и литературы. В школах повсеместно сокращают уроки русской словесности. А в таких семьях как наша, оба языка – украинский и русский, словно крылья для птицы. Сломай то или другое – нормального полета не будет. О каких высотах в культуре и литературе тогда можно вести речь?..
Конечно же, прозорливый Иван Франко оказался прав. Когда-то он заявил примерно такое: из человека, отказавшегося от родного языка можно вить веревки…. Но ведь все равно, какому языку он изменяет. Украинскому, русскому или любому другому…
До сих пор чаще всего отмалчиваюсь, если слышу споры среди журналистов о необходимости формирования национального украинского самосознания. Зато отчетливо помню другое. Как неожиданно защемило до головокружения сердце, когда после нескольких лет разлуки с Николаевом за окном вагона вместо гор и лесов весь окаем залила гладь нашей южной степи…
Наверное от прочитанного и передуманного уже в первую ночь после завершения книги в мою комнату заявился сам Василь Стус. Даже во сне я обрадовался нашей встрече. Так много вопросов всколыхнуло рассказанное его сыном…
Вошедший с вежливой осторожностью присел напротив. Улыбнулся с понимающей снисходительностью. Под левой ноздрей и на подбородке у него сохранились следы от двух темных родинок, которые я заметил, впервые рассматривая его фотографии в книге. Сейчас они походили на следы пулевых ранений. Почему-то кончик носа на почерневшем лице отсутствовал. Сразу вспомнилось: именно таким увидел отца Дмитрий в могиле под столбиком номер девять на Чусовском кладбище учреждения ВС-389/36 – лагеря с особо суровым режимом. Для эксгумации подняли крышку гроба.
— Не крышку, а вико гроба, — поправил меня тихонько Василь, услышавший мои мысли.
— Какая разница, — возразил я.
-В Украине хозяйки говорят: борщ без цибули в щи превращается… В слове крышка есть что-то темное, конечное…. А вико человек даже если прикроет, оно не затмит ему мир…
Сквозь сон отчетливо вспоминался прочитанный в книге приезд сына Стуса для организации перезахоронения праха отца и его товарищей, которые вели борьбу с советским режимом за свободу украинского слова.
— Не для перезахоронения, а перепоховання, — опять тихонько подправил меня Василий… Це набогато краще… Хоронят навсегда… А ховают люди самое ценное… То, о чем они должны помнить и не забывать…
Позднее я начал донимать Стуса вопросами, которые давно носились в моем сознании после чтения книги про его житие, и теперь, стали рваться наружу.
Мы неторопливо переговаривались почти всю ночь, мешая русскую речь с украинскою мовою. Сердце заполняло сожаление о том, сколько мною упущено из-за слабого знания языка своих предков. Я поделился с Василием желанием написать рассказ. О прочитанной книге и нашей беседе. Кажется, даже сразу начал его. Сюжет выстраивался тяжело. И в короткие моменты пробуждения я отчетливо чувствовал равнодушную теплоту тела жены под боком…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«Тож – до побачення – у просторі
І — до побачення у часі».
Василь Стус
Одиночная камера в советской тюрьме – коммунальная роскошь. Василь знал это еще по первому заключению. Но теперь, попав сюда вторично, он как благо воспринимал обилие свободного времени. Появилась редкая возможность неторопливо поразмышлять о главном. Ему вспомнился Володя Рымбалович, в бригаде которого он катал вагонетки на шахте. Большой, молчаливый увалень из Приднепровских плавней, угодил в заключение за незаконный лов и продажу рыбы. Как-то во время очередного перекура тот увидел в руках у Василя газету и поинтересовался:
— А що ты знайшов тут цикавого?..
Стус протянул несколько страниц. Рымбалович глянул и разочаровано возвратил:
— Так воны ж украинськи…. Вот если б по-руськи, я б мабудь почитав…
Василь взорвался тогда. Начал стыдить работягу. Мол, ты ж украинец. Даже твоя фамилия пропитана Днепром. Половина слов у тебя не русские….
В ответ услыхал равнодушное: а зачем ему тот украинский…. Он в деревню возвращаться не собирается. А у них в городе начальство и все давно говорят на русском…
Как и почему родной язык украинцам становится пасынком? Цыгане, тысячи лет не имеющие собственной территории и республики, бережно пеленают свой язык и культуру, а украинцы сами растаптывают свое богатство…
По утрам в Сталино, когда открывались газетные киоски, не раз наблюдал, как быстро таила кипа местного «Социалистического Донбасса» и оставалась почти не тронутой пачка его дубликата на украинском языке. Продавщицы просили не завозить ее, чтобы не морочить голову со сдачей в утиль. Откуда и почему, мучился Стус, в народе такое убийственное равнодушие к своей культуре и языку…
До сих пор Василю помнятся испуганные, разбегающиеся по тараканьи взгляды зрителей в кинотеатре «Украина», когда он стал защищать Параджанова и его фильм. Хотя он узнавал среди них лица тех, кого встречал в литературных объединениях, на выставках украинских художников. Не раз сетовавших на то, как машина государственного социализма давит всякую самобытность и творчество. Тогда, после просмотра «Теней забытых предков» он впервые в голос заговорил о том, как душится в стране родная поэзия, культура и все исконно народное. Но, оказывается, одно дело рассуждать правильно в общем и совсем другое – так же действовать. Слово к делу не пришьешь, а поступки – нечто вещественное… Позднее он с этим сталкивался многократно. Конечно же, понимал: неожиданный митинг в зале центрального кинотеатра для него не пройдет бесследно. Но гениальная лента Параджанова подняла в душе такую волну, стихия которой отрывает человека от дна. И несет уже по своему усмотрению. Либо в море, либо на камни… С ним такое случалось не раз. Говорят, всегда логична только заурядность. Истинный талант – непредсказуем. Ну, что ж, значит, Бог его не обидел…
А ведь готовность отказываться от своей индивидуальности, с горечью думал Василь, выращивается государством с детства. Эти массовые хождения школьников под барабан. Эти бездумные пионерские: будь готов – всегда готов. Ко всему, что прикажут… Повсеместная «лагерная» жизнь чуть ли не с первого класса. Чтобы ухо ребенка постепенно привыкло к слову лагерь. У нас если личность не похожа на большинство, то сразу же воспринимается враждебно. И постепенно в человеке испаряется человеческое… А завершается оболванивание вот в таких тюрьмах…
Сколько в Мордовском лагере ему доставалось только за отказ носить нагрудный номер. Но какая разница между клеймением животных и таким знаком? Фашисты тоже заставляли евреев нашивать шестиконечные звезды и накалывали в концлагерях номера каждому узнику. Тупоголовые НКВДдисты копируют не задумываясь…
Или нынешний его надзиратель. Тот не просыхает круглые сутки. Где ухитряется в тюремных условиях находить спиртное, одному богу известно. Почему-то он сразу же не возлюбил Василя, хотя оказался земляком. Из Виницкой области, украинской сердцевины.
Видно, в его куцем сознании никак не укладывалось, что же заставляет заключенного вести себя так не похоже и выстраивать свою жизнь странным образом.
Отчего большинство арестантов ищут, как бы задобрить своих надзирателей, стараются протоптать дорожки к их сердцам, а Стус – наоборот. При всяком случае грубит ему. Хотя видит — не чокнутый. Не раз намекал заключенному, как много в тюрьме зависит не только от большого начальства. Мол, малая сошка и самый большой камень подкапывает…
А всякое непонимание всегда будит вражду. В этом Василь не раз убеждался еще во время первой отсидки. Даже некоторым его товарищам по лагерю он кажется высокомерным. Им не нравится линия его поведения, прямая как полет стрелы. С завышенными моральными требованиями к себе и окружающим. Понимает, что выделяется среди других, как высокий тополь среди обычного мелколесья. Хотя знает прекрасно: молнии бьют по самым высоким деревьям…
Лагеря — тоже хороший университет. Годы, проведенные в тюрьмах, многое поменяли в самосознании Стуса. Сейчас ему даже неловко вспоминать то письмо, которое он направил в январе 1972 года Петру Шелесту – тогдашнему главе коммунистической партии Украины. Тогда еще в нем теплилась надежда на возможность достучаться к душам высоких партийных чиновников. Он писал в нем что-то такое: я верю, что Вы желаете справедливости и добра. Прошу поверить и мне, что я сердечно, упорно, до смерти хочу той же самой справедливости и добра для наших тружеников и всего человечества. Чтобы среди людей было больше взаимопонимания, а не злобы…
То послание он еще подписал так: «С уважением, Василь Стус».
Конечно же, и в ту пору это уважение было формальным. Письмо писалось скорее ради оправдания перед семьей, с маленькой надеждой на возможное снисхождение. Теперь и капли даже для такого формального уважения не осталось. Оно испарилось полностью. За годы десятилетних мытарств ему многое прояснилось. А каждый год отсидки, как при подъеме на гору, помогает увидеть большее. Бесконечные издевательства и унижения подтолкнули писать о другом. Хорошо, что он направил в Верховный Совет СССР свое заявление с отказом от советского гражданства. Нет, он не рвется за границу. Во-первых, потому, что кто-то же должен разгребать дерьмо в собственном доме…
Почему украинцы все время надеются на зарубежного дядю или старшего брата? Во-вторых, ему мечталось дождаться времени, когда его стихи станут читать в родной стране на том языке, на котором они рождены. Поэтому мало грели и публикации сборников его стихов в Брюсселе. И та премия, которой его отметили зарубежные литераторы. До сих пор сидит в памяти вопрос, который с подростковой прямотой задал ему как-то Дмитрий:
— Папа, если ты такой талантливый, почему тебя не печатают?..
Годы, проведенные в заключении, помогли многое увидеть заново. Оказывается, самые глубокие и проникновенные статьи о его творчестве написали авторы с еврейскими фамилиями. А среди надзирателей во всех тюрьмах, как ни горько, почему-то преобладают его однородцы…
Хотя Стус четко отметил: тюрьма соскребает с человека национальные особенности. И высвечивает сердцевину личности.
В чем главное отличие гуманного государства от диктатуры? В смысле и направленности органов наказания. В демократической стране они помогают очистить душу человека, совершившего преступление. Чтобы он как можно быстрее сбросил с себя чувство греховности. В государстве, построенном на диктатуре, тюремное наказание коверкает личность. Направлено на ее унижение. Против чего он и воюет…
В камере больше всего Стус страдал не от паршивого питания. Не от полного отсутствия возможности перемещения и общения. Убивали моральные издевательства, которые ему с удовольствием устраивали даже не начальство, а рядовые надзиратели. Когда он объявил голодовку в знак протеста, что у него отобрали сборник Гете, который он начал переводить, ему книжку все же вернули. Но обозленные надзиратели сейчас же устроили дополнительный шмон в его камере. Здоровенный детина даже заставил раздвигать ягодицы. С довольной ухмылкой, скаля позолоченные фиксы, заглядывал ему в задний проход. А когда они вышли, Василь еще целый день не мог взять в руки сборник Гете. Из-за стыда за свою родину. Из-за пережитого скотства, свидетелем и молчаливым участником, которого пришлось стать великому поэту…. Самое страшное не физический уход из жизни. Гораздо трагичней смерть человека в человеке….
В лагерной тюрьме заключенным не разрешалось обмениваться письмами или записками. Переговариваться или перестукиваться. Их огораживали от живой жизни. Василь при всяком возможном случае старался сломать заговор всеобщего молчания. Подлость больше всего боится озвучивания. Когда его вели по коридору вдоль дверей камер в карцер, он громко кричал:
— Стуса знову садят до карцеру…
Добавлял на сколько и за что получил наказание. Пусть его сторонники знают, что еще жив… Не сломали…
За это охранники заламывали ему руки, начинали дубасить…
А он добавлял еще громче:
— Люды добри! Ци сталинисты и бериевци лупцують мене …
Сегодня Василя предупредили, что после обеда поведут на медэкспертизу. Опять будут проверять психическое здоровье. Властям очень хочется признать его ненормальным. Иногда в карцере от полного бессилия во время очередной голодовки, Стус спрашивал у себя, не напрасны ли его старания. Кто узнает о них?… Может быть, правы те, кто не раз подбрасывал ему в разных вариантах мысль: – ты же большой поэт. И должен беречь свой талант…
Но, как бы пафосно не звучало, он для себя давно четко сформулировал главное правило – кто-то же должен начинать первым…
За железной дверью загремел засов. Чтобы надзиратель лишний раз не придрался за нарушение формы заправки постели, Василь поднял тяжелые нары, на которых он лежал, и опустился на пол. Когда его вывели в коридор, он подал голос:
— Стуса опять потяглы до психиатра…
И сразу же получил удар по затылку. Ему завернули руки за спину, защелкнули наручники.
Вдруг кто-то в ответ робко стукнул в железную дверь своей камеры. Эхом откликнулась другая. Но уже гораздо громче. Пока Василя вели по коридору, тот превратился в грохочущий вагон…
Только позднее, по записочке с воли, Василь узнал, что академик Сахаров обратился с письмом к участникам Мадридского совещания по проверке соблюдения Хельсинских договоренностей. В нем он призывал всех, кому дороги человеческое достоинство и справедливость, добиваться отмены дикого приговора, вынесенного в Украине советским судом.
Но почему-то, подумалось тогда поэту, только гадости исполняются быстро, а добрые дела – очень медленно…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Господи, до чего же удивительна страна моя Украина. То пошла волна присвоения званий Героев и возведения памятников тем, кто еще вчера ходил в бандитах. То поднялась мода на отмену этих званий и разрушение тех же монументов. Недавно прочел ретивую статью даже о необходимости забрать имя Василя Стуса у вуза, который он окончил. Что же тогда напишут про нас наши дети и внуки? И неужели стихи поэта опять начнут издавать только в Брюсселе…
