Общесоюзная конференция металлофизиков проходила летом какого-то года в пригожий июнь, без жары и редкими, порой и вовсе слепыми, дождями. Под чудесным мягким солнцем город смотрелся чистым и свежим. Было это в Москве. А вот в каком месте, он вспомнить не мог. Как ни старался, не мог. То ли в МГУ, то ли в каком-то вузе, то ли в академическом институте. Зато раннее, прохладное лето, чудесную двусветную аудиторию, амфитеатром на двести человек, залитую пересекающимися, добродушно не замечающими друг друга световыми потоками, гигантский стол с большой трибуной и многометровую доску – помнил отчетливо, в деталях — это жило в нем и много лет спустя.
Пленарных докладов было всего три, и память не сохранила их. Потом, после 15 минутного перерыва пошли короткие секционные сообщения. Он слушал их в пол-уха, регистрируя главное, и опуская воду. Иногда, он делал короткие пометки в тезисах докладов. После одной из них, он поднял голову и застыл. Чего угодно, но этого… Этого он не ожидал. От удивления глаза его расширились, и странная улыбка осветила лицо с явно неправильными, нестандартными, типично еврейскими чертами. Да и задышал он прерывисто. На трибуне стояла молодая женщина, русая, совсем светлая, пожалуй, даже рыжеватая, с немногочисленными контрастными веснушками, и родинками, просматривавшимися с его места, где-то в восьмом ряду. Белая рубашка со стоячим воротничком и короткими ниже локтя, слегка расклешенными и разрезанными рукавами, открывала тонкие, но крепкие руки. Одна из них, с указкой, была в этот момент нацелена на лист ватмана, укрепленный прямо на доске. Капитальная профессорская трибуна закрывала её фигуру, но он и без того помнил её: она была ладной девчушкой и обычная черная юбочка подчеркивала тонкую талию, разделявшую умеренно развитые, но, безусловно, намечавшиеся половинки песочных часов. И всё это завершалось славными ножками и со вкусом подобранными туфельками на низком каблучке. Но главным, пожалуй, было не это. Главным в этой вытянувшейся стрункой девушке – женщине была горделивая, с достоинством, но без спеси и самовлюбленности, фигурка с жесткой прямой осанкой, почти балерины, продолжавшейся тонкой, длинной и вряд ли гибкой шеей, как бы непрерывно вытекавшей из вертикального воротничка рубашки. Прямо посаженная голова с пышными, забранными назад волосами, не вполне вмещавшимися в кублике и опушавшими его светлым, слегка вьющимся ореолом, и глаза, завершали эту прямизну, эту бескомпромиссную линейность. Не уклоняющийся в сторону, векторно нацеленный на собеседника почти сфокусированный, казалось, вызывающий взгляд, смягчался смущенной и деликатной улыбкой.
Какие сомнения? Какие могли быть сомнения? Это было она – его бывшая студентка первокурсница в давние годы его сибирской жизни. Она – Люся! Воспоминания эти были щемящими, но чистыми и светлыми. Они не тревожили его совесть, и он отдался им, не отрывая взгляда от неё, внимательно и напряженно слушая её, и, одновременно, своё, звучащее, а иногда, подрагивающее в нем прошлое.
Он был молодым кандидатом наук на кафедре физики металлургического института сибирского Сталегорска. Время это было сразу после ХХ съезда и в затхлой атмосфере страны и сибирского вуза что-то менялось. Не очень заметно, но менялось. И он это чувствовал, потому, что читать лекции стало легче, контроль чуть-чуть ослаб, можно было приводить примеры, цитировать художественные книжки и не слишком упирать на связь физики с, простите, марксистско-ленинской философией и прочим словоблудием. И он воспользовался этим, стремясь очеловечить физику и увязать её с культурой и литературой. Несмотря на непрекращающийся тотальный партийный прессинг, студенчество эти начинания приветствовало. Ну и, кроме того, Митя был от природы человеком независимым, и наивным. Да к тому же и физиком. А, как известно, эта публика, физики, полагали, что они главная соль земли, и сегодня, после атомных успехов, немного важничали и задавались. Вот и получалось, что, читая, так называемый, установочный курс физики на заочном факультете, Митя, а был он тогда тощим и подтянутым молодым человеком с огромной шевелюрой, развернулся во всю. И читал добротно и интересно, что было хорошо, и двоек ставил много, что было плохо. А надо сказать, что студенты заочного отделения были все или почти все старше его. И занимали многие из них заметные места на производстве и в горной, и в горно-обогатительной, и в металлургической областях. Ни для кого из них полученная двойка принципиально ничего не меняла, ну со второго захода в эту же сессию сдаст, а потому относились они к толковому, добросовестному и честному мальчишке – лектору с легкой насмешкой и юмором, но и… с теплотой и уважением. А он продолжал делать своё дело, выполнять свой долг и, запросто, мог поставить двойку Герою советского союза. Были у него и любимчики. К таким относился самый талантливый из его студентов, за всю эту и последующую его вузовскую пятидесятитилетнюю историю. Это был немец, один из руководителей Беловского цинкового завода, — страшного предприятия, вокруг которого на километры исчезла всякая растительность и простиралась марсианская ржавая пустошь. Старше Мити лет на десять, был он, как выяснилось, из высланных в Сибирь немцев Поволжья, и до сих пор еженедельно отмечался в отделении милиции.
В удушающей, непроветриваемой атмосфере пропитанного партийной идеологией института поведение Мити было необычным и фрондерским, но… в условиях оттепели уже ненаказуемым. Из комсомола вышел, в партию не вступил и не пытался. Более того, если приглашали, чтоб потом из Сибири не уехал, отказывался наотрез. Власть предержащие недолюбливали его, едва не исключили из очереди на жильё, чаще, чем других, чтоб не забывался, посылали гусарствующего кандидата со студентами в колхоз, звание доцента придержали как смогли. Имело, однако, всё это для нашей истории и еще одну сторону – Митя пользовался определенным уважением студенчества, особенно его интеллигентной части.
А надо сказать, что в Сталегорске была прекрасная интеллигенция. Вся или почти вся она состояла из нескольких специфических категорий людей. Во-первых, это были остатки случайно недострелянных в тридцать седьмом ученых из старой томской дореволюционной интеллигенции и кое-кто из уцелевших членов промпартии, строивших Сталегорск. Во-вторых, сохранились эвакуированные и не вернувшиеся после войны домой специалисты. В-третьих, в период сталинских гонений на евреев, в Сталегорске собралось несколько десятков кандидатов и докторов наук, изгнанных из вузов Украины и Западной России, в том числе из Москвы и Ленинграда. Ну и, наконец, — молодые специалисты многими сотнями и тысячами направленные после окончания институтов в Сибирь. В сталинские времена это была акция, как бы предварявшая массовую депортацию евреев. Позднее, установилась общесоюзная практика посылки в восточные районы страны для работы на протяжении трёх лет и выпускников вузов других национальностей, хотя, на поверку, многие из них всё же оказывались евреями…
В конце шестидесятых металлургический институт открыл две новых специальности. Помнится, это были промышленное и гражданское строительство и металлофизика. И сталегорская техническая интеллигенция решила: хватит мучаться и, до предела напрягая бюджеты семей, отправлять детей учиться в Москву и Ленинград, одних, без семьи и контроля, в страшненькие студенческие общежития – и дорого, и коряво, и беспокойно во всех отношениях. Так в институте появились четыре группы интеллигентных мальчиков и девочек. Среди них оказалась и Люся. А группам этим, собранным в единый поток, и определили Митю читать физику.
Это только так говориться, подготовить лектора. Ерунда это и чепуха. Всякое серьёзное дело от Бога! Вот, скажем, жадный человек, алчный, подлый эгоистичный, хоть кандидат, хоть доктор, хоть доцент или профессор – он может быть в штате лекторов и числиться даже на хорошем счету. Но настоящим лектором он быть не может, по определению, будь ты сто раз член партии или там большой общественник, или лапа у тебя волосатая в обкоме. Фокус в том, что лектор – это донор. Он ведь не только излагает материал, он излучает духовные и нравственные ценности, на которых, в конечном итоге, и транспортируется физика в мозг слушателя. А если ты нищ духом, или душонка у тебя гнилая, ничего у тебя не выйдет. Кстати, интересно, что не могут быть, например, хорошими лекторами, те, кто тихо говорит или говорит, почти не раскрывая рта. Эти люди отфильтровываются сразу. И дело не только в том, что у них никудышная звукоотдача – нет, они просто расчетливы и пытаются сэкономить на всем, в том числе и на громкой речи. Как же он подарит студентам свой курс и самого себя?
Что до Мити, то для него этот поток был счастьем, и он развернулся, как только мог мечтать и надеяться идеалист. В этот курс он вложил все, что накопил за свою тридцатилетнюю жизнь, все профессиональные знания, всю примыкавшую науку и инженерию, все прочитанное, всю поэзию, которую знал и любил, словом, всего себя. Ну и добавить надо подспудное. Осознанно или подсознательно, только преподаватели всегда стремятся влюбить в себя студентов. И у настоящего, милостью божьей лектора это получается всегда – будь ты хоть красавец, писанный, или уродина, похлеще Квазимодо. Дух опережает тело, закрывает его собой, аурой своей, и заставляет слушателей забыть о внешности вашей. У Мити это получалось само собой – горел он в аудитории, фонтанировал душевным богатством, забывал о себе, начисто, да и уж больно резко отличался от школьных учителей и окружающей его массы преподавателей института. Студенты его действительно любили, но Люся… Люся, попросту, влюбилась. Всю эту подкорковую, рефлекторную ситуацию Митя профессионально чувствовал и осознавал, никогда к этому серьёзно не относился и всячески избегал, каких бы-то ни было рамантических отношений со студентами. А тут произошло что-то другое, зашевелилось в нем что-то, похоже, зашевелилось, проснулось встречное. Под горло подкатывать стало, когда встречал Люсю в коридоре на перерывах. А она, как будто специально, впрочем, ясное дело, специально, оказывалась на его пути. Да и во время лекции ловил себя на желании посмотреть на неё, и стоило ему немалых сил сдерживать себя. Но надо отдать ему должное – узду он себе соорудил прочную. Про себя посмеивался: «Скучный ты человек, Митя, скучный!». Но было тому немало оснований, хоть отбавляй. И жену он искренне любил, и сына, и ломать семью не собирался. И обстановка в институте было озлобленной и никому ничего не прощалось. Когда его друг, тоже доцент, увлекся красивой, не по годам развитой и раскрепощенной студенткой, точнее, она увлекла его и стала, иной раз, заходить и беседовать с ним в преподавательской или в его крохотном кабинетике дольше положенного, заведующий кафедрой устроил разнос. Хорошо, не пошло выше — и места служебного могло ему стоить, и звания доцента, просочись информация в ректорат или в подлые до корней, набитые сложившимися профессиональными демагогами и подлецами, партийные инстанции.
Узда – уздой, обстановка – обстановкой, но Митя отдавал себе отчет, что влюбились они с этой наивной девчушкой друг в друга. Ни он, ни она никогда ничего друг другу не говорили, но оба знали, что чувства другого не секрет, ни для него, ни для неё. Вот такое, молчаливое взаимное понимание между ними само собой установилось, и не нарушилось до самого конца их отношений. И казалось им обоим, что на каком-то запредельно высоком, чисто душевном, прозрачно духовном уровне, они были вместе. Но в этом мире, мире реальности, материальном мире тел, суровом пространстве почти тоталитарной дисциплины, ограничений и страха, они существовали порознь. Последний раз они встретились на экзамене. И когда, после подготовки по взятому получасом ранее билету, она села к его столу отвечать, он от страха за неё, и нежности, едва не задохнулся. Однако эта белокурая девчушка оказалась умничкой и человеком долга, и перед собой, и перед ним. Отвечала она прекрасно и на дополнительный вопрос ко всем студентам: а что вы сейчас читаете? – выяснилось — и с прозой знакома, и с дорогой ему поэзией. Вписывая заслуженную, трудовую пятерку в зачетку, рядом с другими «отлично», он, растаявший и успокоившийся за неё, думал, что не будь женат, он немедленно женился бы на ней, немедленно, сейчас же, еще вчера!
Лето он провел странно. Месяц где-то отдыхали семьёй. Месяц, как всегда, прозанимался. Но все время помнил эту девочку. А когда настало долгожданное первое сентября и все, и студенты, и преподаватели, оказались в сборе, узнал, что родители Люси перевелись куда-то под Москву и уехали вместе с детьми. Вот и вся их история. По обычным понятиям не было ровным счетом ничего, ни близости, ни взаимного касания, ни даже разговора наедине. Ничего… Но, и это удивительно, после её внезапного отъезда подкосилось что-то, стало ему не по себе и длилось это «не по себе» долго, наверное, не менее года. — Все в институте напоминало об этой девчушке, а пуще всего лекции в её потоке. Все было как всегда, жизнь текла иной раз, очень редко, по магистралям, а чаще, по перекрёсткам, ухабам и покрытым грязью и ямами проселочным дорогам, но что-то важное, что-то значимое для его остойчивости, для его самовидения и самоощущения из него выдернули, и пришел в себя он далеко не сразу. Собственно, он помнил её все эти годы, как мягкую чудесную, молчаливую и столь значащую для него картину, написанную, легкими ажурными мазками, теперь уже нереальными, и светлые краски её, и без того-то близкие к солнечным лучикам, не выцветали, но со временем сливались с солнечным фоном, и вся она, Люся, превратилась в нежный, щемящий, всегда присутствующий в нем, и всегда тревожащий его душу, манящий, солнечный мираж. Видимо, где-то там, наверху, за пределами этого мира, что-то могучее и всесильное, что-то знающее абсолютную истину, прочно удерживало их души друг возле друга и он, ни мало, не сомневался, что и она чувствовала что-то подобное. Он был убежден в этом! Непоколебимо убежден!
Все эти годы, а прошло уже не менее десяти лет, он не пытался искать её. Его жизнь была заполнена и, хотя текла далеко не просто, но он уже был и доктором, и профессором, и заведующим кафедрой, и даже приобрел определённую известность в профессиональных кругах. Прошлое, по-прежнему, жило в нем, и мираж не поблек, и не выцвел, но всё это перешло, как-то мягко и незаметно соскользнуло в чудесную нереальность, в кроткие и безответные сказки души нашей, как лучшие, никогда не стареющие и самые дорогие воспоминания детства. И вот теперь оказалось, что это не фата-моргана. Нереальное марево материализовалось, как будто и не было прожитых лет. И опять перехватило дыхание, и опять он смутился как мальчишка и едва не подскочил со своего места, когда она выхватила взглядом его из аудитории и залилась румянцем прямо на трибуне. Вы когда-нибудь видели, как краснеют рыжеватые блондинки? Это и всегда-то удивительное зрелище – ведь они излучают свет во всем видимом диапазоне, и невидимом – подумал Митя — тоже. Но сейчас… Здесь… В перерыве они стояли в толпе делегатов, держались за руки, и, улыбаясь, молча смотрели друг на друга. Потом пару часов погуляли по Москве и расстались. В сущности, это были единственные сто двадцать минут, когда они могли выговориться. Но и тогда, в эти первые и последние их два часа, они не касались друг друга и ни слова не сказали о том, что им было понятно и без слов – об их любви. Они боялись расплескать её — это Подаренное им Свыше кристально чистое и всегда прохладное родниковое озерцо.
Она пригласила его на следующий день в гости, в свою семью. Жила она в рядовом хрущевском доме в однокомнатной квартирке с мужем и дочерью. И Люся, и муж были еще аспирантами и жили скромно. Он не знал, был ли муж в курсе их странной эпопеи, но беседы не получилось – все были напряжены, и он счел разумным через час — полтора откланяться. Вот и всё. Больше они никогда не встречались. Хотя теперь он следил, изредка, за нею. Встречал серьёзные публикации в солидных журналах, знал её научное направление и слышал, что она вскоре станет доктором наук. Жизненные реалии, оказались сильнее духовного миража. В этой жизни, во всяком случае. Так, видимо, было написано на их судьбах.
Сейчас, когда ему хорошо за семьдесят, он, часто, возвращается к мыслям о Сибири, о Люсе. В эмиграции, отрезанный от прошлого, он и вовсе потерял её из вида, хотя ни тех чувств, ни того экстаза, ни того цвета, в которые был окрашен мир его молодых лет, ни того ощущения непреходящей чистоты, не растерял и ничего, ровным счетом ни-че-го, не забыл. И вот, что удивительно, он ни о чем не жалел! Что бы так? А вот что. Он любил Бунина и часто перечитывал чудесные, но суровые «Темные аллеи». И классические строчки: «Все проходит, мой друг, — забормотал он. – Любовь, молодость – все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит. Как это сказано в книге Иова? «Как о воде протекшей будешь вспоминать»…- Одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста… Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни…Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные! «Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи». Но, боже мой, что было бы дальше? Что, если бы я не бросил её? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?…» знал только что не на память. Он понимал, что соглашаться с великим писателем или спорить с ним было бессмысленно.– Бунин писал свой определенный вариант, свою версию случившегося, чью-то реальную или вымышленную коллизию. Он же, Митя, был убежден, что Бунин не завел рассказ и историю в тупик, он оставил, если хотите, закодировал, и другие возможности для нашей многомерной, многовариантной действительности. Правда, сделал это ненавязчиво, деликатно. Помните, казалось бы, случайную, только думал Митя, совсем и не случайную строчку: «Кучер гнал рысцой, все меняя черные колеи, выбирая менее грязные…»
Может статься, что и в их с Люсей нехитрой истории, почти детской, чистой, наивной, никогда не высказанной вслух и не материальной любви, Великие Силы сохранили всё на духовном, вечном и стерильно незапятнанном уровне. Не было ничего земного, зато в душах их расцвел и поныне, вот уже полвека, цветет всегда молодыми, немеркнущими красками, первозданной красотой вечно зеленый сад на берегу прохладного и как хрусталь чистого, и до самого дна прозрачного родникового озерца.
Copyright © 2005 Viktor Finkel
Certificate. Writer Guild of America . 2005. Viktor Finkel