Остановка

***
Когда я не жила, а погибала,
держа судьбу за рваные края, —
вдруг в глубине случайного прогала
футболкой алой вспыхнула заря.

Как будто по божественной указке
из облака родился облик твой
и породнил меня с лесною сказкой,
с тропинкой в поле, с каплей дождевой.

Всё понимая, влагой обнимая,
текла с небес пречистая вода,
и мы пересеклись, как те трамваи,
кто знает — на мгновенье? На года?

На остановке этой неслучайной
в проёмах павильона брезжил свет.
«Мы только тайной живы, только тайной» —
писал печальный сумрачный поэт.

***

Нам только кажется, что мы не одни на свете,
а мы — заблудшие осиротевшие дети,
не важно, какого возраста, роста, пола,
одни на этой планете замёрзшей, голой.

Мы на задворках жизни, обочине, свалке,
и наши попытки выжить смешны и жалки.
Пустынны улицы, ветер пыльный зловеще свищет,
и вся земля — большое кладбище, пепелище.

Но где-то там, глубоко внутри, на задворках сердца
печной заслонкой хранит тепло потайная дверца,
души тоннель, переход надземный, судьбы уловка —
наша отдушина, передышка в пути, остановка.

***

Как многое за кадром остаётся
невидимым для посторонних глаз,
что плачет, улыбается, смеётся
иль корчится в мученьях без прикрас.

Как многое выносится за скобки,
когда редактор-разум слишком строг,
но не сгорает в этой адской топке,
а остаётся где-то между строк.

Но ничего не лишне, не случайно,
всё главное в себе — не напоказ.
Боюсь спугнуть застенчивую тайну
и на тебя не подымаю глаз.

***
На остановке памятной сойти
и ждать на самом деле не трамвая.
Как бы потом ни разошлись пути —
здесь их соединяет кольцевая.

Дорога без начала и конца,
но собственная ноша рук не тянет,
как будто я спешу кормить птенца,
что без меня и часа не протянет.

Душевный голод, радостный недуг,
не излечить его травой аптечной.
Как будто клюва птичий перестук
из сумки слышен околосердечной.

Птенец пушистый, кактусик в руке, —
никто не догадается, о ком я —
тобой согреюсь в Стиксовой реке,
минуя лет кладбищенские комья.

***
Вот блинчики, кофе, вот свежий бульон.
А вот моё сердце в придачу.
Кто был хоть однажды смертельно влюблён —
тот знает, что всё это значит.

Нам тут обживаться с тобой не впервой —
по сговору тайного знака.
Смотри, даже крыша есть над головой,
и кошка пришла, и собака.

«Тепло ль тебе?» — спросит Морозко с небес.
— О да! — моё сердце что печка.
Трамвайный шалашик из сказки воскрес…
Шикарное наше местечко.

***

А из проезжающих трамваев —
чудище стоглазое глядит.
Варежки зеваки разевая,
не поймут, зачем мы тут сидим.

За каким сюда нас гонит бесом,
что мы тут забыли под дождём,
на скамье часами под навесом,
где трамвая вовсе и не ждём.

А на остановке — слой окурков,
засоряют, сволочи, наш дом!
Из окон взирающих придурков
придушить мне хочется гуртом.

Но дарить рука не оскудеет,
и в охоту киселя хлебать.
В дождь скорее лавка опустеет.
Будем зябнуть, но не прозябать!

Если есть и кофе, и печенье,
птицы и летящая листва,
сумерек волшебное свеченье,
тёплая иллюзия родства.

Никакая грязь к нам не пристанет,
нас ничто не сможет запятнать.
И когда нас больше тут не станет —
на том свете буду вспоминать…

***

Дворник, так далёкий от народа,
над заснувшим городом парит,
и его дворянская порода
никому о том не говорит.

Аристократические пальцы
тёплым мехом варежек обнять.
Ты, прохожий, из окна не пялься —
ничего оттуда не понять.

Что мне этот мусор и окурки
перед синевой без берегов,
что мне эти мелкие фигурки —
их не разглядеть из облаков.

***

Ты мои ночные письма
не читай холодным днём.
Там безудержные мысли,
опалённые огнём.

Утром тайна испарится,
забиваясь между строк,
если Золушка от Принца
не вернётся точно в срок.

Не читай посланий глупых,
уничтожь, сотри, порви.
Лучше съешь кастрюлю супа,
сотворённого в любви.

Вот нашла себе заботу
на свою ли на беду —
с понедельника субботу
словно проклятая жду.

Чтоб душа рвалась на части
и горела в холода,
чтоб твои слова о счастье
не кончались никогда,

чтобы в облаках парилось,
чтоб зимой была весна…
А вселенная смирилась.
И она была за нас!

***

Ах, как жаль, что не носят вуали,
в крайнем случае, паранджу.
Прохожу, о тебе вспоминая —
и улыбки не удержу.

Неудобно, что люди глянут —
и плечами пожмут в душе,
что, мол, рот у меня растянут,
как у маленькой, до ушей.

И ладонями прикрывалась,
забивала в рот круасан…
Никогда я так не смеялась!
Говорят, что это к слезам.

***

Подарю не камень, не колечко,
не платок, не мягкую игрушку —
подарю тебе своё сердечко,
пока чёрт не взял его на мушку.

Пусть взамен часов тебе бы билось
и напоминало среди быта —
то ли это всё тебе приснилось,
то ли было, но давно забыто.

Я твоя покорная овечка,
с бубенцом бредущая к убою,
на окне трепещущая свечка,
у которой ты сидишь с другою.

До свиданья, доброй ночи, с богом,
мой родной, несбыточный, хороший.
В этом мире, сиром и убогом,
никого нет ближе и дороже.

***
Снова сегодня простимся до завтра мы,
чёрные рамки ночей мне тесны,
но оставляю я звёзды присматривать,
чтоб тебе снились чудесные сны.

Кто-то за облаком видит и знает всё,
наши сердца беззащитнее птах.
Пусть тебе мишка по-детски признается
в том, что сказать невозможно в летах.

Завтра проснёшься и будешь во вторнике,
ну, а пока засыпай как дитя.
Мишки тебя охраняют на коврике,
бархатной лапкой беду отводя.

***

Тоска по плечу твоему в ночи,
по рук кольцу, уходя,
от счастья неотличима почти,
как радуга от дождя.

«Мы просто знакомы» и «лишь друзья»,
когда душа во хмелю,
неотличимы почти от «семья»,
от «радость моя», «люблю».

На остановку нашу лечу,
живу всему вопреки.
Тебя от себя я не отличу,
как пальцы одной руки.

Моя осень смешалась с твоей весной,
как теперь я их разделю?
Словно листьями на тропинке лесной
путь твой нежностью устелю.

Пусть тебе эти листья потом смести
и смахнуть, как слезу с ресниц.
Они снова будут расти, цвести
и кружиться, и падать ниц.

А бесследье, канувшее в ночи,
эфемерность и зыбкость встреч —
от бессмертия неотличимы почти,
как от книги живая речь.

***

Мой ноябрь обознался дверью
и стучится дождём в апрель.
Неужели и я поверю
в эту нежную акварель?

В эту оттепель заморочек,
в капли датского короля?
Соберу лучше хворост строчек,
холод с голодом утоля.

Мне весна эта — не по чину.
Неуместны дары её,
словно нищему — капучино
иль монашке — интим-бельё.

Не просила её грозы я
и капелей её гроши.
Ледяная анестезия
милосерднее для души.

Я привыкла к зиме-молчунье,
её графике и бинтам.
Но куда-то опять лечу я,
неподвластное всем летам.

Обольстительная бездонность,
отрезвляющий с неба душ,
неприкаянность и бездомность
наших нищих сиротских душ…

***

В эту дырявую насквозь погоду
я как под душем бродила одна,
в улицу, словно в холодную воду,
погружена, никому не видна.

Жизнь потемнела, всё кончено будто.
Встали деревья, дома, чтоб уйти.
Дождь моросящий следы мои путал
и зеркала расставлял на пути.

Всё приводил он собою в движенье,
правдою жеста зачёркивал ложь.
Дождь с необычным воды выраженьем,
чистым и синим сверканием луж.

И открывались мне улиц улики,
встречной улыбки несмелый цветок…
Блики на лицах, пречистые лики,
капелек хлебет и струй кровоток.

В лунную глубь человеческой ночи
падало с неба как в руки ранет,
противореча, переча, пророча —
влажное да — пересохшему нет.

***

О, как летелось мне с горы отвесной…
Максималисты в молодости мы.
Гора уравновешивалась бездной.
Теперь — пригорки, впадины, холмы…

Невидимые ямы или рифы
порой разнообразят ровный путь.
Горы не одолеть мне, как Сизифу,
а в бездну даже страшно заглянуть.

* * *

Печаль моя жирна…
О. Мандельштам

Печаль жирна, а радость худосочна.
И вот её, чем бог послал, кормлю,
не пожалев последнего кусочка.
Как это слово лакомо — «люблю»…

Всё подлинное тихо и неброско,
не в замке, а в зелёном шалаше.
А это ведь и вправду так непросто –
большую радость вырастить в душе.

Вздохну над строчкой, над бутоном ахну,
погреюсь у случайного огня…
А то ведь я без радости зачахну,
или она зачахнет без меня.

***
Уж промокли твои кроссовки,
и скамью занесло пургой.
Мы простимся на остановке,
от одной идя до другой.

Неприкаянные изгои
и счастливые без прикрас…
Я машу тебе вслед с тоскою,
словно это в последний раз.

А всё то, что не досказала —
долепечут тебе потом
ветка вяза, что нас связала,
тополя шелестящим ртом.

Что ни дерево — то попутчик,
сердцу голос его знаком…
Ты прислушивайся на случай,
когда выйдешь на свой балкон.

***

Друзей, которых нет уже нигде —
гашу следы, стираю отпечатки.
И привыкаю к этой пустоте,
как к темноте на лестничной площадке.

Дороги развивается клубок.
Уверенно вслепую ставлю ногу.
Я будущее знаю назубок —
оно короче прошлого намного.

Мой сквер, я столько по тебе хожу,
тебя как книгу старую листая,
что, кажется, тебе принадлежу
частицей человечье-птичьей стаи.

Присаживаюсь на твою скамью,
твоею укрываюсь пышной кроной.
Давно меня здесь держат за свою
деревья, клумбы, дворники, вороны.

Людей роднят метели и дожди.
Как беззащитны слипшиеся прядки.
Прохожий, незнакомец, подожди!
Как дети, мы с собой играем в прятки.

Но представляю выраженье лиц,
когда бы то в реальности скажи я.
Как зыбки очертания границ
меж теми, кто свои, и кто чужие.

***

Пока я выживать училась —
со мною столько не случилось!
И только ты помог понять,
что я жива, жива опять.

Спасибо нашему трамваю,
что вёз друг к другу, понимая,
где-то пристанище в пути,
какого лучше не найти.

Спасибо нашей остановке,
судьбы нечаянной обновке,
за эту встречу навсегда,
за то что «нет» отныне «да»!

***
Худое горлышко укутать,
на лоб надвинуть капюшон…
Продлись, мгновение, покуда
ещё наш час не завершён.

Твои замёрзнувшие пальцы
своею варежкой одеть,
твердить про рыбий жир и кальций
и долго-долго вслед глядеть.

Пусть всё как прежде, как в начале,
не «будь со мной», а просто «будь»!
Лишь бы глаза твои сияли…
Не уходи! Счастливый путь!

***
Как опять на холоде застынешь —
жалости сдержать я не могу.
Мой найдёныш, выкормыш, любимыш,
пёсик андалузский на снегу!

Застегну как маленькому ворот,
чтоб воды туда не натекло.
Пусть лишь мне одной мороз и холод,
а тебе тепло, тепло, тепло!

Чтоб часы пробили час твой звёздный,
чтоб венок сонетов лёг у ног…
Никогда не будешь больше мёрзнуть!
Никогда не будешь одинок!

***
Трогательность весенняя и осенняя строгость, —
всё это разноголосья и полюса любви.
На краю воскресения и падения в пропасть —
только лишь ты зови меня, ты лишь останови.

Сколько грабель целовано — только не впрок уроки.
Пусть не дано изведать нам дважды одной реки,
пусть уже всё отлюблено — сладостны даже крохи.
Я соскребу любёнышей с каждой своей строки.

Пусть парусами алыми машет нам каравелла.
Ну, а когда простишься ты, в прошлое уходя —
буду любить последнее — как это у Новеллы —
плащ твой, и гвоздь под кепкою, и даже след гвоздя.