Это назревало уже целый год! Поднималось, словно на дрожжах, вскипало, ошпаривая душу. С тех пор, как в Украине начали убивать. Но случилось в одночасье – зимней ночью. В тот момент, когда фельдшер отпустил руку парня. И та скользнула вниз, не спружинив под действием сухожилий – безвольно повисла, едва коснувшись пальцами чёрного резинового коврика.
Что-то враз опустилось во мне, оборвалось, заныло, сжалось до боли. Я сидел за баранкой «скорой», обернувшись назад.
Парню было под тридцать, годился мне в сыновья. В таком возрасте не должны умирать. Что скажет фельдшер его матери? Я тоже буду слушать. Потому, что у меня никогда не было семьи, и я готов внимать за всех родителей, у которых погибают дети. Быть может, тогда я хоть немного почувствую как это — прощаться с частью себя. Оставаться жить половинкой или четвертью, а может десятой или сотой долей. Всё остальное — ребёнок. Ушедший в мир иной. Навсегда. Унёсший с собой любовь. Всю… до конца. Потому, что любовь не может быть частью, а только единым целым…
Парень лежал на каталке в салоне моей машины – чернобровый, скуластый.
— Бог-дан Суш-ко… — неуверенно по слогам прочитал медбрат запись в синем паспорте с трезубцем на обложке. Передал данные диспетчеру по телефону. А затем ехидно добавил: — Видать хохол! Что это он здесь делал? Москаляку-на-гиляку?..
Фельдшер убрал электроды дефибриллятора. Снимал оставшиеся присоски с оголённой бледной груди умершего пациента. Недовольно посмотрел на своего молодого помощника. Покачал головой:
— И ты туда же? Скучно жить? — кивнул за окно: — Может, расскажешь им, что парень умер? Слабо?
У закрытых дверей машины топтали снег две женщины. Пытались заглянуть внутрь, что-то рассмотреть через матовое заиндевелое стекло. Пожилая — за шестьдесят. В валенках, тёмном пальто и пушистом платке, накинутом на голову. Рядом — девушка, чуть за двадцать. Чёрные волосы распущены — в снежинках. Точно звёздочки на ночном небе. Держит халат за отвороты. Стягивает на шее – не замечает удушья. Удерживает что-то рвущееся изнутри. Дрожит от холода. Голова подёргивается. Из приоткрытых дрожащих губ — пар.
Фельдшер откатил дверь. Ворвался холод, но тут же, был заперт двумя женскими, молчаливыми телами, прижавшимися к проёму точно к амбразуре дота. Готовыми принять на себя пронзающий заряд слов, получить смертельные раны.
Те не заставили себя ждать.
Фельдшер толкнул санитара под локоть:
— Ну, студент, смелее… тебе надо привыкать…
Тот сжался от неожиданности, воровато оглянулся на меня. Встретившись взглядом, тут же отвел, стал бубнить в сторону, косясь на женщин:
— Понимаете… понимаете, мы делали, делали всё…
Те прижались плотнее, точно готовились проникнуть в машину, окунуться в слова.
— Умер парень, — оборвал фельдшер звучащий лепет, — похоже, что сердце. Вскрытие будет в морге на Екатерининском. Езжайте туда…
— Можно с вами? — вскинулась молодая.
— Не положено, — фельдшер стал закрывать дверь.
— Де цэээ?.. — громко запричитала пожилая, уцепилась желтыми костяшками пальцев за железный край. — Ми тут ничего не знамо! Синку тильки вчора з Донецькой привиз…
— Идите домой, — прервал я, — что вам среди покойников ночью делать. Давайте номер телефона, я позвоню, объясню…
Ехать в Россию, чтобы умереть? Этот парень показался мне санитаром, который вынес с поля боя раненых – собственную семью. И… сам умер от шального выстрела… Война догнала его здесь.
Женщины не зарыдали. Они уже привыкли к смерти там. Не истерили при виде сквозных ранений, разорванных животов, гнойных ран. Здесь всё казалось более чем пристойно. Стали деловито оглядывать свою одежду, искать карманы. Совали в них руки. Удивлялись пустоте. Молча, пожимали плечами. Недоуменно смотрели, в оправдание морщили физиономии, кривили рты. Только в глазах блеск, блеск… Слёзы? На ресницах иней – кротким пушистым шелкопрядом.
Я протянул блокнот и ручку девушке. Она тут же принялась писать. Успел разглядеть «Василиса». Халатик распахнулся. Под ним ночная рубашка в мелкий синий цветочек. Васильки? Василиса… васильки… Василиса… васильки…
Машина тронулась, и я вспомнил, что именно так звали ту девушку, круглолицую хохлушку из Луганска. Она приезжала учиться в Ленинград. И была уже на втором или третьем курсе. А я девятиклассник — юнец. И конечно – сочинял!.. Ошарашивал друзей рассказами о нашей близости и способах соития, что казалось – это всё было на самом деле. Верил. Хотя только раз видел её совершенно голой. Рассматривал по частям, когда она после ванной уснула на моей кровати, раскинувшись под белой простынкой.
Было лето, стояла ужасная жара. Родители уехали на юг. И, сидя на корточках, я разглядывал все потайные складочки её тела, изгибы конечностей. Не смея нарушить покой, осторожно стягивал или приподнимал лёгкую матерчатую преграду. Время тянулось. И всё казалось таким бесконечным как моё представление о бескрайних лугах, звучавших в названии её родного города – Луганск…Луга-а-а… цветочные поляны, уходящие под голубое небо.
Отчего ей пришло в голову позже позвонить моей матери и рассказать о том, что ждёт от меня ребёнка? Быть может наши поцелуи и объятия, целомудренные игры полные сумасшествия так её увлекли, что и она стала жертвой собственного воображения? Того придуманного ребенка она увезла с собой на Украину.
Больше мы не виделись.
Прямо у станции машину занесло. Дворник, посыпающий дорогу по утрам, опять обошел наше крыльцо стороной. Странно, что при таком количестве трагедий горя и слез в России, ещё приходиться раскидывать соль на заледеневшие мостовые…
Дежурство прошло. Ночью мне снова снилась война. Всё начиналось с атомного взрыва, который я наблюдал из укрытия. С облегчением думал — ну вот, наконец. Здания рушились, вспыхивало пламя. Видел маленькие фигурки врагов бегущих мимо развалин и постепенно приближающихся ко мне. Прицеливался из автомата и стрелял короткими очередями. Перебегал за другую преграду, на ходу меняя рожок. И снова строчил. Иногда в меня попадали вражеские пули или осколки. Боли не чувствовал. Только уходили силы. Как в компьютерных играх. Осколок — минус десять процентов, пуля — минус пять. И так пока мог двигаться. А потом оседал на землю, замирал. Прислонялся к выступу разрушенного дома и закрывал глаза…
Утром я написал заявление об увольнении с работы, договорился — без отработки. Получил расчет. Позвонил приятелю. Тот уже полгода оперировал в детской больнице Донецка.
— Всё… Больше не могу… Еду к тебе…
— Приезжай, обсудим, — глухо прозвучало мне в ответ.
Дорога предстояла долгая…
Я думал о Богдане и том далёком ребёнке Василисы – они были родом из одной страны…
Декабрь 2015
Луга