Одинокий город

Седьмой класс. Весна

А Витёк с Наташкой Ряженцевой замутил. Во даёт! Любоff у них. Офигеть! Он до этого с Люськой-лупоглазкой встречался, так Люську теперь побоку. Та злится на Наташку, девчонок против неё подбивает. Довыёживалась. То я с тобой пойду, то я с тобой не пойду, то ты мне то, то ты мне это. Это она Витьку. Думает, если у неё глаза большие и голубые, так это уже и всё. А про Наташку Витёк говорит, что она красивая. Похожа на эту, как её… ну, жена президента ещё такого известного, американского; нет, по чесноку если я о нём и не знал ничего, мне Витёк рассказал, и что убили его — тоже, потому что он за нас был, а жена у него… вот, вспомнил, — Жаклин Кеннеди, то есть он — Джон, а она –Жаклин. Жаклин эта типа секс-символа тогда была, Витёк говорит, весь мир на неё равнялся. Умеет он какое-нить старьё вытащить. Кеннеди этого приплёл к Наташке зачем-то, жену его. Тоже мне, секс-символ! Платочек у неё на фотографиях повязан, как у моей бабушки. Я в инете нашёл. Тогда моя бабушка тоже секс-символ. Вообще, кто о них сейчас помнит? Откуда он только берёт такую древность? Хотя откуда — понятно: от деда-генерала, тот ему много чего рассказывает, у него это называется: прояснить политический момент. Я как-то тоже влип на «политический момент», еле вырвался, век не забуду, аж мозги все перепутались. Хотя дед у него, конечно, классный, столько всего знает, мне бы такого. Нет, сейчас-то она страшная, Жаклин эта, старая, жесть; то есть её сейчас вообще нет, кажется. Это когда он ещё президентом был, Кеннеди, сто лет назад. А он её не любил, изменял всю дорогу, так Витёк говорит, а если он так говорит… Я все уроки на Наташку проглядел — Витёк даже окрысился — так и не понял, чего в ней такого? Да и в Жаклин этой тоже. Хотя, по правде, если, Люська против Наташки совсем не катит, даже со своими глазами, чё обижаться-то?

После уроков спрашиваю Витька: — Ну что, мяч принёс? А он мнётся: — Да нет, мы с Наташей в кино. Я прямо-таки присел. Нет, а как теперь в футбол играть, без мяча? И фильм какой-то беспонтовый, для семейного просмотра, Наташка ехидно так говорит: — Сами играйте в свой футбол, а мы идём мелодраму смотреть, семейную. Я заржал — тоже ещё семья нашлась, а Витёк лицом закаменел на эти её слова и скулы у него порозовели, но промолчал. Нет, чтобы там триллер какой или дюдик, я бы тоже пошёл.

Не понимаю я Витька — футбол променять на какую-то мелодраму, семейную! Это ж только для девчонок. Футбол — это да! Самая мужицкая игра. Сам же меня натаскивал, я тогда совсем не умел, даже по мячу не попадал, никто в игру брать не хотел, вот обидно было, жуть. Так что если б не Витёк… он почти год со мной возился. Зато теперь… Я же все его финты знаю, он даже злится, особенно когда я против играю, говорит: научил на свою голову. А с девчонками какой интерес? Ходи за ней как дурак, за ручку держись и сумку её таскай, мало тебе своего рюкзака. Поиграешь тут. И все вокруг над тобой пристёбываются. Не, над Витьком, конечно, не сильно-то, попробовали бы — у него вон уже усы растут. И, вообще, он бешеный.

Я тоже попытался с Викой из параллельного затусить. Любопытно всё-таки, что Витёк в этом находит. Два дня выдержал. Такую пургу несёт. Я тебе нравлюсь или я тебе не нравлюсь? А я такие тени купила, отпад. А как тебе моя юбка, правда, классно? Девчонки, они какие-то… глупые все, на любви помешаны и на шмотках.

Мама, когда я ей про Вику рассказал и про Витька, улыбнулась, и улыбка у неё была такая …противная, будто она знает обо мне такое, чего я не знаю, или будто я недоразвитый какой, и она меня за это жалеет. А папа улыбнулся: — Женщины… Я психанул и дверью хлопнул. Не буду больше ничего рассказывать.

Восьмой класс. Весна

Наташка, как они с Витьком разругаются, ко мне приходит и жалуется на него, и ревёт. Кошмар просто! Не выношу я этих девчачьих слёз. Я как жилетка-маломерка, почему маломерка — не знаю, так, к слову пришлось, это я в прошлом году был маломерка, ниже всех в классе, мама даже переживала: «что ж ты, мой мальчик, и не растёшь совсем?», даже к врачам меня таскала, а они: «наберитесь, мамочка, терпения, у мальчика всё в норме»; вообще-то, мне тоже немного стрёмно было, хоть и виду не показывал, а потом за лето так дёрнул, даже Витька обогнал, не такой уж он и высокий оказывается, только я худой очень, мама называет «говорящий тростник» и смеётся — так вот, в общем, пытаюсь и ей сопли утереть, и Витька замазать, друг всё-таки. Как тот слуга двух господ, Труффальдино его звали, я спектакль видел, смешной очень. Но у меня смешно не получается.
Мы с ней чай пьём у нас дома или в парке гуляем, один раз даже в кино ходили. Ей, правда, не понравилось, сказала, что о любви мало. А ещё я ей о книжках рассказываю — сейчас Лукъяненко читаю, вот чел здорово пишет, или о музыке — но Наташке это тоже не очень, она больше любит о Витьке поговорить. А чего о нём говорить? Витёк он и есть Витёк. А она: — Да нет, ты не понимаешь, он хороший, просто характер у него сложный.
Это я-то не понимаю? Да мы с ним уже пуд соли — с нулёвки кентуемся.
Потом она меня просит: — Поговори с ним, а? Ну, пожалуйста. Вы же дружите.
Как я должен поговорить? Если бы о футболе или о девайсах каких, а тут… Я один раз попытался, так, издалека: — Как у вас с Наташкой? — спрашиваю.
А он: — Да ну её! Достала со своей любовью. Поцелуй да поцелуй, обними да обними! Все они одинаковые. Да фиг с ней, не грузи, мы сегодня с бэшками играем, в защиту пойдешь?
Короче, отмазался. Вот и поговорили.
Мама сказала: — Любви не прикажешь.
Далась им всем эта любовь.

Потом я её провожаю, Наташку, мы на метро едем и ещё на автобусе, она далеко живёт, зачем в нашу школу ходит, у них там что, школ рядом нету, ну и что, что языковая, лучше бы математическая была. И почему-то время так быстро проходит, так бы всё ехал и ехал.
А потом они с Витьком мирятся, и Наташка ко мне не подходит, даже не замечает. Что я не делай. Однажды на спор от двери до классной доски на руках прошёл, думал, всё, писец — отвалятся, девчонки визжали и хлопали, парни потом пробовали — ни у кого не вышло. И что? Наташка как смотрела на Витька своего, так и продолжала смотреть. И улыбалась как дурочка. А я до конца дня зазвездился. Софа, как назло, контрольную устроила.
— Макс, ты почему не пишешь? — спрашивает. А у меня руки трясутся.
Девчонки: «хи-хи-хи, ой, Софья Борисовна, он не может, он на руках на перемене ходил».
— Ах, вот оно что? Ну, пусть попробует теперь ногами писать. Раз он ноги с руками путает.
Девчонки опять: «хи-хи-хи». Придурочные какие-то!
Ну, нацарапал что-то. Что «что»? Банан, конечно.
Хоть бы они скорее поссорились, что ли.

Мама спросила: — Вы что, с Наташей дружите?
— Нет, — говорю, — то есть да. Но мы просто дружим. А так она с Витьком. Только они ссорятся всё время. А я их мирю. То есть нет. Я их обоих …слушаю. И понимаю.
Мама взглянула на меня задумчиво как-то, и глаза отвела, и взгляд у неё был… как на Рижском взморье, когда она ногой воду холодную пробовала.
— А… — отвечает, — ну, хорошо, — а глаза совсем другое говорят, наоборот.
Я покраснел, как варёный рак, аж вспотел, и слился к себе. Зачем такие вопросы задавать …дурацкие? Не буду больше отвечать.

Девятый класс. Весна

На дачу, называется, выехали, на шашлыки. День рождения у Витька был. Ну и оттопырились по полной — ага, все поперецапались. Витёк… он же если чуток примет, так и всё — пока не уйдёт в аут. А тут Наташка решила… не знаю, что она себе вообразила: — Витя, не пей больше, отдай мне стакан. Он ей и сказал, чтоб она отвяла от него навсегда (он другими словами сказал, но смысл тот же). Он же, когда пьяный… папа говорит, что таким не то что пить — пробку нюхать нельзя. Меня к тому времени тоже малёк разобрало, короче, если б парни не удержали, подрались бы, хоть и друг. Наташка на истерике, девчонки её утешают, на мальчишек злобятся, те: «да пошли вы, задолбали уже!» — за пиво и к мангалу, а там уже и шашлыками пахнет. Наташка вещи пошвыряла и на станцию. Я за ней — натворит ещё чего.
Не понимаю я Витька — вот если бы она на меня хоть раз так посмотрела, то я бы… я бы… даже не знаю! И Наташку не понимаю. Таскается за ним как собачонка приблудная, а он… а она… ко мне прибегает и ревёт. Должна же быть какая-то гордость.
Потом и не рад был, что проводить взялся — оно мне было надо? Ел бы шашлыки со всеми, а так она мне весь мозг вынесла своим Витьком. Все вы, говорит, козлы такие. Вот тебе здрасссьте! Я-то тут причём? Да и Витёк, с чего это он козёл? — он умный очень, с ним поговорить… да о чем угодно, пить ему только нельзя. Просто… ну не выходит у них. Но я спорить не стал, если человек не в себе, ладно, думаю, потерплю до дома, недолго осталось. Да и жалко её стало, хоть и обидно и зло берёт.
А у дома она: — Пошли ко мне, я не могу сейчас одна, мне так плохо.
Предки её, оказалось, тоже куда-то свалили, на дачу, что ли. Да и что предки, проку от них.
Так всю ночь у неё и провели, но она недолго ревела, часа два только, а потом болтали просто, даже не о Витьке; ёлки, столько узнал, кто, с кем, когда — девчонки, они, всё-таки, ужасные сплетницы — потом на фильмы перешли, книги, музыку — всё вперемежку; не такая уж она и тупая, это Витёк зря говорит, потом кофе пили и омлет готовили, с поджаренной колбасой и гренками, вот вкуснотища, шашлыки-то обломились, один только запах в носу и остался. Мы этот омлет прямо со сковороды схомячили, в бер секунд, так есть хотелось, что даже уже и не есть, а жрать, а в окне такой дождина был — атас просто, ливень, так гремело и сверкало, и брызгалось, мы хоть и не рядом стояли, а доставало, я потом смотрел — до середины комнаты доставало, вот как! Наташка взвизгивала и отпрыгивала, я тогда кусок побольше в рот засовывал, а она кричала: — Так нечестно, а мне? — и вырывала у меня сковородку. А утром, рано совсем, ещё не рассвело даже, гулять пошли, улицы пустые, ни души, даже собак с кошками нет — эти-то куда подевались? — и улицы гулкие, только шаги наши эхом разносились, и голоса, а воздух… вот говорят, промытый, я раньше не понимал, как это, а вчера понял: это будто родниковую воду пьешь — мы однажды в горах пили — вот такой вкус, только самой воды нет, и небо… я на акварелях такое видел, будто в пятнах размытых, розово-лиловых, я думал, развод это художественный, и месяц… у нас в буфете пластинка лежит, тонкая такая, из камня, но как стекло, папа говорит, это опал, вот такой месяц был, как эта пластинка, полупрозрачная и голубовато-серая, у Витька глаза такие — а чего это я о нём вспомнил? — и две крохотные звёздочки.
Вдруг Наташка остановилась и спрашивает меня: — Я вот совершенно не понимаю, как ты ко мне относишься? — И глаза такие… подъё**стые, гадючные. Не понимает она! Конечно! Все уже знают, даже Витёк. Тут я не выдержал: — Знаешь что, мне домой пора. Не понимает она!
А она: — Да постой, чего ты злишься? Давай мы с тобой встречаться будем. Ты хороший. И взаимопонимание у нас… смотри — полное.
Я где стоял, там и примёрз: — А Витёк как же?
— Да пошёл он, твой Витёк. И не люблю я его больше.

Как попал домой, даже не помню, словно по воздуху перенёсся. Лёг, а заснуть не могу, всё лечу и лечу.
Днём мама говорит: — Максюш, что-то ты аж светишься весь. Уж не влюбился ли? Кто она?
Вот ещё — светишься! Что я, лампочка? Не хочу об этом говорить. Это моя жизнь, личная. Кому какое дело?
Вечером мы с Наташкой в кино ходили. Я её в Иллюзион потащил. Она там ни разу не была, да и никто из наших не был. А я с родителями ходил несколько раз, но давно, в прошлом году ещё, сейчас-то с ними уже не хожу, что я, маленький? А кинотеатр запомнил, он хоть и не фановый, зато фильмы там идут… ну те, которые навсегда. В общем, выпендриться хотел, типа какой я умный и продвинутый. Выпендрился. «Рокко и его братья». Кто же знал, отзывы были нормальные: три брата, семейная драма, любовь трагическая, и всё такое… Как раз для Наташки, думаю, ей же о любви подавай. А я что, драм не видел или любви трагической? Потерплю. Наташка сначала шипела: — Что это за отстой дремучий? Ты бы меня ещё на немой фильм повёл! — а потом до самого конца ревела, аж навзрыд. Я бы тоже, но нельзя. Вышел мокрый весь. Итальянский неореализм называется. Ну его, такой реализм, не для девчонок он. Нет, в следующий раз — только на комедию. А то у неё скоро воды в организме не останется.
Всю неделю мы с Наташкой сидели за одной партой. А народ вокруг кучковался, как чумной, девчонки шушукались, оглядывались и хихикали, парни, те молча взгляды кидали — Витёк, он хоть и ушёл в игнор, но дурных нарываться не было. На футбол я не ходил. Какой футбол, если и тела своего не чувствуешь. Да и перед Витьком как-то…
А на выходные Наташка уехала с родителями на дачу. Ни на звонки не отвечала, ни на смс-ки. Так скучно мне ещё никогда не было. Хотел в танки поиграть, так несколько раз подряд промазал — всё к мобиле прислушивался и подпрыгивал — что это за игра, ну на фиг, бросил. В контакт залез — там такую фигню перетирают. Слонялся по дому, как ни пришей кобыле хвост, всё вокруг кухни — глаза родителям мозолил. «Максим, тебе что, делать нечего? Помоги маме пропылесосить и вынеси мусор». Это папа. Ну, вынес. «Макс, сбегай за хлебом». Это мама. Ну, сбегал. «Максюш, будешь чай пить? Я пирожки принесла». Это бабушка пришла в гости. Ну, выпил. А день такой длинный, всё никак не закончится.

В воскресенье мама заволновалась: — Максюш, ты чего такой, случилось что?
— Да нет, нормально всё.
А у самого язык аж чешется.
— Мам, а как за тобой папа ухаживал? Как, вообще, ну… за девушками ухаживают?
— Папа? — мама от плиты оглянулась и бровь подняла, она всегда одну бровь поднимает, если удивляется, я пробовал, у меня не получается. — Ой. Давно это было. Как ухаживают? — задумалась, будто я про бином Ньютона спросил — папа так обычно говорит — и руки о фартук вытерла.
— Ну… помогают им во всём, руку подают, из троллейбуса если — или у вас уже не подают? — вперёд пропускают в дверях, вещи тяжёлые помогают носить… ой, что это я? — и засмеялась, — ты спросишь тоже.
Точно — пургу какую-то несёт, я вон помогаю ей и бабушке, вещи ношу, руку подаю, дверь придерживаю иногда, и что с того?
— Вот. В моё время в кино приглашали, в театр, в кафе, но это редко — денег-то у нас не так чтобы много было, это сейчас принято, а мы в парках гуляли, по улицам тоже, — мама улыбнулась, — с милым и в шалаше рай, можно мороженым угостить, конфетами — девочки тоже сладкое любят, не только мальчики, — она опять засмеялась и взъерошила мне волосы — блин! вот не люблю я этих нежностей телячьих, себя за волосы дёргай, если тебе нравится, пригладил их назад пятернёй, и так посмотрел: — хорошо-хорошо, — не буду, — мама выставила ладошки, вроде как сдаётся, — вот чёрт, как же? ну, цветы, в конце концов, дарят, мелочи всякие.
Ага, уже ближе к телу.
— Ладно, мам, пойду я, надо мне.

В понедельник я нёс в школу букет роз, красивых таких, кремовых, а кант по лепестку розовый, на длинных ножках, всю неделю деньги копил на выходные, не пригодились. То есть, наоборот, пригодились. Лучше всего цветы покупать знаете где? На Рижской. Там они самые свежие. И самые дешёвые. То есть это не важно конечно, я бы всё равно купил. А выбор! Я даже растерялся, когда увидел. Оказывается, их туда каждое утро завозят фурами — это я в инете узнал. Главное — пораньше приехать, а то по магазинам растащат. Ну… я приехал очень рано.
И вот… всё равно мне было, в смысле, взгляды эти, улыбки — раньше бы ни за что — даже наоборот: гордился собой, чувствовал … ну, не знаю… мужиком что ли, то есть нет… как бы сказать… мужчиной, как папа, взрослым и… сильным? нет, не сильным — уверенным, вот как. Какая разница? Ну… мужик — это, когда воевать надо, защищать, строить там, слово держать, сила в общем, крутняк, а мужчина — это когда с женщинами, как бы рыцарь, сильный, но добрый, так мне кажется. Папа, когда маме цветы дарит, другой становится, не как всегда, он таким становится… даже выше как-то как будто… и глаза у него улыбаются, а мама, наоборот, уменьшается словно или молодеет, и смущается, как маленькая, смешно так, не умею я объяснить, чёрт! непонятно выходит.
А Наташка почему-то не обрадовалась, рожу такую скрючила, будто лимон проглотила, взяла его как-то брезгливо даже, будто веник грязный, и не взглянула, на парту пристроила, глаза отвела и говорит: — А мы с Витей помирились, ты не обижайся, я с ним сидеть буду.
У всех уши, как у овчарок, столбикам встали, но вид делают, что не при делах. Витёк сидит себе за партой и в окно смотрит скучно так, знать мол, ничего не знаю, ведать не ведаю.
Один я стою, как дурак с наглаженными шнурками, то есть рядом с цветами этими беспонтовыми, как на подиуме, а вокруг одни глаза, вроде и не смотрят, а всё секут, и морды такие… и не знаю, что делать.
Сгрёб букет этот несчастный и вон из класса, думаю, сейчас в первую же урну суну, а в дверях Софа уже, мне навстречу: — Макс, ты далеко собрался? Сядь на место. И кому такие цветы красивые?
— Вам, — говорю, — Софья Борисовна, — и улыбаюсь криво.
— С чего это вдруг? А… ты хорошо себя чувствуешь?
— Всё нормально, Софья Борисовна. Да просто так, захотелось.
— Ну, спасибо, удивил. Замечательные розы, — и нос туда сунула, — надо же, пахнут. Давно мне цветы никто не дарил, да ещё просто так, — улыбнулась как девчонка, она, оказывается, молодая ещё совсем. — Но на поблажки не рассчитывай. И садись ты уже!
Я за ближайшую парту упал не глядя, а там Алёнка Ненашева, подружка Наташкина — вот же непруха! — и глядит на меня жалостливо, я в ответ её аж возненавидел — не надо меня жалеть! я никого об этом не прошу! не нужна мне ваша жалость! — она глаза опустила и отвернулась.
Не знаю, как до конца занятий выдержал, на одном только самолюбии наверное. Скакал и ржал на уроках, как лошадь Пржевальского, типа мне всё по барабану. Софа даже в кабинет вызвала: — Ещё одна жалоба, Макс, и вызову родителей. И цветы твои не помогут.
После уроков Гмырь спрашивает: — Ну что, по мячу? Меня спрашивает, а сам на Витька косится, тот плечами передёрнул: — Да пусть, мне-то что, только этот лузер нам всю игру обломает, он же через раз мимо мяча мажет.
Врёт! Я давно уже не хуже него играю, ну может, только чуть-чуть.
— Ещё неизвестно, кто лузер, Витёк, — сплюнул ему под ноги и ушёл.
Я лузер.

— Максюш, ты же в школу опаздываешь, давай поторопись, — это мама постучала в дверь. Я не хочу вставать, и в школу не хочу, меня колбасит от одной только этой мысли, я хочу тупо лежать, целый день, и два дня, и неделю, и месяц, просто лежать, накрывшись одеялом, и никого не видеть. Я лузер. Я пойду в школу. Не хочу быть лузером.
На большой перемене Вика подгребла — мы с ней в седьмом слегка помутили, так, ни о чём, но с тех пор всё друг друга подкалываем, — и спрашивает, с издёвкой так: — Ну что, верный паж, дождался? Получил? Глупый паж — верный страж, — пропела тоненько и захихикала. — Она из тебя верёвки вьёт, а сама за Витьком бегает. А что, классно устроилась, я бы тоже не отказалась.
— Это не про вашу честь, сударыня, — усмехнулся. — А что — получил! И мне по фигу за кем она теперь бегает. Я щедрый — поюзал сам, дай поюзать товарищу.
У Вики глаза стали большие-большие, даже не знал, что они у неё такие большие, рот открыла и молчит. Я спиной к ней повернулся, не стал дожидаться, пока она слова найдёт.
Если хочешь, чтобы все вокруг о чём-то узнали, скажи девчонке. И даже если не хочешь. И всё, такое начнётся. Шу-шу-шу по углам, зашуршали, поглядывают с интересом таким — у, крысы поганые! — взглядами провожают, отслеживают, что да как, развития событий ждут. Вот ты уже и звезданутый, к тебе запросто может подойти Олег — мажор из одиннадцатого, половина девок за ним бегает, если не больше — и протянуть руку: — Здорово, Макс, говорят, ты мужиком стал? Натаху, что ли, трахнул? Поздравляю. Ну и как она? Рекомендуешь?
А ты небрежно: — Да так себе. Бревно. Учить и учить.
А перед физкультурой Витёк в раздевалку влетел, глаза бешенные, прищуренные, кулаки сжаты: — Чего-то я в непонятках, ты что это сегодня Вике гнал?
— А я в непонятках, чего ты не понял? Тупой что ли?
— Врёт он всё, врёт! — кричит Наташка из-за его спины, — не было у нас ничего!
— Ага, — говорю, — мы у тебя ночью цветочки нюхали. Пока они шашлыки на даче точили.
Витёк молчит, только глаза с неё на меня переводит, желваками играет и кулаки у него аж посинели, а скулы, наоборот, белыми пятнами пошли. А у Наташки глаза стали злые-презлые и она как закричит на меня: «Что ты врёшь?! И что ты за мной таскаешься всё время? Чего тебе надо?! Делать больше нечего? Нянькой подрабатываешь? Думаешь, если придумаешь, так уже и обломится? Так я по четвергам не даю».
У меня в голове зашумело и пустота такая — как может быть, чтобы и шумело и пустота? — и внутри неё будто колоколами бьют: бум! бум! бум! И мошки перед глазами полетели, много-много, их словно в воронку закручивает; их затягивает, и меня вместе с ними, я отклониться пытаюсь, в другую сторону. И холод… такой холод, аж губы свело, и капли ледяные по позвоночнику побежали, щас, думаю, брякнусь, вот хохоту будет. Но усмехнулся, а губы будто деревянные, и глядя на Наташку с прищуром: — Так ведь обломилось уже, — и Витьку: — Забирай. Дарю. От нашего стола — вашему. Правда, сливки уже собраны — не обессудь (надо же, слово какое вырвалось). Ещё неизвестно, Витёк, кто из нас лузер.
— Витенька, не верь, — заплакала Наташка. — Я с ним на одном поле срать не сяду.
А он ей: — Пошла ты на **й, б**дь! И юзера своего с собой забери.
И всё мне так фиолетово стало, швырнул мяч об стенку, кроссовки пнул чьи-то и ушёл.
И вот не жаль мне её ничуть, наоборот, когда вижу зарёванной и опухшей, а его — с застывшим перекошенным лицом, радуюсь. Никого мне не жаль, даже себя, пусть мне будет плохо, пусть мне будет в тысячу раз хуже.

Я сижу на последней парте. Один. И в футбол играть не хожу. Мне и тренировок хватает.
В субботу собираю тихо вещи — все ушли, а мне куда торопиться? — тут Олег из девятого «Б» заглядывает: — Слушай, Макс, тебя там пацаны на спортплощадке ждут.
Чего это, думаю, может, у них команды не хватает. Ладно, схожу раз приглашают, чего не отозваться, а у самого ноги аж свербят, сами собой подпрыгивают, так играть охота. Меня, и правда, ждали. Я обрадовался, но виду не показываю, иду не спеша, нога за ногу. А за мной круг замыкается, и стоят все молча, я в центре оказался, напротив Илюхи из того же 9 «Б», он в последнее время всё возле Наташки трётся — а что, смена караула: пост сдал, пост принял — я ему: — Чего тебе? И не то чтобы понять, даже удивиться не успел, как он меня приложил, и пока я воздух ртом хватал и разгибался — ещё раз и ещё. Я и сложился домиком на асфальте.
— Сам знаешь, за что, — сказал он, тяжело дыша и откатывая рукава рубахи. — А теперь фильтруйся отсюда нафиг.
И все стояли и смотрели, как я отдираю себя от грязного, заплёванного асфальта, кровь на рубашку капает и на брюки, я утираю её рукой и зажимаю нос, а она всё никак не останавливается и бежит по ладоням и падает под ноги. Ни на кого не глядя, ушёл. И все стояли и смотрели вслед, и никто не проронил ни слова.

Лёхе по барабану общественное мнение. Так же, как и футбол. Он вернулся в среду, с соревнований. Даже выиграл там что-то. Ему тут же доложили, приплели всякого, пока я не появился, ну, чтобы он тоже. Но Лёха — он пришёл к нам в шестом, не в струю, тёплые места давно разобраны, но это все так думали, он-то так не думал и своё быстро отбил, мы с ним почти год притирались, и на кулаках, и на олимпиадах, потом мораторий установили и подружились, он классный, и дружит только со мной — так вот, Леха… он всё равно остался на моей стороне.
— Слушай, что за фигня? Чего они несут?
Ну, рассказал я ему как было, правду, ну… почти, да нет, правду, только немного другими словами.
— Даааа… — сказал Лёха. — Крутой замес. Не провернуть. Блин, и что ты в этой Натахе нашёл? Вот уроды!
Лёхе плевать на общественное мнение, он его формирует. И Алёнка Ненашева, честь и совесть нашего класса — Софа её так называет — лучшая Наташкина подруга, тихо подтвердила, опустив глаза, что да, было, я провёл у Наташи ночь. Ещё бы она не подтвердила, если сохнет по Лёхе второй год. В общем, яснее не стало — кто что хотел, тот то и услышал, но теперь никто никому не верит. А тут ещё Олег из одиннадцатого с друганами всю кодлу на площадке отловил: — Слушайте сюда, борцы за нравственность, бля, ещё раз его тронете, уроем.
Когда Лёхи в школе нет… В такие дни я сижу один на последней парте и читаю. Или с утра ухожу в парк и слушаю музыку, только не в наш, там возле каждого дерева знакомые, тут же донесут, я ещё и домой дойти не успею. Я в Скворешневый еду. Он красивый и дикий, мы там с родителями зимой на лыжах катались, а летом — на велосипедах, но я и не замечал, какие в нём огроменные ели и сосны, и тропинки не так, как в других парках, никакого тебе асфальта или плитки, вьются прямо по земле, есть места совсем дремучие, если не знать, что это парк, за лес принять можно, наверное, это и был раньше лес. Если в такие места зайти, то остаёшься совсем один, только ты, музыка и деревья, а больше мне ничего и не надо.

Он шёл мне навстречу по переходу. Мы могли разминуться как два незнакомца или прикинуться, что не заметили друг друга. Но Илья вдруг широко улыбнулся и протянул мне руку: — Привет.
Я ударил его прямо в улыбку. Его изумлённое лицо с наливающимся арбузной мякотью застывшим оскалом отбросило назад и вниз. Меня оторвали от него и скрутили какие-то парни: — Ты что, о**ел, пацан? Я вырывался, выкручивался, кусался, царапался, матерился, рычал, плевался и всё старался дотянуться до этого растёкшегося мешка с костями, который пытались поднять двое человек, и пнуть его ещё хотя бы раз.
Крепкий мужик стиснул мои плечи железными пальцами и приложил спиной и головой о бетонную стенку: — Охолонь, псих! Ты же чуть не убил его. На нары захотел, придурок?
На меня с холодным прищуром смотрели глаза, оценивающе-стальные, с искринкой. Как у Витька. И эти глаза меня отрезвили. В висках ещё звенело, словно возле каждого уха пела голодная комариная стая, на глаза будто по булыжнику положили и вдавливают их внутрь, в груди хрипело и рвалось, а в животе словно кто кишки в узел скручивал, каждую по отдельности и все вместе, но я медленно приходил в себя.
— Ну что, очухался?
Я кивнул.
— Тогда вали отсюда пока цел, — и подтолкнул меня в спину.
На ватных ногах я поднялся по лестнице, сполз на парапет и поднёс к глазам трясущиеся, разбитые в кровь костяшки пальцев. Я мог его убить. Никогда ещё мне не было так страшно.

Одинокий город.

Я живу в одиноком городе. Я брожу по нему, пустынному, поздним вечером, и даже тени в парках шарахаются от меня. А редкие прохожие отводят глаза и стараются быстрее проскользнуть мимо. И только Ария ревёт у меня в наушниках: «свой мир я разрушил, по мне плачет только свеча на холодной заре».
Я сижу на подоконнике и курю одинокую сигарету, и нигде вокруг, ни во дворе, ни в окне каком не тлеет больше ни огонька. Только одинокая луна висит в одиноком небе. И одинокая звезда холодно подмигивает из своего далека, проскользнув сквозь сплошную черную тучу. Так я провожу свои одинокие ночи.
Мои одинокие дни похожи один на другой. Одинокая немая парта в заполненном шумном классе в те редкие дни, когда я бываю в школе. Одинокий поручень в переполненном троллейбусе, отделенный от остальных пассажиров прочной невидимой стеной. Одинокая, проложенная пунктиром, дорожка на тротуаре, по которому спешат в разные стороны прохожие, и никто из них не наступает на мою невидимую дорожку, избегает даже пересекать её. Одинокий столик в кафе, где официант молча берёт заказ и так же молча забирает деньги, я сижу в одиночестве и читаю. Никто не обращается ко мне, не заговаривает, не спрашивает дорогу, не шутит, не кричит, не просит возмущённо уступить место, никто даже не приближается. Меня нет. Я — безликий фантом одинокого города. Со мной только музыка и книги. Я глотаю их одну за другой и думаю, как мало в них радости и счастья — может, до этого я читал другие книги? — и сколько боли и надрыва в каждой мелодии. Почему я раньше не замечал этого? Перенасыщенная, набитая до отказа пустота, где никому ни до кого нет дела. Одинокий безразличный безликий город.
Ну и хорошо. Я никого не хочу видеть и слышать, ни о ком не хочу знать. Я хочу быть один. Я живу в одиноком городе.

В одиноком-одиноком городе,
На углу одинокой улицы,
Стоит дом одинокий вроде бы,
Я не нравлюсь ему, он хмурится.

Одинокая-одинокая лестница
Упирается в одинокий чердак,
Усмехаюсь одинокому месяцу,
До полёта одинокого шаг.

Мама, шпионский лазутчик, пытается пробраться в мой город и спрашивает, всё ли у меня в порядке, и смотрит беспокойными глазами, но в моём одиноком городе высокие глухие стены и прочные запоры, мой город закрыт для неё, все нормально, отвечаю я и ухожу хлопая дверью, чтобы не видеть её глаз и не слышать тихих долгих вздохов.
Но и в моём одиноком городе иногда случаются события.
Когда ужин закончился и еда перестала застревать в горле, спрессованную тишину разорвал сдержанный папин голос: — И что теперь будем делать, сын? Ты ничего не хочешь нам объяснить?
Маме позвонила Софа и доложила, что в школе уже не помнят, как я выгляжу, что конец года и выпускной класс, что оценки оставляют желать лучшего, и вообще… Мама отправилась в школу. А дальше, как снежный ком: она зашла в музыкалку, позвонила тренеру…
— Что будем делать, сынок? — это уже мама.
Я молчал, глядя в пустую тарелку и катая пальцами катышек хлеба.
Лучше бы они кричали. Я им пообещал. Я не знаю, как это сделать.
Мышью прошмыгивая из ванной мимо кухни, услышал, как мама сказала папе: — В наш дом пришла беда, а мы с тобой её проворонили.
Я закрыл дверь, спрятался под одеяло и заплакал, подтянув колени к лицу и заткнув кулаком рот.

— Я не знаю, как это исправить.
— Никак, — выдохнула мама. — С этим придётся жить. И чем тяжелее тебе будет это нести, тем лучше.
Сказала — словно провела ласковой прохладной рукой по моему воспалённому животу и со всей силы ткнула под дых. Дыхание перехватило, и слёзы брызнули сами собой. Хорошо, что она на меня не смотрела. Она молчала. А потом добавила: — Мальчик мой, я очень люблю тебя. Очень-очень. И всегда любила. И папа любит, поверь мне, просто он не умеет об этом говорить. Вы, мужчины, в любви на редкость неуклюжи, — она слабо засмеялась. — Знаешь, я ведь хотела девочку, а оказывается, с мальчишками намного интереснее: то они коврик сожгут, то тюль клеем вымажут — конец и тюли и коврику — то по крышам лазят и провода какие-то протягивают, и никогда не знаешь, что тебя ждёт и как из этого выпутываться, — по голосу было слышно, что она улыбается. — Правда у меня так и не случилось опыта с девочками. Ну и ладно, — она опять замолчала.
Я тоже молчал. О чём она сейчас, зачем? Тюль какая-то, коврик.
— Сын, я знаю — тебе трудно и больно. Мне тоже трудно и больно. Но мы ведь справимся, правда?
Показалось, что она плачет, и у меня едва хватило сил посмотреть на неё. Она не плакала, только глаза глянцево блестели, как застывшая смола на изломе, и мелко-мелко дрожал кончик носа, но она быстро прикрыла его ладошкой. И показалась она мне маленькой-маленькой девочкой, только сильно постаревшей.
И здесь я виноват! Кругом виноват! Ну и хорошо, и пусть! Утешальщица нашлась! Без неё обойдусь. Хлопнул дверью и наушники вставил. « По мне плачет только свеча на холодной заре».

Десятый класс. Осень

Я теперь учусь в другой школе. В физико-математической.
— Ты же всегда этого хотел, — сказала мама. А я тогда только плечами пожал.
Всё лето почти пришлось ходить на подготовительные курсы, ещё и экзамены сдавать, чтобы поступить. Но хоть какое-то дело.
Потом, когда меня уже приняли, мама рассказывала, как она подписывала договор. И ужасно смеялась. Их там много было, таких мам, заполошных, как она сказала, с бумагами, целый коридор. А в кабинете, напротив секретаря, сидел «мужичонка такой невзрачный, с длинными сальными волосами», это по маминым словам, «представляешь, такой подросток-недоросток перезрелый» — это она папе, мама умеет сказать — «в узких потёртых джинсах и такой же куртке, но жутко умный с виду». «Недоросток» этот, услышав мою фамилию, оторвался от ручного компьютера и переспросил: — Как-как вы сказали? А… помню-помню, беседовал я с ним, ни-ч-ч-чер-та не знает, но оч-чень уверенный в себе молодой человек!
Все вокруг рассмеялись, а мама растерялась и покраснела.
Ещё бы не уверенный, а куда мне было тогда деваться?
Это наш физик, и ничего он не недоросток, и волосы у него нормальные, ну и что, что длинные, он классный, и объясняет здорово. Это и мама потом поняла, когда лучше его узнала — «знаешь, а он интересный мужик, что-то в нём есть, старшеклассницы, наверное, влюбляются», сказала папе. И это он рекомендовал меня на летние курсы. А так бы и здесь пролетел. Как фанера над Парижем.
Школа в нашем же районе, только подальше. Но это не важно. Мама вообще хотела, чтобы мы в другой район переехали, совсем в другой, далеко, вроде как там и школа посильнее, это она папу так убеждала, когда они мою судьбу на кухне решали. Почему взрослые всегда так? Привыкли решать за детей, будто мы и не люди. Но папа сказал: — А вот это нет! — серьёзно так, сурово даже как-то, как отрезал. — Маша, ты совсем с ума сошла? А в следующий раз мы в другой город побежим? В другую страну? Спасать будем? Не дури. Медвежья это услуга. Мы же мужика растим.
Это они обо мне. Думали, я не слышал. А ещё папа сказал уже мне, позже, вскользь, один на один, на плечо руку положил и сказал: — Знаешь, сын, бывают ситуации, которые человек, мужчина, должен учиться разруливать сам. Или не допускать их.
Легко ему говорить. Когда я буду таким же взрослым… Я плечом передёрнул, руку его сбросил и дверью шарахнул.
Попрощались мы только с Лёхой.
— Ну, будь, — сказал он. — На связи. Давай пять.
Я кивнул и подумал, что вряд ли. В этом большом равнодушном городе никому ни до кого нет дела. Здесь можно годами жить рядом и не встретиться.

В классе у нас одни мальчишки. Почти все поступили ещё весной, но некоторые вместе со мной, летом. Такие же, наверное, как я, особливо одарённые. Шучу я так.
Это хорошо. Что нет девчонок. Хотя… какая разница — мне нет до них дела.

А вчера я столкнулся на улице с Лёхой, случайно, не успел улизнуть. Он сказал, что у них всё по-прежнему, только компания классная как-то вся рассыпалась, у девчонок начались выяснялки и мерялки непонятные, мальчишки тоже… в общем, в футбол они больше классом не играют. А Натаху Витька бросил. Ходили слухи, что вроде как она аборт сделала, и что-то не так было с этим абортом, а может и нет, но в больнице пролежала долго, почти месяц. Сам Лёха с борьбой завязал — хватит, сказал, думает поступать на юрфак, в следующем году собирается на подготовительные курсы в МГУ. Спрашивал, что у меня да как. Я ответил: нормально всё. Некогда мне, сказал, идти надо. Не хочу я ничего о них знать, не хочу, чтобы они обо мне знали, никто из них мне сейчас не нужен. Даже Лёха. Тем более Лёха.

А ещё я всё вспоминаю фильм этот, о Рокко. И думаю: о нас он, фильм этот, обо всех нас.