***
Туда где я и всякий прочий мусор,
туда где ты и всякий прочий хлам
приходит ночь с одутловатым флюсом,
клюкой тяжёлой шарит по углам.
Потом выходит. В чёрном огороде
на грабли наступает, матерясь.
Затянет дождь, но перестанет, вроде,
потом опять зависнет, точно вязь.
Паук восьмиугольный и суровый —
седой владыка комнаты ночной
(ужо ему!) паясничает снова
в петле болтаясь прямо надо мной.
Вернётся ночь и постучится в двери,
опять клюкой зашарит по углам.
Ты мне закрыла рот рукой, примерив
свою ладонь к моим слепым губам.
Не хочешь знать, что я готов ответить?
Не хочешь слышать, что могу сказать?
Паук восьмиугольный выше смерти
он вверх по нитке пятится опять.
Но голос ночи тих и безыскусен:
с тоской, беззвучным плачем пополам —
Где ты и я, и всякий прочий мусор.
где я и ты, и всякий прочий хлам.
***
Не бойся ничего. Мне страшно самому.
Щерблёная луна опять кривится в кашле,
но отражённый мир в ночном окне — не наш ли?
А тот, что за окном — не вторит ли ему?
Не бойся ничего: похоже по всему,
что с темнотой давно заводит время шашни,
и часовые сна не стерегут на башне
часы, а всё идут. Идут по одному.
Не бойся ничего. Хотя до слёз пройму
тебя тоской о том, какой я тоже зряшный,
что жарко и темно, как в битве рукопашной —
и не забрать с собой ни сумму, ни суму.
Не бойся ничего. Я тоже не пойму,
что силится ожить в наброске карандашном:
попробуй толковать! Сгорает день вчерашний,
и мы, в который раз, не плачем по нему.
Не бойся ничего. Наверно, потому,
что мысли не страшны, а домыслы не страшны.
В истошной тишине — все звуки бесшабашны.
Не бойся, ничего. Мне страшно самому.
***
Пепел Помпеи, моя дорогая, пепел Помпеи.
Время умеет сделать камнем живое. Время умеет.
Вот и рассвет поднимается вроде бы, но каменеет:
только светает ещё, а уже темнеет.
Что тебе мифы ушедших народов — и возвращённых народов свитки?
Что ты пытаешься сделать, моя дорогая, сломавшись при первой попытке?
Все непутёвы твои путевые заметки, бесцветны цветные открытки —
ткани твоих покрывал опостылели так, что простыли до нитки.
Что же ты сможешь понять обо мне по обрывкам моих многоточий?
по неразборчивым фразам соседей, по выдумкам взбалмошных дочек?
по фотографиям глупым (та лучше, а эта — не очень)?
по очертаниям каждой бессонной прожорливой ночи?
Пепел Помпеи, моя дорогая, пепел Помпеи.
Снова пустеют глаза Галатеи, снова пустеют.
Голос ещё раздаётся, но он, отзвучав, онемеет.
Время сумеет сделать камнем живое. Время сумеет.
***
Мой лес, мне некуда идти.
Я больше не хочу дорог.
Ты будешь тёмным до пяти —
я потопчусь, я выжду срок.
Впусти меня и приюти —
спрячь между веток, между строк
от проходимцев и витий,
от слов, похожих на подлог.
Вихрастый взбился на пути
татарской жимолости клок.
Мой лес, мне некуда уйти,
и нету для меня дорог.
В траве, как жабрами в сети
ольховник бьётся. Но высок
хранитель всех перипетий —
изысканный сосновый слог.
Давным-давно не полпути,
и я устал, и я продрог.
Мой лес, мне некуда идти.
Я здесь. Я не хочу дорог.
***
Словами играть — как позвякивать связкой ключей;
не лучше ли дверь отомкнуть: за порог и свободен?
Ты можешь заплакать над списком простых мелочей,
а мелочь в кармане плаща — это кесарю, вроде.
Ты сам по себе — остальное прими и прости:
росток, пробивающий землю уже суверенен;
и держит пион новорожденный в чёрной горсти
всё то, что содержит закрытая почка сирени.
Будь с ними похож: тем, что с ними — и тем, что ничей,
и тем, что ты видел, как жёлтое солнце восходит;
и тем, что ты плачешь над списком простых мелочей,
а мелочь в кармане плаща — это кесарю, вроде.
***
Теплушки. Холодно. Старухи.
Вокзал (название забыл) —
и мы стоим, сжимая руки
до хруста. Из последних сил.
Убрав со лба платок пуховый,
ты торопливо говоришь,
но я смотрю, как бестолковый
на губы белые твои.
Оборванными проводами
продрог, заиндевел, застыл
последний час, и перед нами
вокзал (название забыл).
За полотном, в дыму котельной,
раскрытый, будто напоказ —
неровный ров, где я расстрелян,
родившись в предыдущий раз.
***
Несчастные жёны небрежных! Желанье уносит
с колен покрывало. Ночное окно приоткрыто.
И пальцы жены Патифара сгорают: Иосиф,
а пальцы Тесея жены зажжены Ипполитом.
Весь воздух заряжен, как будто заражен, распластан
в груди под ладонями, в полости глади покатой.
Несчастные жёны небрежных легки и прекрасны —
и боги небесные, в чём же они виноваты?!
Раскинуты волосы, смяты насквозь покрывала.
Последняя дрожь, остывая, уходит в ресницы.
Несчастные жёны небрежных заснули устало,
и снится им то, что счастливейшим жёнам не снится.
***
Позабытый у моря, как Публий Овидий Назон,
по песку вдоль отлива идёт в никуда, в не сезон.
Не алеет шиповник, травой не покрылся газон,
паруса не закрыли от взгляда пустой горизонт.
Не трещит суховатым неоном табличка Resort,
не раскрыты шезлонги, завязан назойливый зонт.
Только пенится время, вода погружается в сон,
да обветренных чаек на страже стоит гарнизон.
Позабытый у моря, как Публий Овидий Назон,
никогда не поверит, что боги имеют резон —
каждый берег тосклив, каждый остров водой обнесён,
и волна ударяется в каждый просоленный склон.
Что же нам остаётся? Не с ветром ли выть в унисон,
где тяжёлый закат наползёт и висит, невесом?
Там, где пенится время, вода погружается в сон,
и смывает следы на песке в никуда, в не сезон.
***
С утра уже такая новость —
полураскрыт рододендрон:
горит его стальная полость
ожившим внутренним ядром.
Ядро распалось — с ним другие
полураскрыты тайники —
в них протяжённые, тугие
огня густого языки.
Стальная полость не сдаётся,
но, разломившись, опадёт —
а там птенец ночного солнца
бордовый открывает рот.
Окрепнет и расправит крылья
(как я и ты, как ты и я) —
стальная полость от бессилья
блеснёт в стволах, как чешуя.
Не времени ли это гири,
(о, злобный клоун-лилипут)
на протяжённые, тугие
свалились корни там и тут?
Не оттого ли (тайной тронут)
весь коренаст, и басовит —
оживший куст рододендрона
с утра горит полураскрыт?
***
Ашанта бутра первенец Первантра!
М. Кузмин
Ты видишь, там — прозрачные невесты
летят по небу с лилией в руке:
корсетными шнурами перекрестно
запряжены,
но, всё же,
налегке.
Куда летят? Нам это неизвестно —
всему виной невзрачность наших лиц.
Невесты в небе (им в корсетах тесно)
как длинные гудки небесных птиц.
Но кто же снимет трубку? И уместно
ли их узреть, и пасть пред ними ниц?
Вот свет погас. Настало время ночи
и корчится испуганный Адам —
он маленький и сморщенный комочек —
он прах, он страх,
он зол не по годам.
В шарнирах междометий, многоточий,
на ниточках своих ничтожных драм
чего-то ждёт, чего-то тоже хочет,
а вот чего — не понимает сам.
Он тянет рюмку из глубин серванта
(всему виной невзрачность наших лиц?)
и в темноте подрагивает лампа,
как длинные гудки небесных птиц.
Смотри! Невесты белые, как мантра
сродни богиням, посреди возни.
Ашанта бутра первенец Первантра!
Ашанта бутра, чёрт тебя возьми!
Зачем же в этот тёмный лес полез ты
и корчился в нелепом тайнике?
Зачем, как страх, как жалкий призрак, если,
они повсюду: здесь и вдалеке —
летят, летят прозрачные невесты,
летят по небу с лилией в руке?
Забудь про то, как прах земной пылится;
забудь, забудь невзрачность наших лиц:
ты первенец —
ты сможешь дозвониться
сквозь длинные гудки небесных птиц.
***
Назвавший расставание наукой
возвысил это злое ремесло:
хоть до потери голоса аукай —
не разберёшь, куда нас занесло.
Что делать нам теперь? Где нам пощада?
Хватаясь за соломинку, за сон,
ты — заключённый лестничных площадок —
ещё вчера был в небе невесом.
Теперь ты здесь. Ты назовёшь навскидку
сто двадцать разных способов уйти.
Но ты стоишь и ждёшь, что я окликну.
А я молчу. Счастливого пути.
***
Артур Мирабель покидает пустую обитель,
точнее она остаётся пустая за ним —
поскольку, он сам — опустевшей обители житель —
стоит на пороге: печальный, доверчивый мим.
О, взгляд бесконечный прощанья у двери открытой:
не убраны чашки, и всё ещё смята постель.
Артур Мирабель выбирает остаться забытым
поскольку остаться не может Артур Мирабель.
И всё непонятней сказать: кто же мим? кто же зритель? —
какое движенье руки означает «Постой»?
Артур Мирабель покидает пустую обитель
поскольку она даже с ним оставалась пустой.