Непридуманные молитвы: Карусель для улитки, Открой мне дверь, Три ключа Снайпера

«Герой же моей повести, которого я
люблю всеми силами души,
которого старался воспроизвести во всей красоте его
и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда».
 Л. Толстой

— Я знаю, что война — страшная вещь, но мы должны довести ее до конца.
— Конца нет. Война не имеет конца.

Э. Хэмингуэй

 

1. Карусель для улитки

Посвящается Игорю Гужве

 

Трупов было много. Ровно столько, должно быть, сколько неуслышанных в тот день молитв.

Трупов было около двадцати. Пленных мало, всего трое. Афганец, с зеленой повязкой на голове с изреченьем из Корана. Прибалт — взлохмаченно-желтый, словно на ветру соломенный бык. И коротыга-чечен, злобно поплевывающий на свою ожогом опузыренную пятерню.

Архангел-Михаил в тот раз не бездельничал. У нас обошлось без потерь.

Снайпер — командир наш — сразу после боя заспешил куда-то. Бойцы скармливали автоматным рожкам патроны, а Черный — он остался за старшего — шастал в руинах. Вынырнув из пролома в стене с охапкой Коранов, плюхнул их наземь и навис над пленными. Виртуозно имитируя (родом он из Душанбе) голос муэдзина, заверещал на ухо афганцу что-то витиеватое, явно издевательское. Потом как вздыбленный выстрелом белый медведь с кровавым пятном бороды (уж больно похож, потому и прозвали — по контрасту — Черным), рявкнул и вплюснул кулак афганцу точно меж глаз — тот и сковырнулся. Чечен вмиг упрятал болячку за спину, съежился, позыркивал исподлобья. А прибалт, пятясь, с предупредительной угодливинкой задрал руки. Мне показалось даже, будто он как в картонном фильме «про фрицев», бодренько вякнул: «Гитлер капут!».

— Эй, знаток ислама, остынь! — крикнул Снайпер. Раскиверивая пыль, двинулся к нам. — У них семеро наших. Менять будем.

— Семеро? Это те, что в прошлом месяце пропали?

— Они самые.

— Менять? — вкрадчиво переспросил Черный. — Опять пленных на трупы? — Помолчав, добавил: — Там девчонки. Две вроде. Они, понятно, медсестрами назвались. Да кто ж им поверит? — Такие уроды, — кивнул он на стянутую кроваво-пыльной коркой физию афганца, — и настоящих медичек на кол сажают. А тут… Царствие Небесное девкам.

— Не отпевай, — отсек Снайпер. — Не батюшка!

Стал вполоборота ко мне:

— Ну что, господин-товарищ бывший журналист… Пойдешь со мной?

Черный забрал у меня автомат, обозрел скептически-жалостливо с ног до головы, отвернулся.

Пленные сволокли своих к «труповозу», погрузили. По команде водителя, легли сверху — лицами к лицам. «Бутерброды тухлые» — изгольнулся кто-то из бойцов. Попетляв среди завалов и воронок, выбрались, наконец, к облепленной бетонными останками площади. На другой стороне нас уже ждали. В пыльном и знойном мареве колыхались пятна камуфляжек и такой же, как наш, грузовик.

Мы со Снайпером спрыгнули с подножек. С почернелого огрызка стены в глаза метнулась табличка: «Ул. Лермонто… «. Дальше — открытое пространство. Вскинув руку в римском приветствии, Снайпер сатиром подмигнул мне: потопали? Боковым зреньем я зацепил Черного; со свирепым равнодушием он перекрестил наши спины. Потопали…

Страха я не испытал. Херня все это. Никакого страха в такие минуты нет. Напротив, такой от самого себя свободы я дотоле не ведал. Да и помыслить не мог, что ее так просто — только шагни под направленные на тебя стволы — можно обрести. Страшно бывает до, иногда — после. А те минуты… всевластный, воистину утробный покой. Вот когда услыхал: «Пойдешь со мной?» — нет, не струхнул, но… будто на дно желудка заиндевелый булыжник плюхнулся — захолодило меня.

Дотопали.

Бесстрастно оглядев толпу бородачей, Снайпер двинул к бритоголовому:

— Всех отдашь? Как договаривались?

— Всех, всех… — кивая блескучей лысиной проленивил тот, — не обманем.

Я опустил борт грузовика, отшатнулся…

— А остальные… живые — где?

Отерев ладонью лоб и как бы невзначай брызнув в меня вонючим потом, лысый крайне убедительно — Станиславский несомненно бы ему поверил — сварганил обиженное удивление:

— Какие — остальные? Считай! Сказал всех — отдаю всех! Считай!

… Никогда — ни до ни после — не видал я Снайпера таким. Черты лица его — в тысячную, выпроставшуюся в запределье, долю секунды — сковеркались, будто в сырую маску из глины лупанули грязной пяткой… Он трепетно приподнял свешенную с кузова девичью руку, неохотно отпустил. Лысый, целя стиснутые опием зрачонки то в Снайпера, то в меня, убеждающе загнусавил:

— Твои — смелые бойцы. Плохо не думай. Смелые! В плен не идут! Мои не такие. Карать буду! Отдай! Сам казню. Ты знаешь Аслана! Мое слово знаешь! Правду говорю. Плохо не думай! Зачем тебе руки марать? Твой дом — далеко. Там мирная жизнь. Никто не убивает. Там мать, сестра, жена. Зачем тебе? Давай, слушай, обмен делать! — С гримасой неподдельной скорби черными ногтями потараканил по мертвой руке. — Ты что, хочешь, чтобы эту красавицу собаки грызли? Да, командир?

— Собаки грызли? — попал в тон Снайпер. — Ладно — «позволил» он себя убедить — Двигай на середину площади. Как договаривались. Ваших — вернем. Всех!

Крутанувшись на каблуке, потопал назад. Я за ним. За спиной сухо треснул затвор. Снайпер — будто и не слыхал, а я… сплоховал — инстинктивно пригнулся и, подстегнутый мстительным хохотком, ускорил шаг.

Забирая у Черного свой автомат, Снайпер виновато завилял глазами, зачастил:

— Они еще теплые все… семеро… минут двадцать назад… такие дела… шепни бойцам — валим всех… Всех!

И мы снова потопали, на этот раз все. Сзади погромыхивал наш «труповоз», навстречу — отражением в переливчатом зеркале ненависти — выползал чужой. Пленные шустрили чуть впереди, навек врезая в мою память свои тени — корявые и черные, как визги закапканенных крыс. А рядом кто-то наркозно полубредил: «Скоро гурии в аду всем им сделают минет… » Стоп?!

Трассеры склещились на пленных и — враз всю троицу — перекусили.

Раскорячина взрыва блеванула осколками, огненно вывернулась наизнанку, рухнула…

… В вязком безразличии заталкивал я невесомо-многотонным кием АКМа в распяленные зноем лузы-организмы валуны-выстрелы и ощущал себя то пулей в ставший вечностью момент разрыва, то ежом, из которого олигофрен-натуралист в садистском упоеньи вывалив язык, с тягучим скрипом выдирает плоскогубцами иглы…

Последняя гильза, отфыркнув дымок, встала торчмя. Колесные шины сжевало весом мертвецов. Кукольно покачивалась посмертно продырявленная девичья рука. Черный — ни дать ни взять — викинг; с застрявшей в воинственном экстазе образиной, рефлекторно и давно вхолостую, трескливо все тискал и тискал спусковой крючок…

Завалили мы всех. Трупов прибавилось: полегла половина наших. Заляпанный по грудь чем-то белым, Снайпер пьяно шатался среди убиенных, кого-то выискивая. Отряхиваясь от пыли, я вспомнил, как сразу после краха Великой Империи — СССР, вблизи лодочной станции, где подрабатывал в студенческую пору, ночью вывалили в воду сотни пустотелых бюстов безымянно-безликих «деятелей партии и государства»; окрестные жители понатыкали их вместо огородных пугал, а мы использовали в качестве буйков — «не заплывайте далеко — утонете… »

Непослушными пальцами я отвинтил крышку фляжки, все до капли вылил в спекшееся нутро и обессиленно присел на покореженный остов телефонной будки. На диске телефона примостилась сокрушительной красоты улитка. Чем она меня так поразила — ныне и не вспомню. Меня мутило от чифиря и рези в желудке, а на кромке сознания заигранно крутилось: как она сюда попала?.. Я долго не мог воткнуть палец в отверстие. А потом устроил для улитки карусель: проворачивая диск от нуля к нулю, и обратно. По-моему, она была довольна. Мне, помню, отчетливо пригрезилось, что она усиками посылает сигналы: быстрей! быстрей! быстрей! И я не подвел ее, постарался — до ледяной ломоты в мозгу вертел — от нуля к нулю и обратно, от нуля к нулю и обратно, от нуля к нулю и…

Смазано, зигзагами, заструилось к руинам мутное пятно — лысина Аслана. Наперерез коброй из пыльного мешка выметнулся Снайпер. Сиганул на плечи, опрокинул на спину, кромсанул резаком. С вязким липучим хрустом разодрал кроваво-булькающую дыру. А потом… Как в дурном боевике, ей-Богу! Как в страшилке для непуганых обывателей какого-нибудь всегда нейтрального Монако!.. До скользкого скрипа стиснув в ладонях выдранное сердце, подкинул его и, — кованым носком прицельно отфутболил. Запрокинув голову, хлестанул небо пещерно-нутряным, колюче-рваным, как в предсмертной агонии, стоном. Распушено вильнув хвостом красных брызг, метеорит плоти чпокнулся точно на улитку. Зрачки мои ожгли кровавые розги, а ноздри — запахи убоины, спирта и почему-то снега.

Черный завороженно, с натугой переволок взгляд от вскрытого как сейф тела к Снайперу. А тот, с каким-то вялым исступлением потыкался в живые и мертвые тела кругом, незряче скользнул по свисающей с кузова руке, затравленно-плаксиво пискнул: «Мллли-т-ва». Вздыбив в римском приветствии руку, крутанулся на каблуке, и попер через площадь, пинками подгоняя раздрызганную пылевую кляксу.

Бойцы неприкаянно переминались. Черный нацелился заракетить окурок в пустую грудь Аслана, изрек: «Какой, однако, бессердечный…» — и, озадаченный тем, что голос его оказался растрескано-жалким, а из-под иронии выперло отчаяние, опасливо, в безысходной злобе зыркнув на меня, вгвоздил окурок в ладонь и потащился вслед за Снайпером. На полпути, через плечо, гаркнул: «Командуй! Пусть всех наших в одно место стянут!».

Глядеть на раскиданные повсюду раскоряки человечьих оболочек я не мог. В пыльных окопах-извилинах корявились тени, черные, как неотвязный писк: «молитва… молитва… молитва…».

И я согласился: да, это — творимая нами молитва. Единственная доступная нам форма связи с Небом и Землей, людьми и самими собой. И терпения и мужества у нас хватает только на такую молитву, только на такую…

И безымянный снайпер вновь будет выдирать чьи-то сердца и стрелять ими в небо. И выпотрошенный героином некто вновь будет закапывать живьем или нанизывать на кол чью-то плоть. И изувеченный бесплотной глыбой одиночества новый черный вновь будет бессильно рвать зубами петлю на шее брата.

И до истечения времен двойник мой будет вертеть карусель для улитки, вновь и вновь пытаясь дозвониться в надзвездные покои Архангела Михаила…

И вряд ли мы наскребем в себе терпения и мужества столько, чтобы научиться иной молитве, рожденной не страхом и тоской, не болью и местью, не бесприютностью и отчаянием, а любовью. Вряд ли.

Возможно я заблуждаюсь. Ведь такое заблуждение стало бы единственным утешением.

Аминь.

2. Открой мне дверь

Посвящается Евгению Петровичу Куликову

 

— Ручонки-то опустите, не в концлагере. — Черный, главный в отряде «разведчик-промысловик», сграбастав пленников за шиворот, подтолкнул их к Снайперу.

— Командир, с этим, — как нашкодившего кота за единственное ухо вздернул он на цыпочки чеченца, — все ясно. А этот, — бревнистыми пальцами пробарабанил по голове европейца, — говорит, не наемник он. Заложник.

— Документы у него есть?

— Голяк, — Черный покопался в своем бездонном кармане и выудил фотографию. — Только это.

На снимке — наш пленник в одеянии фехтовальщика на фоне приоткрытой двери. Левая рука откинута как при атаке, в правой — нацеленная на объектив рапира. С тыльной стороны — надпись на латинице.

— «Я говорю вам: надо иметь в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас пока еще есть хаос», — перевел Снайпер. Ухмыльнулся: — Кто о чем, а Ницше о припарках…

Поманив пальцем Черного, что-то на ухо ему шепнул. Тот осклабился и потопал к командирской палатке.

— Ну что, — сверхчеловечище матерый, ежик стриженый, — чемпионом так и не стал? Наследственность подвела? Неудачник?

— Мог стать. Травма, — с прибалтийским акцентом ответил пленник, обречено глядя совино-желтыми глазами куда-то поверх головы Снайпера. — Я никого не убивал. Я приехал по делу, в Махачкалу. Взяли заложником. Хотели выкуп. Я не военный человек. Я…

С нежно притиснутой к животу охапкой сабель, рапир и кинжалов, найденных в доме боевика-коллекционера, за спинами пленных выглыбился Черный. Ласково прорычал:

— Что имели, то давно ввели. По самую Гаагу запердолили. Вся в сперме она как в снегу. А ты все я да я… Головка от блошиного хуя!

Кинув звякнувшие радостно клинки к ногам командира, приставил ладони рупором, и оглушительно и весело взревел:

— Ту-ур-ни-и-и-и-и-иррр!!!

Пленник выискал в музейном хламе рапиру, а Снайпер, с ухмылочкой: «В нас еще есть хаос…», — выдернул… серп.

— А молот не поискать? — хохотнул Черный.

Оставив чеченца вызванным бойцам, мы спустились в овраг. В сотне шагов от лагеря он раздвигался в естественную арену. Когда-то, до войны, во времена Великой Империи, здесь была спортивная площадка. Кое-где еще остались обглоданные пулями, раскиданные там и сям цементные торсы, ноги, руки, головы метателей копий, футболистов и незабвенных теток с веслами. А еще раньше, по рассказам туземцев, где-то поблизости находилось логово «величайшего из чеченцев» — Шамиля.

Черный свесил ноги с каменного выступа на склоне оврага и, низко надвинув козырек кепи, растворился в густой зелени. Снизу был виден только огненный выплеск его бороды.

Первый выпад — за пленником. Мастер! Правое колено — вперед, левая рука — на отлете, выхлест стали не дотянулся до губ Снайпера на какой-то миллиметр. И, беспаузно — новый неистово-молниеносный натиск, серия технически безупречных, отточено-изысканных атак. Взблески рапиры ткали в воздухе блескуче-алмазную, колыхливо-узорчатую сеть, но всякий раз, рассеченная серпом, она искристой вызвенью осыпалась в песок, а в те миги, когда стальная длинь — казалось, вот-вот пришпилит Снайпера к инобытию — он чудом уклонялся, превращая поединок в издевку, в сюрреальный лихопляс иглы и капли ртути.

И что бы ни делал пленник, все его доведенные до колдовского совершенства атаки выглядели как завораживающие, но бесполезные балетные па, как головокружительный — на пуантах — бег Улановой по бесконечной лестнице отчаяния.

… В оправе беззвучия — тонкий, словно от сломанных пальцев балерины и, чудилось, — нескончаемый хруст. И как на немом экране, крупным планом: вскинутая ладонь Снайпера, крылатый всплеск песка на кончике рапиры, выпученный желтый зрак побежденного — так, наверное, глядели на медведя загнанные на скалу неандертальцы…

Грохнулся в полушаге от меня, чуть сбоку. И тотчас в лицо мне кошкой метнулся циферблат его часов, а в сознании вспыхнуло: «Странно, на трофей никто не позарился. Какие диковинные стрелочки и цифирьки! Вот только очень уж они большие, эти часы. Как на себе таскать такую глыбину? А почему я падаю?»

Циферблат с моим лавинно несущимся мне навстречу отражением расплескался до горизонта; он становился все ближе и ближе, а я — все дальше и дальше. Неизъяснимо! Одновременно уноситься и вниз и вверх! И откуда-то из сопредельной выси, я, враз, во всех детальках, отчетливо и выпукло увидал: россыпь бойцов у палаток; иконно строгий, ускользающий лик Снайпера и толстенные канаты шва на его рукаве; ползучее белое пятно стада овец у ручья; муравья-великана в огненной бороде Черного.

И я сам стал муравьем. Из ниоткуда вынырнуло воспоминанье: свазилендские лекари сращивают раны без игл и нитей. Они, одного за другим, пускают на стиснутые пальцами края пореза муравьев. Те намертво вцепляются в плоть и удерживают, пока она не срастется. И я держал, ведая — только в этом мое спасение. Я держал. Пока из раны не хлынул голос:

— Черт возьми, этих варваров! Зачем я сюда приехал? Идиот! Унтерменшей можно убивать и в Риге! Ничем не рискуя! А теперь я должен подыхать как животное на скотобойне? Среди грязных фанатиков ислама и диких русских? О, Господи, кто это? Снайпер?! Тот самый? Все, мне конец! Такие как он, не прощают. Отомстит за все. Выкуп? Да-да, предложу выкуп. Варвары всегда хотят денег и побрякушек. Впрочем, к черту… Снайпер не отпустит, даже не глянул на меня. Неужели конец?.. Не хочу! Только бы не убили, только бы… Зачем я здесь? Унтерменш, недоделок чеченский, продал на корню, мразь! И что теперь? Пытать будут? Меня?! Нет! Не хочу, не хочу! Что? Что он говорит? Турнир? Разве им можно верить? Что ж, это шанс, Снайпер может и отпустить. Убивать его не буду. Варвары ценят благородство, а этот особенно. Мстительным он никогда не был. Если отпустит, повышение мне гарантированно. Это и будет моей победой. Не в спорте, так хоть чем-то. Убивать его не буду, хотя и стоило бы… Отличный клинок. Я и в Латвии такого не видел. Откуда это у них? Что он выбрал… серп? Экзотично. Впрочем, это естественно и символично. Плебей, потомок рабов… Увертлив, как всякий унтерменш! Сосредоточься. Вот так. Вперед! Черт, не человек, фантом! Меняй такти… О, что… что это? О, Боже, не может быть… А почему не больно? О, о… Боже! Это, это — мое тело! Куда, куда я лечу?! Он… этот зверь… он… убил… убил меня? Мама?! Почему ты здесь? Где я?! … Пожилая женщина бьется лбом о стекло монитора. Тишину разрывает грохот опрокинутого ею стула. Сбегаются встревоженные сотрудники лаборатории. — Госпожа Бейтнере, что с вами? Вы слышите? Оглядев текучие мутные лица, она зовет по-младенчески: «Эрвин!» — и судорожно заслоняет ладонью рот… … Фокусируя взгляд на иззыбленной белой фигурке у распахиваемого окна, госпожа Бейтнере вонедоумевает: — Доктор Адамсон? Где я? В вашем кабинете? Боже, какая пустота внутри, какое одиночество… Я была без сознания? — Успокойтесь. Небольшой стресс, ничего страшного. В наше время такое случается весьма часто, — хронический недуг цивилизации. Вы снова забыли принять таблетки? — Вы не поверите, доктор, не поверите… Только, — в безысходном отчаянии вскрикивает «больная», — не говорите мне о галлюцинации! Это не то! Не то! Я здорова, здорова! У меня безупречная наследственность, вы знаете! Мне… только не перебивайте! Мне открылось: мой сын, Эрвин, он… он — убит! В России. Что-то кривое… прямо в рот… хруст… я слышала, — пытаясь встать с кушетки, озирается в испуге, — я и сейчас слышу этот хруст… хруст… Эрвин, мой мальчик! Он звал меня, звал! Я не могу, не могу объяснить это… Звал! Там стра… страшно… — взахлеб рыдает она, по-девчоночьи — ладошками — размазывая по щекам слезы и косметику. — Успокойтесь, госпожа Бейтнере. Уверяю вас, мне близки ваши чувства. Ничего страшного не случилось. Это результат бессониц и волнения за судьбу сына. И потом, откуда вам известно, что он в России? — Я знаю! — Взвизгивает она, впиваясь взглядом в каплю на игле шрица — Он ничего не сказал мне! Но я знаю! Видела! Он в России. Убит. Не успокаивайте меня! Я знаю. Кривой тесак варвара. Видела. Молчите! Вы оскорбили меня утешениями. Не прощу. Видела! Молчите! С вашей наследственностью — клозеты мыть! А вы врач. Благодаря мне! Укол? А почему не больно? Не бойтесь причинять боль! У меня безупречная наследственность. Не смейте открывать рот. У варваров всегда война. Я видела! Провидение распахнуло мне дверь. Черное сияние. Турнир не закончен. Я принимаю вызов! Принимаю! Выкинув шприц, доктор сгоняет с подоконника голубей и закрывает окно. Резко оборачивается на шаги: пациентка уже за дверью. — Куда же вы! — Устремляется он за нею в лабораторию. — Вы меня пугаете! Покой, вам необходим полный покой! Глянув на клоунски перепачканное лицо госпожи Бейтнере, кто-то вымучивает: — Не волнуйтесь. Какой-то сбой в системе. Новый вирус… На экране компьютера — проклюнутая серпом голова Эрвина. — Мальчик мой… — Внешнее сходство. — Вы слишком впечатлительны. Эта картинка не имеет никакого отношения к вашему сыну. Обычный слу… — доктор осекается, и, зажав уши, одурело взирает на мертвый экран… — А я никогда в Тебя не верил! Господи, прости меня! Прости! Мама, мамочка! Вызволи меня молитвой! О, Всевышний, что это? Или — кто? Какие-то огненные существа, черное сияние! Их — мириады, тьма, бесчислие! Отец? Дед? О, Господи, там — все предки мои! Но почему я один?! Вызволите меня отсюда, выпустите! Я не могу здесь! Почему я один? Почему здесь все одиноки? Эти огненные… Сколько их? Мириады, тьма, бесчислие… Они — во мне?.. Но почему же меня нет в них? Я не могу здесь! Распинаемый бесконечностью миг отчаяния… Господи, вызволи! Нет, нет — я никого не хотел убивать! Не было во мне зла! Не оставляй! Не оставляй меня здесь! Черное, неизбывное сияние… Вязкое полыхание нестерпимой боли одиночества… Да, я знал, что творил… Бесплотный червь прогрызает туннель во все стороны разом… Бесчислие обглоданных ненавистью жизней… В алмазе неподъемной пустоты… Оставь! Бесчувствия двери открой мне… Призраки в пеленках молний плачут голосом моим… Они во мне… Но я не в них… Бесплотный червь… И здесь война… Турнир… Я принимаю вызов, принимаю… Я должен победить… Их мириады, тьма, бесчислие… Я принимаю…

… Гигантский муравей увяз в огненном выплеске бороды. «Вынырнул, слава Тебе Господи!» — услыхал я очумелый голос Черного и тугой, липучий звон вернувшей меня в сознание пощечины.

— Ты, часом в психушке не бывал, а? — Черный вздернул меня за шиворот и жестяно над ухом загромыхал: — Целую речь на разные голоса сварганил. Прямо радиопостановка. Может ты бесноватый, а? Ну, чего молчишь, — тряхнул он меня, — помнишь что-нибудь?

— Помню. Отпусти! — Переступив через Эрвина, я поплелся к истоку оврага.

Упырно вцепилась в меня уверенность, что если оглянусь и еще раз, хотя бы мельком, увижу это место, эту адову арену, то вопреки только что изведанному, вновь стану прежним и возьму в руки автомат. И тогда оживить меня, выдернуть из дурной бесконечности войны, не сможет и открытый массаж сердца пулей. Я жадно-торопливо срывал и запихивал в рот липкие весенние листочки и жевал, жевал, жевал — в жалкой и глупой попытке заполнить пустоту внутри их горечью.

— Спрячь так, чтоб сам сатана не нашел.

Обгоняя, Снайпер сощелкнул с моего подбородка клейкий жевок, посочувствовал:

— Этот турнир для тебя кончился, братишка…

«Этот»? — эхом зарекошетило во мне. — Почему «этот»? — уставился я на стянутую толстыми черными нитками латку на его спине и кое-как обритый шишковатый затылок, — такой же, как у Эрвина.

И я не стерпел, оглянулся.

Штопор огня с завываньем ввинтился в небо, брызнувшее черным гноем стаи птиц, и стеганутый осколочной плетью закат, улепетывая в никуда, замелькал пятками — окровавленным солнцем и ушибленной луной.

— Расфугасил я его, — голосом наказанного ребенка на бегу пробубнил Черный. — Не найдет теперь никто.

Снайпер, не оборачиваясь и не останавливаясь, отмахнулся.

Отпугивая своим видом бойцов, я доковылял до палатки и рухнул.

Снилась мне распатлаченная нагая девочка с совиными, немигающими глазами. Выставив перед собою сабельку, она летела на меня с заунывным воем пикирующего бомбардировщика и — уносилась в даль, оставляя в бездонно-черном сиянии лишь ослепительные, трассирующие оплавинки следов. А когда она исчезла окончательно, я увидел: стою на льду, а сквозь него стремительно растет и под околдовано-медлительным ветром стелется вымороженная до слепящей бели трава. Я вцепился в нее, а это — волосы, а под ними — головы стоймя впаянных в лед людей. Их — мириады, тьма, бесчислие… А волосы все росли, с трескуче-забредным шепотком змеились между пальцами, и, задыхаясь от любви, волнения и нежности я трепетно их целовал и думал: «Вот и хорошо. Никогда не было так хорошо. Растете, значит, живые. Живые». А они оплетали меня, пеленали туго, источали неодолимо-ласковый морок, и дышать уже не хотелось…

Очнулся — ни зги, дохнуть нечем. Взломал склеп из наваленных на меня бушлатов и впустил ночной холод и волглый бас Черного:

— … могут. Ночью мирных жителей не бывает. Вход в ущелье завален, мин и растяжек — на стадо кинконгов. Однако случается всякое. Зырьте в оба. А то всех нас по-тихому срежут. Шомпол в ухо — и вечная небесная командировка. Все, топайте.

В проеме палатки мигнула изумрудом борода.

— Очухался? — спросил Черный, залезая под бушлаты. — А с тобой уже случалось такое?

— Что именно?

— Ну, это… припадки, вопли на разные голоса. Как звукоимитатор, честное слово. Если бы сам не слыхал — никогда и не поверил бы. Латышский ты и вправду не знаешь?

— Не знаю.

— Дела… А что потом было помнишь?

— Нет. А что было?

— Да ползал на карачках у ручья. Я сказал бойцам, что ты «дури» перебрал, чтоб не подумали чего. Затащил в палатку, а ты мне в бороду вцепился, лепечешь: «Живые, живые, живые» — ну, думаю, кирдык братишке — рехнулся. Полбороды мне выдрал. Стиснул я тебя, и утих ты, засопел как младенец. Что — в самом деле, ни хрена не помнишь?

— Не помню.

— А-а, бывает, — Черный перевалился на спину, полоснул темень звонкой выдлинью зевка, бормотнул: — И не такое бывает. Спи, это лучшее лекарство. Э-э, ты куда?

Горы в отдалении мутно желтели в лужице спекшейся лиловой крови, словно выдранная взрывом челюсть Эрвина. Неодолимо тянуло к ручью, но я не пошел — не хотелось беспокоить часовых. И ноги сами понесли к командиру.

Он на меня и не глянул. В мутном свете коптилки искусно орудовал иглой. Казалось, он никак не может залатать пляшущую во тьме огненную прореху. Я сел напротив и закурил, не чувствуя ни вкуса дыма, ни холода предрассветья, ни чадной вони бензина. Я чувствовал только одно: отныне я всему здесь чужой.

Сбивчивый мой рассказ Снайпер выслушал бесстрастно.

— Я не священник и не психиатр, не мне судить. Но знаю: это не галлюцинация. Это называется — опыт вне тела.

— Да плевать мне, как это называется! — Я даже вскочил, обозленный его безучастностью. — Пойми, я на самом деле испытал все, что испытывал Эрвин до и даже после смерти! Я не знаю по-латышски ни слова, но все понимал. На мгновенье я стал Эрвином, его матерью, доктором, они — мною. Не знаю, как это втиснуть в слова, но это — правда! Вот, — обнажил я руку, показывая след укола, — я чувствовал, как игла входила в тело его матери. Даже больше — в тот момент я был и кончиком иглы, и вызванной ею болью, и мыслью доктора: «Наконец-то лаборатория избавится от этой расово озабоченной психопатки». А голос Эрвина! Я действительно был им — голосом без плоти! Как червь в алмазной пустоте, сияющей гранями-призраками. Среди бесчислия огненных голосов. И все они были во мне, но меня, то есть Эрвина, не было в них! Невозможно это объяснить! Такое одиночество непоправимое… На что угодно готов, чтоб никогда больше не испытать боли такого одиночества! Ты ведь знал Эрвина! Зачем ты его убил? Зачем?..

— Убил? — неподдельно изумился Снайпер. — Ты, господин-товарищ бывший журналист, в отряде пятый месяц, а так ни хрена и не понял… Убивает недоумок в подворотне за кошелек с ломаным центом, а то и вовсе пустой. Убивает банкир недоделанный, покупая своей безмозглой шалаве бриллиантовый колпачок для клитора, стоимостью в сотни жизней беспризорных детей. Убивает блядь неисправимая, вываливая в унитаз плод, который мог бы стать Бетховеном или Достоевским. А я — никогда и никого не убивал, — проворчал он, перекусывая нить. — Мое ремесло — честно воевать.

В рваной, колыхливой дыре света лицо Снайпера было похоже на оживленный магом-ерником портрет кубиста: из тьмы выскакивал то глаз, с отраженным в зрачке бесенком огня, то ушная раковина, то неотличимые от прорехи на холсте губы.

— А вот Эрвин и родственнички его — убивали. Дед выслужил в СС железный крест. Отец создал нацистскую организацию. На ее счету несколько «ликвидаций расово неполноценных». Мать — биолог, помешана на вопросах расовой чистоты. Вызубрила наизусть Ницше, Шопенгауэра, Розенберга, Гитлера. Сына назвала в честь Роммеля. Эрвин… Знаю его по спортивной школе в Риге — я преподавал там, пока не уволили, — Снайпер хохотнул и задул коптилку, — как этнически неполноценного. Только не подумай, что я мстил. Дело не в этом. Эрвин мечтал стать чемпионом, жаждал славы, денег, власти — любой ценой. А не получилось. Не взгромоздил на пьедестал свое червивенькое «я». Осатанел, бедолага. В Чечню подался, миру за свои обидки мстить. Пленных, даже детей, не жалел. — После долгого молчания изрек: — В этой жизни у него не было выхода, и я просто открыл ему дверь, выпустил туда, куда он так рвался…

Снайпер цвиркнул зажигалкой. И на миг подсвеченная ладонь превратилась в заплатку на саване тьмы.

— В юности, — попыхивая трубкой с анашой, заговорил он, — у меня был кот. Сиамский. Умница необыкновенный. Жили мы в своем доме, в пригороде. Коту — раздолье. Прыг в окно и гуляй, где хочешь и сколько влезет. Потом переехали в новый район. И кошачьей свободе — кирдык. Три комнатки, теснотища, вместо самок и схваток — тоска. Вся завоеванная территория скукожилась до размеров кошачьего туалета. Не вытерпел мой Дуче такого над собою измывательства. Взбеленился. Ноги и руки до сих пор у меня в шрамах. А по ночам — скок под дверь и воет — так, что соседи вознамерились убить. А куда его выпускать-то? Двенадцатый этаж. Внизу — машины потоком, асфальт да чахлик осиновый. Парк далеко и постоянно там на выгуле собаки.

— Зачем, ты все это…

— Ты, — воткнул он мне в зубы трубку, — не устал от своих «зачемок»? Зачем-то, зачем се. Спроси у мамы: зачем она тебя родила?

— Моя мама давно умерла.

— Моя тоже. А отца будто и не было. Так вот. Решил я Дуче хотя бы в подъезде выгуливать. Четырнадцать этажей. Пятьдесят шесть квартир. Дыбом вставшая бетонная нора. Кот — в шоке. Скачет с этажа на этаж, а выхода — нетути. Тычется, бедолажка в каждую дверь — заперто. А приоткроют — пронесется смерчем по комнатам, и назад в смятении: такой же тупик, как и дома. Влетит в лифт — и там тупик. Люди входят и выходят, запахи улицы несут, дверей — множество, а где же та, единственная, за которой солнце, свобода, самки сладковойные? Орет, бросается на меня, понять не может — где?! Так, царапаясь в каждую квартиру, в каждое окно, добрался-таки до входной двери. На секундочку приоткрылась она и…

— Не вернулся?

— Иди, — снова зажег он коптилку, — твоя дверца приоткрылась.

— А твоя?

Он вскинул ладонь и по-кошачьи поскреб пальцами танцующий огонек.

Утром Снайпер не обмолвился со мной ни словом. «Дверца приоткрылась», я вышмыгнул и — перестал для него существовать. Я попрощался с бойцами, оставил свой адрес Черному; во мне возникла неколебимая уверенность, что из всего отряда только он и останется живым.

Через семь месяцев и пять дней я побывал в Риге. Самым трудным, как я и предполагал, оказалось объяснить родственникам госпожи Бейтнере, кто я такой и зачем добиваюсь встречи с нею. «Это невозможно. Госпожа Бейтнере душевнобольна. Болезнь настигла ее незадолго до сообщения о пропаже без вести ее сына. Она почему-то уверена, что он убит в России, хотя агентство, где работал Эрвин, оставив спортивную карьеру, это отрицает».

… На паркет пал ворох одежды и откинутый босою ногой уполз в угол. Взенькнула вынимаемая из ножен рапира. Нагая старуха, как психиатр, проверяющий реакции пациента, двинула стальным жалом вправо-влево и, откинув по фехтовальному левую руку, с полыхнувшими огненно часами, на почти негнущихся тонких ногах ринулась в атаку. А сквозь желтые пробоины ее совиных глаз, на меня, узнавая — всем существом своим я чувствовал это — глядел он, ее сын, разнесенный в чеченском овраге на молекулы… И во взгляде том не было ничего, кроме неизбывной и непроницаемой мстительной ненависти. И когда сталь змеино скользнуло по щеке — я не выдержал; сбив кого-то с ног, по бесконечной — казалось мне — лестнице выметнулся вон.

И заплакал. Оттого что понял: нет победителей в турнире призраков, отравленных ненавистью, а ненависть их — та дверь, которую не откроет и Сам Создатель.

Аминь

 

3. Три ключа Снайпера

Посвящается Татьяне Стешенко

Замок был выбит, дверь в квартиру приотворена. Я выскользнул из полоски света и застыл у стены. «Грабители? Вряд ли, — те не стали бы орудовать так нагло, без подельника на стреме. Кто-то из окомпроматенных решил поквитаться с „журналюгой“? Так вроде никому я в последнее время на хвост не наступал. Ладно, суки, разберемся»

Я вынул из кармана «Паркер» с выкидной иглой, толкнул дверь и…

В прихожей глыбилось абсолютно голое двухметровое нечто, от лодыжек до груди будто забинтованное в густую рыжеватую поросль. В свете лампочки лучилась лысина, палец у растянутых в виноватой улыбке губ — «молчи!», а со стиснутого в кулачине огненного мочала бороды стекала струйка.

— Быть не может! Черный?!

— Тсс-с, — он состроил свирепо-испуганную мину, и скосил глаза на дверь спальни. Потом за локти приподнял меня и троекратно, как на пасху, облобызал. — Ну, братишка, здравствуй. А слез не надо. Живые мы.

— Неужели Снайпер?

Черный отпустил меня, мотнул головой — отрицательно. Входя в ванную, сдавленно пробасил:

— Сваргань чего-нибудь.

Пока он выпаривал многомесячную грязь войны, я варганил его любимые магазинные пельмени и жареное мясо с обилием чеснока и лука. Кромсая говядину, невольно вспомнил как на пятый день пребывания в отряде грызанула меня змея. Черный среагировал молниеносно: сцапал гадину за основанье головы, плюнул в разодранную пасть и, рявкнув: «Ты охренела, глиста?!» — швырнул вверх и рассек ослепительно-черный в синеве неба извивучий иероглиф двумя краткими очередями. Затем полоснул ножом по укусу на моей ноге; пока хлестала отравленная кровь, притащил козу, взрезал вымя и силой влил мне в глотку коктейль из молока и крови. Удивился я только тому, что меня не вырвало. Полдня истекал я потом так, что — в буквальном смысле — камуфляжку выкручивал, а в ботинках хлюпало. А самое главное, лютый страх мой перед всякой ядовитой нечистью — бесследно исчез.

— Готово? — В облаке пара, с полотенцем вокруг бедер, Черный втиснулся в кухоньку. — Ты в комнате хочешь накрыть? Не надо. Здесь посидим.

C медвежьим урчанием обнюхав дымящиеся лакомства, о чем-то задумался, резко встал и потопал в спальню. Возвратясь, накрыл третий стакан блокнотом, а сверху положил хлеб и связку из трех ключей. С натугой отодрав взгляд от этого памятника, выдавил:

— Во главе стола — командир.

Помолчали.

— Ну давай, помянем. — Черный, вопреки своей привычке все пить залпом, тянул водку медленно, давясь и морщась. Выпил и перевернул стакан. — Царствие Небесное.

— Не томи, Черный. Не чужие мы…

Отряд Снайпера стерег подходы к станице, некогда многолюдной. Выжившие при разгуле чеченской независимости немногие русские своими силами восстановили часовенку. Служил в ней молодой — года три после семинарии — священник.

«Командир стал частенько отлучаться. Я сразу смекнул: к отцу Николаю ходит. О чем толковали, не знаю. Но что добром это не кончится, было понятно. Сказал я ему: „Не свети батюшку“. А он в ответ: „Семеро, братишка, семеро“. Это значит, столько нечеченцев в станице осталось. А год назад было двадцать. А десять лет тому — семьсот человек жило в русской станице».

Попадья была махонькая, с виду — десятилетний ребенок. Тоненькая, русоволосая, с глазищами строгими — как на византийской иконе. Увидев ее впервые, командир отвел отца Николая подалее от глаз людских, спросил властно: «Слуга Божий, ты куда привез ее? А? Ты на землю грешную спустись да поразмысли, что случится, если… «.

И случилось. Пропала Ксения. На мольбы отца Николая мирные чеченцы лишь усмехались: «Ну что, помогли тебе твои русские? Молись своему Богу, может Он даст тебе жену другую — всем будет хорошо… «.

Вернули ее… В воскресенье, перед заутреней, у входа в часовенку, пригретая Ксенией девчонка-сирота наткнулась на мешок. Багровый и заскорузлый от спекшейся крови. Завязанный шнурком с нательным крестиком Ксении.

В тот день отец Николай творил службу в безмолвии. Когда потянулись к причастию, борода его от слез слиплась. То, что осталось от жены, он сам обмыл, отпел и схоронил у оградки.

После похорон священник и девчонка-сирота как в воду канули.

Обо всем этом в отряде узнали спустя неделю, когда вернулись с задания — охотились на банду Адвоката.

А потом к бойцам приковылял Повернутый. Так чеченцы называли слабоумного раба. Слабоумным он стал после попытки побега. Почти год, ежедневно измываясь, его держали на цепи в собачьей будке и поили каким-то наркотическим пойлом. И что-то в мозгу его неисправимо повернулось. Когда сняли с него ошейник, поставили на ноги и приказали идти в хлев, он пошел спиной вперед, поглядывая через плечо. Во время второй чеченской войны медики попытались отправить его в госпиталь. Не получилось. Он ползал перед врачами на коленях, скулил и жестами умалял оставить у хозяина. Хотели увезти силой — намертво вцепился в порог хлева и завыл так, что решили: лучше не трогать. Кем он был прежде и как попал в рабство — так и не выяснили.

«Повернутый принес записку. От Адвоката. Этот шакаленок басаевский в обмен на отца Николая, девчонку и двух солдатиков-срочников требовал встречи с командиром — один на один. Грозил заложников живьем сжечь… «.

Все в отряде понимали, что это значит; и всем было ясно: Снайпер пойдет. Он скомкал записку, погладил раба по грязной лысине и сказал: «Все честно. Вестник. Иного я не заслужил. Именно таким и должен быть мой ангел».

Отдал Черному документы, блокнот и связку ключей. Приказал: «Все твое. Квартиры оформят на тебя. Там знают». Потом оглядел его медленно с ненавистью и недоумением, будто впервые увидал, притянул за бороду и потребовал нательный крест. «Ты ведь не веруешь». — «Не верую. Если б веровал — снял бы». Надевая крестик, оскалился: «Пойду я, помолюсь… » Взял Повернутого за локоть и — будто надвое человека разорвали: со спины командир, а с лица…

Пока они не исчезли, бойцы примагничено глядели им вслед. Слабоумный «ангел» восторженно поскуливал и кляксил безъязыкий рот, дергая резинку кем-то подаренного «попрыгунчика» — в ладонь его безостановочно влипал, отскакивал и снова влипал набитый опилками шарик.

Указанное в записке время истекло. Адвокат заложников не отдал. Черный собрал своих «промысловиков» и повел в горы. Самое главное было не засветиться. Стоило чеченцам учуять, что на охоту вышли бойцы Черного, вся их дутая горская лихость вываливалась в штаны, — сидели по норкам, боясь лишний раз высморкаться или спешно переквалифицировались в мирных жителей. Бывало, чтобы отвести беду от других разведчиков, командование пускало в эфир мульки: на задании такой-то, — наивная эта уловка спасла не одну жизнь.

Нужен был пленный. Его взяли. И выяснили: Адвокат уводит своих людей в Грузию. Черный прикинул маршруты, и охота продолжилась.

«Неудачно. Кто-то из местных нас засветил. Уж очень торопились мы. Вышли из ущелья — место знакомое. Впереди — ручей, а за ним — минное поле на подступах к „зеленке“. Глянул я в бинокль и… как в болото новокаиновое рухнул. Засосало по самые извилины».

Снайпера и заложников погнали на минное поле. Нагишом. Отец Николай вел за локоть Повернутого — их и счавкал первый взрыв. Второй — Снайпера… Солдатик один метнулся было к лесу — проткнули с двух сторон очередями. Потом еще взрыв — и осталась лишь девчонка.

«Пока шла она, у меня бинокль к морде прирос — танком не отодрать. Обет дал — уцелеет, в монастырь уйду. Всех святых молил — только бы не шарахнули ей в спину, только бы не… А что по минам пройдет — это я и так знал».

Боевики вгвоздили несколько очередей в ущелье, дав понять, что знают о преследователях — и улизнули в заросли.

Девчонка уцелела. Доковыляла до ручья. Легла ничком. Когда бойцы до нее добежали, она спала. Свернувшись как в утробе, прижав колени к подбородку. Пока собирали куски тел и потом, в вертолете, она спала у Черного на руках.

В станице останки сложили в доме священника. Черный сам их обмыл, уложил в сколоченные прихожанами гробы и перенес в часовенку.

«Попросил я у отца Николая благословения, и начал, как умею, отпевать. Пока отпевал, бойцы, один за другим повыскакивали. Отпел я, вышел к ним, а они глаза отводят, молчат. Лапнул я себя за голову, — дела… Черепушка как стеклянная, кирдык волосенкам — отвалились. После медик наш объяснил: постстрессовая реакция, мать ее так, бывает. Главное — борода целехонька. Еще и развеселил: в Отечественную у девок молодых годами менструации не было. И ничего, потом наладилась».

Банду Адвоката месяц спустя «промысловики» Черного закапканили.

До суда Адвокат не дожил.

— А девочка?

— В госпиталь сразу отправил. А когда из армии уволился, забрал. Надо, — Черный кивнул на ключи, — квартиры на нее оформить. Сделаешь?

— Сделаю. Как зовут ее? И лет ей сколько?

Черный вяло ковырнул нетронутые пельмени, позвякал ключами Снайпера и положил их передо мной.

— Рыська ее зовут.

— ?

— Дикая она. Молчит. Ни слова за два месяца. А на спине и груди — пятнышки родимые. Потому и Рыська. А лет, думаю, двенадцать.

Он встал, отмахнулся от моего «уже?», быстро оделся и потопал в спальню. Долго стоял над спящей, потом, заметив на столике у кровати надкушенное ею печенье, сцапал его и сунул в рот. Заметив меня, улыбнулся затравленно, смутился и тихонечко вышел. Глянув вскользь на свое отражение в зеркале прихожей, тронул с виноватой улыбкой щетину на голове: «Растут». Невольно, с нестерпимой отчетливостью, как въяве, представил я его в часовенке, когда, на глазах лысея, придушенным басом он отпевал… По лицу Черного было видно: он понял о чем я подумал и сам думал о том же.

— Пока на Валаам поеду. А там — видно будет. Напишу. — С порога, через плечо проскрипел: — Там, у Адвоката… Беременная она.

Разобрать записи в командирском блокноте не сумел бы и опытный криптограф. Какие-то закорючки, цифры, схемы, иероглифы, — Снайпер как-то обмолвился о своей любви к средневековой японской поэзии. Только на одной странице властно-игривым женским почерком было начертано: «Ты сам сказал: острие клинка не видит цели. Ты сам сказал: любовь и смерть — одно и то же, ибо ни в чем они не схожи. Ты сам сказал: встретиться могут лишь те, кто идет в разные стороны и постоянно меняет направление. И вот теперь… » — далее зачеркнуто и рукой Снайпера нарисован прижатый к губам палец — «молчи».

Это был один из двух его любимых жестов: палец к губам, или вскинутая в римском приветствии ладонь, если он считал разговор бессмысленным.

Рыська спала. Прижав колени к подбородку и прикусив край простыни. Казалось, она в любой момент может закричать. Но она не кричала. У кровати были разбросаны купленные Черным коробки с детской одеждой, в углу — его скомканная камуфляжка. Я бесшумно выскользнул.

И когда прятал блокнот и ключи за икону, непоправимо почувствовал: мы никогда ими не воспользуемся. Никогда. Потому что двери, которые этими ключами можно было открыть — взломаны.

Аминь