***
Тугая дверь сорвалась, как отвес,
Меня захлопнув в телефонной будке.
Шёл ливень. Реки падали с небес
Минуты три, а мне казалось – сутки.
Дома потели, плавились в стекле,
Носами хлюпал близорукий город,
Вдруг ты внеслась, ворвалась на метле,
За руку ухватив меня, как вора,
И за тобою ухнула гроза,
Пошерудив по небу дальним эхом:
“А у тебя красивые глаза”, –
Смеялась ты и плакала от смеха.
И мокрых губ, и мокрых глаз костры
Сжигали дождь за стенкой водопада,
И каждая секунда той поры
Летела в рай из ливневого ада…
Скажи мне, кто ты? Через тридцать лет
Я в этот дождь сбегу, как от погони,
И наберу твой номер, а в ответ
Увижу лишь рекламу на айфоне.
Колледж имени мистера Джона
Кто такой был Джон Брайс, я не знал никогда,
Колледж имени мистера Джона
Проколол мою жизнь и завис, как звезда,
Над балконом у самого дома.
Курс был краток. Пять дней отходил я туда,
С парты клял тель-авивскую зиму,
Дождь по листьям стучал, как стучат поезда,
За окном проходящие мимо.
“Вы садитесь со мной!”. Ты была так строга,
Как с нашкодившим братиком младшим,
Проливались дожди и вздымались снега
Над дрейфующей партою нашей.
Я уехал, и поезд мотало в огне
Уходящего дня над заливом,
И весна Калифорнии скалилась мне,
Увязая в зиме Тель Авива.
Это было в две тысячи пятом году,
Но найди меня, я заклинаю!
Может, имя твоё, что забыл на беду,
Прокричит мне гусиная стая.
Я назвал тебя Джава. Пусть бредится мне,
То что мы там учили как будто,
И взойдёт в Сан Франциско туманной весне
Тель Авив той зимы поминутно.
Человек-невидимка
Над дорожкой застывшая дымка,
Вдалеке силуэты людей,
И бредёт человек-невидимка
По невидимой жизни своей.
Он красив, хоть уже и не молод,
Но в его постаревшей душе
Светлый нрав, превратившийся в холод,
И мечты догорели уже.
Исчисляя дорожку не в метрах,
А в часах, а быть может, в годах,
Он идёт, подгоняемый ветром,
От начала её – в никуда.
Он живёт в своём доме, как в гетто,
На столе ждёт набросок стиха,
Он допишет его до рассвета,
И отправит потом в облака.
Улица нашего старого дома
Может быть листья воркуют иначе,
Ветер унылый гудит по-другому,
Там, на сбегающей к морю и дачам,
Улице нашего старого дома,
Где за трамваем ограда несётся,
Словно собака за убегающим,
Лампой настольной сверлящее солнце
Зайчики к окнам цепляет пылающие,
Солнце, разорванное как бумага,
Всюду развешенное и разбросанное,
Жжёт и палит, выпивая всю влагу,
Города карту сжигая потрёпанную,
Люди на карте, дома, переулки,
Солнце на улицах тут обозначено,
Всюду оно – в нарумяненной булке,
В ржавой монете, за булку уплаченной,
В слове, в глазах, в светофорном трёхцветье,
На проводах, на бордюре приземистом,
В супе, едва на плите разогретом,
В мальчике, отчасти помнящим те места…
Как же я нежился в солнечном городе,
Не понимая его назначения?
Мне говорили, что круглое горе-де,
Вряд ли имеет ко мне отношение.
Счастлив я, друг мой, что поезд на Вену
Фыркнул, чихнул, и оставив перроны,
Вырвался в небо, как птица из плена,
В мир улетая совсем незнакомый.
Я оставался заложником улиц,
Злым иностранцем, врагом смуглокожим,
Гнулись за мною деревья. И дулись
Лица в ужимках случайных прохожих.
Что я им сделал, поверь, непонятно,
Дождь, да и тот приносил меня в жертву,
Жизнь проходила, как сон безвозвратный,
Даже любовь затерялась в конвертах.
Улица к морю сбегала иначе,
Ветер гнусавил совсем незнакомо,
И янтарём обожённые дачи
Падали мёртвой гирляндой у дома.
***
Я бы хотел, чтоб на этой тропинке
Ты появилась, её серебря,
Точно луна, разбросав серебринки
Ты поплывёшь, как ночная заря
Я подарю тебе две незабудки
В лунных лучах засияет роса,
И расцветёт иноземное утро,
Звёзды, как солнцa взойдут в небеса.
***
А небо сыро от дождя,
Как опрокинутая лужа,
И мы находимся снаружи,
Как бы границу проведя.
Её навряд ли перейдёт
Нависший синий монолит,
Он кверху намертво прибит,
Как будто он запретный плод.
Он не в раю, и Евы нет,
И не сорвать его рукой,
Но накрывая белый свет
Он сам под бездной мировой.
Ветка
На книжной полке — сорванная ветка,
Весенний луч, похищенный рукой,
Её сорвал мальчишка-малолетка,
Готовит маме он подарок свой.
Не испытать ей солнечные грозы,
Не пить корнями высосанный сок,
Гуммиарабиком свернувшиеся слёзы
Стекают с ветки, точно как со щёк.
Вдруг ветер свежий ветку сдунул с полки,
И с силой бросил на паркетный пол,
И разлетелись звонкие осколки
Хрустальным звоном деревянных смол.
Небо Иерусалима
Небо Иерусалима,
Словно птица голубая,
То стремглав промчится мимо,
То нависнет, отдыхая.
Солнце с улицами в споре,
Город весел и печален,
Вперемешку радость, горе,
Гомон центра и окраин…
Небо Иерусалима,
Словно сердце надо мною,
Защемит неудержимо,
Вздрогнет тучей дождевою
Жёлтых звёзд неугасимых
В небесах сияют латы,
Невесомо и гонимо,
Ненавидимо и свято,
Небо Иерусалима,
Словно раненая птица,
Небо Иерусалима, —
Как сожжённая страница.
О себе
Не хочу быть поэтом,
Не хочу просто так
Перед музой и светом
Щеголять как дурак,
Рекламировать стансы,
Размусоливать всем:
“Ах, какой я прекрасный
Стихотворный тотем!”
Мои строки, как вишни
В обветшалом саду
Безнадёжно повисли
У людей на виду.
Я хочу быть поэтом,
Оттого что я жив,
И бросаю монету
В провиденья обрыв.
Я хочу вожделенно,
Мир растущий обняв,
Сочинять теоремы
Вдохновенных забав,
И отдать на закланье
Человечьим глазам
Всех моих созиданий
Не построенный храм.
Мексика
С балкона виден океан,
И Мексики решётки в окнах,
У мостовой здесь много ран,
Что не булыжник, то изъян,
И женщины, что можно сдохнуть.
Ох, как у них глаза горят!
Средь бела дня, – чернее ночи,
Как вспышка света во сто крат
Мощнее всех домашних ватт,
Когда дом напрочь обесточен.
Таксист-усач из темноты
Машины выглянул в окошко,
Сто двадцать песо за финты
К вратам отеля “Три звезды”
Его цена. А мне бы кошку
Искать чернее черноты,
Пусть нет её, и беден он,
Тюремный город в поднебесье,
А я хожу, как почтальон,
И мой рюкзак пузат и полн,
И каждый дом мне интересен.
Салют трещит. До слепоты
Огни танцуют в небе танго,
Моста расшатаны болты,
И воздух пьян от маеты,
И в улицы ныряешь ты,
Как водолаз без акваланга.
Прибой меня сбивает с ног,
И катит камни – не укроюсь,
Тут берег не для недотрог,
Но парню это невдомёк,
Он продаёт мне кошелёк,
Гитару, бусы и рожок,
Хоть я в воде уже по пояс.
Чужая гордая жена
Добилась кукольного веса,
Диета больше не нужна,
Шезлонг натянут, как струна,
И даже в голосе слышна
Победа доллара над песо.
Пойду в деревню, как в музей,
Здесь окон чёрные квадраты,
Малевич рисовал когда-то,
Бездомные ютятся хаты,
Они – музея экспонаты,
И вроде, мой костюм в заплатах
Или того ещё бедней.
Бродячий пёс кивнёт, зевая,
И подытожит свой зевок
Гремучим лаем. Заглушая
Звонки одесского трамвая,
Он остановки объявляя,
Мне скажет: “Мексика, дружок!”
Зимний город
Как не похож был мир нагромождений
На тот, что в комнате упрятался моей,
Он поражал упрямством искажений,
Слияньем света, снега и теней.
Петляла ночь, по горло погружаясь
Меж зубьями раскинутых домов,
И ветер ел пространство, не чураясь
Ни выпуклых, ни вогнутых углов,
Боками натирался о предметы,
И расшибался, попадая в них,
И были, как молекулы, согреты
Снежинки от дыханий ветровых.
Зима окоченела и завязла,
Запуталась в макете городском,
И тротуары, смазанные маслом,
Упрятались под снежным пирогом.
Казалось, будто комната стояла
На самой недоступной высоте,
Рисуя переулки и причалы
На зимнем свежевытканном холсте,
Штрихи домов и улиц наносила,
Наклеивая снег на желоба,
И проливала рыжие чернила,
Где падала железная труба.