Небеса открываются

20 октября 2010 / Изменение от: 4 апреля 2017

Одиночество можно выдержать,
пока рядом кто-то страдает, что никого нет…
Настоящее же одиночество – невыносимая камера.
Достаточно сказать, я оплакиваю тебя…
и ночь станет нежной.
(Чезаре Павезе)

Когда-то мы были детьми и яростно верили, что если идет дождь, то он идет повсюду на планете, но спустя много лет мы повзрослели и поняли, что дождь – это только то, что здесь и сейчас, и он не может длиться вечно.
Маленькая девочка сидела на подоконнике, подтянув ноги к подбородку, и уныло смотрела в окно на дождь.
— Мама, можно мне выйти во двор и поиграть? – грустно спросила она.
— Нет, — ответила мама. — Ты больна, а на улице — дождь.
— Ну почему на Земле так часто идут дожди! — всхлипнула маленькая девочка.
Мама обняла ее и тихо спросила:
— Хочешь, я расскажу тебе сказку о дожде?
— Да, — ответила девочка.
— Когда Небеса открываются, — начала рассказывать мама, — на Землю приходят Ангелы исполнить желания тех, кто в них действительно верит. Ангелы существа безгрешные, но даже они ошибаются. Всякий раз, когда человек совершает серьезный поступок, у него за плечом стоит Ангел. Он кладет ему руку на плечо, такая у него работа. И человек делает первый шаг, который изменит всю его жизнь. Но Ангелы так же, как и люди, бывают нетерпеливыми или очень рассеянными, и люди выбирают совсем не то, что им на самом деле нужно. И тогда они теряют веру. Они даже не знают о том, что все Ангелы когда-то были людьми. А все люди когда-то были Ангелами. Мы живем так близко и встречаемся так часто потому, что перестали верить в существование друг друга. Ангелы ищут всех, кого они сделали несчастными, но тщетно. Несчастные люди больше не верят в Ангелов. Поэтому Ангелы плачут, а на Земле так часто идут дожди. Ведь дождь — это и есть слезы Ангела, малыш.
— А когда светит солнце, — спросила девочка, — это значит, что Ангел исправил ошибку?
— Да, ведь чудеса случаются лишь с теми, кто умеет ждать и не перестает верить, — ответила мама. — И у нас с тобой впереди будет очень много солнечных дней, нужно только набраться немного терпения, — и она нежно поцеловала еще мокрые от слез глаза дочери.

****

Летний дождь вымывал из парка остатки весны. Листва на деревьях приобрела цвет темного изумруда, а нежный аромат сирени сменился терпким запахом жимолости. Он устало брел по аллее, радуясь тому, что густая листва скрывает от глаз огни фейерверков, и танцующие пары мелькают лишь тенями где-то далеко за деревьями, не отвлекая и не мешая идти и молчать. И только музыка «Strangers in the night» Фрэнка Синатра неотступно следовала за ним по пятам, переполняя мысли смутными, тягучими и болезненными обрывками воспоминаний.
«Неужели им никогда не надоест танцевать? Неужели им даже дождь не мешает?» — подумал он и свернул сквозь кусты к выходу из парка.
— Эй, вы не могли бы помочь мне?
На скамейке, спрятанной в тени разросшегося куста сирени, сидела совсем молоденькая девушка в легком светлом платье. Завидев редкого прохожего, она резко поднялась ему навстречу, словно боялась упустить свой последний шанс.
— Чем? – рассеянно спросил он и, только подойдя ближе, заметил, что и волосы, и платье у нее насквозь мокрые от дождя.
— Потанцевать, — робко замялась она. — Дело в том, что я не могу танцевать одна, я засну внезапно и упаду. Один раз я упала и рассекла бровь, было очень больно. Мне нужно, чтобы кто-то смог поддержать меня. Это же нетрудно, поможете?
— Зачем танцевать, если хочется спать? – совсем сбитый с толку, снова спросил он.
— В том-то и дело, что не хочется. Сон – маленькая смерть, болезнь, потеря света. А танец – это жизнь, — она взяла его за руку и повела обратно по аллее к танцплощадке.
«Наверно, тоже работает по восемнадцать часов к ряду и засыпает на ходу от усталости», — пожал он плечами и послушно последовал за ней.
— Strangers in the night, — пропела она, и хриплый голос Синатра затопил парк, они включили песню с начала.
Танцевали многие: и старые, и молодые, остальные же, стоя в сторонке, не отрывали взгляда от волшебного круга плывущих навстречу друг другу пар, словно все, кроме танца, вокруг замерло или вообще перестало существовать. Струи дождя, казалось, не только не мешали танцевать, а наоборот, заставляли людей все теснее прижиматься друг к другу, от чего танец становился более чувственным и интимным. Ростом она была много ниже его, и рука непроизвольно наткнулась на ее острые, как у всех подростков, лопатки. Эти девичьи крылышки, проступающие сквозь мокрое платье, так взволновали его, что он застыл на мгновение не в силах сделать первый шаг.
— Ну что же ты? – спросила она, и голос ее зазвучал слишком уж близко.
Пьянящее ощущение, словно сжимаешь в руках маленькую певчую птичку, а она бьется, стремясь улететь. Пронзительный трепет от власти и вседозволенности. Пораженный ее ранимой и доверчивой незащищенностью, он только крепче сжал ее в объятиях, и они поплыли по кругу.
— Знаешь, — снова заговорила она. — Я верю, что когда мы умираем, мы все уходим туда, где вечно звучит музыка, и люди танцуют в летнем парке под дождем.
— Почему ты веришь именно в это? – спросил он, чтобы что-то спросить.
— Потому что когда танцуешь, кажется, что летишь, и это очень красиво, — сказала она и смущенно представилась. — Меня зовут Настей.
— А я… — начал он.
— Я знаю, кто ты, — не дала договорить ему Настя. — Ты – мой Ангел-Хранитель. Я видела тебя во сне. Я верила, что однажды, когда в дождь небеса снова откроются, ты придешь ко мне.
Он лишь кивнул в ответ. Их многие так называли: «Ангелы». Проработав несколько лет в службе спасения, он разучился удивляться чему-либо.
«Мы были одиноки в ночи, пока не сказали друг другу наше первое «привет», — пел Синатра. Ангел сделал глубокий вдох и вдруг почувствовал, что с Настей они дышат в такт. «Танец – это жизнь», — мелькнули в сознании ее слова. Дышать в такт, одно дыхание, одна ночь, одна жизнь на двоих.
Несмотря на смену эпох, танец — самый древний человеческий ритуал — практически не изменился, ибо ничто так не сближает, как дыхание в такт. Но что-то вдруг не заладилось, дыхание Насти стало сбиваться, и ее голова бессильно опустилась ему на грудь.
«Поддержать», — вспомнил он и поднял ее на руки.
Никто не обратил внимания на широкоплечего высокого мужчину, несшего на руках через танцплощадку маленькую девочку в белом платье, все вокруг были слишком заняты дыханием в такт. Он бережно положил ее на скамейку и легко прикоснулся пальцами к маленькой синей венке на тонком запястье. Слабый, но пульс все-таки был. Похоже, она и вправду заснула. Он не задавал себе вопросов — действовал по привычке. Работа. Уверенным движением он расстегнул молнию бокового кармана платья в надежде найти документы, но обнаружил листок картона, для крепости проклеенный скотчем (похоже, она повсюду носила его с собой).
«Здравствуйте. Я не больна, просто сплю. Если вы найдете меня без сознания, отвезите, пожалуйста, домой», — было написано на листке под толстым слоем прозрачного скотча и указан адрес.
Как ни странно, но таксисты бодрствуют даже ночью, кружа по Садовому в поисках Ангела с девочкой на руках.
— Что с вашей дочерью? — спросил водитель.
— Ничего, просто спит, — улыбнулся Ангел, располагаясь с Настей на заднем сидении.
— Не сидится вам дома, хоть бы ребенка пожалели, — проворчал водитель в ответ и тронулся с места.
Головка Насти покорно склонилась Ангелу на плечо. Воротничок рубашки смялся под ее тяжестью, и ее полураскрытые губы касались шеи. Ангел боялся пошевелиться, разбудить ее. Легкое, щекочущее дыхание — прикосновение лепестков фиалки (избитое словосочетание, которое всякому придет на ум, как воспоминание о нежности).
Он смотрел через салон машины сквозь переднее стекло туда, где неумолимо светлеющее небо смыкалось с горизонтом дороги. Ночь уступала место новому дню, растворяясь в предрассветной дымке под колесами. Ангел привык спать один и сейчас думал о том, как давно он не чувствовал чужое дыхание на своей коже, как давно женская головка не склонялась ему на плечо. Их общий вдох на двоих. Задержать дыхание, продлить ночь на несколько мгновений наперекор светлеющему небу…
Дверь открыла усталая женщина лет сорока пяти с заплаканными красными глазами.
— Господи, наконец-то! Я уж не знала, что и думать, — тихо сказала она, впуская Ангела с Настей на руках в прихожую.
Они вдвоем уложили ее на кровать. Настя так и не шевельнулась во сне, лишь растрепавшиеся волосы волнами рассыпались по подушке.
— Спасибо вам, — поблагодарила Настина мама. — Она, правда, очень больна. Хотите чаю? Светает уже, вы, наверно, устали, — предложила она.
— Не откажусь, — сдержанно ответил Ангел, и они проследовали на кухню.
— У нее нарколепсия, — сказала она и болезненно сжалась. — Ничего общего с наркотиками. Это расстройство сна. Внезапное засыпание, иногда на очень долгое время. Никто не может предсказать, когда именно произойдет следующий приступ.
— И вы не боитесь ее отпускать одну? – возмутился Ангел.
— Ей уже двадцать лет. Ей так хочется жить! Не могу же я все время держать ее взаперти, — горько покачала головой мама, и Ангел внезапно ощутил всю безысходность ее положения. Жить в постоянном страхе, что дочь может не вернуться домой, такого и врагу не пожелаешь.
— А эта болезнь как-то лечится? – осторожно спросил он.
— Нет, до конца она неизлечима. Есть препараты, стимулирующие мозговую активность. Одни доктора прописывают одно, другие – другое. Сколько мы больниц сменили, сколько денег на лекарства истратили, — все впустую. Говорят, у нас нет хороших специалистов, а болезнь достаточно редкая, из десяти тысяч нарколепсией болеет лишь каждый седьмой.
— Тяжело вам приходится, — посочувствовал Ангел, глядя на глубокие провалы щек на ее лице, в утренних сумерках она показалась ему еще более измотанной.
— Я пойду, наверно. Не буду вас задерживать. Вам нужно поспать самой.
— Да куда там, — махнула она рукой. — Когда Настя спит, нужно периодически проверять, дышит ли она. У нее необычная форма нарколепсии. Во сне она может перестать дышать и тогда умрет.
Ангел молча положил ей руку на плечо.
— Спасибо вам, — еще раз поблагодарила она, провожая его до двери.
— А можно спросить вас, — вдруг вспомнил Ангел. — Перед тем, как заснуть, она сказала мне, что я — ее Ангел-Хранитель. Она могла знать меня раньше?
— Что вы, конечно нет! – печально улыбнулась Настина мама. — Она верит в Ангелов, что они приходят к тем, кто их ждет. Говорит, видела во сне тоннель света, а из него ей навстречу вышел Ангел. Доктор объяснил мне это явление. Во время глубокого сна замедляется дыхание, кровь приносит в мозг все меньше кислорода. Начинается гипоксия. Зрительная кора мозга отключается быстрее, чем затылочная, и поле зрения при этом резко сужается. Остается узкая полоса, обеспечивающая центральное зрение — искомый тоннель. Галлюцинации при пробуждении, повторяющиеся сны – тоже от нехватки кислорода. В общем, все объяснимо, но, к несчастью, не лечится.
Погруженный в свои мысли, он медленно спускался по лестнице, залитой серым утренним светом из маленьких окон под потолком, и только сейчас заметил, что был в рубашке и джинсах, а не в служебной форме. Значит, Настя действительно приняла его за Ангела своих снов.

****

— Да, сейчас все безысходно, и ты понимаешь, что не в силах что-либо изменить в своей жизни, и смерть – лучший и достойный выход. Если ты готов сделать последний шаг, никто не сможет тебе помешать. Ты сам выбираешь: жизнь или смерть. Я не собираюсь вмешиваться в твою судьбу. Но ты можешь отложить это решение и прожить еще один день и одну ночь. Ведь если ты умрешь, то уже не вернешься. Возможно, через день ты захочешь изменить все, но будет уже поздно. Ты можешь что-либо менять, только оставшись в живых. В жизни все меняется и все проходит. Любая боль, даже самая сильная, даже твоя, — вещал коллега проникновенным голосом в трубку.
— Нужна помощь? – зевнув, поинтересовался Ангел.
— Пустой, — одними губами ответил тот, продолжая гонять футбольный мяч по полю на экране монитора. — Звонит, чтобы поговорить.
Весенне-летнее обострение. Ангел почувствовал себя смертельно уставшим, он не спал уже двое суток. По весне, с первыми лучами солнца их становится больше, а к середине лета работа уже кипит. Дождем они сыплются с крыш, режут вены, вешаются, глотают таблетки. Наверно, их толкает в пропасть именно контраст между расцветающей навстречу солнцу природой и могильной тишиной и беспросветностью внутри них самих. Ему вспомнились глаза парнишки, который прыгнул с моста. Они вовремя натянули страховку.
«Я не пойду в камеру! – кричал он. — Лучше смерть!» Он отчаянно бился в страховочной сети, как пойманная рыба, хватая ртом воздух. А они отвезли его в психиатрическую больницу. Та же тюрьма, только спать он будет на мягких подушках, а не на нарах, и выйдет оттуда, накачанный транквилизаторами, с блуждающей равнодушной ко всему, даже к смерти, улыбкой. Все начинается с глупости: напились с друзьями и разбили витрину магазина. Им всем дали условно, а его – в колонию. Как ему удалось сбежать из-под стражи, Ангел не спрашивал. Только знал про себя, что жизнь –вообще вечная камера, пожизненное заключение, ибо добровольное. Мы сами запираем себя в камере, поэтому покинуть ее не в силах. И весь этот бред о том, что мы – хозяева своей судьбы, всего лишь реклама. Они только говорят, что ты сам выбираешь, но на деле за тебя уже все решено. Кем? Он не знал. Став Ангелом, он искренне желал сделать этот мир лучше или хотя бы искупить собственную вину. Но чем больше смертей ты видел, тем меньшее значение ты им придаешь. Стирается грань. Ты лишь безучастно наблюдаешь, как на крышах домов засыпают и просыпаются облака, и твоя жизнь течет вслед за ними в пустоту, в бесконечность бессмысленных и похожих друг на друга дней и ночей. Ничего не изменится. Ничего не пройдет. Забудется, но не простится.
— Гооол! – прокричал напарник в наступившей тишине.
Человек, недавно звонивший, наверно, решил последовать его совету и отложить свое черное дело на завтра. Но Ангел знал, что дневное затишье мимолетно, а ночью телефон вновь разорвет от криков их душ, и боль ливнем хлынет из трубки.
Ежегодно по официальной статистике в России шестьдесят тысяч человек сводят счеты с жизнью, но они-то знают, что на самом деле цифра гораздо больше, раза в четыре как минимум. Знают, потому что они — Ангелы. Специальное подразделение службы спасения. Спасения тех, кто не хочет жить. Лучшие психологи со стажем и опытом военной службы в горячих точках, они знают о жизни и смерти все, они действуют по инструкции, они натренированы искать выход из безвыходных ситуаций. Но знать, что делать, и понимать значимость своих действий – разные вещи. Понимание идет не из головы, а из глубины сердца. У Ангелов же сердце не бьется, они должны быть спокойны, выдержаны и последовательны. Любые эмоции им противопоказаны, так как именно эмоции на работе приводят к фатальным ошибкам. Но самое страшное в этой работе то, что ты перестаешь улыбаться, забываешь, что такое смех. Гуляя в дни между сменами по парку, он действительно чувствовал себя Ангелом. Люди вокруг смеялись, а он шел сквозь толпу, не понимая причины их смеха. Он видел всех, его — напротив, казалось, не видел никто. И он брел вперед и вперед мимо смеха и радости, меряя шаги равнодушием, забытьем короткого сна на кушетке в высокой башне над городом, с крыши которой люди тоже пытались прыгнуть вниз и разбиться насмерть.
Правда, однажды он все же смеялся, беззаботно, совсем как те люди в парке. Ранней весной из центра им переадресовали звонок. В окне восьмого этажа девятиэтажки сидел человек, свесив ноги и печально глядя вниз.
«Он час уже сидит, точно прыгнет», — объяснил по телефону сосед из дома напротив. На место тут же выехала бригада. Ангел, закрепив страховочный трос на крыше, начал осторожно и как можно тише спускаться вниз по стене, дабы не спугнуть его. Еще мгновение и он ввалился бы вместе с несостоявшимся самоубийцей через открытое окно к нему в квартиру и держал его до тех пор, пока напарники не выломали бы дверь. Внезапно мужик на подоконнике под ним чуть наклонился назад, словно готовясь к прыжку. Ангел замер, ослабляя трос. Счет времени пошел на секунды. Но в руках у самоубийцы вдруг возникла гитара.
«С добрым утром, любимая!» — хрипло запел он, и голос гулким эхом отозвался в колодце двора. Ангел оглянулся на окна дома напротив, где медленно и тяжело поднялись розовые шторы, а за ними возник женский силуэт. Он и не собирался прыгать, просто ждал любимую, пока та проснется, чтобы спеть ей серенаду. Если бы все они пели вместо того, чтобы умирать! Но они не хотят жить, они хотят уйти навсегда, а он им мешает. Ангел знал о жизни и смерти все: смерть не привлекала его точно так же, как не радовала и жизнь. Но жить было необходимо, даже в пустых временах, хотя бы затем, чтобы стоять у них на пути, удерживая на краю вечности.
Пробило шесть часов, и срывающийся женский голос по телефону сообщил, что не может войти в квартиру. «Она заперлась изнутри, — плакала женщина. — Я знаю, что случится, она уже пробовала…»
Вскрыв входную дверь, в темноте прихожей они наткнулись на инвалидную коляску. Бледная детская рука легко касалась колеса почти у самого пола. Ангел заметил, что в кресле – полчеловека, так высоко у нее были ампутированы ноги. Даже будучи без сознания, в руке она сжимала листок бумаги. Предсмертная записка, которую следует уничтожить. Ведь они приехали вовремя, и таблетки еще не успели отравить ей кровь.
Теперь, после неоднократного промывания желудка, девочка молча смотрела невидящим взглядом в стену. И все они ждали скорую. В суете Ангел спрятал записку в карман.
«Простите меня, но жизнь без будущего невыносима. Я — неполноценный человек, остаток человека. Если вы будете каждый день видеть меня такой, ваша жизнь будет отравлена. Я вынуждена сделать то, что не довела до конца злосчастная катастрофа. Будьте счастливы и помните меня красивой и веселой. Простите мой поступок: иного выхода нет ни у меня, ни у вас», — прочтет он позднее, но пока что внимательно вслушивается в слова коллеги, чтобы подстраховать, если что-то пойдет не так, и у девочки начнется истерика.
— Она так одинока, — плачет мать. — До аварии она училась в балетной школе. Все друзья оттуда. И больше они к ней не приходят, ведь все, что их связывало вместе – это танец. А я не могу постоянно быть рядом, нужны деньги, я работаю… Она так одинока!
— Одиночество всего лишь значит быть другим, не таким, как все, — доверительно произносит напарник. — Но других много. Ты сможешь найти себе друзей среди них.
«Да, среди калек, несправедливо обделенных жизнью», — думает Ангел и все же решает вмешаться.
— Это твои рисунки? – спрашивает он, оглядываясь на стены.
Девочка молча отводит взгляд.
— У твоих друзей есть ноги, и они могут танцевать. Но кто из них может рисовать? Никто? Значит, это будешь ты. Попробуй научиться, стать настоящим художником. Ты знаешь историю Фриды Кало ? Мир не простил бы ей, лиши она его своих картин. Жизнь – это не только танцы, но и картины, и стихи, и многое другое, что ты и только ты одна можешь ему подарить.
Девочка вдруг поднимает глаза и долго смотрит на рисунок бабочки над головой. Только бы она не улетела, не покинула ее снова! Ангел никогда не пользовался инструкциями и говорил людям лишь то, во что верил сам. Но вдруг ему показалось, что это как раз тот безнадежный случай, где они бессильны. Есть парасуицид, то есть попытка покончить с собой от внезапного отчаяния, в состоянии аффекта, попытка показать всем свои раны, привлечь внимание к своим страданиям. Ложный суицид. Таких можно спасти, и они, как могут, спасают. Но есть и другие. Они не кричат о смерти, не жалуются, не звонят по телефону. От них не спрячешь ни таблетки, ни ножи, ни веревки. Они с завидным упорством повторяют попытки уйти из жизни, пробуя все новые и новые методы, все продумывают, и в конце концов им удается покинуть этот мир навсегда. Вешаются даже в психиатрической больнице под неустанным наблюдением врачей.
Он прошел сквозь темноту комнаты к окну и раздернул тяжелые шторы. Там, внизу, город праздновал наступление вечера. После работы люди спешили в бары, на танцплощадки, прогуляться по паркам и сверкающим неоновыми огнями улицам. Вечный праздник жизни, которая не замирает в мегаполисе ни на секунду. Когда-то и у Ангела была своя жизнь и свой праздник. Маленькая семейная консультация, где он выслушивал каждый день скучающих домохозяек, жалующихся на невнимательных и неласковых мужей. Дорогой автомобиль и квартира на тихой окраине Москвы в престижном районе. Молодая, красивая и влюбленная в него жена. И вечерами они гуляли в парке, умиротворенно наблюдая, как по аллеям крадется вечер, окутывая голубоватой дымкой кроны деревьев.
В жизни действительно что-то проходит, но только не боль, а как раз наоборот, это счастье может оборваться в любую секунду. И тебе останется только одно: смотреть сквозь пустые времена, как облака засыпают и просыпаются на крышах города. В доме твоем навсегда поселится тишина, и все в нем покроет такой слой пыли, что невозможно будет дышать.
— Мужчина, купите щенка! — обратилась к нему невысокая женщина у входа в метро, когда он возвращался домой после смены.
Ангел рассеянно оглянулся. Из цветастого платка выглядывала острая мордочка таксы.
— Ну, посмотрите же, какие мы хорошенькие! – не отставала женщина.
Ангел машинально погладил щенка, женщина приблизилась к нему вплотную, и юркий таксенок переполз из платка ему под куртку.
— Норная порода, на лис охотится, — пояснила она.
— Я не охотник, — возразил Ангел.
— Да он домашний совсем, очень дружелюбный, даже спать с вами будет вместе.
— Спать? – переспросил Ангел.
Таксенок выглянул из-под куртки, лизнул его в небритую щеку и замер, уткнувшись холодным носом в шею, прижавшись к нему и часто дыша. Ангелу вдруг вспомнилось дыхание Насти, легкое прикосновение лепестков фиалки…
— Кажется, я придумал, чьи сны ты будешь стеречь, — и он ласково потрепал щенка по загривку.

****

— Только собаки нам и не хватает! – встретила его в дверях Настина мама.
-Я подумал, что Насте нужен друг, — улыбнулся Ангел. — Это такса, самая веселая и дружелюбная собака на свете, будет охранять сон вашей дочери и будить ее, если потребуется, чтобы и вы тоже могли отдыхать хоть иногда.
Мама взяла щенка на руки, и он прильнул к ней всем своим маленьким тельцем, словно пытаясь согреться.
— Ты чего дрожишь? Тепло же на улице, лето. Пойдем, молочка тебе налью, — и она понесла таксенка на кухню. — Настя в магазин побежала, проходите, подождите ее, — крикнула она Ангелу уже с кухни.
— Как она? – спросил Ангел.
— Последние несколько дней все хорошо, приступов больше не было, спит понемногу то днем, то ночью. Но это нормальный сон, не внезапные падения и не глубокий, чтоб задыхаться.
Ангел присел на краешек стула за кухонным столом, глядя, как таксенок жадно лакает молоко, чавкая и разбрызгивая его по полу. Мама тоже с улыбкой наблюдала за щенком.
— Друг ей действительно нужен, — задумчиво произнесла она. — Настя очень открытая девочка, но ей трудно общаться с людьми. Кто узнает о ее болезни, начинает ее избегать — побаивается. А одиночество еще никого не сделало счастливым.
— Сколько вам лет? – вдруг спросила она прямо, без всякого перехода.
— Через десять дней стукнет сорок, — честно признался Ангел.
— А мне сорок два, мы с вами почти ровесники, — и она горько покачала головой, словно уже зная его ответ.
— Я не причиню зла вашей дочери, в жизни я и так уже натворил достаточно.
— Я знаю, — вздохнула она. — Каждый в чем-то виновен, по крайней мере, перед самим собой.
Они замолчали. Ангел смотрел в окно, мама поднялась из-за стола, чтобы налить ему кофе.
— А чем вы занимаетесь? – спросила она, ставя чашку на стол перед Ангелом.
— Я работаю… в службе спасения, — замялся Ангел, не зная, как уточнить про подразделение. Никакая сила не заставила бы его произнести слово «суицид» здесь, в этом доме, где так верят в жизнь и ждут перемен.
— Ангел-Хранитель значит? – хитро прищурив глаза, улыбнулась она в ответ.
Он молча кивнул.
Резкий и нетерпеливый звонок в дверь заставил его вздрогнуть всем телом, от волнения вспотели ладони. Он незаметно вытер руки о джинсы и опустил глаза, словно боялся выдать себя.

Во всем этом сквозило бы что-то непристойное, но к Насте Ангела влекла не молодость, а жажда жизни, пульсирующая в каждом ее слове, каждом движении. Наверно, в нем самом спал озорной мальчишка, отвергающий предсказуемость серых будничных дней и зовущий вперед, в неизвестность. Его совсем не трогали слегка ироничные взгляды прохожих в их сторону, он слишком устал от витающего в воздухе предчувствия смерти и с наслаждением ловил солнечные лучики радости бытия в ее глазах. Черно-белый мир вокруг по мановению ее руки стал вдруг цветным. Настю восхищало все: взмокшие голуби, по очереди нырявшие в пруд за куском хлеба, соревнующиеся с утками; парочки, целующиеся в тени деревьев; маленький таксенок, похожий больше на рыжую лопоухую ящерицу, чем на собаку, неуверенно путающуюся в лапах рядом с ними на поводке. Если бы ее восторг можно было снять на кинопленку и показывать всем, кто стоит на краю крыши, то он, вероятно, остался бы без работы.
— Мне хочется взять тебя за руку и идти по бесконечному осеннему парку…
Ее слова пролились в сердце Ангела, как короткий летний дождь на высохшую почву, и трещины в ней стали затягиваться. Сладкая боль. Легкий солнечный ветер.
— Но жизнь на Земле существует потому, что не все мечты сбываются, — вздохнула Настя, заглядывая Ангелу в глаза снизу-вверх. — Я могу не дожить до осени. Всякий раз, когда я засыпаю, то не знаю, проснусь ли снова. Я мечтаю лететь над мостами и парками Москвы и смотреть, как лето превращается в осень, — самое красивое время года, которое длится всего несколько дней.
— А после осени? – спросил Ангел, замедляя шаг.
— После осени я буду мечтать о первом снеге. Это моя защита, то, что отводит беду. Когда можешь потерять все, нужно постоянно думать о будущем, чтобы оно помнило о тебе, чтобы суметь дождаться его. Человек живет ожиданиями, отними у него возможность ждать, и больше ничего не останется. А еще я составляю палитру неба.
— Как это?
Она удивляла его все больше.
— Я работала в одном кафе официанткой, потом меня уволили. Я заснула на ходу, уронила поднос и разбила стаканы. Но потратила я время не зря, однажды за столиком кто-то оставил вот это, — и она достала из сумочки дизайнерский веер с набором цветов по пантону. — И я подумала, а какого цвета все-таки небо, вышла на улицу, села на скамейку и стала подбирать. Тогда я поняла, что небо меняет цвет, а цвета никогда не повторяются. Можно прожить тысячу лет, и каждый день небо над головой будет уже другим. Можно жить только ради того, чтобы изучать небесную палитру. Чем больше цветов неба сосчитаешь, тем дольше проживешь. Соревнуюсь сама с собой. Слишком страшно засыпать, словно проваливаешься в темноту.
— Какой чистый голубой цвет! – поднял голову Ангел. — Где там голубые тона? Вот, 60,23,0,0 .
— А мне кажется, чуть темнее. И там, видишь, над деревьями, еще розоватые облака. Надо их тоже добавить в палитру. Я же говорю, цвета никогда не повторяются.
Ангел смотрел на небо, словно впервые. А вы сами, когда последний раз видели небо? Не помните? Чаще люди, погруженные в свои мысли, смотрят не вверх, а вниз – себе под ноги. Ангелу вдруг вспомнилась древняя восточная мудрость о том, что женщина — половина неба.
«Наверно, влюбленные чаще поднимают глаза к небесам, чтобы мысленно встретиться взглядом. Может быть, она тоже влюблена в кого-то», — грустно подумал он. Но Настя была влюблена в жизнь, и сейчас жизнь напомнила ей о том, как прекрасно испытать чувство голода после прогулки.
— Есть хочется, пойдем съедим что-нибудь, — предложила она.
Ангел лишь улыбнулся ее непосредственности и повел в небольшой тихий ресторанчик с крытой верандой.
— А малыша туда пустят? – спросила она, указывая на таксенка.
— Мы сядем на улице и привяжем его рядом с нашим столиком, чтобы не сбежал.
Пока Настя воевала со щенком, тот залез к ней на колени, слизывая мясную подливку с края тарелки, Ангел по привычке вытрясал содержимое солонки.
— Еще солишь? И так все соленое до невозможности, – удивилась Настя.
— Разве? – замер он с солонкой в руках.
Она потянулась вилкой к его тарелке, попробовала, и глаза ее расширились.
— Ты не чувствуешь? Мясо же пересолено! Как можно это есть?
— Не знаю, — смешался Ангел.
— Подожди, ты правда не чувствуешь вкус? – не отставала она.
Он не чувствовал. Любая пища казалась одинаково резиновой. По привычке он выбирал мясные блюда, потому что когда-то слыл мясоедом и умело готовил мясо. Но это было давно. Сначала он не понимал, что случилось, ел как бы по памяти. А потом… Таким, наверно, и должен быть вкус пищи, когда живешь в пустых временах.
В гробу она выглядела, как невеста. Обручальное кольцо надевают на безымянный палец, чтобы дать ему имя. В предсмертной записке он прочел о том, что порой мысли простить труднее, чем поступки. Наверно, то, о чем думаешь постоянно, — есть предумышленное преступление, пусть даже не совершенное, а поступки – спонтанное. Их легче простить. Но тогда он не знал этого, и палец между мизинцем и средним навсегда остался без имени, а сам он, как маньяк, стал читать все предсмертные записки, когда-либо попадавшиеся ему в руки, пытаясь найти ответы на несуществующие вопросы.
— Прости, я знаю, что Ангелы не чувствуют вкус пищи, я видела это в кино .
Серьезность ее заявления вывела Ангела из себя.
— Я – не Ангел, Настя, — резко отчитал он ее. — Мне надоела твоя игра. Ты уже взрослая, чтобы верить в сказки об Ангелах. Я — живой человек! И у меня есть имя!
Он сорвался. Она опустила глаза. Казалось, вот-вот расплачется.
— Хорошо, если тебе так хочется, можешь звать меня Ангелом, — попытался смягчить он удар. — Пойдем, провожу тебя домой, — и он бережно обнял ее за плечи.
— У меня всегда есть деньги на телефоне – на последний звонок на небеса. Когда-нибудь я все равно позвоню тебе, — сказала Настя ему в тот день на прощание.
— Когда? – спросил он с надеждой в голосе.
— Когда мне надоест все это: рассветы, дождь в парке, запах воды в прудах. Когда я закрою глаза, чтобы никогда больше не открывать. Когда черно-белые сны прекратятся. Там, куда мы все уходим, звучит музыка, и люди танцуют в летнем парке под дождем. Я знаю, ты будешь рядом, будешь поддерживать меня, чтобы я не заснула. Не могу же я проспать путь в вечность! В конце концов, ты – мой Ангел-хранитель!
— Я – не Ангел, Настя, — попытался объяснить он еще раз, но уже совершенно спокойно. — Человека может спасти только живой человек. Тот, кто будет рядом. Ангелы нас не слышат. Ты же не слышишь голоса всех людей в метро, только общий гул. Если Ангелы существуют, они могут читать мысли всех нас. Представь себе, что с ними будет, если они станут прислушиваться к каждой молитве с Земли? Миллиарды молитв! Так можно сойти с ума. Они не слушают нас, поверь…

****

Ангел ушел, и вернулся дождь, холодный, молчаливый и очень печальный. Никто никогда не поверит в то, что деревья умеют слышать и делают это только под дождем при свете фонарей. Никто не ходит разговаривать со своим деревом в парк. Но зато все знают, как называется каждое дерево в ее парке. Только Настя не знает, с кем разговаривает.
А как же иначе? Деревья нужны для того, чтобы знать их названия, а не смотреть, как на ветках сверкают слезы несуществующих Ангелов, которые к тому же еще и сбились с пути. Только представьте себе эту картинку: каждый выбирает себе дерево в парке и ходит жаловаться только ему. Кащенко на выезде! Забавно, сколько психологов, магов, психиатров и как там их еще … тогда остались бы без работы. Деревья, в отличие от них, не выслушают, а услышат, и не дают глупых советов, а многозначительно молчат. И в тишине она вдруг поймет, что снова оказалась права, доверившись им.
А потом дождь уйдет на свидание с кем-то другим. И с неба улыбнется первая, еще мокрая от его объятий, звезда. Она подмигнет и скажет: «Не останавливайся!» И снова Настя бредет вперед по парку в полном одиночестве. Хотя даже одиночество здесь, на Земле, не бывает полным. Всегда кто-нибудь его нарушит. Здесь нет ничего настоящего, все лишь наполовину. И как бы она ни старалась вобрать в себя весь мир перед наступлением темноты, в черно-белых снах он снова разбивался на тысячи мелких осколков, как старое зеркало. Одни звезды гаснут, другие загораются на их месте. Первые умирают, чтобы дать жизнь вторым. Цепь не прерывается никогда. Одни звезды никогда не отклоняются от своей траектории, а другие – падают.
Она снова упала. А Плюш чуть не утонул в ванне. Мама вытащила его мокрого и дрожащего, когда вернулась домой с работы. Вода переливалась через край мощным потоком, а такс бесстрашно барахтался и визжал что есть мочи, моля о спасении. Уложив Настю в постель, она вытерла таксенка вафельным полотенцем, и он, недовольно ворча, свил себе гнездо на теплом Настином животе.
«Как ты его назовешь?» — спросил тогда Ангел.
«Он мягкий такой, приятный на ощупь, как плюшевый мишка», — засмеялась Настя в ответ.
Но имени Плюш такс не соответствовал в силу своего боевого характера. В первый же день он сгрыз мамин любимый цветок и описал половик у двери. Он упорно залезал на колени и совал мордочку в Настину тарелку за ужином, как бы его ни приучали к хорошим манерам. Острым носом он мог разжать любой, даже накрепко стиснутый кулачок, и открыть дверь куда угодно в квартире. Насте даже стало казаться, что мечта всех собак: дом без дверей и руки с открытыми ладонями. Ночью Плюш пропихивался к ней под одеяло и грел свой холодный нос, уткнувшись Насте в живот, не желая мерзнуть в ногах на краю кровати.
Вернувшись с прогулки, Настя застала его, раздирающего в клочья ее любимую детскую игрушку – розового слоника с забавной встроенной за ушами пищалкой. Плюш остался дома, он не любил гулять в дождь. И теперь он воодушевленно терзал слоника, вырывая клочья ваты из его нутра и раскидывая их по дивану. Слоник лишь тихо попискивал под его натисками, покорно и безысходно. Злиться на Плюша было бесполезно, он тут же виновато прижимался к Насте, обхватывая лапами шею, как меленький ребенок, и жалобно скулил, требуя немедленного и непрекословного прощения своих дерзостей. Не в силах очистить его шерсть от тонких ватных ворсинок, Настя решила помыть его в ванне. Плюш доверчиво уселся в воду, не сопротивляясь ее движениям. И вдруг у нее потемнело в глазах…
Шум бегущей воды. Волны черного моря, разбивающиеся об острые белые скалы. Трудно представить себе что-либо более тоскливое, чем морской пейзаж в черно-белой гамме. Черно-белые осколки хаотичных воспоминаний цветного мира. Сон за гранью цветов. Мертвая фотография жизни. Иногда во сне Настя проваливалась в темноту, в сон без сновидений – черную дыру в ее маленьком микрокосме. Просыпаясь после, она долго не могла пошевелиться, словно лежала в могиле. Темнота отнимала силы, высасывала ее кровь через трубочку сна, как коктейль из живой плоти. Но еще хуже были белые сны. Сны без теней, без очертаний мнимых предметов, со светом настолько ярким, что ей хотелось зажмуриться, даже во сне. Яркий свет разливался в воздухе острыми, режущими горло и легкие частицами. И Настя, испугавшись внезапной боли, переставала дышать.
— Как протекает болезнь, сколько по времени она спит и как часто?
— Последний раз она проспала восемнадцать часов. Проснулась сама, но долго не могла прийти в себя и пошевелиться. Потом неделю чувствовала себя вполне нормально, спала по несколько часов, то днем, то ночью.
— Не может пошевелиться, сонный паралич. Сон у нее слишком долгий. Обычно больные выключаются несколько раз в день, но часа на два-три максимум, а порой и вообще на несколько минут. Задыхается часто?
— Да, но мне всегда удавалось разбудить. Нашатырь помогает. Впервые пришлось вызывать скорую и колоть адреналин.
— Она нервничала, испытывала дискомфорт, сильное волнение?
— Волнение? Не знаю. Хотя да, волнующей была одна встреча…
Голоса мамы и врача доносились до Насти из-за густой пелены тумана. Она не могла пошевелиться. А их громкий шепот на одной ноте неприятно отзывался где-то глубоко на подкорке, такая щекотка для мозгов. Постепенно туман рассеялся, уступая место ярким цветным узорам на обоях на стене напротив. Насте показалось, что никогда еще так не радовало глаз сочетание голубого с фиолетовым.
— А мне море снилось, правда, опять черно-белое, — тихо произнесла она.
— Море – черно-белое? – переспросил врач. — Обычно больные видят цветные сны.
— Значит, мне не повезло, — грустно вздохнула Настя.
— А ты вообще море когда-нибудь видела? – снова спросил врач.
— Мама возила меня в детстве в Крым. Там так красиво, волны бьются о скалы! Все, я знаю, чего мне хочется — увидеть море. Хоть на денек! Я поеду в плацкарте, это недорого, ну, пожалуйста! — Настина просьба привела их в замешательство.
— Боюсь, море ты теперь будешь видеть лишь во сне. Тебе нужно постоянное, я подчеркиваю, постоянное наблюдение врача. И еще: я рекомендую вам госпитализацию, после тщательных обследований, мы сможем разработать подходящую ей систему лечения.
— Но меня же нельзя вылечить, — возразила Настя.
— Да, все так. Но можно намного облегчить положение, — ровным голосом произнес доктор, укладывая свой чемоданчик (он измерял Насте давление).
— Я не пойду в больницу. Не хочу, чтоб меня запирали в четырех стенах.
— И все же подумайте, болезнь прогрессирует, скоро ей станет еще хуже, — настойчиво обратился доктор к ее матери.
Настя пообещала маме, что ляжет в больницу, но сначала ей нужно дождаться Ангела. Дождь никак не заканчивался. И она сидела на подоконнике, как в детстве, подтянув ноги к подбородку, и уныло смотрела в окно. Капля за каплей падали минуты, часы, дни. Он не возвращался.
— У меня всегда есть деньги на телефоне на последний звонок на небеса. Вот только номера твоего нет, — вздыхала Настя.
— Как нет? – удивилась мама. — У тебя в мобильном телефоне изначально забит его номер, как и в любом другом. Номер службы спасения есть в каждом телефоне.
— Службы спасения? – перепросила Настя.
— Он работает в службе спасения, разве он не сказал тебе?
— Да, точно, где еще могут работать Ангелы, — осенило вдруг Настю.
— Мне нужен Ангел, — объяснила она мелодичному женскому голосу в трубке. — Если вы позовете Ангела, он поймет…
— Милая девушка, их многие так называют, да и Ангелов у нас несколько бригад. Пожары тушат одни, на аварии выезжают другие, кошек из колодцев вылавливают третьи, самоубийц спасают четвертые… – участливо отозвалась женщина на другом конце провода. — У вас что-то случилось? Опишите мне ситуацию, и я попробую переадресовать ваш звонок туда, куда нужно.
— Нет, спасибо, не стоит, ничего у меня не случилось. Извините.
Насте вдруг показалось, что дождь зашумел даже в динамике телефона между короткими гудками.
Когда небеса открываются, на Землю приходят Ангелы…
Настя подняла глаза: небо спеленовано тучами крепко, как младенец.

****

Настя дождалась. Настал вечер откровений для Ангела. Невозможно годами вслепую брести сквозь толпу, считая ее безликой. Рано или поздно ты кого-то узнаешь в потоке лиц, рано или поздно кто-то склонит голову на твое плечо, и ты не сможешь пошевелиться. Они шли из кино по ночным улицам, отражаясь в дождливых витринах, и вывески этих витрин сверкали всеми цветами радуги в лужах у них под ногами. После уютного тепла кинозала Настя дрожала от холода и все крепче прижималась к нему.
— Мы поженились 22-го, — рассказывал Ангел. — Две двойки. Пара лебедей. Лебединая верность. Знаешь, бывают женщины-матери, а бывают женщины-любовницы. Как и в природе, лебеди не слишком охраняют свои гнезда, но зато лебединые пары складываются на всю жизнь. Существует легенда, что лебедь, оставшийся один, сложит крылья и кинется с высоты полета вниз головой, он не будет жить без партнера. И, наоборот, тигры, например, живут по одной особи – каждый на своей территории. Тигрица сама воспитывает малышей, она способна перегрызть горло любому, кто угрожает ее тигрятам, даже их собственному отцу. Некоторые женщины вообще самодостаточны от природы. Они воспринимают мужчин лишь в качестве производителей или, в крайнем случае, гарантов обеспеченного и счастливого будущего своих чад. Но только не она. Она была типичной любовницей. Лебедем, второй двойкой в нашем союзе. Мы заперты были с ней друг у друга внутри. Бабочки в янтаре. И никто не хотел отдавать другому ключи. Я уже любил другую, ту, которая счастлива в браке лишь потому, что муж ее был как раз тем гарантом будущего ее сына. Гарантии всегда важнее любви.
Мы жили во сне. И лишь во сне я позволял себе любить искренне. Это могло бы продолжаться вечно. Жизнь во сне бывает гораздо счастливее, чем наяву. Гораздо проще любить того, кого нет рядом. Это затягивает. Такая любовь не приносит боли, не требует никаких жертв. Лишь каждый день ты безмерно тоскуешь оттого, что те, кого нет рядом, не делят с тобой постель и кров. Мы уже не могли проснуться.
— А что было потом? – спросила Настя.
— Потом? Она покончила с собой, а я стал твоим Ангелом-хранителем.
— Поэтому ты спасаешь самоубийц?
— Спасаю? Нет, спасать — значит дарить новую жизнь. А я всего лишь не даю им умереть. Хотя тогда мне это показалось единственно верным выходом. Ее предсмертную записку читали все, и все они заговорили о раскаянии. И мне пришлось выбрать себе наказание.
— А та, другая, ты видел ее с тех пор? – вопрос, который Ангел ждал и боялся услышать.
— Нет, я забыл ее сразу, как все это случилось. Наверно, измени я жене с ней раз, и возможно, разочарование охладило бы пыл, все прошло бы, и она бы простила. Но мысли, постоянное незримое присутствие третьего в доме, в постели. Жить становится невыносимо.
Настя молчала в ответ. Она упорно продолжала верить, что Ангел спустился с небес к ней одной.
— Все, хватит, — поднял Ангел ее подбородок и заглянул в глаза. — Нельзя ревновать к прошлому. Я уже в том возрасте, когда у человека может и должно быть прошлое.
Они спустились в метро.
— Извини, что не на машине. Не могу бросить пить. Каждое утро начинается с рюмки. Это как анестезия. Вроде, пьешь по глотку, но за руль садиться уже нельзя.
— Теперь бросишь, — уверенно произнесла Настя. — Метро – маленький ад. Здесь нет воздуха. Больше всего я боюсь упасть именно в метро, ведь тогда меня просто затопчут.
Даже глубоким вечером в вагонах метро многолюдно. На одной из станций в вагон зашел нищий без обеих рук.
— Подайте, кто что сможет, — затянул он по привычке поспешно отвернувшимся спинам.
— Вот, — протянули ему молодые ребята недопитую колу в пластиковой бутылке. — Денег все равно нет, а в коле – сахар, эндорфины — гормоны радости.
Нищий улыбнулся во весь беззубый рот и стиснул бутылку своими обрубками. У всех вокруг эта сцена тоже вызвала улыбку, и люди начали звенеть мелочью.
— Видишь, даже в аду люди не перестают улыбаться, — попробовал пошутить Ангел.
Но чем ближе они подъезжали к дому, тем печальнее и молчаливее она становилась.
— Ты придешь ко мне в больницу? – спросила Настя, собираясь выходить.
— Обязательно. И на море мы еще съездим, — он выскочил вслед за ней и пошел рядом по платформе.
— Врач сказал мне, что я больше не увижу моря, — она шагала, низко опустив голову.
Ангел невольно улыбнулся, вспоминая поцелуй в темноте кинозала, которым он осушил ее слезы. Она увидела море на экране и разрыдалась так громко, что впереди сидящие начали оборачиваться в их сторону. Он целовал ее слишком жестко, слишком по-мужски, но волновался при этом как мальчишка. «У юности нет возраста», — медленно проплыла в голове прочитанная когда-то фраза.
— Не нужно верить всему, что тебе говорят. Последнее слово – всегда твое, — сказал он ей на прощание.
Ночь разбудила Ангела ледяной дрожью. Он спал на полу, один в темноте огромной и такой пустой без мебели квартире.
«Зачем я ей все рассказал?» — вопрос, словно выстрел, разбудил его посреди ночи, заставляя дрожать от холода.
Настя расплакалась, увидев море, а он воспользовался ее слабостью, исступленно пробуя ее губы на вкус, и, чувствуя себя виноватым после, обнажил свои собственные раны.
Та, что разрушила его брак, была его клиенткой. Приходила почти каждый день, поговорить, всегда в новом слишком открытом и соблазнительном платье. Лето в тот год выдалось жарким. Порой ему казалось, что под платьем у нее ничего нет. И он мечтал о дожде, когда платье станет прозрачным от воды, и уже ничто не скроет ее желание. Дни и ночи напролет он мысленно раздевал ее на кушетке в своем кабинете. Однажды ночью его жена даже проснулась с криком, что в постели есть кто-то третий, настолько реально ощущались его желания. Сон не кончался.
Однажды она ему даже сказала, мол, тебе нужно заставить твою жену родить ребенка. Тогда ты перестанешь ее воспринимать как любовницу и со спокойной совестью начнешь изменять ей. Ее муж, по ее рассказам, переспал со всеми ее подругами. Но это ее ничуть не заботило, ей нужно было обустроить будущее ее Коти (так она называла тринадцатилетнего сына), образование — недешевое в столице. Да и самой ей разрешалось спать, с кем ей хочется, главное – не попасться с поличным. Обоюдная счастливая слепота. Жена, вероятно, обнаружила ее фотографии в бикини в ящике комода, когда искала какие-то счета. Но, поскольку он был трусом и просил у клиентов лишь семейные фото, то ему пришлось отрезать ее мужа на каждой. Жена же его была достаточно умна, чтобы понять, что женщина с отрезанным мужем вряд ли может угрожать ее семейному счастью, и достаточно рассудительна для того, чтобы положить фотографии на место и никогда не напомнить ему об этом. Но ум и чувства всегда идут вразрез.
Сон превратился в кошмар, когда он вернулся в один из таких же жарких июльских вечеров с работы и застал жену в петле. Что могло заставить столь красивую женщину выбрать именно этот способ? Наверно, надежность. Запах тлена пронзил все комнаты в квартире насквозь. У нее опорожнился кишечник, вывалился язык. Возможно, именно тогда он перестал чувствовать, что ест. Потерял вкус к жизни. Возможно, именно поэтому он уничтожил все, что напоминало о ней: раздарил и продал всю мебель в квартире, любовно собранную коллекцию джаза 70-х (уж, не Синатра ли играли у них на свадьбе?), сжег все свадебные фотографии. Спустя сорок дней после похорон все заговорили о раскаянии. Ее предсмертную записку читали все. «Мысли живут дольше, чем поступки, потому что вне времени, — говорилось в ней. — Наша постель не рассчитана на троих, кто-то должен ее покинуть. Будь свободен и счастлив». Даже на похоронах все они – близкие и родственники — стояли по одну сторону могилы, а он – по другую, совершенно один, словно против всех.
Он медленно поднялся с постели, прошлепал босыми ногами на кухню. Рюмка водки успокоила. Анестезия. Он пил водку, как воду, не чувствуя вкуса, с таким же успехом мог пить и валокордин или другую горькую успокоительную гадость. Но это было бы как-то не по-мужски. Его поминальная песня затянулась. Anastasia dolorosa – «скорбное бесчувствие», тяжелая форма депрессии, характеризующаяся полной потерей вкусовых ощущений.
Всю оставшуюся ночь ему снилась черно-белая осень, и они с Настей летели над мостами и парками Москвы. Ему хотелось увидеть те красивые дни, когда лето превращается в осень, но все внизу с высоты полета казалось бесцветным. И сквозь сон он думал о том, как хорошо, наверно, быть таксой, — можно уткнуться носом в ее теплый мягкий живот и не просыпаться уже никогда.
Но в шесть утра прозвенел будильник, и он снова стал Ангелом.

****

Ветер освободил солнце из плена туч, но солнечные дни сменились дождливыми, и ветер снова вступил в битву за ясное небо. День за днем Настя прятала таблетки под больничный матрас, в надежде, что когда Ангел заберет ее отсюда, можно будет выпить их все разом, чтоб уже не заснуть, не потерять ни одной драгоценной минуты их близости. Конечно, сердце может не выдержать, но кто не рискует… Раз в день, как в тюрьме, ее выпускали на прогулку в больничный двор, и она сидела на скамейке под старым, равнодушно склонившем голову ясенем, составляя палитру неба. Ясень не хотел ее слушать, слишком многие здесь пытались заговорить с ним, и дерево устало. Почти все время она смотрела в небо, мысленно ловя взгляд Ангела сквозь белые пушистые облака.
А Ангел смотрел с высоты своей башни над городом, как они засыпают и просыпаются на крышах домов, и боролся с собой день за днем. Зачеркнуть жизнь женщины, которая вступила когда-то с ним в брак и, значит, была готова следовать за ним «и в болезни, и в здравии». Да, он болел той другой, и эта болезнь убила его жену. Пустые времена стали необходимой жертвой, расплатой. Вроде бы все, достигнуто равновесие. Но зачеркнуть жизнь молодой наивной девчонки, которая верит в Ангелов, составляет палитру неба и разговаривает с деревьями, — легко, жестоко и безрассудно? Поступок, который не будет иметь названия, и за который уже не расплатишься. Что это — повторение старых ошибок или досрочное освобождение, выход из камеры? Стал ли он лучше, чем был? Может ли он хоть кого-то сделать счастливее?
Чаще всего, когда люди задают себе подобные вопросы, на которые нет ответов, в конце концов они приходят к выводу о том, что достаточно стать счастливым самому и тогда непременно сделаешь счастливым другого, ибо будешь знать как. Даже Ангелы имеют право ошибаться и право на повторную попытку. Он забрал Плюша у мамы, накупил фруктов и поехал выгуливать Настю во дворе больницы.
Плюш так обрадовался Насте, что слопал целый банан с ее руки.
— Он похудел, — протянула Настя, осматривая таксенка.
— Мама сказала, что он скучает по тебе и поэтому плохо ест. Выйдешь отсюда, и все наладится, — пояснил Ангел.
Настя замолчала, закусив губу и теребя длинные уши таксы. Плюш самоотверженно терпел, он был счастлив снова сидеть на коленях у своей маленькой хозяйки.
— Что с тобой? Что сказал врач? – спросил Ангел, наблюдая за ее нервными движениями.
— Ничего. Сначала они сказали, что выпустят меня отсюда через две недели. Прошло уже три. А они только просвечивают мне мозг рентгеном с разных сторон, поят всякой дрянью и молчат. Я как в тюрьме здесь, не могу даже за забор выйти погулять на улицу. Ненавижу уже эту скамейку, — голос Насти жалобно задрожал, и сидящий на коленях Плюш тут же потянулся носом к ее щеке успокоить.
— Знаешь, когда был первый приступ в семнадцать лет, я проспала выпускной бал в школе. Еще готовясь к экзаменам, я чувствовала такую усталость, что засыпала с книжкой в руках. С трудом все сдала. А на выпускной мама купила мне самое красивое голубое платье, легкое, как облако, из шифона. Все говорили, что я стану королевой бала. Но вместо этого я зашла в туалет и уснула прямо в кабинке. Никто меня не мог найти. Мама одиноко блуждала весь вечер среди моих одноклассников, они все держались рядом с родителями, а она – сама по себе. Она думала, что может быть, я ушла гулять со своим соседом по парте, но он вернулся, а меня все не было. Нашли меня уже под утро, когда уехал последний автобус, развозивший всех по домам. Мама жалела меня потом, даже плакала. Ведь выпускной бал никогда не повторится снова, такие моменты незабываемы, и они должны быть у каждого! Иногда мне кажется, что все важное в жизни я уже проспала!
— Ну, хватит! У тебя еще вся жизнь впереди, – обнял ее за плечи Ангел.
— Жизнь? Эти жалкие промежутки ты называешь жизнью? Вот задохнусь здесь во сне, и вы все будете жалеть, что свои последние дни я провела, не восхищаясь закатами над морем, а глядя на известку больничного потолка! – в ее голосе вдруг послышались жесткие и даже озлобленные нотки, так не свойственные ее почти детскому и ранимому облику.
— Попроси маму, пусть заберет тебя домой, — осторожно сказал ей Ангел.
— Мама меня не понимает. Она упекла меня сюда, в эту камеру. Она верит, что мне станет лучше. Но лучше не станет. Моя болезнь не лечится! Все, что мне нужно — выйти отсюда и наслаждаться каждым днем, понимаешь? Каждым! Ты же не хотел бы провести всю жизнь в камере?
— Да, жизнь вообще напоминает камеру, кошмарный сон без пробуждения, — грустно отозвался даже не Насте, а своим мыслям Ангел.
— Ты меня понимаешь? Помоги мне сбежать отсюда, пожалуйста! Забери меня к морю! Ты же обещал, помнишь? — и она крепко схватила его за руку, до белизны, до боли в пальцах.
Ангел почувствовал себя в ловушке. Теперь он знал, что путь к ее счастью зависит от того, решится ли он пойти еще дальше. И уж точно никто и ничто не оправдает его, случись с ней что-нибудь по дороге к морю. И пустых времен будет недостаточно. Одна жизнь способна искупить лишь одно преступление. Два уже – перебор, даже для Ангелов.
— Да, обещал, — медленно проговорил он, не пытаясь высвободить свою руку.
Порой на краю бездны человек чувствует себя гораздо счастливее, нежели отрекаясь от нее. В том, что он все-таки пришел к ней в больницу, не в силах так скоро разорвать отношения, виновен был сон о театре статуй. Он сидел в сумрачной тишине зрительного зала совершенно один. В приглушенном свете, льющемся на сцену, разыгрывали молчаливый недвижимый спектакль застывшие во времени статуи. Казалось, они простояли на сцене целую вечность. И вдруг одна из них чуть шевельнулась, и густая пыль заструилась в воздухе. Статуя сошла с постамента, медленно приближаясь к нему. Он встал со своего места и осторожно шагнул ей навстречу по проходу. Подойдя вплотную, он узнал в статуе себя. Проснувшись, он вдруг вспомнил, что умеет мечтать — ясно представить образы будущего в красках, со вкусом и запахом. Ничего не изменилось, он по-прежнему оставался пленником пустых времен, неизлечимо больным, прикованным к постели. Но вдруг в капельнице физраствор заменили красным вином, и оно сладкими волнами растекалось по венам, окутывая все вокруг розовым счастливым туманом. Все чаще он закрывал глаза, замедляя дыхание, мысленно готовясь сделать глубокий вдох. Их общий с Настей вдох, один на двоих. Ему хотелось дышать в такт назло звонкам, от которых веяло смертью. Более того, он, замирая, вслушивался в каждый нежный девичий голос в трубке, страшась и надеясь узнать ее. Но все звонившие медленно приближали смерть, как застывшие во времени статуи, а Ангел вдруг поверил в Настин учащенный пульс жизни, в то, что сможет наконец покинуть свой постамент на сцене театра одиночества. И сердце его, которое не должно биться, согласно инструкциям, вдруг поднималось к самому горлу, а потом со скоростью лыжника, летящего с горы, падало вниз и начинало бешено колотиться о ребра. Ему казалось, что в тишине молчащих сердец других Ангелов его сердце бьется особенно громко. И он боялся быть услышанным кем-то.
Настя же трепетно верила в будущее, которое собственно и было Ангелом — всегда, с самого ее детства. Ангелом, что отводит беду несуществующими крыльями, красиво и неуловимо, как лето превращается в осень. Ангелом, способным вернуть цвет в ее черно-белые сны. Ведь Чудеса случаются лишь с теми, кто умеет ждать и не перестает верить.

****

Есть люди нормальные, они следуют общественным установкам и правилам, закону, опыту истории, морали, вере, религии… Подчиняются, не задумываясь. А есть ненормальные, они следуют лишь их собственному встроенному где-то глубоко внутри барометру, и он ведет их по жизни непредсказуемыми, никому, даже им самим, не ведомыми путями. Они живут страстями. Они заблудились в своей душе и не могут найти дорогу назад в наш уравновешенный, бесстрастный и равнодушный ко всему мир.
— Анна Каренина! – непроизвольно вырвалось у напарника.
Он сразу узнал ее. Ранней весной они увозили женщину в больницу с одной подмосковной станции. Она выбрала себе мост над железнодорожным полотном в километре от вокзала и, завидев на горизонте электричку, прыгнула вниз. Поезда на этом отрезке пути еще не успевают сильно разогнаться, и машинист остановил поезд в десяти метрах от нее, лежащей на шпалах. Она сломала обе ноги, и железнодорожники, не зная, что с ней делать дальше, вызвали службу спасения. Это случилось ранней весной, еще не везде сошел снег, а сейчас уже лето, ее выписали из больницы, и….
Она стояла посреди комнаты, побелевшими пальцами сжимая нож, направив лезвие прямо в солнечное сплетение. Ангел медленно пошел к ней, и старый паркет застонал под ногами. Она пятилась от него боком к окну.
— Осторожно, не подходи к ней сзади, — тихо прошептал Ангелу напарник.
Женщина смотрела прямо на них, но не видела. Мысленно она уже всадила в себя нож. Позади них едва слышно всхлипывала соседка.
— Он ушел от нее к другой, требовал развод. Она не дала, вскрыла себе вены. Из-за ее нервного срыва ребенка забрал отец. Я навещала ее в больнице и ключ себе сделала от ее дверей на случай, если она снова решится. А сегодня она позвонила мне и сказала, что деньги хранит в тумбочке, и я сразу поняла, на что она отложила… на свои похороны, — нервным шепотом рассказывала им пожилая женщина из соседней квартиры еще на лестнице, когда они почти беззвучно крутили ключ в замочной скважине.
— Послушайте меня, внимательно. Человек, который толкает вас взять в руки нож, — не тот, кто вам нужен. Нужно отказаться от него, бросить. Ради себя, ради новой жизни. Ради любви и счастья, что случатся завтра. Того, кто вам нужен, вы еще не встретили. Он и есть ваше будущее, — тихо и вкрадчиво, но уверенно заговорил с ней напарник.
Ангел тем временем подошел к ней совсем близко и протянул искренне распахнутую ладонь.
— Отдайте мне нож! Я вам сочувствую и понимаю вас. Моя жена тоже покончила с собой. Но нельзя наказывать оставшихся в живых, это бесчестно!
Она лишь отшатнулась от него, и прижала нож к себе еще крепче.
— Что ты несешь?! — прошипел ему напарник сквозь зубы и хорошо поставленным для трагедии голосом вновь обратился к женщине:
— Не бывает одной любви на всю жизнь. Всегда придет кто-то другой.
— Мне не нужен другой, — хрипло отозвалась мнимая Анна Каренина, и острый край ножа легко прошел сквозь домашний халат и, наверняка, сильно поранил кожу: на светлой ткани выступили маленькие красные пятнышки. Глаза ее расширились, как у безумной.
— Мне никто другой не нужен! Понимаете? НИК-ТО ДРУ-ГОЙ! Без него я не буду жить! Я все равно это сделаю!
— Мир не может заключаться в одном человеке! – голос напарника звучал слишком пафосно и неуместно, как на сцене театра, а не в маленькой тесной квартирке.
— Может! И должен! — Ангел верил в то, что действует правильно. Как каждый из нас верит в правдивость своих слов и поступков, беда лишь в том, что любая правда – сиюминутна. Молниеносно он обхватил женщину руками сзади, пытаясь вырвать или развернуть в другую сторону нож. Но не успел. Она подалась вперед, спасаясь от его рук, споткнулась, и вдвоем они рухнули на пол. Нож пронзил ее тело насквозь. Ни единого движения, ни единого звука. Спустя несколько секунд забытья Ангел медленно поднялся, присел возле нее на корточки. Вдвоем с напарником они перевернули тело. По рукоятке ножа заструилась на пол темная кровь. Ее глаза все еще были широко раскрыты. Крик соседки, как сирена скорой помощи, вызвал других Ангелов из коридора. Кислородная маска, носилки, полет по кольцу с мигалками…
Всю дорогу в больницу Ангел чувствовал, что это он не сможет теперь дышать, это ему не хватает кислорода.
— Ты же знаешь, нельзя подходить к ним со спины, ведь единственный шаг, на который способны самоубийцы, — шаг вперед. Подходя сзади, ты толкаешь их в пропасть! – горько покачал головой напарник, выходя из палаты реанимации. — Ты – профессионал, и должен нести ответственность за свой поступок. Из-за тебя она упала на нож. Мне придется писать рапорт. Были свидетели. Прости, друг. Но так надо.
И он положил жилистую руку на плечо, ссутулившемуся в кресле Ангелу.
— Будет жить? – только и спросил Ангел.
— Насквозь пробито легкое, врачи делают все, что могут. Но если не выживет — молись! Будут заводить уголовное дело. В любом случае удостоверение тебе придется сдать. Таковы правила.
«Все они живут по правилам. А что они мне дали, эти правила? Ничего, кроме пустых времен», — внезапно почти с ненавистью к нему подумал Ангел.
— Послушай, если все уладится, тебе лучше вернуться к своей прежней жизни. Ты уже не себя наказываешь, а других. Это опасно, — напарник пристально смотрел на него, словно видел насквозь, понимая и чувствуя его, как братья-близнецы чувствуют друг друга.
Все Ангелы когда-то были людьми. Всех их привело в службу спасения собственное горе, остановившее их жизни. И сердце Ангелов больше не бьется. Каждый из них когда-то ошибся и роняет вслед прошлому слезы раскаяния и, спасая чужие жизни, вымаливает, вырывает у небес капли прощения.
Все люди когда-то были Ангелами. Мы живем так близко и встречаемся так часто, что перестали верить в существование друг друга. Но, может быть, сделавшись вновь человеком, он остановит дождь?

— Дождь прекратился, — сказала себе Настя. — Мой Ангел больше не плачет.
Проглотив стразу три таблетки эфедрина из подматрасного запасника, она заняла пост ожидания у распахнутого окна, вдыхая хмельной, будоражащий запах ночи. С последнего этажа под крышей больницы огромная луна показалась ей близкой гостьей, не торопящейся уходить.
— Анна умерла, — сообщил напарник Ангелу по телефону и, помолчав, добавил. — Тяжелые тебе предстоят времена. Но, думаю, в любом случае все разрешится как профессиональная ошибка при выполнении служебных обязанностей. Только никуда не уезжай сейчас, не делай глупостей, слышишь?
— Да, — мрачно отозвался Ангел, изучая лунные кратеры ночной гостьи, подсознательно он ждал звонка, как ждут приговора (или освобождения?), ведь приговоренному уже нечего терять, и от него уже ничего не зависит.
— Звони, если что, — попросил напарник.
— Что — если что? – нервно повторил за ним Ангел.
— Тебе помощь, вероятно, понадобится, — настаивал он.
— Не говори со мной, как с ними. Я – не они! Никогда не понимал их стремления как можно скорее прекратить пытку жизнью. Я — мазохист, наверно, но в конце концов, прыгнуть с балкона никогда не поздно. Так что я еще подожду, поживу немного, — Ангел раздраженно бросил трубку и, вжавшись лбом в стекло, заглянул в глаза своему отражению. Отражение было блеклым и заметно постаревшим. Возраст человека выдают глаза: тот, кто страдает, всегда выглядит старше, так что натяните на лицо безоблачную любвеобильную улыбку, сложите большой и указательный палец в форме «все – ОК!» и шагайте по жизни, не оглядываясь. Всеобщая пропаганда гуманизма успокаивает и делает людей равнодушными, продлевая тем самым их беззаботную молодость. Любить всех — значит не любить никого.
«Тяжесть легче пустоты, — думал Ангел. — К черту правила! Жить – только сердцем! Нужно найти ключи от машины, загнать ее на круглосуточную мойку на углу, там, наверно, и колеса поменяют, заправить полный бак… Еще нужны новые лезвия для бритвы, а то зарос, как йети… Термос, большой, под кофе … Деньги снять со счета – все, что осталось… Наличные в дороге удобнее, не везде карточкой расплатишься… »

На шестой по счету оглушительный звонок в дверь больничных ворот вышел заспанный, помятый охранник и молча уставился на Ангела.
— Я к дочери, восемьдесят вторая палата, — пряча глаза под солнцезащитными очками, уверенно начал Ангел.
— У нас посещения разрешены с десяти утра до восьми вечера, всем без исключения. Сейчас пять утра, — монотонно произнес охранник, приготовившись закрыть дверь у него перед носом.
— Она больше не ваша пациентка, — Ангел поставил ногу в проход. — Вчера оформили все документы на переезд в другую больницу. У вас ей не нравится. Но с оформлением дотянули до позднего вечера, поэтому ей пришлось у вас ночевать. Документы у нее уже на руках, и нам нужно успеть переехать туда до семи. Мы обо всем договорились с ее лечащим врачом. Он не предупреждал вас?
— Не-ет, — протянул, сбитый с толку охранник. — Доктора приходят к девяти утра. Сейчас нет никого, проверить.
— Тогда придется поверить, — никогда он еще не врал так настойчиво. — Вы же не хотите неприятностей?
— Хорошо, проходите, — сдался наконец охранник. Все, о чем мечтает разбуженный в пять утра человек, — так это вернуться на свою дежурную кушетку досматривать сны.
Перепрыгивая через две ступеньки, Ангел взлетел вверх по лестнице и, на секунду замерев у дверей ее палаты, осторожно приоткрыл дверь. В проем повеяло утренней прохладой. Настя по-прежнему сидела у открытого окна, зябко кутаясь в одеяло.
— А я уже вещи собрала. Я почувствовала, что ты придешь именно сегодня. Только купальника у меня нет, — повернулась она к нему.
— Ничего, купим по дороге, — улыбнулся ей Ангел.
— Теперь ты не уйдешь? Всегда будешь рядом? — спросила Настя, когда они ступили за ворота больницы в карминовое сияние рассвета.
— Да, — решительно ответил он. — Я всегда буду рядом.
Они сели в машину. Настя с готовностью пристегнула ремень безопасности, в глазах у нее был восторг космонавта, взлетающего на Луну. Он не смог сдержать улыбки.
Странно, но ни преступником, ни ответственным за смерть Анны он себя не чувствовал. Нож в ее руках пробил тонкие фанерные стены пустоты, и сквозь щели проникло время — пульсирующее, новое, живое. Странно, что и жену его тоже когда-то звали Анной. Он никогда не действовал по инструкциям и говорил людям лишь то, во что верил сам. И если изменить ничего уже невозможно — брось, иди дальше, положись на дорогу — она приведет к источнику жизни. Ангел старался думать о том, что не сбеги они сейчас, то под подписку о невыезде его закроют в городе надолго, и Настина мечта увидеть море так и останется мечтой. Он повернул ключ зажигания, повинуясь невозвратимости своего прошлого, но уже опровергая неизбежность будущего.
— Позвони маме, когда проснется, чтобы не волновалась, — как можно серьезнее попросил он Настю. — Скажи, что на неделю уехали к морю. Надеюсь, там будет больница поблизости, если что-то случится…
— Не случится, пока я с тобой ничего не случится! – Настина уверенность в его ангельских крыльях, отводящих от нее беду, была неистребима.
«Пусть времена года сменяют друг друга, и Ангелы роняют слезы на Землю, я буду рядом с тобой. Всегда. Не нужно мешать тем, кто презирает жизнь, лучше подарить свое время тем, кто жаждет ее и знает ей цену. Потому что порой призвание человека — в том, чтобы подставить любимой плечо, помочь танцевать под дождем. Потому что кто-то там, наверху, простил мне все и дал второй шанс, — твердил себе Ангел, разгоняясь до ста двадцати по разухабистой трассе. — Полторы тысячи километров, глубокой ночью уже услышим шум моря».
И только Настина мама, повесив трубку, без сил опустилась на табурет у кухонного стола и горько уронила голову на руки. Бессмысленно звонить в милицию. Что она им скажет? Спустился Ангел с небес и похитил ее дочь? Слишком мягкий у нее характер! Нужно было сразу приучать Настю к мыслям о несвободе, запереть в четырех стенах больницы, накрепко сплести сети из пластиковых трубок и рентгеновских лучей. Но разве можно в паутине удержать ветер?
Снова заморосил дождь. Похоже, они увезли с собой солнце. Плюш тихонько прокрался на кухню, равнодушно взглянул на свою миску (к еде он не притрагивался со вчерашнего вечера) и неуклюже запрыгнул на второй табурет рядом с мамой. Грустными, почти человеческими глазами со смешными ресничками он уставился в окно на дождь, словно уже знал, что снова брошен, с той лишь разницей, что собака, в отличие от человека, никогда не перестает ждать.
«Надеюсь, ты действительно Ангел-Хранитель. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, и надвигающаяся гроза пройдет стороной», — как молитву, как заклинание повторяла про себя Настина мама. А дождь за окном лил все сильнее, наполняя сосуд ее тревоги тяжелыми каплями. Конечно, она все знала и про разницу в возрасте, и про безысходное одиночество своей дочери, и про болезнь, подстерегающую ее повсюду, куда бы она ни отправилась… но когда ты не в силах что-либо изменить, остается лишь обреченно ждать чуда.

****

Ангел гнал машину с редкими остановками перекусить весь день и всю ночь напролет. Настя стойко держалась на запасенном эфедрине, рассказывая ему смешные истории из детства, чтобы он в свою очередь не заснул за рулем. Лишь недавно ее сморило. Он остановил машину, осторожно уложил ее на заднее сидение, закутав в плед. Она спала тихо, как младенец, как спят возлюбленные, чьи сны хочется оберегать.
В открытые окна иногда залетал ветер, приносящий с собой соленый запах моря, что шумело внизу под насыпью дороги. Вдалеке виднелись огоньки маленького кафе на окраине летнего поселка. Незаметно минуло два часа, и небо стало светлеть. Ангел вышел из машины, разминая затекшие ноги. Заглянул на заднее сидение: Настя по-прежнему спала. Он осторожно поднес к ее губам солнечные очки, стекла слегка запотели. Лепестки фиалки, — вспомнилось ему снова. Он тихонько закрыл дверцу и отправился за кофе и бутербродами в кафе. Может быть, удастся разбудить там кого-нибудь.
Наполнив термос и расплатившись с хозяйкой за бутерброды, он хотел было вернуться назад в машину, но над морем занялся рассвет. Он остановился на веранде и невольно залюбовался картиной природы, как любуются полотнами искусного живописца, превращающего кармин в солнечный свет, заставляя его переливаться всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками.
«Нет времени: настоящее, прошлое, будущее. Есть только красота момента и способность ее почувствовать, пропустить через себя и сохранить в памяти», — подсказала ему природа, продолжая наносить краски на полотно рассвета.
Ангел машинально отхлебнул кофе из термоса и закашлялся: кофе был непереносимо горьким на вкус. Он сделал еще несколько глотков. Сахара действительно пожалели. Вкус вернулся? Неужели он снова чувствует? Или он не терял его никогда? Он откусил от бутерброда, продолжая свой эксперимент: колбаса оказалась соленой, сыр кисловато сладким, но все перебила острота аджики, вдруг навернувшейся на язык…
«Не существует пустых времен, — лихорадочно размышлял сам с собой Ангел. — Ты сам их себе внушил или тебе внушили, потому что каждая секунда твоей жизни – неповторима, как цвета неба в Настиной палитре… Настя! Она же проспит рассвет!»
И он бросился назад к машине с намерением разбудить ее. Но ни в машине, ни поблизости Насти не оказалось. Взволнованный, он огляделся по сторонам. Тонкая веточка придорожного куста была сломана, — легкий Настин след. Он ринулся сквозь кусты напролом, вниз по насыпи к побережью. Настя сидела у самой воды, завернувшись в плед, и, не отрываясь, смотрела на раскаленный до красна солнечный диск, поднимающийся из морских глубин, как затонувший много веков назад пиратский корабль, полный сокровищ. Он молча сел рядом, вложив бутерброд ей в руку. Созерцающего красоту – не отвлекают. Рядом с ней на песке он заметил брошенный веер: наверно, даже у него не хватило цветов, чтобы собрать палитру этого рассвета. Невозможно тягаться с природой, любая, даже самая гениальная картина на свете, навсегда останется ее жалкой копией.
— Иногда я чувствую себя смертельно больной, — откусив от бутерброда, сказала Настя. — И не потому, что могу заснуть и не проснуться, а потому что пятьдесят-шестьдесят-семьдесят лет на Земле – ничтожно мало. Мне нужна вечность, потому что жить – это очень красиво!
— Один мой друг говорит, что мы живем затем, чтобы познать время. Видишь ли, смысл жизни в том, что она конечна. Жизнь – есть поступок. Ее смысл – результат. Чтобы оценить результат поступка, он должен иметь свой конец и свое начало, и промежуток времени между ними. И самоубийство, и бессмертие делают жизнь невозможной для оценки, а значит — бессмысленной. Жизнь – есть движение от начала к концу. Вечный двигатель, как и полная остановка, — невозможен, это будет уже не жизнь, а какая-то иная форма бытия.
— Вечность? – серьезно спросила Настя.
В огненном, словно трагическом, свете утра она показалась ему много старше своих лет.
— Не знаю, не был там, — попытался свернуть Ангел со скользкого пути философских рассуждений.
— А если бы побывал, вернулся бы? – не отставала она.
— Зачем? – удивился Ангел.
— Чтобы рассказать всем на Земле, как и где живут после смерти. Я бы обязательно вернулась, чтобы они больше не боялись умирать.
— Оттуда не возвращаются.
Ангелу вдруг вспомнилась жена и сон о театре статуй.
— Бесконечность моря, как несбыточная мечта, — заворожено произнесла Настя, вглядываясь в узкую полоску горизонта. — И все же, как выглядит вечность, как ты думаешь?
— Вечность, наверно, — это то, что не имеет конца, но и не имеет начала, то, что не движется. По сути, это застывшее навсегда мгновение. Так что у тебя только один вариант Рая, что бы ты выбрала? – спросил ее Ангел, пытаясь отвлечься от мрачных мыслей.
— Рембо … Это он придумал определение вечности. Видишь вон ту полоску, где солнце сливается с морем? Сидела бы на берегу и смотрела туда поверх набегающих на берег волн.
— Тебе не надоест? – попробовал пошутить Ангел.
— Красота никогда не надоедает, — Настя даже не улыбнулась шутке, словно они были не на диком берегу моря, а в церкви во время службы.
— А что бы ты выбрал? – спросила она в свою очередь.
И Ангел задумался о дожде в летнем парке. Дыхание в такт, их общий вдох, один на двоих.

****

Они сняли маленький домик в поселке у моря. Его недостатки: отсутствие горячей воды и узкая тропинка, срывающаяся круто вниз сквозь густые и больно ранящие заросли терновника к побережью, — с лихвой окупались полным уединением и тишиной. Казалось, даже время свернуло со своей неумолимой прямой и пошло по замкнутому кругу: рассвет, завтрак, купание, сон, обед, прогулка вдоль моря, ужин при свете фонаря в обществе ночных бабочек и цикад. Круг времени ощущался во всем: в монотонной работе волн, сменяющих друг друга в шуме прибоя; в режиме с перерывами на дневной сон, который установил Ангел для Насти, чтобы она всегда чувствовала себя здоровой и отдохнувшей; в настенных часах, отмечающих каждый переход стрелок новой мелодией. Часы вели себя, как живые: они просыпались с рассветом, днем честно трудились над размеренным ритмом их быта и замолкали на всю ночь, реагируя на темноту.
Хозяйка принесла им домашнюю хлебопечь и мешок муки, чтобы не бегать в магазин каждый день и есть свежий хлеб на завтрак. Они внимательно прочитали инструкцию, и завтрак стал продолжением творческой ночи. Настя диктовала Ангелу в какой последовательности добавлять компоненты в печь, он отмерял мензуркой муку, сахар, дрожжи…, а потом они закрывали крышку, и маленькое липкое существо, фырча и попыхивая, начинало вертеться в окошечке печи, обещая на утро родиться французской булкой или ржаным караваем. Когда за завтраком они жадно поглощали произведение своего труда (Ангел – с сыром, Настя – с малиновым вареньем), казалось, даже волны облизываются где-то внизу за кустами терновника.
Ангел вступил в новый период своей жизни. Раньше он был вне мира, сам по себе. Он шел сквозь него, мимо него, всегда мир существовал как бы отдельно. Ангел чувствовал себя невидимым, неосязаемым и недосягаемым для него, а может, и вовсе не живым. И лишь теперь он ощутил внешний мир внутри. Он с наслаждением принимал эту новую для себя (или давно забытую?) пытку плоти кислотой местного козьего сыра на обжигающем куске только что испеченного хлеба, солью морского ветра в порезах свежевыбритых щек, приторной сладостью ее губ, перепачканных малиновым вареньем.
— Почему ты не спишь со мной? – уже на вторые сутки спросила Настя, и трепет сменился уверенностью.
«Все равно женюсь потом на ней, не спать же всю оставшуюся жизнь одному в пустой квартире», — думал Ангел.
Настина жадная до жизни натура таила в себе множество лиц: днем она была наивной девочкой, которая верит в Ангелов и плещется в воде до синевы и гусиной кожи, как плещутся все непослушные дети; ночью — взрослой женщиной, не стыдящейся ничего ради подъема на следующую ступеньку откровения. Такое поведение не свойственно двадцатилетним, молодость не умеет заряжаться наслаждением партнера, но у Насти недостаток опыта с лихвой компенсировался обостренным чувством искренности, умением интуитивно угадать, ощутить его желания, как свои собственные. И что-то в ней было еще… Третье лицо. Что-то жестокое, обиженное на весь свет, то, что было и в самом Ангеле. Но дать имя этому чувству Ангел не мог при всем своем таланте и знании человеческой психики. Он видел лишь плоскость их бесчисленных совпадений. Такое бывает с супружеской четой, прожившей вместе долгие годы и вдруг оказавшейся на необитаемом острове в океане. Второй медовый месяц, но уже без ссор и ошибок.
— Я не уверена, что я все еще девочка, — заявила ему Настя в первую ночь их близости. — Неизвестно, что со мной могли сделать… Я ведь могу заснуть, где угодно, и так глубоко сплю, что ничего не чувствую.
Ангела бросило в жар:
— Вернемся домой, запру тебя на ключ. Будешь обед готовить и пыль вытирать, — жестко сказал он ей.
— Почему только пыль? – удивилась Настя.
— Слишком много ее накопилось в моем доме, — вздохнул Ангел.
Разглядев капли девственной крови на простыне после, он понял, что никогда еще не был так счастлив.
— Но все равно пыль тебе вытирать придется, — и он притянул ее к себе, нежно целуя.
— Я стану лучшим пылетером в мире! – скандировала Настя, накинув на плечи легкое одеяло, как рыцарский плащ. — Ты еще будешь мной гордиться, когда в твоем доме все засверкает.
— Да, туда снова вернется жизнь, — улыбнулся он.

Днями Настя купалась, а он любовался ею, растянувшись в тени прибрежных кустов и потягивая пиво. В отдыхе на диком пляже есть свои преимущества, можно не одеваться вовсе и впитывать ветер и морские брызги обнаженной кожей, обнаженными нервами. Иногда она падала прямо в воде (болезнь давала себя знать), и он срывался к ней, разбивая ноги о гальку и разлив пиво из банки, — спасти, вытащить из воды, чтобы она не успела захлебнуться в волнах прибоя. Он нес ее в дом на руках, осторожно отодвигая плечом острые ветки терновника, а потом укладывал на кровать, широко распахивая окна, чтобы даже во сне она могла слышать шум моря. Открытые окна сработали: Настя стала видеть цветные сны. Невероятной красоты закаты и рассветы над морем, цветущие деревья, фантастически ярких бабочек и птиц.
А настенные часы шли и шли себе по кругу, встречая каждое новое деление знакомой мелодией. И Ангел с тоской думал о том дне, когда в часах сядет батарейка, и они перестанут петь, ведь молчащий дом покидают навсегда.

****

— Когда вы возвращаетесь уже? Сил больше нет ждать! Себя не жалеешь, меня не жалеешь, пожалей хоть собаку! Он не ест уже неделю. Отощал совсем. Сидит у окна целыми днями, тебя ждет, — плакала мама Насте в трубку.
— Следственный эксперимент по делу Анны назначен на эту среду. Пока все придерживаются версии несчастного случая, но если ты не придешь, тебя объявят в розыск, как беглого преступника, — внушал Ангелу напарник.
— Бедный Плюш, — вздыхала Настя.
— Да будут прокляты мобильные телефоны! – нервничал Ангел.
Но к вечеру они, не сговариваясь, начали собирать вещи в дорогу.
Вдох и вздох – однокоренные слова, разница лишь в одной букве, но если первое означает начало, то второе уже сожалеет о безвозвратно ушедшем, как прощение и прощание. Настенные часы онемели, и время вновь устремилось вперед по неумолимой прямой.
— Выезжаем завтра на рассвете, заодно последний раз посмотрим на твою вечность, — подытожил Ангел.
— Давай устроим прощальный костер на берегу! – предложила Настя. — Включим музыку в машине погромче, чтобы у моря было слышно, и будем танцевать, как в первый раз, помнишь?
— Только нет музыки, может, радио сгодится, ретро какое-нибудь найдем? – спросил Ангел.
На том и сошлись. Ангел отправился разводить костер на берегу, Настя задержалась в доме принарядиться. Волосы выгорели на солнце и стали жесткими от соленой воды, и Настя старательно зачесала их наверх в строгую прическу, затем подвела глаза на манер Клеопатры. Ей казалось, что она собирается на несбывшийся когда-то выпускной бал, хотя стороннему взгляду ее движения скорее напомнили бы ритуал прощания с юностью.
Ангел с нетерпением ждал Настю, но в пламени костра появилась его умершая жена. Настины волосы в свете огня отливали медью; высокая прическа сделала ее взрослее; глаза, подведенные черным карандашом, придавали всему ее облику старомодную ностальгию по черно-белым фотографиям. Мало того, Настя надела белое длинное платье, купленное недавно на местном рынке. Ангел ясно представил себе свадебную фотографию. Его жена на фото стояла именно в той же позе, ожидающе склонив голову набок. И сейчас он должен был войти в свет костра и занять свое место рядом с ней. Ангел в ужасе отшатнулся.
«Lovers at first sight In love forever», — по пути она включила радио в машине.
Да, они с женой действительно выбрали себе в качестве свадебного вальса «Незнакомцев» Синатра. Почему он вспомнил об этом только сейчас?
— Что с тобой? – удивленно спросила Настя, подойдя совсем близко.
— Как ты похожа на нее! Пожалуйста, иди умойся! – только и смог он выдавить из себя.
— Что плохого в том, что я похожа на твою первую жену? – недоумевала Настя.
— Я ненавижу ее, — процедил Ангел сквозь зубы. — Она не себя, а меня повесила! Да, я был слаб. Не мог перестать думать о другой женщине. Но человек не властен над своими чувствами. Нельзя разлюбить по заказу. И, в конце концов, можно же было просто уйти…
— Я бы тоже не смогла ПРОСТО уйти, — жестко возразила Настя.
— И что? Хочешь сказать, последовала бы ее примеру? В петлю? – взорвался Ангел.
В воздухе запахло ссорой.
— Нет, я бы повесила ту сучку, — медленно проговорила Настя и, загадочно улыбнувшись, добавила. — А ты носил бы мне передачи в тюрьму. Ты знаешь уже, что варенье я люблю малиновое.
В жизни все меняется и все проходит. Но ничто не исчезает бесследно. Забытое и прощенное возвращается чистым и просветленным. Вдохни как можно глубже и продолжай идти.
— Ты никогда не будешь звать меня по имени, как звала она, — сказал ей Ангел. — Но мой безымянный палец обретет твое.
И Настя ответила:
— Да.

****

Ангел обещал ей уладить дела и забрать к себе вместе с Плюшем. Но не вернулся. И Настя снова увидела его в тоннеле света. Свет становился все ярче и ярче, жгло глаза, жгло губы и легкие. Но она продолжала бежать ему навстречу, пока хватало дыхания. Вдох-выдох-вдох… один на двоих.
«Давай полетаем», — сказал Ангел. И они полетели над мостами и парками Москвы. Где-то далеко внизу лето превращалось в осень, и на город лился золотой свет, оставляя блики на листьях деревьев – желтые, красные, оранжевые… Невероятно яркие и красочные! Теперь Настя могла видеть цветные сны…
— Она в коме, врачи пока не дают точных прогнозов. Нервный срыв… Перестала дышать во сне. Ей нельзя было волноваться! — тщательно скрывая тяжелую скорбь в голосе, сообщила мама Ангелу на пороге. — Можете съездить к ней в больницу, но вряд ли это что-то исправит.
Ангел продолжал стоять в дверях, не двигаясь. Тогда она молча взяла у него из рук огромный букет цветов. Она знала, что никто не вправе выносить приговор.
— Никто не вправе выносить приговор за несчастный случай, — напарник Ангела почти кричал, в сотый раз повторяя следователю обстоятельства дела Анны.
Ангела продержали в КПЗ целую неделю, опрашивая свидетелей, мужа и друзей Анны. Все происходило слишком медленно, усугубляясь тем, что у Ангела не было веских причин для побега из города. Все складывалось не в его пользу. Дни тянулись, он не мог вырваться, не мог позвонить. Неделя для Насти – слишком долго, как десятилетия ожидания. Больным нарколепсией сильные переживания противопоказаны… Думая о ней, он не мог сосредоточиться на следственном эксперименте, не мог вспомнить, как споткнулся, как Анна упала на нож, что говорил при этом. Его спасла соседка, стоящая тогда в дверях, которая вспомнила все: и бесчисленные попытки самоубийства Анны, и стул, оказавшийся не в нужном месте, а также напарник, принявший его сторону, словно брат или друг детства. Когда друзья совершают неблаговидные поступки, ты, конечно, винишь их во всех смертных грехах, но как только над их головами сгущаются тучи, ты встаешь на их защиту и яростно борешься, разводя эти тучи руками.
— Помнишь ту девочку в инвалидном кресле? – спросил он Ангела, когда все закончилось и его отпустили. — Она послушала тебя, начала рисовать. Ее мама звонила недавно, благодарила. Она наняла ей учителя живописи. Говорит, у девочки – талант художника.
Все закончилось, и Ангел снова открыл дверь в пустую квартиру. Тишина и пыль, струящаяся в воздухе. Дверь в пустые времена. И только Настин голос одиноким эхом отзывался в комнатах, и только на деревьях за окнами появились первые желтые листья — предвестники осени. Настя пролилась мимолетным летним дождем в сердце Ангела, слишком коротким, чтобы высушенная ветрами и морозами почва залечила свои раны, и на ней выросли бы цветы.
«Ты же обещала позвонить, когда сны прекратятся, и я должен буду удержать тебя на краю вечности! И не позвонила! Мне нужен осенний дождь, сильный и нескончаемый», — молился Ангел. Но до настоящей осени еще было слишком далеко. А часы снова пошли по кругу, с каждым оборотом стрелок все туже затягивая петлю на его шее.
За пять лет работы в службе спасения самоубийц, он не сошел с ума лишь потому, что не понимал их. Многим он помог, многих вытащил с того света, но никто не вошел в его сердце и не остался в памяти. И только теперь он почувствовал их боль. Все они, стоящие на краю пропасти, были правы. Когда любимые люди уходят, они уносят с собой весь мир, который когда-то вы делили на двоих: книги, над которыми плакали вместе, фильмы, над которым смеялись, песни, которым подпевали, сны, что отводили рукой, мечты о будущем, парк, где прогуливались каждый вечер, любимые блюда, цветы… – все. Долгие годы Ангел стоял один на вершине холма, а в лицо ему хлестал ледяной ветер, и вокруг была пустота. Если незачем – жить надоедает. Когда любимые люди покидают тебя навсегда, то ходить по Земле после них и жить дальше – уже эгоизм.
«Если они отключат систему жизнеобеспечения, и ты навеки заснешь, я пойду за тобой, — думал Ангел. — И мы полетим над мостами и парками Москвы вместе. Два крыла на двоих Ангелов».
Не существует единственно верных правил бытия, их нет ни в одном своде законов, ни в одной священной книге, ибо в мире есть только два регулятора человеческих поступков – боль и любовь. Испытав когда-либо сильную боль, ты никогда не причинишь ее другому, потому что познал ее вкус и цвет. А любовь… Любовь – это кровь и вино твоей души, единственный путь искупления, и все прощается человеку, но лишь за любовь.

****

Плюш подошел к миске на кухне и несколько раз звонко тявкнул.
— Будешь есть? – удивилась Настина мама и открыла припасенную для него в холодильнике банку тушенки.
Долгий телефонный звонок вывел Ангела из тяжелого забытья.
— Очнулась наша спящая красавица, приезжайте скорее, — услышал он в трубке голос Настиной мамы.
«Значит, у нас будет осень», — и он, даже не закрыв дверь, выскочил на лестницу.
Мимоходом Ангел заметил, что на деревьях во дворе у подъезда листья совсем пожелтели. А у кого-то из соседей наверху хрипло запел Синатра.
Чудеса случаются лишь с теми, кто умеет ждать и не перестает верить. Чудеса приходят даже к Ангелам, потому что порой лишь чудо может заставить биться их сердца и сделать вновь людьми.

Добавить комментарий Отмена