Не в своем мире

   Перевод бестселлера «Жизнь после жизни» Р. Моуди дошёл до нашего любознательного читателя в конце 80-х или начале 90-х годов. Сколько поднялось шума, сколько взахлёб написанных восторженных статей выплеснулось на страницы ещё живых тогда газет и журналов, в  массовом порядке самих поумиравших в последующее десятилетие! Посыпались факты, воспоминания, мемуары очевидцев, вперемешку с разъяснениями выскочивших, как чёртики из шкатулочки, специалистов по этому вопросу. Все в один голос подтверждали убедительность выводов Моуди. А там подоспели и западные фильмы, вроде «Коматозников», о всяческих шоках, клинических смертях с обязательными полётами по трубам-тоннелям к светозарному существу и взглядами со стороны на своё обездвиженное умершее тело.

У меня всё это вызывало в лучшем случае грустную улыбку, в худшем – жалость к хватающимся за соломинку, страшащимся своей неизбежной биологической смерти несчастным обывателям и раздражение к бессовестно делающим деньги на модной теме дельцам.

Дело в том, что с книгой Моуди я познакомился ещё студентом при её первом выходе, когда она действительно произвела сенсацию на Западе. А именно: в середине 70-х, благодаря незабвенному русскоязычному «Голосу Америки» и прочим БиБиСи и «Немецким волнам», задолго до того, как их снова начали старательно глушить наши бдительные борцы с забугорным влиянием после ввода советских войск в  Афганистан.

Тогда слушание по радио отрывков «Жизни…» произвело на меня ошеломительное впечатление. Первой реакцией стала мысль: «А, может, правда?», «А, почему бы и нет?!». Так хотелось верить, да не то, что верить, а твёрдо удостовериться раз и навсегда в наличии грядущей загробной жизни, в вечности наших нетленных душ. Как бы хотелось…  Вот было бы здорово получить надежду на лучшее впереди и одновременно оправдание бесцельно прожитым годам. Но, полученное с детских лет советские воспитание и образование с зачатками научного подхода к фактам природы заставило усомниться: как можно верить на слово кому попало, не испытав, не увидев всего самому воочию?

Несколько позже я начал работать реаниматологом, в первый же год вытащил из клинической смерти трёх человек, а затем пошло-поехало, почти каждый месяц по одному, а то и  в неделю по два-три подобных случая. И всех возвращённых к жизни сразу незамедлительно после того, как они могли ориентироваться в окружающем, по горячим следам, так сказать, я расспрашивал об их ощущениях, воспоминаниях о только что пережитом. Через несколько дней они окончательно приходили в себя, и уже в более спокойной обстановке я повторял свои вопросы для подтверждения слышанного от них вначале. Когда перевалило за четыре десятка случаев, я бросил эту затею из-за однообразия ответов,  полностью удовлетворив к тому времени своё любопытство… Если не ошибаюсь, в первой книге Моуди ссылался на показания шестидесяти оживлённых пациентов. Если вы заинтересовались этой темой после начала рассказа, а прежде не имели о том никакого понятия – почитайте Моуди. Мне же нет смысла пересказывать приводимые им воспоминания  очевидцев собственной смерти.

Я убедился на примере нескольких десятков достоверных случаев, что никто из вернувшихся к жизни не видел, и не помнил ничего похожего на изложенное в книге. Все опрошенные мной пережили полную остановку сердца или фибрилляцию сердечной мышцы – а это та же самая клиническая смерть с утратой сознания, ибо сердце перестаёт качать кровь к органам, и через пять минут подобного состояния без вмешательства извне клетки мозга отмирают и наступает необратимая биологическая смерть.

Живой человеческий организм представился мне чем-то вроде работающего от сети радиоприёмника – стоит вырвать вилку из розетки, отключить питание, и какие-то ничтожные доли секунды обесточенное радио ещё продолжает вещать через динамик голосом диктора какую-то малозначимую ерунду: «Блям, блям, блям…», затем внезапно глохнет, и наступает тишина. Так и душа наша, то ли продукт жизнедеятельности тела, то ли определённый в него при рождении жилец, после остановки сердца уносится прочь последним электромагнитным или биоэлектрическим импульсом, которого мы уже не ощущаем и который является всего лишь удаляющимся эхом нашего исчезающего сознания.

Конечно, многие выжившие после утопления или повешения утверждают, что в момент умирания перед мысленным взором проносится до мельчайших подробностей панорама всего происходившего с ними от самого рождения. Но всё это вполне объяснимо сходными механизмами умирания нервных клеток в коре здорового мозга, когда в последний миг происходит бешеная активация памяти. Так же и пережитое ими умиротворение и ощущение неземного счастья вплоть до оргазма – лишь следствие попытки защиты нейронов выбросом эндорфинов, мощных бионаркотиков, вырабатываемых клетками. В общем, ничего сверхъестественного или мистического, разгадка оказывалась вполне материальна и даже механистична.

Тем более странным показался мне единственный случай, выбившийся из общего ряда подобных друг другу полным отсутствием воспоминаний у непосредственных участников.

Я сидел в ординаторской, пытаясь решить шахматную задачку. Время было вечернее, и, кроме меня, в помещении с полудюжиной однотумбовых письменных столиков и выключенным телевизором в углу никого не было. Блеклый потёртый линолеум, только что надраенный санитаркой, мокро блестел в свете люминесцентных ламп потолка. В воздухе висел въедливый запах щедро перелитого хлорамина. Редкие огни за окном, ограниченном дешёвыми ситцевыми занавесками на металлическом карнизе, не справлялись с подступающим снаружи морем темноты. Больницу скорой медицинской помощи вынесли далеко за черту города согласно чьему-то бездумному, глупому решению. Наверное, в сталинские времена подобное деяние вполне могло потянуть на популярную тогда статью «вредительство». Вызов машины скорой помощи на дом к тяжёлым больным всякий раз превращался для тех в своеобразную рулетку: приедут вовремя – не приедут, довезут в больницу – не довезут. Помимо расстояния узкие неприспособленные для подобных гонок улицы старого города и растущие потоки транспорта представляли зачастую трудно преодолимые препятствия. У этой «лотереи» имелись и другие стороны или, как теперь модно стало говорить «номинации». Везение для больного состояло и в том, окажется ли в нужный момент в наличие свободная от вызова бригада, насколько знающий врач приедет и найдутся ли у него необходимые для данного случая лекарства? Так что больному и его родственникам оставалось только молиться  независимо от степени их религиозности или атеизма и уповать на провидение.

 

В дверь раздался робкий стук – три удара, затем более настойчиво – сразу пять.

– Входите, не заперто! – крикнул я, не отрываясь от доски с шахматными фигурками.

– Можно? – вежливо спросили в приоткрывшуюся дверь.

– Да, да! Что вы хотите? – уже не без раздражения посмотрел я на нерешительного посетителя.

– Здравствуйте, доктор!

Передо мной предстал пациент среднего возраста в больничной пижаме. Я сразу признал в нём своего недавнего подопечного. Почти три недели минуло с его клинической смерти при инфаркте миокарда. Непрямой массаж сердца, искусственное дыхание и два-три разряда электрического тока вернули его к жизни.

Его внешность совершенно не наводила на мысль о недавно перенесённом столь тяжёлом состоянии, никакой бледности, никакой синевы губ, вполне нормальный здоровый цвет лица. Дело явно близилось к выписке из больницы. Наверняка начнёт сейчас благодарить за спасение, а то и бутылку коньяка принесёт, подумалось мне с некоторой досадой – разгадка шахматной  задачи отодвигалась на неопределённое время. Внимательнее посмотрев на подлеченного сердечника, я заметил, что он имеет всё же какой-то отстранённый, потерянный вид, но отнёс это за счёт его предстоящих излияний благодарности. Видимо, больной не знал, как приступить к надуманному.

Однако я ошибся: никаких презентов от него не последовало, и поблагодарил он меня как-то мимоходом, будто невзначай, но то оказалось лишь прелюдией разговора.

– Спасибо, Вам, конечно, за то. что спасли меня… Даже не знаю, как поблагодарить… Но я не о том, вообще-то… Знаете ли, кроме вас мне и не с кем поговорить на такую тему – ведь, вы оказались первым, кого я увидел…

– Да вы садитесь, присаживайтесь, чего стоять-то… – милостиво указал я на стул напротив, одновременно кляня себя за мягкотелость. Вряд ли мне предстояло услышать в ближайшие минуты что-то стоящее. Словом, не насторожило меня подобное начало, а зря.

– Я что-то не совсем вас понимаю, – заметил я, попытавшись постигнуть ускользающий смысл его последней фразы.

– Да-да, я не оговорился. Понимаете, вы действительно первый, кого я увидел здесь…

Я промолчал, теряясь в догадках, что он конкретно имеет в виду и чего можно ждать от него далее.

– Я помню, как вы расспрашивали меня о моих ощущениях и воспоминаниях сразу после нашей встречи и позднее, через три дня. Я действительно ничего не помню о своём состоянии тогда, будто какой-то период времени совершенно выпал из сознания, вот и всё. Словно я провалился в глубокий сон без сновидений, а потом очнулся и тут же увидел вас.

Я кивнул, всё это он мне излагал уже дважды, как и большинство подобных ему везунчиков, едва избежавших смерти. И сказанное им до сих пор походило на описания  других,  как однояйцевые близнецы.

– Дело в другом, – на его лице отразилось не наигранное смущение. – Я совершенно не помню и не понимаю, как сюда попал.

– Но мы же беседовали с вами незадолго до того, как вы потеряли сознание из-за остановки сердца. Точнее фибрилляции желудочков – то есть ваша сердечная мышца хаотично задёргалась в судорогах… Кровь перестала поступать к мозгу и…

– Я понимаю, да… – перебил он нетерпеливо. – Но я совершенно не помню, чтобы находился в этой палате, вообще тут, в этом месте. Не помню вас, и нашего разговора. Для меня этого не было вовсе, и я впервые увидел вас после того, как пришёл в сознание в непонятной и незнакомой для меня обстановке.

Я сочувственно покивал с пониманием. Эге-ге, братец, да у тебя полнейшая амнезия. Дело оказалось серьёзнее, чем я предполагал. Впрочем, такие случаи не исключительны, то ли ещё может произойти, если тебя жахнут несколькими разрядами в тысячи вольт или сотни джоулей, пусть и с силой тока в миллиамперах. Психиатра тебе, надобно, братец, хотя вряд ли всё полностью восстановится с памятью. Нейрончики коры оказались повреждены, такова, увы, в твоём случае плата за оживление и отсрочку смерти на неопределённое время. Хорошо, хоть вообще жив остался! Разумеется, вслух я ничего подобного не произнёс.

– Мне заново пришлось знакомиться с женщиной, приходящей ко мне и утверждающей, будто она — моя жена. С друзьями, которых я также впервые увидел… Вообще, я не помню ничего из того, что встретил здесь после своего пробуждения… или воскрешения?..

– То есть, вы хотите сказать, что полностью потеряли память о событиях до клинической смерти?! – взволнованно спросил я. – Но вы, хоть, сообщили об этом своему лечащему врачу? За те две недели, что вас перевели в обычную палату?

– Доктор, я думал, что всё восстановится, прояснится само по себе. Может, так и у других бывает, откуда мне знать! Но, увы… Я ничего не вспомнил из того, что, казалось бы, должен был вспомнить по логике происшедшего.

– Ладно, не расстраивайтесь. Полагаю, память ещё вернётся. Ведь, в остальном вы же вполне нормальный, трезво мыслящий человек. Даже речь ваша грамотная, без малейших изъянов – а это одно уже служит хорошим прогностическим признаком, – выдал я первое пришедшее на ум, чтобы утешить пострадавшего. Впрочем, внешне не выглядел он столь уж удручённым.

– Дело совсем в другом, доктор, я вспомнил, но не то. Ничто из новых воспоминаний никоим образом, ну, никак, просто никак не связано со здешней моей жизнью.

– Как это? – спросил я изумлённо, начиная подозревать невменяемость собеседника.

– Понимаете, я не смогу объяснить вам в деталях, но я убедился, что не имею ни малейшего отношения к вашему миру и к тому человеку, за которого меня все тут, включая вас, принимают. Больше того, даже это тело не моё, — он приблизил раскрытую ладонь правой руки к самому лицу, как бы с недоумением разглядывая её, будто впервые увидел.

– И… что же? – осторожно спросил я, взвешивая каждое произносимое слово. – Зачем вы мне всё это говорите?

– Видите ли, доктор… Та моя прежняя жизнь была не в пример лучше теперешней, просто никакого сравнения не может и быть, совершенно отличительное качество. Но дело даже не в этом. Та жизнь – не какие-то ложные воспоминания во время остановки сердца, клинической смерти, объяснимые токсическим действием распадающихся клеток мозга. Нет, это действительная и именно моя собственная жизнь, в которую я хотел бы вернуться. А это тело, и эта обстановка, весь ваш мир – всё не моё, чужое, и я не хочу ни минуты оставаться тут дальше.

– Ладно, ладно, – успокаивающе заверил я начавшего заметно волноваться больного. Хотя у меня не было прежде подобного опыта общения, но я твёрдо знал, что главное в таких ситуациях не перечить, не провоцировать, соглашаться и подыгрывать. Главное только не перегнуть палку.

– И что же, тот, ваш прежний мир – это другая страна, историческая эпоха? Что это вообще такое? Что вы можете сказать?

– В том-то и дело, что это совершенно не ваш физический мир, я даже затрудняюсь описать вам его – не хватает слов, образов, понятий. Даже моё настоящее тело, которое я там оставил – оно как бы и не тело в вашем понимании…

– Хорошо, – миролюбиво согласился я. – Но, как вы объясните тот факт, что легко изъясняетесь на русском языке, запросто используете привычные для меня представления? – Почитывал я прежде фантастическую литературу, хотя никогда не совмещал почерпнутое в ней с реальной повседневностью. Скорее всего, и мой теперешний собеседник наглотался подобных произведений до полного одурения. Вполне закономерно я ждал, что сейчас он понесёт ахинею о нашем телепатическом контакте с использованием готовых понятий из моей памяти.

– Сам не понимаю, – признался он. – Наверное, это можно объяснить тем, что установившиеся нейронные связи, определяющие память и прочее у природного хозяина этого тела полностью сохранились – ушло только сознание, душа, как вы его называете обычно. А мой разум вошёл в подвернувшееся тело, как рука в перчатку по размеру, и записанный в нейронах словарный багаж, сохранившийся образный ряд оказались в моём полном распоряжении…

Он замолчал, удручённо, даже с явным видом чувствующего собственную вину человека. Ситуация становилась просто невыносимой. Из психиатрии, изучаемой в студенческие годы, я знал, что шизофреникам часто свойственна железная логика, сплошь и рядом они оказываются неплохими шахматистами.

– И как же вы объясняете своё появление в нашем мире, в этом теле? И куда подевалось ваше  прежнее, собственное? – как я ни старался, но, вероятно, ирония окрасила мой вопрос. Впрочем, его это видимо мало трогало.

– Я могу только предположить, что одновременно в силу сложившихся маловероятных условий случилось нечто сходное там и здесь в вашем мире. В результате клинической смерти тело, ещё могущее функционировать, как прежде, оказалось в какой-то момент без хозяина. А там, в своём мире подвернулся я, тоже утративший свою физическую оболочку по причине, которую я также совершенно не помню. И то ли благодаря вашему электроимпульсному воздействию, то ли ещё почему, в силу множества внезапно совпавших вероятностей произошла пространственная переброска с занятием мною этого тела. Скорее всего, его хозяин угодил в мою прежнюю оболочку, в мой мир. То есть, — он посмотрел на шахматную доску на столе, подыскивая аналогию, — Случилось нечто вроде рокировки сознаний между нашими временами.

Я помолчал, пытаясь переварить услышанное. Что можно было возразить, и нужно ли это было делать вообще?

– Хорошо, – снова покорно согласился я, начиная уставать от нашего затянувшегося разговора. – Но, чем реально я могу помочь вам теперь? Что вы хотите от меня?

– Я уже объяснил, что вы первый, кого я здесь увидел и к кому я могу обратиться, — терпеливо повторил пациент. – Думаю, что только вы действительно сможете помочь мне.

– Но как? – Не понравилось мне вовсе его последнее умозаключение.

– Помогите мне, доктор, помогите вернуться обратно, я не хочу, просто не могу оставаться здесь. Я всё продумал, вероятность мала, но всё же имеется. Нужно снова ударить меня током, вы же неплохо владеете вашим чудесным аппаратом, спасающим жизни. Де-фиб-ри-ллятор, ведь так, кажется?

Он полностью утратил остатки самообладания, речь его стала отрывистой и сбивчивой, как в горячке. В какой-то момент он перегнулся через разделявшую нас крышку стола и попытался схватить за руку.

Я инстинктивно отстранился, он уже совершенно не производил впечатления отдающего отчёт в своих действиях человека.

– Ну, знаете ли, в психиатрической практике тоже очень широко применяется электрошок… – протянул я, отодвигаясь от стола вместе с креслом.

Он сразу как-то потух, понуро обвис на своем стуле, и удручённо посмотрел на меня:

– То есть, вы считаете меня психически больным? И советуете обратиться к специалистам по мозгу?

Что я мог ответить на столь прямо в лоб поставленный вопрос?

– Ну… вы же понимаете, что при всяком подобном вмешательстве происходит поражение нейронов. Мало того, что у вас инфаркт, так в ходе реанимации вы перенесли кислородное голодание тканей плюс поражение  электротоком. Так что было бы странно, если бы ваш мозг продолжал работать также безупречно, как до того. Впрочем, всё это обычно обратимые явления. Время и лечение сделают своё, человек – это всего лишь сложный саморегулирующийся биомеханизм с большим запасом прочности.

– Да ладно вам, доктор, темнить! Я же вижу, вы не верите мне.… Только времени на всякие там исследования у специалистов нет, я не вынесу – и так уже семнадцать дней прошло.

– А чем вы можете доказать всё, что наговорили тут мне? Почему я не могу считать ваше заявление продуктом повреждённого мозга? Чем вы разубедите меня? – перешёл я в наступление, окончательно теряя остатки терпения. Впрочем, мне это было извинительно – ведь, я не психиатр, не было у меня опыта общения с подобного рода больными, да и не очень-то хотелось его обретать.

– Доктор, я не собираюсь дискутировать с вами. Конечно, одни слова ничего не значат. Прошу просто поверить мне. Я не знаю, чем смог бы убедить вас. Никак не освоюсь полностью в этом теле, да и вряд ли сумею свыкнуться с ним. Так что ваше неверие вполне естественно и не обидно. Но мне всё здесь невыносимо. Ваш мир, его звуки, запахи, световой диапазон, цветовая гамма неприемлемы для меня… Хотя… – он осёкся и тревожно посмотрел прямо мне в глаза, видимо осенённый какой-то новой, только что посетившей его бредовой идеей. Я же лихорадочно соображал, как бы мне избавиться от свихнувшегося пациента. К тому же, подходило время вечернего обхода. Был бы он хотя бы буйным – тогда разговор быстро завершился фиксацией больного к кровати с помощью санитаров и успокоительным уколом до приезда дежурного психиатра.

– Послушайте, может, это убедит вас. Хотя я и вошёл в эту оболочку, как уже говорил, вроде пальцев в перчатку, но не владею ею полностью. Однако некоторые для вас необычные способности, возможно, прихваченные из моего мира проявлялись за эти дни. Я могу сказать вам, что сейчас происходит за стенами в соседних помещениях. Вот здесь, например, — он указал пальцем на стену позади меня. – Медсестра собирает капельницу, а ещё одна идёт по коридору сюда за вами.

Дверь действительно отворилась секундой позже, и моя помощница спросила что-то о назначениях больным. Я автоматически рассеянно уточнил, заметив, что сейчас приду на обход, после чего она удалилась.

В чём же фокус? Лихорадочно пытался я подобрать подходящее объяснение происшедшему. Наверное, у него просто обострённый слух, хотя звукоизоляция в ординаторской отменная…

– К приёмному отделению подъехала машина с больным, минут через семь вас туда позовут, — заявил больной, глядя мне в глаза. – Пока есть время, подумайте над моей просьбой, мне нужен повторный электрошок на полную мощность. Ведь, всё можно как-то оформить. А я найду способ отблагодарить вас заранее.

– Вы, хоть, понимаете, что это уголовная ответственность, да и врачебная этика… – я прикусил язык, осознав, что уже почти принял навязываемые им правила игры. – Да, нет, это просто несерьёзно.

– Вам нужна для оправдания моя новая клиническая смерть? Что ж, наверное, я смогу это устроить, только дайте потренироваться… Задержка дыхания, остановка сердца, или немного перебрать таблеток? Всё это, я, вероятно, смогу без труда, важно только, чтобы вы были наготове с исправным аппаратом под руками. В следующее дежурство вас устроит?

Нет, это просто никак не могло быть речью нормального человека. Он ещё что-то говорил о своих расчётах, о том, что только с помощью электрошока можно попытаться разорвать укрепляющиеся с каждым днём связи его сознания с новоприобретённой оболочкой, суметь выскочить из неё обратно в его собственный мир. И только состояние клинической смерти могло воссоздать необходимые для этого условия, как в прошлый  раз. Может, тогда и сознание настоящего хозяина тела сможет вернуться в него назад. Других возможностей он не видел.

Он настойчиво просил, даже требовал от меня каких-то гарантий, обещания помочь. В этот момент, как он недавно и предсказал, меня в самом деле вызвали в приёмное отделение по внутреннему телефону. Чтобы побыстрее избавиться от назойливого маньяка, я, кажется, действительно пообещал что-то неопределённое на следующем дежурстве. Про себя же твёрдо решил передать утром его бредни лечащему врачу для  вызова психиатра в плановом порядке.

Увы, напряжённая ночь заставила меня забыть о намеченном. Про слова странного пациента я вспомнил уже дома, и не раз между делом снова и снова прокручивал в голове услышанное от него накануне.

 

На следующее дежурство я шёл, не сомневаясь в предстоящем продолжении нашей странной беседы. Надо как-то раз и навсегда отбить у реанимированного с осложнениями на голову охоту «вешать лапшу на уши» и мне, и кому бы то ни было. Но как? Ничего путного не придумав, явился я на работу, и уже в коридоре по пути к реанимационному блоку столкнулся с ним нос к носу, будто он нарочно ловил момент моего прихода. Я ожидал, что он тут же продолжит прерванный разговор, но он только вежливо поклонился и прошествовал в противоположную сторону. При этом он наградил меня долгим загадочным взглядом, в котором можно было прочесть удовлетворение от моего появления на работе и решимость каких-то действий. Я понял, что он не отступится от своего просто так, и это нисколько не обрадовало.

Шли часы, я занимался текущими лечебными делами, вот и вечер настал, а давешний проситель никак не давал о себе знать. Может быть, всё-таки я ошибся, он одумался и раз и навсегда оставит меня в покое?

Я осматривал своих больных, прикроватные мониторы выдавали их данные, включая частоту сердечных сокращений и дыхания, цифры артериального давления. Пока у нас в блоке царила тишина. Ещё принимая дежурство, я проверил незадействованную аппаратуру, вроде всё было исправно и готово к использованию при необходимости. Эта определённость всегда придавала уверенность и спокойствие на случай непредвиденных ситуаций. Ведь, всякое могло случиться, и действительно происходило. Новые тяжёлые больные, экстренные состояния, внезапные смерти — такая работа.

Как раз в этот момент меня срочно вызвали в кардиологию. В одной из палат дежурный врач отделения  и постовая сестра проводили непрямой массаж сердца с искусственной вентиляцией лёгких неподвижно лежащему на полу больному. Хотя застывшие черты бескровного лица приняли восковой оттенок и полную отрешённость от окружающей суеты, я без труда с первого взгляда признал давешнего настырного знакомца.

Сменив сестру, послал её за реанимационным набором. Пульс на магистральных сосудах не определялся, ещё узкие зрачки не реагировали на свет. Несмотря на наши с дежурным действия больной в себя не приходил. Со слов коллеги, пациент внезапно захрипел и упал в палате на виду у соседа и постовой сестры. С момента падения минуло не больше двух-трёх минут. Пациент до того к персоналу не обращался, со слов очевидцев и по записи в истории болезни нормально себя чувствовал и готовился на выписку к концу недели.

На маленьком экране портативного кардиоскопа высветилась прямая линия. Укол длинной иглой в полость сердца, и введён адреналин. Прямая сменилась хаотичной волной фибрилляции. Мы нанесли импульсный электроудар – без эффекта, затем ещё. Появились сначала единичные, затем с приемлемой частотой полноценные сокращения сердца. Кожные покровы заметно порозовели, на артериях определился пульс. Не теряя времени, мы переложили больного на каталку и отвезли в реанимационный блок.

Странно, хотя на фоне лекарственной капельницы основные функции организма быстро восстановились – больной самостоятельно дышал, давление его нормализовалось, как и частота пульса, но сознание не возвращалось. Так прошёл час, два. Ни малейших признаков кожной чувствительности, полная неподвижность конечностей. В таких случаях всегда начинаешь подозревать декортикацию – смерть головного мозга. Обидно и непонятно – ведь мы уложились с оказанием помощи в положенное время для предотвращения подобного.

Только часа через три больной начал реагировать на уколы, затем на прикосновения. Ещё через час уже поворачивал голову на резкие звуки. Энцефалограф засвидетельствовал активность коры мозга. Постепенно к нему возвращалась речь, наконец, он внятно пожаловался, что ничего не видит. Зрение восстановилось только к утру. Уже перед концом дежурства я снова приблизился к его койке. Наш пациент совершенно пришёл в себя и смотрел навстречу полностью осмысленным взглядом.

– Доктор, – впервые после случившегося признал он меня. – Что со мной случилось?

– Это же самое я хотел бы узнать от вас. То есть была остановка сердца, мы вас откачали, но что с вами произошло перед этим? Что вы сделали? Вы помните наш разговор?

– Ну, да, конечно, вы расспрашивали меня о моих болячках. Я же лежал здесь, но, вроде, на соседней койке. Потом вдруг сразу потемнело в глазах и всё – накрыло, будто провалился куда-то.

– И не было никаких предвестников, ощущений? Вы же ходили, может, дали лишнюю нагрузку, – я не стал напоминать его бредовое заявление в прошлое дежурство про возможность произвольной остановки сердца для вызывания собственной клинической смерти и просьбу об электрошоковой терапии.

– Но я же не ходил! Я лежал здесь после того, как меня положили в вашу реанимацию! – удивление пациента выглядело искренним и убеждало. Я не знал, что и думать.

Чем подробнее расспрашивал его в недолгое, остающееся до пятиминутки время, тем больше понимал, что он помнит (или пытается чертовски убедительно изображать это) всё до момента первой клинической смерти более двух недель назад, в день доставки его скорой помощью с острым инфарктом миокарда.

Всё происшедшее с ним после первой реанимации, если верить теперешним утверждениям, совершенно стёрлось из его памяти. Он изумлённо, с видимым недоверием выслушал о своём переводе в отделение, о готовящейся выписке домой. В его глазах появился страх, нет, он категорически ничего не помнил из перечисленного и даже подозревал подвох с моей стороны. Никаких упоминаний нашего прошлого разговора  странной просьбы о помощи, я же так и не решился напрямую спросить об этом. Пока я слушал его, казалось даже, что он использует отличные обороты речи, интонации, будто со мной говорит совершенно другой человек, не тот, который заглянул в ординаторскую дежурством ранее. Жутко мне стало, если это розыгрыш с его стороны, то он великий артист, но зачем ему такое понадобилось?

Ответа на свой вопрос я так никогда и не узнал. Больной быстро пошёл на поправку. На электрокардиограмме после повторной клинической смерти не отразилось ни малейшего ухудшения. Биохимические анализы также не показали ни малейшего признака повторного инфаркта или каких либо электролитных нарушений. Правда, выписку ему передвинули, ограничили расширение режима, но никаких осложнений не наблюдалось. Через несколько дней его снова перевели в обычную палату, скорректировали лечение, и выздоровление продолжалось своим ходом.

Но у меня происшедшее не шло из головы, ни бредовый разговор в ординаторской, ни последовавшая за повторной реанимацией странная потеря памяти с выпадением у больного более двух недель жизни в больнице. Несколько раз мы виделись с ним в коридоре отделения, я ждал – вот сейчас, сейчас он засмеётся, признается, что разыграл меня, обратит происшедшее в шутку, но этого не происходило. Ничто в его поведении, разговоре не давало намёка на подобный исход в дальнейшем.

Спустя какое-то время, которое имеет нехорошую привычку стремглав нестись в будущее, я снова сидел на дежурстве в ординаторской за оформлением историй болезней под потолочными лампами дневного света.

Громкий стук в дверь заставил вздрогнуть, на пороге обрисовался всё тот же пациент. Вид у него был таинственный, даже заговорщический. В руках он неуверенно покручивал увесистый полиэтиленовый пакет. Так, решил я, сейчас он разрешит все мои сомнения. Ничто в его внешности не свидетельствовало о неладах с психикой, не вызывало неприязни. Наоборот, милейший, добрейший человек неуверенно улыбался с порога. Словом, зашёл он совсем не так, как в первый раз с просьбой о шоковой терапии. А, может, действительно в его теле побывало другое сознание? Или он сейчас всё объяснит, и мы вместе посмеёмся над его шуткой? Да, ну, одёрнул я себя тут же: хороши шуточки, клиническая смерть чуть не превратилась в необратимую.

– Меня завтра выписывают, я не мог уйти, не поблагодарив вас за всё, что вы для меня сделали… – с некоторой напыщенностью торжественно произнёс он, аккуратно водружая пакет на стол  и подвигая его ко мне. – Только не вздумайте отказаться, это от чистого сердца, – торопливо добавил он, заметив моё неправильно им истолкованное сомнение.

Я и не думал отказываться, хотя продолжал надеяться на иное продолжение. Но он не издал больше ни звука, только продолжал стоять подле стола, переминаясь с ноги на ногу, будто школьник плохо выучивший домашнее задание. Действительно, совершенно иной человек по сравнению с прошлым визитом или великолепный притворщик, но второе предположение вызвало уж очень сильные сомнения.

– И вы, в самом деле, так ничего и не вспомнили из этих двух с лишним недель?

– Нет, – удручённо подтвердил он, будто признавая свою несуществующую вину. — Мне рекомендуют обследование у невропатолога после выписки. Может, обойдётся.…  Ну, всё, я пойду, жена ждёт…  Она вам тоже очень благодарна. Спасибо ещё раз, и до свидания!

Он оставил меня наедине со свёртком и никуда не девшимися сомнениями. Может именно в ярком цветном пакете таится ответ, заключён смысл недавно происшедшего на моих глазах?

Я вытащил бутылку армянского  коньяка, хорошего по тем временам, задумчиво повертел в руках и вернул на место к прилагаемым шоколадным конфетам и баночке растворимого кофе. Что ж, философски подумал я, может, в этом стеклянном сосуде с прекрасным напитком и заключён высший смысл жизни, подобно джинну из волшебной лампы? Это несколько примирило с беспокоившей мыслью, что разгадки случившегося мне уже никогда не узнать наверняка. К сожалению, так оно и вышло.