Неадекватные реакции
Писатель нечаянно задел плечо спящей жены. Сейчас что-то невнятно прошепчет, кашлянет и повернётся на другой бок. Вместо этого жена открыла ясные глаза, сказала «милый» и только после этого отвернулась. Писатель удивился, конечно, но тут же забыл.
Сел, нащупал шлепанцы. Один всегда налезает на ногу сразу, а второй ускользает под кровать. На сей раз тапки одновременно ласково обняли ступни.
Халат не вывернул левый рукав и не зацепил пояс за кресло.
Привычный ход вещей явно нарушился, и Писатель насторожился.
Он полез за джезвой и ничего не уронил, потому что все эти постоянно падающие кастрюльки — крышки посторонились, а ковшики аккуратно развернулись в разные стороны, освобождая место для просунутой вслепую руки.
Зато кофе оказался невозможно сладким при обычной норме сахара — ложечка с четвертью.
Да и сам кофе никак не кончался, хотя чашка, естественно, была его…ну да, его, вот написано «I love papa».
Писатель включил компьютер, и тот вместо привычного дирлинь — бирлинь загрузки пропел «Вы слушаете Пионерскую зорьку».
Писатель осторожно натыкал на клавиатуре «ну, и что всё это значит?». Вернее, он думал, что набрал эти слова. На экране же появилось «Шизофрения, как и было сказано».
Писатель уронил голову на руки и заснул. Вернее, он думал, что сейчас заснёт, но как спать на парящем под потолком стуле? Упасть же можно.
Писатель дотянулся удлинившейся рукой до клавиатуры (второй он крепко держался за декоративный чайник, стоящий на шкафчике) и одним пальцем настукал: «Понял, приношу свои извинения и клянусь больше никогда ни единого слова ни о чём таком! Умоляю вернуть реакции в адекватный вид».
Разглядел появившееся на экране «Мене, текел, упарсин! Ваше заявление будет рассмотрено в надлежащем порядке в определенное время в соответствующем наклонении. Пока привыкайте».
Писатель блаженно улыбнулся, обнял чайничек и спокойно заснул привыкать.
Трудное ремесло
Писатель лёг на спину и устремил умоляющий взгляд куда-то вверх. То ли на потолок в надежде увидеть хоть какие-нибудь письмена, то ли выше, откуда (люди говорят) нисходит вдохновение. Если здорово повезёт.
Он совсем измучился: есть хлёсткое название — «Требуйте долива после отстоя»; готова ударная последняя фраза — «Безоговорочная вера в интернет оказалась той миной, на которой подорвалось её доверие к людям». А сюжет не докручивается! Нет логического обоснования поступков.
Ну почему успешная тётка, умница, красавица, энергии — турбины крутить, почему она может оказаться неуверенной в себе?! А это обязательно, иначе с какого перепуга ей тащить к себе в пентхауз спившегося одноклассника?!
Пентхауз обязательно, не с первого же этажа однокласснику прыгать.
Прыгать обязательно, иначе как затащить в пентхауз другого одноклассника, финансового магната, вчера приехавшего из Чикаго, случайно проходившего по улице и увернувшегося от падающего трупа.
Труп обязателен, чтобы инфаркт случился уже на уровне десятого этажа, а то слишком страшно. (Вариант: можно забрызгать кровью белые штаны и в этом случае приехать из Рио).
Уворачиваться обязательно: обратный билет в Чикаго (или Рио) должен выпасть из кармана и затоптаться набежавшей толпой.
Чикаго (Рио) обязательно, иначе как показать, что любовь сильнее презренного материального благополучия, но слабее западной бездуховности.
А главное — кто бы объяснил, есть ли у рассказа общественная значимость?!
И способствует ли его идея познанию внутреннего мира человека.
До чего же не хочется, чтобы опять обвинили в мелкотемье или мировоззренческой неразборчивости…
Молчит потолок. Не даёт ответа.
«Вот оно! — Мысленно вскричал писатель. — Именно эти последние тревоги застят мне потолочную информацию! Стреноживают по рукам и ногам!.. («Стреноживают по рукам»… это хорошо, это надо записать.) Да если б не они, давно сумел бы закруглить сюжет!.. Всё-таки хорошо быть гением.
Завтра, завтра, больше никакой суеты: чего-то там должно быть величаво».
Он осторожно поцеловал спящую жену в плечо: проснётся — хорошо, нет — ещё лучше, обойдёмся… Спит.
Писатель босиком прокрался в кладовку, включил фонарик. Из тайника между стенкой и шкафом вытащил журнал. Плотно прикрыл дверь и начал отдыхать.
Плевать ему на красавицу и её одноклассников, пусть хоть все удавятся. На мелко- или крупнотемье. На редакторов с корректорами и даже на читателей.
Ему, наконец, хорошо. И вот-вот станет ещё лучше.
Писатель с улыбкой погладил обложку, ощутив привычное умиротворение; шёпотом, будто пробуя на вкус каждое слово, прочитал: «Мурзилка», тысяча девятьсот пятьдесят седьмой…» И принялся листать бессмертные страницы.